Каюм Джамалетдинович Надеев. Мои воспоминания

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

Мои корни

С юношеских лет я мечтал написать о событиях, происходящих в родном селе Татарская Свербейка, о моих родителях и земляках, простых земледельцах, о коллективизации. Затем грянула Великая Отечественная война, участником которой я был с первого до последнего дня. В своих воспоминаниях я описал события довоенных, военных и послевоенных лет, а также имена и судьбы людей, которых довелось знать. Записи я начал делать очень давно, а завершил их под конец жизни. Представляю их на суд моих родственников и читателей.

Желание стать писателем зародилось у меня в 1934 году, когда я стал массовиком газеты "За большевистские колхозы" политотдела МТС (машинотракторной станции). Закончив в июне школу колхозной молодежи, я все лето работал учетчиком полеводческой бригады: вставал вместе с солнцем и уходил в бригаду, где я должен был присутствовать при распределении людей на работы, раздаче им заданий на день, а также заполнять наряды, на следующий день начислять трудодни.

Бригадир умел писать только арабскими буквами, поэтому всей писаниной занимался я. Видимо, по этой же причине на собрании меня избрали редактором стенной газеты бригады. Тогда очень популярны были боевые листки, стенгазеты и живгазеты. Я с большим энтузиазмом взялся за это дело — редколлегии не было, я один собирал материал и выпускал газету, так называемый листок. Каждую неделю на стене бригадного домика появлялся новый листок, разукрашенный цветными заголовками и карикатурами. Люди, приходя на работу еще до появления бригадира, толпились около стенда, громко читали мои статьи. Одни смеялись, другие, кого это касалось, хмурились и косо смотрели на меня. Все это было давно, и я теперь удивляюсь, как у меня хватало смелости "протаскивать" в газете провинившихся. Ведь в то время меня могли и крепко "наказать", подкараулив ночью. Немало было таких случаев, когда расправлялись с газетчиками.

В одном из номеров газеты я поместил заметку о конюхе Сафе. Ростом он был больше двух метров, стройный, красивый в молодости мужик, проживал через четыре дома от нас. Однажды вечером он пришел на работу в конюшню сильно хмельным и, завалившись в кормушку, уснул. Другой конюх Колом Батеряков пригласил меня в конюшню и показал, в каком состоянии находится его напарник. На другой же день был выпущен листок с карикатурой. Никогда не забуду, как Сафа разозлился на меня и сказал, что задушит. На одном из заседаний правления колхоза я заявил о его угрозах в мой адрес. Вечером мы шли домой вместе, и он говорил мне, что я шуток не понимаю, что он на меня не злится, потому что сам виноват, пропустил лишнее.

Другой случай был куда более серьезным. У нас в колхозе была красивая лошадь, из породы рысаков. Привел ее в колхоз в год коллективизации Антоулла Альбеков. На этой лошади ездил по служебным делам председатель колхоза Абдулла Алькаев, по прозвищу Тамыр. В один из вечеров ко мне в бригадный домик зашел Сафа, которого я прежде разрисовал в газете, и говорит: "Ты меня здорово критиковал в своем листке, а вот председатель совета (он же секретарь партячейки. — Авт.) Ипкаев ездил в район на лошади председателя колхоза и вернулся поздно вечером. На лошадь смотреть жалко, вся в мыле, как будто искупали в пруду, еле на ногах стоит. Чтобы убедиться в этом, я пошел с ним на конюшню. Факт был налицо.

Наутро заметка с карикатурой появилась в стенгазете, которая была вывешена на стенде у входа в правление колхоза. Пришел Ипкаев и, увидев газету, сразу же пригласил меня зайти к нему и спрашивает: "Кто дал заметку и почему ты не согласовал ее со мной?" Я объяснил ему, что автора заметки назвать не имею права, а согласовывать и вовсе ничего не обязан. Ипкаев покраснел от злости и сказал, что заметка ошибочна, поэтому газету надо снять со стенда. В то время секретарь партячейки являлся идейным и политическим руководителем коллектива, и мне пришлось подчиниться его требованию. Но газету уже многие видели. В том числе Сафа и другие. За этот смелый поступок я заслужил доверие и авторитет среди колхозников. С тех пор у меня никогда не было затруднений в сборе заметок, особенно критических. О достижениях звеньев и отдельных колхозников полеводческой бригады я сам имел сведения, ибо вел учет выработок каждого. Газета писала и о других работниках. Например, о состоянии дел МТФ (молочно-товарной фермы) и ее заведующего Азифуллы Богатова. Ко мне как к редактору стенгазеты уже относились с доверием. Фамилии активистов газеты я тщательно скрывал под псевдонимами. Чаще стали приходить стенкоры и рассказывали о делах, а я их записывал и давал им на подпись, чтобы впоследствии они не могли отказаться от своих слов.

Стало уже правилом, что газета регулярно, каждую неделю, появлялась на стенде. Как-то я зашел в контору МТФ, когда заведующего на месте не было. Увидев меня, одна из доярок подошла ко мне и стала рассказывать о грубости заведующего МТФ, его придирках и приставаниях к ней. Звали ее Бянатота. Ее внучка Светлана сейчас живет на нашей улице, замужем за Башидом Базевым. И вот ее рассказ я записал и поместил в стенгазете. Представляете, какой скандал устроил Богатов и его родной брат Юнусов.

Инят Юнусов назвал меня головотяпом и лгуном. Он тогда работал учетчиком второй полеводческой бригады и тоже был редактором стенгазеты, но его листки выходили очень редко, и он особенно не старался их художественно оформить. Учился он на рабфаке в Саранске, а во время каникул работал в колхозе. Что они сотворили бы со мной, если бы не поддержка товарища Ипкаева? Только благодаря его вмешательству братья перестали меня преследовать и требовать назвать настоящее имя автора. Они собрали подписи всех доярок в поддержку заведующего МТФ, и в том числе и самой пострадавшей Бянатоты. Хорошо, что у меня сохранялись оригиналы с подписями авторов заметок. С тех пор я стал уважать Ипкаева, и для меня он был непререкаемым авторитетом и политическим руководителем. В первые годы коллективизации он был уполномоченным райкома партии по организации колхозов в 1930—1931 годах, а потом стал председателем сельского совета и секретарем партячейки, в 1935—1937 годах работал инструктором Лямбирского РК ВКП(б). В 1937 году был арестован, и больше мы его не видели.

Работая учетчиком и выполняя общественное поручение — обязанности редактора бригадной стенгазеты, я писал много заметок и для стенгазеты политотдела МТС "За большевистские колхозы", редактором которой был Нигматуллин. Я отправлял треугольники почти каждый день, в основном о достижениях бригад, звеньев МТФ и вообще о делах нашего села. Но в газету попадало очень мало моих заметок. Газета была небольшая, двухполосная, форматом А3. В политотдел входили почти все колхозы района, обслуживающие МТС, и, конечно, на ее страницах освещались дела и других колхозов. Кроме редактора в штате редакции была еще должность массовика (литсотрудника). Они вдвоем собирали материалы, редактировали их и выпускали газету. Массовик все время был в разъездах по организации материалов, часто бывал в нашем колхозе, и я с ним подружился. Он бывал у нас в доме желанным гостем, моя мать угощала его молоком, пирожками, сметаной, хотя мы питались в колхозном общепите. У нас в колхозе пищу готовили очень вкусно: в котлах под открытом небом, добротно заправляли сливочным маслом и другими специями. Хлеб был тоже вкусный. Сами женщины, в том числе и моя мать, пекли его в русских печах. В центральной усадьбе готовили только обед: борщ и суп, гречневую, пшенную каши или горох. Горох я очень любил, у нас горох был сортовой — крупный и вкусный. Ко второму блюду полагался кусок мяса: говядины или баранины. Во время обеденного перерыва часок-другой мы с бригадиром там же, у стога сена или соломы, дремали, а затем до захода солнца трудились, потом подсчитывали трудодни, и я заносил их в передовые книжки и лицевые счета.

Вообще, мне кажется, мы не уставали. Но у бригадира Садыкбаева была привычка спать сидя. Бывало, мы садимся за стол, он начинает диктовать, кому и сколько начислять трудодней: 0,5—0,75, один или полтора трудодня, в зависимости от вложенного труда, и тут же начинал храпеть — засыпал за столом. Я, в свою очередь, повышал голос и требовал продолжения диктовки. Так мы до позднего вечера просиживали с ним в бригадном домике или на полевом стане и подводили итоги дня. На следующий день все повторялось сначала. Мне, кроме того, еще нужно было выпускать новый номер стенгазеты, писать заметки в газету политотдела, диктовать по телефону массовику сводки о работе бригады по прополке, сенокошению, силосованию и другие интересующие их материалы. Чаще всего сводки и заметки для газеты принимали дежурные политотдела. Так, незаметно я втянулся в работу сельского корреспондента мелкого масштаба. Лето было теплое, поля у нас красивые, и меня привлекала не только эта работа, но и сама природа. У меня хватало времени побывать среди людей на сенокошении, поучаствовать в уборке сена. Здесь работало много молодежи, и мне доставляло большое удовольствие вместе с ними трудиться в поле, во время сбора урожая, ночевать на полевом стане, спать в стогу соломы и умываться родниковой водой — холодной и приятной на вкус. Там же работали мой старший брат Али и его жена Фатима. Спали они под телегой. Ток находился рядом с лесом, обедали мы под могучими дубами, на прохладном ковре. Там было так хорошо, что уходить не хотелось вовсе, но работа учетчика требовала бывать и на других участках.

Помню один случай, который поднял среди ночи на ноги всех работников тока. Днем, во время обеда, мы услышали вой волка так близко к нашему стойбищу, что некоторые колхозники, особенно девчата, стали беспокоиться и ушли под навес. А ночью кому-то померещилось, что волк забрался на полевой стан. Поднялся шум, крик. Все побежали к скирду, а мой брат, разбуженный этой паникой, в одних трусах забрался на скирд, а его жена спокойно лежала под тулупом и хохотала. Безусловно, никакого волка не было, кто-то просто подшутил.

В колхозе частыми гостями были начальник политотдела МТС, редактор газеты, помощник начальника политотдела по комсомолу. У них была единственная легковая машина в районе, производства Горьковского автозавода. В то время даже у секретаря райкома ВКП(б) не было машины. Когда они приехали в колхоз и зашли в бригадный домик, то увидели стенную газету, ознакомились с ее содержанием и оформлением. Видимо, газета им понравилась, и они изъявили желание увидеть ее редактора.

Когда меня привезли на машине в правление колхоза, там меня ждали начальник политотдела и редактор газеты "За большевистские колхозы". Расспросили о делах бригады, о передовиках, а главное, о стенгазете: сколько раз в месяц я ее выпускаю, где храню архив, кто мне помогает. Во время уборки я выпускал лист почти каждый день на специальном бланке краевой газеты "Колхозче", изготовленном типографским способом.

Я извлек целую пачку газет из шкафа и положил ее на стол. Они просмотрели почти каждый экземпляр и сделали ряд замечаний по содержанию заметок, указали на орфографические ошибки и на неточности в языке. В конце концов сделали вывод, что газета заслуживает внимания как по содержанию, так и по оформлению, и решили: собирайся на краевой слет редакторов стенных газет, который состоится в Самаре. Тут же оформили командировочное удостоверение от правления колхоза и выдали из колхозной кассы 60 рублей на дорогу. Через три дня отец отвез меня на станцию в город Саранск, купил мне билет, и я уехал на слет. До этого я в Самаре не бывал ни разу, хотя мне было уже 17 лет. Мне казалось, что Самара — самый большой город на Волге — театры, многоэтажные жилые дома, широкие мощные улицы и парки — все приводило в восторг. Этот город был краевым центром Средне-Волжского края. Мордовская АССР тогда входила в состав этого края, который объединял кроме нее еще Ульяновскую, Пензенскую и Самарскую области.

Слет проходил в здании драматического театра. Доклад о задачах стенной печати сделал редактор краевой газеты "Волжская коммуна". Были выступления участников слета. Потом была организована работа по секциям. Нашу татарскую секцию возглавлял редактор газеты "Колхозче", выходящей на татарском языке, Любаракшин (Любар — так он подписывал газету). Наша секция работала три дня. Разбирали содержание и оформление стенгазет, среди которых была и моя. Многие "газетчики" свои номера не привезли, и поэтому весь "удар" мне пришлось принять на себя. Мои листки, как выяснилось, были слабыми по стилистике, грамматике и содержанию, а по художественному оформлению — посредственными. В течение этих дней нас учили, как писать заметки, на что обращать внимание, как отражать на страницах газет вопросы сохранения социалистической собственности, борьбы с рвачами и лодырями и, конечно, чаще показывать передовиков колхозных полей, и, если имеется возможность, размещать их фотографии. В конце третьего дня нас разбили по группам, то есть создали редколлегии с целью выпустить несколько газет. Каждая редколлегия приложила максимум старания, чтобы содержательно и красиво оформить свою газету. Товарищ Любаракшин сделал разбор и хвалил нашу "редакцию". Редактором оказался очень грамотный парень. Он работал учителем татарского языка и литературы в Пензенской области, хорошо рисовал и оформил газету красиво и грамотно.

На заключительном заседании подвели итоги работы съезда, выступали руководители секций и секретарь крайкома ВКП(б). Потом награждали участников слета. Каждому вручали чемодан с набором письменных принадлежностей, необходимых для работы редактора. В чемодане были перочинный ножик, набор цветных карандашей, резинки, краски (гуашь), ручки, плакатные перья, блокноты, бумага, конверты, бланки боевых листков и — конверт с деньгами (70 рублей), железнодорожный билет на обратный путь.

Наш слет закончился концертом мастеров искусств Самары. Домой я ехал в приподнятом настроении. Приехал поздно вечером, меня никто не встречал, и я пошел пешком. Добрался до своего села уже глубокой ночью. Со страхом прошел мимо нашего кладбища, а когда с дерева порхнула сова, то очень испугался. Но в дом я вошел радостный и веселый. Мать возилась у русской печи и готовила тесто на следующий день. Оказывается, было всего 11 часов вечера, а не глубокая ночь. Стало быть, я пробежал восемь километров за полтора часа. Главное, я выложил на стол деньги — целых 110 рублей — и отдал матери, стал хвастаться своим чемоданом и его содержимым. Отца и брата с женой дома не было — они ночевали в поле. На следующий день началась моя работа в бригаде, я ходил со своим чемоданом и всем его показывал. Были, конечно, и злопыхатели, вроде учетчика второй бригады, который требовал, чтобы я поделился содержимым чемодана.

В середине августа я подал документы на Саранский рабфак и был вызван на вступительные экзамены. Там учился на втором курсе Инят Юнусов, который со мной вместе работал учетчиком второй бригады. Экзамены я сдал и был зачислен на рабфак и на подготовительный курс института. Это было для меня радостным событием. Я стал студентом.

* * *

Когда я пришел на занятия в первый день учебы, мне казалось, что я уже многого достиг. За моими плечами был большой путь: начальная школа в селе, школа колхозной молодежи в волостном центре Лямбирь, практическая работа в колхозе — почтальоном, учеником секретаря сельского совета, учетчиком полеводческой бригады, секретарем комсомольской ячейки летом 1933 и 1934 годов. С семилетним образованием в нашем селе был только я. Юнусов перешел на второй курс рабфака, но он имел только начальное образование. Правда, у него за плечами курсы финансовых агентов, он умел хорошо и грамотно писать, читал машинописные тексты и этим гордился. На самом деле оказалось, что знает он меньше меня, пишет с ошибками. Они с моим братом Вяли учились в одном классе. Юнусов рано начал работать в сельском хозяйстве, тогда еще единоличном, и практиковался под началом своего брата Луки, председателя сельсовета.

Вяли учиться не пошел, отец не разрешил, хотя у него было большое желание. Заведующий школой Гатаулла Галеев несколько раз приходил к отцу и уговаривал его, чтобы отпустил сына в Саранск на учебу. Но отец не мог этого сделать, потому что была большая семья, надо же кому-то и землю обрабатывать, и за лошадьми да скотиной смотреть. А меня он отпустил на учебу с удовольствием. Позднее он говорил, что допустил ошибку, не позволив Вяли учиться, что тот наверное, всю жизнь будет на него в обиде. А мне он всегда повторял, что надо учиться: "Работать тебе еще рановато, успеешь, надо приобрести образование, может, станешь учителем или бухгалтером".

Началась учеба, нас разместили в общежитии. Вместо кроватей — сплошные нары из досок. Постели студентов состояли из того, что они привезли с собой. В столовой давали жиденький суп да кусочек хлеба. В Лямбирском интернате при школе колхозной молодежи нас кормили сытно и вкусно. Жили мы в комнатах по 5-6 человек. Каждый спал на отдельной кровати, вечерами готовили уроки, читали, чувствовали себя свободно, тесноты не было. А здесь даже столов не хватало, чтобы приготовить уроки. Такая обстановка меня не устраивала, но надо было учиться, тем более на подготовительном курсе педагогического института. Занимались мы во вторую смену. Через два дня не успел преподаватель войти в аудиторию и начать лекцию, как погас свет — подождали два часа и разошлись.

Утром на следующий день я вышел погулять по городу и встретил ребят, окончивших в прошлом году нашу школу колхозной молодежи и уже работавших. Они рассказали, что едут в Уфу учиться в техникум, где замечательные условия — хорошая стипендия, благоустроенное общежитие и т. д., и т. п. — и сагитировали меня ехать вместе с ними. Долго не раздумывая, я в тот же день собрал свои пожитки и подался на большак, где меня подобрали возчики зерна на элеватор. Дома я получил взбучку от Вяли, отца и матери, которые потребовали завтра же вернуться на место учебы и не думать о далекой Уфе: "Из Саранска всегда можно приехать домой за хлебом, в выходные дни попариться в бане, заменить белье, а в Уфе кто тебе будет помогать, обстирывать и штопать твои дырявые носки?" С большим трудом меня убедили вернуться. Утром мы пошли в правление колхоза, чтобы договориться с возчиками о поездке в город, но оказалось, что они уже уехали. Пока в город никто не собирался, я слонялся около правления и вдруг подъехала машина с начальником политотдела МТС и редактором.

Нигматуллин подозвал меня и спросил, почему я здесь, а не в городе на занятиях. Я рассказал о случившемся и виновато отводил глаза, чтобы не встречаться с ним взглядами. А он радостно воскликнул: "Вот и хорошо! Я тебе предлагаю должность массовика газеты "За большевистские колхозы". Если хочешь, прямо сегодня мы захватим тебя с собой. Село Лямбирь тебе знакомо, подыщешь подходящую квартиру. Зарплата у тебя 100 рублей плюс пуд муки, 20 килограммов крупы, 2 килограмма сахара в месяц". Обрадованный, я побежал домой. Собрал кое-что в дорогу, и меня увезли в Лямбирь. Так я стал сотрудником газеты.

Так я стал жить самостоятельно, изредка обращаясь к матери за советом. Мы всегда были ближе к ней, чем к отцу, который часто уезжал на заработки. Мать воспитывала нас как могла. Хотя сама была неграмотная, но знала много сказок. Рассказывала нам о прошлом, о войнах, которые происходили при ее жизни. В хозяйстве ей помогала моя бабушка Аминя.

***

В нашей семье было двенадцать детей. Но трое умерли в раннем возрасте (от одного до двух лет). Младшая сестренка умерла от туберкулеза в возрасте восьми лет в 1937 году, звали ее Галия. Ходила уже во второй класс и вдруг заболела. Осенью она провалилась в яму, заполненную водой, простудилась и спустя три месяца скончалась. Для нас это была большая потеря.

Отец Джамалетдин Абдульмянович родился 1 мая 1883 года (по паспорту). На самом деле он родился в 1884 году. Я сам видел запись об этом в книге регистрации рождений. Тогда записи о рождении детей вел мулла на арабском языке. А фамилия у него была в детстве Биккулов. Отец его Абдульмян, мой дед, умер рано, когда отцу моему было всего восемь лет. Жили они под Цзранью, в помещении имении Заборовка. Служил мой дед у помещика управляющим имением, и был он, по рассказам бабушки, смелым, хорошим наездником. В 1891 году заболел дизентерией и вскоре скончался. Бабушка с сыном вернулись в родное село и стали жить у ее отца Невматуллы, который был крепким крестьянином, много трудился сам и научил этому своих сыновей. Земли у него было достаточно, чтобы прокормить всю семью и излишки вывозить на базар. Кроме того, он имел большую пасеку. Его сыновья Нясибулла и Салимджан были его умелыми помощниками. Вот в этой семье и стал жить мой отец, помогая деду по хозяйству.

Пасека в летнее время находилась на опушке Казенного леса, километрах в трех от села. Отцу приходилось помогать деду на пасеке: следить за пчелами, выкачивать мед. Как рассказывала бабушка, меда у них было много, по традиции в день сбора угощали медом всех родственников и соседей. Бабушка моя вышла замуж за вдовца Зулькарняя. Отчим был крутого нрава и скупым, отца он невзлюбил и поэтому тот оставался у дедушки. Вскоре у них появились свои дети: Эсма в 1899 году и Фатима в 1901 году. В эти же годы, точнее в 1900 году, умер дедушка отца, и семнадцатилетний парень уехал в Тамбов и нанялся батраком в помещичье имение. Тогда еще железной дороги до Тамбова не было, в основном люди ездили из наших мест в Тамбов на лошадях, а многие ходили пешком. В 1902 году их постигла вторая беда — умер Зулькарняй, и бабушка осталась с двумя маленькими девочками. Отца вызвали домой телеграммой. Нанимать ямщика или хотя бы извозчика денег не было, и он пошел пешком. Как он потом рассказывал, за несколько дней добрался до Рузаевки и уже на подходе к родному селу верстах в пятнадцати встретил односельчанина, который шел в Тамбов. Спросил, как поживают его мать и сестренки, а в ответ слышит: "А что с ними сделается, все, слава Богу, живы и здоровы". Отцу стало нехорошо. Значит, телеграмма была ложная? Его вызвали не по причине смерти отчима? Но оказалось, что отчима похоронили уже три недели назад. "Можешь идти домой спокойно, теперь тебя никто обижать не будет", — сказал знакомый. Это известие успокоило отца.

Теперь уже Аминя стала хозяйкой: во дворе лошадь, корова, овцы и другая живность; в амбарах и сусеках лежит зерно, крупы, мука, горох и другие продукты; висят выделанные овечьи шкуры, посыпанные нафталином; сушится шерсть; на полях еще не убранные конопля, лен, не обмолоченные скирды и т. д.

"Вот, — сказала мать сыну, — владей и хозяйствуй. Будем думать — как устроить твое счастье". Вскоре после окончания всех полевых работ она начала осуществлять свою мечту, "устраивать счастье" сыну. Облюбовала в соседнем селе Таласлау будущую мою мать Бядри Жамяль Мусейафа Кызы Аитову. Она была сирота — матери уже не было, в доме хозяйничала мачеха, отец Мустафа все время находился на отхожем промысле по плотническим делам — он был маститым "мостовиком" — строил мосты. Сухощавого телосложения, довольно высокий, с реденькой бороденкой, а руки длинные. Видимо, от того, что всегда работал топором, они и вытянулись сверх положенного. Я помню его хорошо. Он часто приезжал со своей женой к нам в гости. Поздно вечером , собираясь домой, подходил ко мне и, прощаясь, целовал в лоб (мне было в то время около пяти лет). Он соорудил нам добротные вещи: обеденный стол, входные двери, скамейки, сусеки, ларь, конюшню, клеть на улице. Отец достал обрезные сосновые доски, которые и послужили материалом.

Будущие сватья Аминя и Мустафа назначили встречу в Саранске, в трактире. Там же условились обо всем: о калыме, о приданом, об организации свадьбы. В те времена свадьбы устраивали с обеих сторон: сначала гуляли в доме невесты, а потом — в доме жениха. Отец мой увидел свою невесту накануне свадьбы. Такой был порядок. Мать выбрала для сына невесту, значит, она знает, какую выбирать. Плохую уж не выберет. Если она росла без матери, значит, работящая, умеет печь хлеб, доить корову, стирать и шить, может работать за ткацким станком и прялкой.

С той поры моя мать запряглась в "телегу". Надела на себя большой "хомут". Пошли дети один за другим: Шарифя — 1905 год, Хакимя — 1907 год, Али — 1909 год, Вяли — 1912 год, Ряхиля — 1914 год, Каюм (это я) — 1917 год, Сафук — 1919 год, Сара — 1921 год, Магиря — 1923 год, Нурибя — 1926 год, Галия — 1928 год, а позже в 1932 году появился наш последний братик Харис, за рождение которого мать в 1937 году получила государственное пособие в размере двух тысяч рублей. Нелегко было матери и бабушке управляться с хозяйством, растить и воспитывать детей, обеспечивать одеждой, обувью, едой и всем необходимым. До революции землей наделяли только мужчин. В семье до 1909 года был только один мужчина — отец, остальные шесть едоков не имели права на земельный надел. Им приходилось обрабатывать землю горожан с условием в "исполу", то есть после сбора урожая земледелец платил владельцу земли половину своего урожая. Делать было нечего, надо было идти и на такие условия ради обеспечения семьи. Эти порядки аренды земли просуществовали до начала коллективизации. Мы ежегодно арендовали на таких условиях земли горожан по нескольку десятин, а затем на своих лошадях привозили владельцу во двор отборные зерна ржи, овса, гороха, гречихи, чечевицы, льна, в общем, все, что сеяли и убирали.

Зато солома оставалась у нас полностью. Никто из моих старших сестер и братьев не мог пожаловаться на то, что когда-нибудь в семье не хватило еды. А ведь из рассказа бабушки мне известны факты недоедания и голодания многих семей. Начиная с весны, коллективизация сельского хозяйства освободила нас и подобные нам единоличные хозяйства от этого тяжкого бремени.

***

Таким образом, отец Джамалетдин Абдульмянович Надеев стал главой семьи с 1903 года, и все заботы по хозяйству легли на него. Он пахал землю сохой. Это тяжелый труд: надо все время соху держать на руках, иначе лошадь не потянет. Убирали урожай серпом, молотили также вручную. В свободное от сельскохозяйственных работ время отец уезжал на заработки — на извоз. В своем городе работы было мало. Объединяясь в артели, мужики со своими лошадьми отправлялись на строительство железных дорог и на другие работы. Отец добирался даже до Архангельска, где работал грузчиком в морском порту. В годы гражданской войны он работал охранником на саранской железнодорожной станции.

В армии отец не служил, на фронте не был, так как в семье был единственным кормильцем. Семья в то время была большая — пять детей, две сестры, мать и жена — всего десять человек.

Достойным помощником отца в семье была мать. В его отсутствие она выполняла все мужские обязанности по хозяйству. Зимними вечерами до глубокой ночи они с бабушкой просиживали за прялками. Прялки были примитивными. На них пряли шерсть, лен, коноплю. А сколько труда вкладывали, чтобы от стеблей конопли и льна получить волокно, нужное для пряжи! В те годы, особенно в годы гражданской войны и НЭПа, хозяйство было натуральным: что производили, то и употребляли. Очень трудно было с промышленными товарами. Не было денег, чтобы купить нам одежду и обувь. Носили мы полушубки, валенки собственного производства.

Хорошо помню такой случай. Я ходил в третий класс, старший брат уже окончил школу и помогал отцу на извозе. Наступила весна. Днем уже в валеной обуви ходить в школу было нельзя. А сапог или ботинок у нас не было. Мы сидели за столом с братом Вяли и готовили уроки, старшая сестра Хакимя что-то шила, бабушка сидела за прялкой. А матери до завтра нужно было сплести мне лапти, иначе в школу идти будет не в чем. И вот мать плетет лапти и негромко поет свою любимую песню. Она знала много песен. Вдруг заготовки лаптей полетели на пол, мать побежала в чулан и разрыдалась. Не выдержала. Бабушка с Вяли постарались успокоить ее, и вскоре она вновь села за работу — лапти были нужны к утру. А лаптей требовалось много, потому что кроме них детям обувать было нечего. Этому ремеслу научился и Вяли. Он тоже начал плести лапти. Моя мать умела и сапожничать, подшивала валенки, сама готовила дратву из суровых ниток и смолы. На ее руках часто можно было видеть следы от смолистой дратвы. Что делать, надо было как-то обеспечивать семью всем необходимым. Мать многое умела делать.

Время шло, мы подрастали. Али стал совершеннолетним. Его собирались женить. Старшая сестра уже была замужем. У Али-абыя была любимая девушка Фатима. Ее отец и моя бабушка были родными и носили одну фамилию — Надеевы. Мы все знали, что Али и Фатима встречались на вечеринках, вместе приходили к нам домой. Помню, как-то раз она была у нас в гостях. В тот вечер родители зарезали гусей, и девушки обдирали перья и пух с птицы, а наутро опаливали ее над костром. Она стала нам как родная — мы все ее очень уважали.

Но весной 1927 года почему-то послали сватов к Ариковым, засватывать их дочь Равзу. Али-абый, кажется, сначала был против, но его, видимо, уговорили мать и сестра Шарифя, ведь Равза была из состоятельной семьи. Ариковы были в почете на селе, имели несколько лошадей, держали батрака. У них был хороший, плодоносящий сад, на гумне всегда красовались необмолоченные скирды. Одним словом, через день или два назначили смотрины жениха. Таков был обычай. В начале мая смотрины невесты состоялись у нас, было много гостей с обеих сторон, подносили подарки друг другу. От будущей невесты мне достались брюки фабричной работы. До сих пор я носил штаны из домотканой материи. Все шло хорошо. Моя вторая сестра Хакимя-абетай несколько дней находилась в гостях у невесты с рукодельем, и они подружились. Чтобы выглядеть "не хуже" других, для сестры во временное пользование взяли несколько платьев у соседки. У нее были очень модные для того времени наряды и очень шли моей сестре. Она нарядилась и пошла с гостинцами к нашим новым сватам в гости на неделю. Я уже не помню, сколько она там побыла, но вернулась очень довольная. Платья отнесли. Вдруг через день или два соседка со слезами и криком ворвалась к нам в дом и бросила все свои платья на стол: "Забирай их, они мне не нужны. Все испорчены — порезаны ножницами, заплатите мне деньгами!" В доме поднялся шум, сестра заплакала. Это было невероятно, но факт. Все четыре платья были попорчены ножницами, носить их было уже нельзя. Бабушка с матерью долго уговаривали соседку, после чего та забрала свои платья, так как любила нашу Хакимю, к тому же была состоятельной — муж хорошо зарабатывал на торговле мануфактурой. Дело замяли.

Вскоре после этого скандального случая наша будущая невестка убежала из дома с другим парнем. Осенью того же года засватали за Али уже его любимую девушку. Если Ариковы за свою дочь не назначали калыма, то отец Фатимы прилично обобрал наших родителей. Но делать было нечего: сына надо женить на любимой девушке. Чтобы заплатить калым, продали корову, молодого жеребца, всю осень и зиму отец с сыном-женихом пропадали в городе Коврове на заработках. В мае сыграли свадьбу. Однако не суждено было им прожить до конца своей жизни вместе. В мае 1940 года Фатима умерла в Ногинске при родах. Али женился на сестре жены Эсме, ей было всего 14 лет.

Отец выполнял любую работу ради своей семьи. В большинстве случаев был на извозе — он же грузчик, он же извозчик и конюх. Когда Али исполнилось 14 лет, отец начал брать его с собой на извоз, и они вдвоем на двух лошадях зарабатывали на хлеб насущный. Вяли уже не учился, занимался домашним хозяйством. Я ходил в школу и тоже помогал убирать скотный двор, носил корм скоту, чистил снег и рубил хворостину для топки, но всегда находил время покататься с горки на санках. Летом в мои обязанности уже входило пасти гусей и теленка. Отец наш был горяч и вспыльчив, от него доставалось больше всего Вяли. Со старшим сыном он ездил на извоз, я еще был мал. Вяли всегда был в опале. Отец не бил его, но сгоряча давал подзатыльники ни за что ни про что. Матери тоже доставалось от него, но она не боялась. Бывало, уезжая из дома, отец наказывал матери строго следить за нами, не давать спуску и, если нужно, наказывать кнутом. Но мать никогда нас не наказывала. Хотя и было за что. То двор не уберем вовремя, то дрова не заготовим. А русскую печку топили каждый день. Хлеб пекли через 5—6 дней. Для этого были нужны дрова — поленья, ведь на хворостине хлеб не испечешь. Вот и приходилось из-за нашей "забывчивости" матери самой колоть дрова. А вечером, когда мы все собирались за ужином, мать выговаривала нам.

***

Незаметно я окончил школу. Учиться никуда не поехал, а в нашем селе была только начальная школа. Всю зиму находился дома. Вяли уже стал взрослым и уезжал вместе с отцом и старшим братом на извоз.

Подошла и моя очередь. Весной 1930 года, после окончания весенних полевых работ, отец с другими односельчанами нашел в Коврове, где он чаще всего бывал раньше, подряд на прокладке железнодорожной ветки на известковый завод. Это место находилось от Коврова километрах в десяти. Ехали мы туда несколько дней гужевым транспортом на двух лошадях. Нас было трое — старшие братья и я. Проселочными дорогами и большаками мы добирались до Коврова через Лукьяново, Арзамас и Муром. Переправлялись через Оку на пароме — через крупные реки мостов тогда не было. Ночевали где попало, но обязательно у озера или речушки. Около телег располагались на ночлег, кипятили в ведре чай, чаще даже похлебку, рано утром срывались с места и ехали дальше. Лошадям давали овес. Они тогда вволю паслись на сочной траве, были хорошо упитаны. В том же году я впервые увидел автомашины, когда мы пересекли дорогу Москва — Нижний Новгород. Я с восхищением провожал глазами проносящиеся мимо автомобили. Хотелось подойти поближе, но машины появлялись на дороге редко и быстро исчезали из виду.

Прокладка железнодорожного полотна подходила уже к концу, и мы приступили к работе на другой же день. Жили в тесовом сарайчике, можно даже сказать, в летнем бараке, спали на нарах, готовили пищу под открытым небом, от населенного пункта находились в 3-4 километрах. Места были красивые, кругом леса, а рядом обжигали камень на известку. Я часто ходил туда. Камни-известняки складывали в виде огромной русской печи, а под ней разжигали костер, и несколько дней этот костер горел, а камни превращались в известь. Рабочие орудовали ломами и кирками, все работы производились вручную. Я не видел ни одного даже простейшего механизма, кроме вагонеток, на которых подвозили камни. В мои обязанности входило гнать лошадей с загруженным в колымаги грунтом от карьера до насыпи. Называлась эта должность "погонщик". С раннего утра до темноты мы работали на карьере. Во время обеда в сильную жару старшие отдыхали, а мы (нас таких погонщиков было трое) играли или гуляли в лесу. Собирали грибы, пасли лошадей на траве.

Я водил четырех лошадей — две свои и две чужие. Платили мне 15 рублей из общей кассы. В свободное от работы время, нас, парней, посылали в село за молоком, чтобы варить на нем мою любимую пшенную кашу. Тогда мне казалось, что вкуснее этой каши ничего на свете не бывает. Спали мы в летнем бараке или сарае, без окон и дверей, на нарах. После дождя один из наших товарищей решил подсушить свою постель и стал снимать матрац с нар. Вдруг под матрацем что-то зашевелилось и запищало. Когда он пригляделся, то увидел змею, которая, свернувшись кольцом, спокойно лежала на нарах. От страха он закричал, на крик собрались все жители барака и долго удивлялись, почему змея не укусила жильца. А главное, как она залезла на нары? В конце концов змею подняли на рогатку и отнесли в костер. Я впервые слышал, как она, погибая, может сильно свистеть. В лесу змей было много, я часто видел, как, лежа на камнях, они грели на солнце свои блестящие спины.

Однажды мы с парнями лежали у родничка, любовались природой и пели наши татарские песни. В это время услышали отчаянный писк лягушки, которая небольшими прыжками двигалась в сторону голых камней. И одновременно увидели лежащую во всю длину на камне змею, ее раскрытый рот и похожий на черные усики язык. Глаза блестели, как алмазы, и строго смотрели на лягушку, которая приближалась с ужасным писком к пасти змеи. Мы схватили длинные палки и начали бить змею по спине змеи. Убедившись, что змея подохла, подняли ее на палки и понесли показать старшим. Пока несли, из ее брюха выпала пара пожелтевших лягушек. Старшие рассказали нам, что змея обладает способностью гипнотизировать. Она может притянуть лягушек к себе в пасть, не двигаясь с места.

Время от времени мы ходили в баню в соседнее село. Баня была очень чистая, в коридоре стояли столы с различными играми. Бильярд, шашки и шахматы я видел впервые.

Вскоре карьерные работы закончились, и нам надо было переезжать. Оказывается, наш бригадир уже позаботился об этом, нашел для нашей артели работу в городе Пекше. Металлургический завод здесь носил имя Кольчугина (теперь г. Пекша переименован в г. Кольчугино Владимирской области). Туда мы приехали по железной дороге в теплушке. Было очень красиво вокруг — от Коврова до Пекши. Нам, подросткам, особенно нравилось, так как мы впервые ехали по железной дороге.

Мы начали земляные работы по сооружению в центре города большого пруда для завода. Источником для водоема были роднички с холодной и вкусной водой — тут же, где мы брали грунт. В течение месяца все работы были завершены. Заплатили нам мало. Здесь на металлургическом заводе было много рабочих татарской национальности. Они часто посещали наш барак. Для нас была организована школа по ликвидации неграмотности, вернее воскресная школа. Это была так называемая культурная революция.

В нашей бригаде не было неграмотных, все когда-то окончили начальную школу, умели читать и писать по-русски, но ходили на занятия по воскресеньям охотно. Учителем был рябенький, но красивый и стройный молодой человек из татар. Между прочим, большинство татар имели следы жестокой оспы. Я тоже болел оспой в тяжелой форме, и когда после выздоровления впервые вышел на улицу, то не узнал своего друга — соседа Каюма. Лицо его было испещрено оспинами. А вот меня эта участь миновала, потому что во время болезни мне связали руки, чтобы я не расцарапывал лицо. Оспы очень чешутся, больные стараются отрывать их с лица и поэтому становятся рябыми. Моя старшая сестра Шарифя тоже рябая, и ее покойный муж тоже был рябым.

В начале сентября мы направились на "чугунку" в Шуйский район. Там прокладывали железнодорожную ветку от города Шуи до города Южи Ивановской области. Накануне зимы приехал отец, а Али уехал домой — там его ждала молодая жена. Жили мы в селе Травино. Чистенькое, аккуратное село, мне понравилось. Окружали его лесные угодья. Огородов у них в селе не было, зато в округе были луга, там паслись коровы, лошади. Картошку сажали в поле, выращивали рожь и ячмень. И больше ничего. О фруктовых садах вообще не было слышно. В конце ноября отец отправил меня домой вместе с односельчанами, которые не захотели оставаться на зиму. Сам же вместе с Вяли (и еще несколько семей) остался и всю зиму работал там. Вернулись они только весной 1931 года.

Когда я добрался домой, Али уже уехал в Ленинград. К тому времени у нас в селе организовали пятый класс, куда я поступил сразу после приезда. Шла усиленная работа по коллективизации сельского хозяйства. Собрания селян проходили почти каждый день. Наша семья должна была в это время исполнять обязанности посыльного сельсовета, и в свободное от занятий время я дежурил в сельском совете, оповещал односельчан о собраниях, вызывал того, кто был нужен. Таким образом, я был в курсе всех дел на селе. Еще до моего приезда домой на общем собрании крестьян путем голосования решили создать колхоз. На собрании были одни мужики. Узнав об организации колхоза, все женское население на другой день подняло бунт и разогнало организаторов. Потом власти решили действовать по-другому — на основании указания Сталина агитировать каждую семью индивидуально. Днем и ночью крестьян вызывали в сельсовет и предлагали написать заявление о вступлении в колхоз. Чтобы кулаки не мешали делу коллективизации, было решено ликвидировать их как класс.

И началась борьба с кулачеством. К моему приезду в тюрьме уже находились Мулла Чемитов, отец нашей невестки (сват) Шарафетдин Надеев. Говорили, что они вели антисоветскую агитацию, подбивали женщин на бунт. Вскоре они были осуждены — Муллу расстреляли, свата приговорили к десяти годам тюремного заключения, и он вернулся в 1937 году уже в Ногинск, где работал его сын Исмаил.

Так как кулаки мешали коллективизации сельского хозяйства, повсеместно шло раскулачивание наиболее влиятельных хозяйств. В нашем селе их набралось около десяти. В начале февраля ночью собрали актив села — членов исполкома сельского совета, членов ВКП(б), комсомольцев, учителей и других активистов села. На этом совещании было принято решение в течение ночи выселить из домов раскулаченных и конфисковать их имущество. Три семьи Богдановых, три семьи Ариковых, Алькаевых, Альбиковых и других — всего больше десяти семей. Семьи выселялись кто куда: одни занимали бани, другие переселялись к соседям по их желанию. Тогда еще не было распоряжения об отправке их в отдаленные края — видимо, учитывалось то, что дело происходило в зимнее время, и обеспечить их теплыми вагонами не было возможности. Временно их держали в селе под особым наблюдением. У некоторых семей кормильцы были где-то на извозе, но в конце марта начали съезжаться. Их уже ждали. Приехал домой на своей лошади Лешихач Ариков. Не успел снять валенки (семьи уже жили в бане) и полушубок, как около его двора появились понятые во главе с милиционером. Почуяв неладное, Ариков незаметно исчез через соседский двор. Поиски не дали результатов, и вместо мужа забрали жену. В то время, когда ее сажали в сани-розвальни, она упала и начала биться в припадке. А потом потеряла сознание. Собралось много людей, в основном женщины, начался шум-гам. Кое-кто кинулся на милиционера и председателя сельсовета с криками "Убили, убили Фяриду!" Это было толчком для "бунта" женщин. Наиболее смелые женщины сели в сани и вместе с потерпевшей двинулись в сторону сельского совета, а за подводой шли женщины, подростки, дети, но не было ни одного мужчины. Потерпевшая лежала как мертвая, шевелились одни тонкие губы. Потом выяснилось, что она притворялась.

В сельсовете уже никого не было. Два милиционера бежали по огородам, перемахнули через овраг и направились напрямик в город. Началось заселение раскулаченных семей в свои дома. Две семьи Норбековых и Азеевых не только не вселились в свои дома, но и прогнали толпу женщин, заявляя: "Вы нас не раскулачивали и не выселяли, не вам нами распоряжаться. Если будет нужно, советская власть отменит свое решение". Остальные семьи оставались в своих домах до конца месяца. В середине мая ночью они были вывезены на станцию и отправлены в Карагандинскую область.

Через день после "бунта" из города прибыла целая группа товарищей в составе прокурора, следователя, милиционеров и уполномоченного ОПУ для расследования случившегося. В результате были арестованы и вывезены в город несколько женщин-активисток. Но к удивлению селян эти женщины-организаторы "бунта" благополучно вернулись через два дня домой, но уже не на подводах, а пешком со своими узелками.

С этого момента середняк пошел в колхоз. В конце марта приехал отец и тоже подал заявление о вступлении в колхоз. Заявление писал я. Мне было приятно выполнить отцовское поручение. Помню, переписывал его несколько раз, чтобы вышло красиво и аккуратно. С началом весенне-полевых работ и даже немного раньше обобществляли тягловую силу — лошадей, фураж, семена. Коней собрали во дворы раскулаченных, назначили конюхов. И одновременно в районе из ветряных мельниц начали строить конюшню, коровники, амбары. Плотников было вполне достаточно, чтобы к маю построить конюшню. Материалом для строительства послужило хозяйство кулаков. Одну мельницу разобрали и построили три амбара. Получились вполне добротные, шестиугольные строения. Правление колхоза разместилось в доме Ариковых — недалеко от усадьбы колхоза. Дом Богданова перестроили под клуб. Скот, инвентарь и тягловая сила раскулаченных полностью перешли в собственность колхоза "Волжская коммуна".

В ту весну мне не пришлось до конца учебного года посещать школу. Я стал бороновщиком. Мне было 14 лет, в колхозе я работал с радостью, рано вставал, поздно ложился. С братом Вяли мы пахали и бороновали, сеяли горох, пшеницу, гречиху. Все было интересно. Лошади ходили парами, запряженные за плугами, взрослые ходили за плугами, а мы, подростки за боронами. После весенней вспашки, то есть окончания сева, Вяли женился. Была устроена большая свадьба.

О свадьбе надо рассказать подробнее. Мои старшие сестры и родители знали, что Вяли нравилась девушка по имени Ганибя — дочь состоятельных родителей. Ее отец и младший брат Гафур были на земляных работах вместе с нами в Южском районе, на зиму они остались там же вместе с отцом и Вяли. Отец, продав одну из двух лошадей, в марте вернулся домой поездом, а брат Вяли вместе с другими односельчанами поехали гужом. С приездом отца родители задумали женить Вяли, хотя его еще не было дома — из-за весенней распутицы подводы, видимо, задерживались на переправах в ожидании снеготаяния или по другим причинам. Родители к приезду сына решили преподнести ему сюрприз — засватать его любимую девушку. Шарифя-ана справилась быстро: девушка была засватана без особых хлопот. Мать ускорила сватовство потому, что деньги, которые привез отец, могли быть быстро потрачены. Через несколько дней прибыла и колонна землекопов. На лице моего брата я заметил выражение безграничной любви к родителям и благодарность за заботу.

Наконец, весенняя посевная кампания завершилась. В назначенный день гости со стороны жениха собрались в доме невесты на свадьбу. По традиции исполнялись старые обряды, новоиспеченный мулла прочитал "Никах". Мне поручили преподнести угощение невесте, которая сидела вместе с подружками в терраске, за ширмой. До этого ее уже нарядили, а теперь женщины, хорошо знающие обряды, песней вызывали ее слезы и рыдания в связи с прощанием с родительским домом. Когда я зашел туда со свертком, то крикнул: "Угощение вам, невеста нам". Затем отдал сверток девушкам. Они окружили меня со всех сторон и начали щипать. Я не знал, куда деваться, было очень больно. Отдав мне подарок от невесты, меня вытолкали из терраски в коридор. Я был красный как рак и мокрый как после бани. Подарком для меня оказались шаровары фабричного пошива.

С наступлением темноты в сопровождении двух приятелей прибыл и жених, которого заперли в комнате невесты до следующего утра.

Гуляли четыре дня — два дня у невесты, два у нас. Привезли молодых в кибитке, как полагается по традициям ислама.

***

Прошло лето 1931 года. Мы, подростки, кто мог трудиться, приносили колхозу большую пользу. На нас лежала вспашка паров, перевозка сена, заготовка силоса, скирдование и другие работы, а ночью в лесу мы пасли лошадей.

***

Однажды приходит ко мне домой мой учитель и заявляет: "Отвез твои бумаги в Лямбирскую школу колхозной молодежи. 1 сентября я вас с Леуртазиным и Ахитямовым повезу туда. Будете учиться в первом классе ШКМ, то есть в пятом классе". Не успели мы оглянуться, как уже нужно было собираться в Лямбирь, незнакомое нам село. Это по соседству с селом Черемишево (Таласлау), где родилась моя мать, жили мой дед Мустафа Аитов и мои двоюродные братья и сестры. В этом же селе жила моя тетка Фатима-апа.

Занятия начались вовремя. Когда сформировали класс, и мы начали знакомиться друг с другом, то оказалось, что учащиеся собрались со всех татарских, вблизи расположенных сел и деревень: Татарская Свербейка, Щербаково, Черемишево, Сурхино, Алтар, Кривозерье, Белозерье, Тат, Аксеново, Понят, Мельцапино, то есть по несколько учеников со всех деревень. Нас было трое из нашего села в пятом классе. В шестом и седьмом классах были даже совершеннолетние ученики из Чалезинского, Темниковского, Ковылкинского районов. А вот из нашего района не было никого, кроме меня, хотя ШКМ находилась недалеко от нас. Я знал, что такая школа существует. У нас даже квартировали два ученика из ШКМ, присланные во время зимних каникул 1930/31 учебного года для ликвидации безграмотности. Один из них, Аюпов, учился в шестом классе, другой, Аширов — в седьмом. Аширов был более развитым, читал стихи. После них приехал Чумарин, он тоже казался мне достаточно грамотным. Теперь и я стал учеником ШКМ. Аюпова и Аширова уже не застал. Аширов окончил школу, а Аюпов не вернулся после летних каникул. Чумарин учился в седьмом классе и достаточно успешно: был председателем учкома, комсомольцем, но после зимних каникул в школу не вернулся. Оказывается, его исключили как сына кулака.

Мы проучились одну неделю и, конечно, соскучились по дому. На выходной день собрались домой. Мой друг Ибрагим Муртазин стал складывать вещи в мешок. Я удивился этому, а он ответил, что везет вещи домой стирать. Я недоумевал, зачем же стирать одеяло и матрац? Только в пути он признался, что больше в школу не вернется. Причиной его побега послужило неумение писать правой рукой, а когда он писал левой, то девочки в классе поднимали его на смех. Вот и не выдержал испытания. В дальнейшем он научился писать правой рукой, но в ШКМ уже не вернулся, хотя отец его сильно ругал и отвешивал подзатыльники.

Ахтямов удрал в ноябре, точнее после осенних каникул. Остался я один, учился прилежно, был дисциплинированным. Один раз в месяц ходил в баню — домой или в Черемишево, к племянникам Фатимы-апа.

Жили мы в общежитии — сейчас называемом интернатом. Вечерами садились за стол готовить уроки. Места занимали заранее, около керосиновых ламп. Одни читали, другие решали задачи по математике. Учащиеся же шестых-седьмых классов иногда помогали нам решать задачи с условием, чтобы мы не забыли угостить их пирогами. Часто устраивали репетиции в одном из классов: разучивали пьесы, песни и пляски. Особенно нам нравилось ставить пьесы на сцене клуба села — одно- и двухактовые. Чаще всего ставили "Галия-бану", "Занчарь-шаль". Мы, пятиклассники, участвовали в массовых сценах или пели за кулисами, а уже в седьмом классе сами исполняли ответственные роли. Когда я перешел в седьмой класс, мне поручили руководить драмкружком. Надо было к каждому празднику готовить выступление хора, организовывать индивидуальные номера — декламирование, плясовые, пение. Всем этим руководил тот или иной преподаватель: учитель Каюм Гертуганов отвечал за подготовку пьесы, он преподавал уроки родного языка; учитель физики и математики Кашшаф Керосизов отвечал за декламацию; учитель географии Габдулла Секаев — за музыкальное оформление, он был хорошим скрипачом. На наших представлениях всегда было много зрителей. Спектакли ставили не реже одного раза в месяц, а концерты давали по праздникам — Седьмого Ноября, в день Красной Армии, Первого Мая — или после ответственных мероприятий в районе — таких как конференции учителей, собрания партактива района и др.

Единственным источником культурной жизни села Лямбирь была наша школа. Проводилась кампания по ликвидации безграмотности, ученики шестого-седьмого классов были распределены по участкам, в том числе и я. Выполнял я эти обязанности аккуратно, никогда не срывал занятия, мои "ученики" ходили на них без опозданий, а задания они выполняли хорошо. В группе были в основном те, кто не смог окончить три или четыре класса. Они умели хорошо писать и читать, но арифметику знали слабо. Поэтому больше внимания я уделял решению различных задач по арифметике по программам третьего и четвертого классов, а тем, кто хорошо освоил их, я давал объяснения и по программам пятого и шестого классов. Весной 1934 года были подведены итоги, ученики мои держали экзамены: диктант и решение нескольких задач по арифметике. Всем давали свидетельство об окончании ликбеза. Видимо, эта практика помогла мне впоследствии быть учителем начальной школы, а потом и НСШ. Мы — ученики ШКМ, которая была переименована в НСШ (неполно-среднюю школу), — привлекались не только в систему ликбеза, но и для выполнения других поручений — мы ходили по домам с депутатами сельского совета по разъяснению различных постановлений и указов ЦИК ВКП(б), участвовали в сборе налогов с населения — в наши обязанности входила выписка квитанции об уплате налогов.

В начале каждого учебного года все ученики собирали яблоки в совхозе "Коммунар". Этот совхоз образовался на базе помещичьего имения. Все постройки помещика были сохранены, имелся огромный сад, в основном с антоновскими яблонями. Мы находились в совхозе по 10—12 дней. Снимали яблоки с деревьев сами работники совхоза, а мы в корзинах носили их на склад, где их упаковывали и отправляли в город. Совхоз был богат, на полях выращивались помидоры и огурцы. Здесь я полюбил помидоры. До этого момента я относился к ним равнодушно. Ребята, с которыми я работал, с большим удовольствием ели недозрелые помидоры и специально носили с собой соль и хлеб.

Уходя из сада, каждый ученик брал с собой с разрешения бригадиров по несколько яблок. Таким образом, к концу нашей работы у меня накопилось полмешка яблок. Как их унести, в чем? Мешка у меня не было, хозяйка, где мы квартировали, приспособила мою гимнастерку под мешок, и я уместил все мои антоновки в этой "сумке". Это был первый год моего учения. Оказывается, более взрослые ученики выносили вечерами из сада яблоки мешками, прятали в домах, где жили. Но, видимо, жители об этих случаях информировали администрацию, и в день выезда из совхоза был устроен обыск, и мешки с яблоками изъяли. Но мне все же удалось сберечь свою "сумку", и я принес матери гимнастерку, набитую антоновками.

На другие работы в колхозе, где мы учились, нас не привлекали, ибо в колхозе в те годы рабочих рук хватало и не было нужды использовать ученический труд. Но у нас было свое подсобное хозяйство, здесь мы сами убирали картофель, капусту, заготавливали дрова — сносили старые строения кулаков, возили рожь и пшеницу на мельницу в село Кафтрово — там была водяная мельница. В общем, при активном участии учащихся наша школа вела свое хозяйство — были свои дровоколы, конюхи, дворники. Девочки мыли полы в общежитиях и чистили картошку на кухне. Но зато девочки.

Наша НСШ, к сожалению, не имела квалифицированных преподавателей по русскому языку. Помимо того, что они часто менялись, им недоставало образования. Поэтому мы не получили достаточных знаний по русскому языку, и это отразилось на нашем общем развитии. Нас никто на заставлял читать русскую литературу, но зато Сертуганов заставлял нас много читать на родном языке, давал каждому задание, какие именно произведения помимо программы читать, а потом проверял прочитанное. За годы учения в ШКМ—НСШ я прочитал много художественных произведений на родном языке. Это "Наши дни" Г. Ибрагимова, его же "Красное знамя", "Правое слово". "Солдаты" А. Тагирова, стихотворения Т. Тукая, М. Гафури, Ходи Такташа и его пьесы, Кави Нажми, Ш. Камала и многие другие произведения. Особенно я увлекся романом "Наши дни" Г. Ибрагимова, который охватывает события первой русской революции и борьбу татарского народа за свое освобождение от самодержавия и эксплуатации татарских баев. Из творчества другого писателя — поэта Ходи Такташа у меня в памяти осталась поэма "Письма будущему". Написана она талантливо и сочным языком, понятным каждому читателю. Хотя прочитал я ее уже давно, но запомнилось и содержание, и патриотический призыв к молодежи как к строителям коммунизма — светлого будущего человечества.

Первый роман на русском языке я прочитал уже будучи старшим пионервожатым — это роман М. Горького "Мать". Потом прочитал роман Шолохова "Тихий Дон". Они стали для меня исходным пунктом к овладению русским языком. Я старался больше читать громко, чтобы самому слышать, как я произношу слова, и так постепенно учился говорить по-русски. Когда я призвался в Красную Армию, стал курсантом Военно-политического училища, мне было уже легче осваивать историю ВКП(б). Начал изучать произведения В.И. Ленина. За годы учебы в училище я законспектировал "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов", "Что делать", "Шаг вперед, два шага назад", "Две тактики", "Материализм и эмпириокритицизм" и другие произведения, за что получал только отличные оценки по истории ВКП(б).

Если бы нас могли со школьной скамьи приучить к чтению русской литературы и политических произведений, то мы могли бы в юношеские годы лучше познать политическую жизнь нашей страны, обогатить свои знания и быть более политически подкованными. Наша школа хромала еще на один предмет. Это обществоведение. Кто только этот предмет не преподавал! Как нам казалось, эти люди сами не разбирались в марксизме-ленинизме и только вводили нас в заблуждение. Учебников на татарском языке не было. Русский язык они сами плохо знали. Получалось ни по-татарски, ни по-русски. Так бывало и уйдешь с занятий с путаными мыслями.

Конечно, было бы лучше, если бы этот предмет преподавался на русском языке, и мы получали бы более обширные знания и в более доходчивой форме. Но таких преподавателей не было. Сначала обществоведение преподавала секретарь партячейки Ямбикова, член КПСС с 1924 года (ленинский призыв). Позже, в 1938 году, она даст мне рекомендацию в кандидаты в члены ВКП(б). Ее преданность делу нашей партии была несомненна. Но образование у нее было — не больше, чем начальное, плюс какие-то курсы. Что она могла дать нам по этому сложнейшему предмету? Или еще пригласили одну преподавательницу по фамилии Чудина, ее уже нет в живых (умерла в Москве в 1967 году, была замужем за старшим братом моего свояка Нясруллы). Она также плохо была подготовлена для преподавания обществоведения. Так мы толком и не познали ничего по этому предмету. А что было делать? Подготовка учителей была крайне недостаточна, не было преподавателей даже со средним образованием. Брали на кратковременные курсы даже с начальным образованием. Меня назначили учителем даже без предварительной подготовки. У меня было семилетнее образование — этого считалось достаточным. Безусловно, причиной плохого укомплектования кадрами школ являлось и крайне плохое обеспечение учителей, зарплата была очень низкой.

В начале нового учебного года прибыл к нам директором школы Курмаев, окончивший в 1930 году эту же школу вместе с моей супругой Фатимой. Оказывается, после окончания ШКМ он был направлен на шестимесячные курсы инспекторов народного образования и год или два работал инспектором облоно Мордовской автономной области. На него было возложено также преподавание обществоведения. У него не было навыков к преподаванию, но он смело взялся за это дело, хотя его уроки часто отменялись — то он в сельсовете, то вызвали в роно, то еще какие-то общественные дела.

А вот уже после нашего окончания школы, когда на базе НСШ образовали среднюю школу, директором стал Мурсалимов, окончивший пединститут. Историю стали преподавать выпускники вузов, и учащиеся начали получать хорошие знания. Дела в нашей школе пошли в гору.

Находясь в школе, мы не сидели сложа руки. Под руководством учителя родного языка Каюма Гертучанова организовывали литературный, драматический, атеистический и другие кружки. Проводились вечера вопросов и ответов. Помню, на одном из таких вечеров по теме "Возникновение вселенной" выступала преподаватель естествознания Чудина. Суть ее выступления я уже не помню, но ученик седьмого класса Биккулов своим вопросом загнал ее в тупик и сам же потом выступил с разъяснением. Этот парень был не по годам начитан, хорошо владел русским и татарским языками, был лидером. Пользовался у учеников большим авторитетом. В середине учебного года в ШКМ после каникул тоже не вернулся. Его исключили из школы как сына кулака, как и Чумарина.

Мы охотно посещали занятия кружков. Вступили в члены МОКР, СВб, Осоавиахима. Сдавали нормы на значки ГТО, ГСО и Ворошиловского стрелка. Этими кружками руководили сами ученики старших классов. У нас было несколько мелкокалиберных винтовок, учебные винтовки образца 1898 года, противогазы и другие предметы. По плакатам изучали даже "БТ", то есть танки.

В декабре 1933 года ученики седьмого класса решили организовать комсомольскую ячейку. Получилось так, что у нас не стало прежней ячейки: ученики старших классов разъехались, комсомольская организация распалась. Самодеятельным путем приняли в члены ВЛКСМ человек десять, составили протокол и поехали с этими бумагами в Саранский райком ВЛКСМ. Нас было двое: я и Хусдин Кадеркаев — мы избрали его секретарем.

В райкоме комсомола нам рекомендовали оформить протокол на русском языке, чтобы каждый вступающий написал свое заявление о приеме в комсомол, и в короткий срок (до 1 января) отправить эти бумаги в РК ВЛКСМ. Пока мы оформляли наши бумаги (дело было уже зимой), прошло несколько месяцев, и за это время было решено образовать на базе всех татарских сел Лямбирский татарский район. Кроме татарских сел в район входили и русские села — дела начали вести на двух языках. Из Саранска переслали наши бумаги в Лямбирский РК ВЛКСМ, и я официально был принят в комсомол уже в мае 1934 года. Комсомольский билет был подписан секретарем РК ВЛКСМ Хабибуллиным.

В июне 1934 года начались экзамены. Выпускные экзамены в школе сдавали по всем правилам. Каждый выбирал себе билет с тремя вопросами, готовился и вызывался к экзаменаторам индивидуально, без каких-либо учебников и шпаргалок. Я выдержал экзамены с общей оценкой "хорошо" и "отлично" по всем предметам и "примерным" поведением. Учеба в НСШ не прошла бесследно. Из нашего села я был единственным учеником и потому в летнее время — во время каникул — стал находкой для правления колхоза и сельского совета. В 1932 году, после окончания пятого класса, меня уговорили стать почтальоном, чтобы освободить от этой работы Исхака Арикова — квалифицированного повара. В июле меня вызвал председатель сельского совета Муса Юнусов и предложил попрактиковаться секретарем сельского совета. Я согласился и ушел из почтальонов. Правда, платил он мне 30 рублей в месяц, но и эти деньги были ох как нужны отцу и матери, так как в колхозе денег не давали. В июле (16 числа) 1932 года родился мой братик Харис. Как работник сельсовета я лично зарегистрировал его в книге свидетельств о рождении. В то время обязанности секретаря сельсовета исполняла заведующая школой Гольшат Норкина, и надо сказать, что она не очень одобряла мое назначение. Заданий мне не давала. А сам председатель не всегда бывал на месте. Но я старался что-то переписывать, писать протоколы заседаний исполкома, собраний и т. д. Время прошло быстро, и я опять оказался в школе. Уже в 1933 году я все лето был учетчиком второй полеводческой бригады, где был бригадиром Низамнаш Фейзуллов — муж моей старшей сестры. С утра до позднего вечера я был занят учетом трудодней. Днем обходил все звенья, фиксировал результаты выработки. А вечером или утром следующего дня начислял трудодни согласно выполненной работе по нормам выработки. Эту работу мы выполняли с бригадиром.

Я, как учетчик, получал 0,75 трудодня в день. За лето у меня накопилось около 70 трудодней. В конце года отец получил натурой по 5 килограммов на трудодень зерна и других продуктов, таких как горох, картофель, солома, сено, мед и другие. Трудодней у нас было много: работали в колхозе две невестки, мать пекла хлеб, отец и Сара ходили на прополку. Вяли был трактористом — он привозил домой возами различные продукты из других колхозов, где работал по линии МТС. Али в том же году был старшим тока, ему тоже начисляли много трудодней, и у нас все амбары были заполнены зерном. Но и деньгами мы получали по итогам года — выручка за счет сдачи молока, мяса, зерна, картофеля и других поставок. Это все распределяли по трудодням вплоть до 1934 года включительно. Потом этой практике положили конец. Нельзя было распределять все, что произведено по трудодням, надо было оставлять неделимый фонд для развития колхозного производства, приобретения машин и инвентаря. И на трудодни стали получать очень мало. Кроме того, за работу тракторов, молотилок и других машин, которые принадлежали МТС, платили натурой.

Итак, я окончил Лямбирскую неполно-среднюю школу. Мне было тогда 17 лет. Но паспорта еще не имел. Приехал домой на попутной подводе, кажется, с председателем колхоза Габдуллой Алькаевым, который возвращался с совещания в райкоме партии. Мы приехали в правление колхоза и он поставил меня на должность учетчика первой полеводческой бригады, где был бригадиром Садык-бабай.

Учетчиком я был и в прошлом 1933 году во время каникул. Опыт уже имел, и мне эта работа была знакома.

 
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

Мое детство

Родился я 7 марта 1917 года. Эту дату я нашел в одной из книг записей рождения детей, которые хранились в сельском совете. Записи были сделаны на арабском языке. Книги были толстые, из плотной бумаги, в кожаном переплете. В них же я нашел запись о рождении моей бабушки — 1856 год. Говорили, что вели эти записи муллы, самые грамотные люди в селе. Потом эта обязанность перешла к писарям и секретарям.

Жили мы в домике размером 36 квадратных метров, с дощатыми сенями. Слева от входа была большая русская печь, занимающая четверть дома. Впереди русской печи стояла маленькая печка, которая топилась два раза в день, потому что русская печь тепла не давала. В ней пекли хлеб и блины, варили суп, картошку, а также бурду для изготовления браги. Еду в ней держали до ужина, в печи всегда был жар. Суп, каша и картошка подавались нам в горячем виде. На ночь, когда в печи не оставалось пищи, туда клали валенки, лапти, чтобы к утру они были сухими. Мы, детвора, спали на печи или на полатях. Иногда там было даже жарко. Когда кто-то из нас заболевал простудой, его клали именно на печь, кирпичи которой всегда были горячими. На полатях спали старшие — сестра или братья. Днем туда складывали постели. С полатей было очень удобно наблюдать за гостями, которые приходили нечасто. Но в праздники Уразы и жертвоприношений у нас всегда собирались родственники, муллы, друзья отца и даже соседи. В этом доме мы жили до 1927 года, пока не построили новый, пятистенный дом. Крыша, как и в большинстве дворов, была соломенная. Все надворные постройки того времени были крыты соломой, отчего возникали частые пожары.

В первый класс меня повел Вяли. Это было в 1924 году. Ни читать, ни писать, ни считать почти никто в классе не умел. Учителем был Риза из соседнего села. В классе не было даже доски. Писали на стене мелом. Классная доска появилась позже, ее смастерил кто-то из столяров нашего села. Нам выдали тетради и карандаши, и домой я вернулся в восторге, куда там, ученик первого класса! Школа была новая, недавно построенная и парты новые, складные. На занятия мы шли гурьбой, к которой постепенно присоединялись те, кто жил ближе к школе. Кто-то успевал позавтракать, а кто-то выходил из дома с куском хлеба в кармане. В школу мы приходили очень рано, но сторож Мубин-бабай не пускал нас в помещение. Он жил там и всегда был на посту. Однажды по недосмотру сторожа ученики постарше устроили в классе потасовку, пыль стояла столбом, занятия начать было нельзя. Пришел учитель Риза-абый, установил главного виновника и решил его наказать. Так как тот успел уже убежать из школы, ученики старших классов догнали его на улице, притащили в класс, повалили на пол и высекли кнутом. После этой экзекуции в школе он больше не появлялся. Жил он на нашей стороне села недалеко от нас. Звали его Исхак Туктаров. Телесные наказания тогда уже были запрещены, но отдельные учителя пользовались этим методом воспитания. Вскоре этот горе-учитель сбежал. К слову, в праздничные дни некоторые ученики носили ему подношения (калачи, булки), он охотно принимал их и втайне занимался с желающими по Корану. Скорее всего он решил скрыться, опасаясь преследования со стороны властей. Так что первый класс мы закончили при другом учителе, из села Лямбирь. Он был более прогрессивным, но знаний ему тоже не хватало.

К началу нового учебного года к нам прибыли молодые учителя Гатаулла Галеев и Гульсем Дебердеева. Они взялись за нас по-настоящему. Первый и второй классы учила Дебердеева, третий и четвертый — Галеев. Он же заведовал школой. Оба они окончили педагогический техникум, знания у них были достаточными, чтобы поставить нас на ноги. Как нам говорили, они были из крепких семей. Гульсем, кажется, была дочерью фабриканта. Вскоре они поженились, и моя мать одобряла их женитьбу. Учили они нас до конца 1928 года, то есть я окончил четырехлетку у них. В 1929 году их перевели в семилетнюю школу — его директором, а ее завучем.

Приятно вспоминать об этих замечательных учителях. Они никогда не повышали голоса, проявляли заботу о каждом ученике. Гатаулла-абый научил нас петь Интернационал. В конце недели последний урок всегда посвящался пению. Он собирал все четыре класса вместе, и сначала мы стоя пели Интернационал, а потом другие революционные песни на татарском языке. Гульсем-апа, бывало, сидела за партой в сторонке и тоже пела вместе с нами.

Товарищ Галеев пользовался большим авторитетом у селян, организовал ликбез, разъяснял мужикам тонкости текущей политики нашей партии и правительства. Под его влиянием многие семьи стали читать газеты и журналы, в том числе и наш отец подписывался на газету "Крестьянка" и журнал "Свободная женщина" на татарском языке. В то время я уже умел читать и устраивал "громкую" читку отцу и матери.

В 1927 году в татарских школах ввели латинский алфавит, и одно время мы писали и арабскими, и русскими, и латинскими буквами. Научились читать и писать в латинской транслитерации мы сравнительно быстро. К 1928 году латиницей овладели практически все классы. Арабский алфавит остался в моей памяти. Я до сих пор могу читать книги на татарском языке в арабской транслитерации (конечно, не такие сложные, как Коран), могу писать, хотя изучал арабские буквы еще в третьем классе. Помню, было тяжело одновременно осваивать два языка, татарский и русский. Мы жили среди русских сел, часто бывали в городе. Надо было как-то приближать татарскую письменность к русской. Мостиком явился латинский алфавит. Через десять лет мы окончательно перешли на русскую транслитерацию, которая стала общей для всех национальностей и наций, которые ранее пользовались арабской. Эта реформа имела огромное значение в деле повышения образования и культуры тюркоязычного населения страны.

***

Детство есть детство. Хотелось не только сидеть за партой в школе, готовить уроки дома, но и погулять, покататься на санках, лыжах, коньках в зимнее время, а летом бежать к прудам или в лес. Не успевал прийти домой и перекусить, как сразу появлялись у окна соседские мальчишки и звали на улицу. В основном мы играли в "бабкин хоккей" (без коньков). Очень любили кататься на санях с горы, что напротив нашего села. Туда приходили все от мала до велика. Затаскивали старые сани-розвальни на вершину горы, садились по 6—8 человек, кто постарше — "за руль", и мы неслись вниз с такой скоростью, что захватывало дух. С этой же горы мы катались и на лыжах, хотя она была довольно крутая. Некоторые боялись съезжать и просто наблюдали за любителями острых ощущений. А такие лихачи были. Смотришь, заберется такой на самый крутой склон горы и с бешеной скоростью летит вниз на самодельных санках. Не всякий мальчишка мог это сделать.

На прудах мы устраивали катки. У большинства мальчишек были деревянные коньки с железными полозьями. Укрепляли их на валенки или лапти и катались до сумерек. Порой родители силой загоняли нас домой. Ведь кроме гулянья у нас были обязанности по дому: дать корм скоту, очистить двор от навоза или снега, нарубить дрова. А на приготовление уроков оставалось ночное время. Где готовить уроки? В доме одна лампа над столом, вокруг которого сидят за прялкой, шитьем или вязаньем и свободного места больше нет. На другой день отвечаешь уроки и оглядываешься по сторонам, ожидая подсказки.

Учебников, конечно, было мало. Давали один букварь на парту, и мы по очереди брали его домой. В течение месяца—двух он превращался в макулатуру. Одни берегли книги, а другие относились к ним по-варварски. А где взять новый учебник посреди учебного года? От нас требовали писать чернилами. Ручки носили в сумках, сшитых из домотканого полотна, а пузырьки с чернилами висели на шнурке снаружи и частенько пачкали сумки.

Наш любимый учитель Галеев организовывал уроки труда по столярному делу. В "столярке" было много инструментов, и под руководством учителя мы смастерили ящики для книг и тетрадей. Нам казалось, что они были очень удобными, мы носили их через плечо на ремне или как ранцы. С этим ящиком я и окончил четыре класса. Для своей дочери учитель Галеев смастерил очень красивую люльку-качалку. И вообще он умел делать многое сам и нас учил этому. Весной, как только он прибыл, мы под его руководством разбили вокруг школы сад, посадили яблони, груши, вишни, и уже через десять лет сад был — одно загляденье.

Надо сказать, что с появлением Гатауллы Галеева дела пошли в гору не только в школе, но в селе. Силами учеников старших классов и молодежи села он ставил спектакли, на которых всегда было полно зрителей. В школе разбирали внутренние стены, сооружали сцену, и таким образом школа превращалась в клуб. Тогда же у нас стали демонстрировать кинофильмы. В качестве источника электроэнергии приспособили динамомашину, которую вращали вручную. Киномеханик пропускал в зал бесплатно двух-трех человек с условием вращать динамомашину в течение всего сеанса. Ребятам этим доставалось "на орехи" — выходили из кино мокрые, как после бани. Ко всем революционным праздникам в школе устраивались смотры художественной самодеятельности. Я тоже участвовал: или читал стихи, или пел в хоре. А когда сам стал учителем, то исполнял сложные или главные роли, например, играл Халила в пьесе "Галия-бану".

С появлением зеленой травы на косогорах я начал пропускать уроки и совсем забросил учебу: нужно было пасти скотину. На пастбище выгонять скот было еще рано, а вот на горе было одно удовольствие пасти скот. Там, на горе, я и другие пастухи такого же возраста грелись на солнышке, бегали по траве босыми ногами, пока сохли портянки, устраивали разные игры. Иногда за нами приходили из школы или активисты, или сторож, вызывали в школу. Родители было отпускали на 1-2 дня, а потом опять заставляли пасти скот. Куда было деваться? Но зато в летнее время мы вдоволь гуляли на улице, забывая обо всем.

***

Мать с отцом держали гусей, которых надо было выгонять на пруд, на луга, и нам поручали их охранять, чтобы гуси не забирались в чужие огороды. Случалось, что мы, увлеченные игрой или сооружением плотин, мы допускали промахи. Гуси заберутся в чужой огород, а хозяин или хозяйка огорода тут как тут: или скрутит голову гусенку, или, а в лучшем случае, загонит гусей в сарай, а потом потребует выкуп. Тогда нашему брату — только держись и спасайся от кнута отца или матери. За лето, бывало, мы лишались до пяти гусят.

Но и нам, пастухам, доставалось от гусаков. У меня на животе и ягодицах были раны и синяки от злого гусака. Мы все думали, почему гусак так ненавидит именно того пастуха, который ближе всего подходит к нему? Гусак наносит удары не только клювом, но и острым изгибом крыла. Удирать бесполезно — все равно догонит. Я старался схватить его за клюв обеими руками, раскрутить вокруг себя и силой инерции отбросить подальше. Но и это не всегда помогало. Дело доходило до слез и взывания к помощи взрослых.

Частенько бабушка подменяла меня на пастушьем посту, и я убегал с ребятами купаться или рыбачить на речушку Пензятка. Правда, вода там едва доходила до колен, но мы находили места поглубже, где можно было плавать и нырять.

Кроме гусей да телят у нас было еще одно, не менее важное дело. С появлением сорняков мы всей гурьбой, кто мог "носить оружие", уходили в поле — на прополку гороха, овса, чечевицы, льна, проса и других культур. Делянки наши были разбросаны по всему району. Как-то отец привез нас в поле под Саранск, а сам уехал в город подработать на махорку. Сначала мы усердно потрудились, потом пообедали на травке, немного отдохнули и опять взялись за работу. Вдруг где-то ахнуло. Подумали было, что на полигоне, который находился неподалеку, стреляют из орудий. Но через несколько минут появилась большая черная туча, полыхнула молния и ударил сильный гром. За считанные минуты стало темно и поднялся ураганный ветер. Спрятаться было некуда, мы сбились в кучу, укрывшись кто платком, кто пиджаком. Когда начался ливень, мы поняли, что нужно идти домой. До деревни было километров восемь-девять. Мы шли в кромешной тьме, спотыкаясь и падая на ухабах, насквозь мокрые. Казалось, этому дождю не будет конца. Когда мы наконец добрались до деревни, нас обуял ужас — дома, что пониже к речке, были в воде. Бурный поток сметал на своем пути все: копны сена, сараи, овины, изгороди и мосты. Мы оказались у края оврага, заполненного водой, за которым все сады и огороды тоже были затоплены. К нашему приходу дождь прекратился, появилось солнце, до заката было еще далеко. Но мы оказались в западне: стоим и смотрим на свой дом, а перебраться через овраг не можем. И голод мучает, и холодно после ливня, на теле мокрая одежда.

Пришлось ждать, пока не уйдет вода. И только ночью мы, почти по грудь в воде, перебрались на свою сторону и попали домой.

Другой случай произошел, когда мы вышли на уборку ржи. В то время почти все хлебопашцы обрабатывали свои делянки вручную. Сеяли из лукошка, убирали серпом. Серп был главным орудием хлебороба. С утра, придя на свое поле, каждый занимал полосу и до конца обрабатывал ее. Так как я был еще мал, то помогал сестре жать ее полосу. Как будто дело шло неплохо, я связал несколько снопов. После короткого отдыха (сильно болела спина) я снова начал жать. Внезапно, неосторожно махнув серпом, я срезал себе кончик мизинца до кости. Клочок мяса повис на пальце, хлынула кровь. Я сильно закричал, не столько от боли, сколько от вида крови. У меня закружилась голова, и я лег на снопы. Перевязать палец было нечем. Сестра Хакимя-апа оторвала от своего платьица лоскуток и перевязала мне палец. Долго заживала моя рана — первое "боевое крещение" в битве за урожай ржи. На мизинце моей левой руки до сих пор возвышается бугорок — знак неумелой работы с серпом. Между прочим, такая же участь постигла и моего старшего брата Али — тот же палец той же руки. У него палец всю жизнь не выпрямлялся, всегда находился в согнутом положении.

***

Конечно, кто ничего не делает, с тем ничего и не случается. Мой отец трудился от зари до зари, добывал хлеб своим "горбом", и вся тяжесть в хозяйственных делах ложилась на него. Не обходилось и без чрезвычайных происшествий.

Первое такое происшествие случилось, когда я был еще школьником. Отец во дворе обтесывал бревно. Топор был острым, и, видимо, не очень владея плотническим ремеслом, он вместо бревна нанес удар по ноге. Рана оказалась глубокой, и отец долго лежал с перевязанной ногой в разгар уборочных работ.

Вторую серьезную травму он получил на сенокосе. В жаркий июльский день все жители вышли на луга косить сено на своих делянках. Дело было коллективное, рядом косили траву Ариковы. В короткий обеденный перерыв около взрослых косарей баловался с косой младший брат Ариковых Курбан. Мой отец сидел спиной к этому "косарю", как вдруг тот, размахнувшись, загнал острый кончик косы отцу в поясницу. Только крепкий организм спас отца от гибели.

Третий случай произошел с отцом в 1935 году, когда он уже был членом колхоза. Мать с отцом решили пораньше сходить в город, на базар. Пошли они через лес, было еще темно, вокруг ни души. У отца за спиной были пустой мешок и посох в руке, у матери — сумка и деньги за пазухой. Шли они ничего не опасаясь, потому что дорога была накатанная, все по ней ходили на базар. Неожиданно перед отцом возник долговязый мужик с револьвером в руках и потребовал отдать ему все, что есть, в том числе и деньги. Отец не растерялся и размахнулся посохом, чтобы ударить бандита по голове. Но бандит опередил его выстрелом из револьвера. Пуля прошла со стороны спины через правое плечо навылет. Получилось, что тот стрелял сзади. Стало быть, отец сильно развернулся вправо, когда размахнулся для удара. Бандит убежал, а отцу помогли проезжавшие на подводе люди: перевязали и довезли до больницы. Этот поединок мог для отца кончиться плохо. Однако и на этот раз его сильный организм справился с ранением. А бандит вскоре был пойман при подобном же нападении с целью грабежа и предстал перед судом. Нет надобности подробно говорить о его преступлениях.

***

Все мои братья и сестры воспитывались и росли в деревне и были приобщены к труду каждый соответственно своему возрасту. К 1929 году я стал первым помощником отца. Братья Али и Вяли весной 1928 года с артелью уехали на "чугунку" — строить железную дорогу во Владимирской области, в Киржачском районе. Они прокладывали насыпь между городами Александров и Орехово-Зуево через Киржач.

Мы с отцом остались дома. В нашем распоряжении был двухлетний жеребец. После весенних полевых работ был небольшой перерыв, и я водил жеребчика на пастбище. С соседом Ниятом Юнусовым мы находили укромные места, подальше от глаз объездчика, и там пасли своих лошадей, зачастую даже не слезая с них. Но хитрый объездчик по прозвищу "Заба" зорко следил за нами, и частенько мы попадали под его "чугунный" кулак. Однажды мы беспечно сидели на кочке подле лошадей и разговаривали о всяких пустяках. Вдруг сзади раздался крик: "Ах, сукины вы дети, попались!" Это незаметно подкрался Заба. Недолго думая, Ният прыгнул на лошадь и поскакал. Я тоже прыгнул было на своего жеребчика, но Заба успел стащить меня на землю. Раза два пнул ногой мне в бок, сел на лошадь и ускакал за Ниятом, которого уж и след простыл.

Когда я добрался домой, там уже знали о случившемся. Отец пошел к Забе, уплатил ему выкуп и забрал лошадь. Я ждал от него наказания за проступок, но был прощен. Отец пояснил матери: "Заба его уже наказал пинком в бок".

***

Настали дни вспашки паров. Мы с отцом выезжали на речку Саранку с ночевкой. Отец днем пахал, а вечером, когда я бороновал пашню, в оврагах, на косогорах и в лесу косил для жеребца траву, чтобы ночью кормить его у телеги. Так мы жили в поле несколько дней.

На второй день нашего пребывания в поле был такой случай. Отец пахал, а я сидел у костра и наблюдал за ведром, где варилась пшенная каша. Отец строго наказал, чтобы каша не подгорела. Рядом со мной лежала наша рыжая собака Дамка. Костер мы развели подальше от телеги, которая стояла на опушке леса. Какой-то шорох заставил меня оглянуться, и я увидел под телегой такую же рыжую собаку, как наша, только с длинным хвостом. Она рылась в наших пожитках. Я толкнул свою собаку и жестом показал на телегу. Дамка молниеносно сорвалась с места и помчалась к телеге. Воровка, в свою очередь, пустилась наутек, а Дамка за ней. В несколько мгновений обе скрылись в лесу. Потом до меня только дошло, что это была вовсе и не собака, а лиса, которая ловко обманула нашу Дамку, взмахом хвоста указав ей на ложный путь. Дамка долго потом бегала вдоль опушки леса и лаяла не своим голосом. Когда я подбежал к телеге, то увидел распоротый вещмешок и не досчитался одного вареного яйца. "Воровка" все же успела поживиться нашими припасами. Отец долго смеялся над моим рассказом: "Плохой ты сторож, раз у тебя лиса таскает яйца, может случиться, что и тебя вместе с собакой утащит в лес".

В том же поле был еще один интересный случай. Однажды я пошел за родниковой водой. Родник считался целебным, тут же были установлены иконы в хорошей оправе. Было видно, что за ним постоянно ухаживают. Был построен добротный сруб, около него — скамейка, в срубе стояла деревянная посуда с красивым орнаментом. Это был настоящий райский уголок в окружении черемух, берез и большого столетнего дуба. Но нам, татарам, не нравилось присутствие здесь икон, и иногда мы отбрасывали их куда-нибудь подальше.

Так вот, я осторожно спустился в овражек, где находился родник, и только приготовился зачерпнуть кувшином воду, как передо мной возникло какое-то чудище — голова похожа на свиную, а хвост — как у надутого индюка, которого я видел в городе. Этот черный дьявол так меня напугал, что я, не помню как, выбрался из овражка и примчался к своим. Видя, что я вернулся с пустым кувшином и белый как бумага, мать всполошилась. А я ничего внятно и объяснить не мог. Потом выяснилось, что в тех местах обитают дикобразы. Их норы встречаются и у водоемов. Для людей они неопасны, а их пышный хвост — это колючая игольчатая шерсть. И все же в одиночку я больше туда не ходил, очень уж страшно было.

***

В лесу, который тянется почти до Рузаевки, водилось множество волков. Эти хищники частенько уносили овец, коз и собак, нападали на стада в пастбищный период, бродили, не боясь людей, целыми выводками. В том же 1928 году, в августе, из города приехал верхом на лошади руководитель охотничьего общества и попросил оказать помощь в облаве на волков. Сельский совет мобилизовал почти всю молодежь нашего села. На следующее утро мы встретились с жителями соседнего русского села и двинулись к Казенному лесу. Там нас уже ожидала группа охотников с ружьями, человек пятнадцать, во главе с верховым, который был у нас накануне, коренастым, рыжеволосым, крепким мужиком с крючковатым носом.

Загонщиков было много. Все, кто мог, явились на облаву, потому что, во-первых, жители сел сами были заинтересованы в истреблении хищников, в во-вторых, это было просто интересно.

Мы растянулись вдоль просеки в глубине леса, причем без единого звука, чтобы не спугнуть "хозяев" леса, как нас инструктировал рыжий. Он же расставил охотников вдоль другой просеки напротив нашей. Оказывается, "жильцы" были обложены уже заранее. По сигналу охотничьего рожка наша группа с шумом и криками "у-лю-лю" двинулась навстречу охотникам. Через некоторое время мы услышали их выстрелы и вскоре вышли на просеку, где лежали охотники. К нашему сожалению, дело было уже закончено, охотники собрались на поляне со своими трофеями. У их ног лежали четыре волка. У одного была раздроблена голова, у другого — насквозь прошит хребет. Остальных я не успел рассмотреть. Охотники выстроились в ряд, переложили ружья, чтобы рыжий проверил их, поблагодарил нас и отпустил по домам. Убитых волков связали за лапы, повесили на палки и понесли в город. Рыжий свой трофей приспособил на лошади и вместе со всеми двинулся в обратный путь.

Мы с ребятами долго бродили по лесу, возбужденно обсуждая облаву, собрали много диких яблок и только к вечеру добрались домой, усталые, голодные, но довольные событиями дня. Потом мы еще долго делились впечатлениями об облаве и о самих волках. Как нам объяснили старшие участники облавы, матерые волки сумели выскочить за пределы участка, а под пули охотников попали только молодые. Жаль было, что главари лесной банды остались на воле. Охотники обещали еще раз обложить их, но этому не суждено было осуществиться.

***

Запомнилась мне также экскурсия в Саранск. Я учился тогда в третьем классе. Учительница Гульсем-апа договорилась об организации экскурсии нашего класса на городские предприятия. К нам присоединились ученики из соседнего села Щербаково во главе с заведующим школой Мухаммедом Секаевым, и мы отправились. Шли в город пешком, с песнями.

Мать дала мне узелок с едой на два дня и сунула в карман 20 копеек на расходы. Эти деньги я сразу отдал учительнице на хранение. В первый день мы посетили типографию, водокачку, конфетную фабрику и музей. Вечером пришли смотреть кинофильм, которого ждали с нетерпением. Собрались в зале, оглядываемся по сторонам. Учительница объяснила нам, куда надо смотреть, но некоторые упорно смотрели на проем в стене, ожидая появления артистов. Вдруг впереди на белом полотне появились фигуры людей, потом какие-то буквы, учительница стала зачитывать их и пояснять нам. Как интересно! Каким образом появляются на полотне люди? Дальше — больше: на экране паровоз мчится куда-то, спешит, в вагонах сидят люди и о чем-то разговаривают. Мимо мелькают деревья, трепещут на ветру листья, и мы любуемся ими. Внезапно паровоз развернулся и, постепенно увеличиваясь, помчался на нас. В зале поднялся шум, и кто-то крикнул в отчаянии "баса!", то есть "задавит". Но паровоз никого не задавил, промчался "выше" нас, и включили свет. Это было наше первое знакомство с кино.

Типография тоже была для нас новинкой. Нам показали, как набирают статьи, как режут бумагу и печатают газеты, и я тогда подумал, что, когда вырасту, пойду в наборщики. Наборщиком я не стал, зато корреспондентом в газете работал целый год. Уже после войны, мне, имеющему опыт газетчика, поручили должность начальника издательства армейской газеты "Крылья Победы". А после увольнения из Советской Армии я принял Ногинскую типографию, директором которой проработал 15 лет. Стало быть, полезно знакомить детей с различными ремеслами, с малых лет прививать им любовь к технике. Это очень пригодится им в жизни.

Итак, наша экскурсия идет по городу, по пыльным улицам и переулкам мы гурьбой ходим от предприятия к предприятию. На махорочной фабрике мы долго не задерживались, там сильно пахло махоркой. Пошли дальше, остановились возле тюрьмы. У проволочного ограждения наблюдали, как тюремная охрана выводила группу людей с большими кадками за водой. Колодец был во дворе, и нам все хорошо было видно. Но здесь ничего особенного не происходило, и мы направились на водокачку. По несколько человек поднимались на второй этаж в машинное отделение и наблюдали, как механик в засаленной робе, с желтым и худым лицом крутил руками маховик нефтяного двигателя. Пока он таким образом заводил двигатель, то весь выдохся, на лице появилась испарина, и нам стало очень жаль его. Наверное, он был болен, но нам хотел показать свою технику. Нам ведь было интересно, как качают воду наверх, в резервуар, а потом идет раздача воды. Вот люди идут с коромыслами к водокачке, у маленького окошечка останавливаются, опускают туда талоны, вешают ведра на крючок у краника и наполняют свои ведра. Это сооружение — единственное в городе. Была ли тогда в городе водопроводная система, мы не знали, но и эта водокачка была для нас достижением техники.

Спиртоводочный завод мы пропустили, потому что там для нас ничего интересного не было, да и время поджимало. Мы вернулись в школу, где ночевали накануне, собрали вещи и пошли домой. По дороге учительница купила нам в киоске мороженое, калачи и бублики. У меня осталось полторы копейки. "Что купить?" — спрашивает учительница. Я не знал, что можно купить на полторы копейки. Продавец предложил сушеной рыбки — тараньки. У него было много-много рыбок, они лежали в ящиках и висели на стенках. Я согласился и получил от него целых три штуки, то есть двадцати копеек мне хватило на кино, мороженое, калачи, бублики, и еще домой я принес три тараньки.

Мой рассказ об экскурсии продолжался так долго, что я уже надоел всем домашним, и меня стали останавливать, мол, хватит, суп остывает, каша на исходе, останешься голодным. А мне все хотелось похвастаться кусочками бумаги, которые я прикарманил в типографии, как будто сам крутил ручку зажима бумагорезальной машины.

С тех пор прошло 57 лет, и за это время бывший купеческий город с грязными улицами и деревянными тротуарами превратился в крупный индустриальный и культурный центр Мордовской автономной республики. На тех полях, где мы обрабатывали земли "в исполу" и зверью было привольно, выросли многоэтажные дома, новые микрорайоны — Юго-Западный, Восточный и Южный. Там, где охотились на волков, создана зона отдыха с большим озером, раскинулось множество садовых участков, проложили асфальтированную дорогу неподалеку от селения Берсенево. Волки наверняка переселились в другие леса, подальше от шумного города и главной дороги. Сейчас, как говорят мои племянники, в тех лесах не только волка, но и зайца не увидишь, зато появились стада лосей, которые забираются даже на городские окраины.

***

В наших лесах обитали не только волки, но и лисицы, барсуки, дикобразы, глухари, дикие куры, тетерева и другая живность. Мы частенько приносили из леса ежей. Мне помнится, как бабушка зарезала ежа. Еж в присутствии человека прячет свою мордочку и скручивается в мячик. Раскрыть его невозможно. Но бабушка прибегла к хитрости: налила в корыто воды и положила туда ежа. Тот сразу выпрямился и стал выбираться из корыта. Это-то и нужно было бабушке. Щипцами, которыми вытаскивали горячие угли из печи, она зажала мордочку ежа и ножом перерезала ему горло. Шкура ежа была приспособлена как намордник жеребенку, чтобы отучить от мамки-кобылицы, а мясо и жир использовали для лечения нашего Вяли. Он тогда болел бронхитом, и лечили его мясом и жиром ежа.

Бабушка даже змей сушила в лекарственных целях. Она вообще была очень запасливая и заботливая. У нее всегда хранились лечебные травы. Если кто-нибудь из соседей заболевал, прибегали за помощью к ней. Она лечила от простуды, гриппа, ангины, радикулита, от запора и других болезней. Ведь ни врачей, ни даже фельдшеров в наших окрестностях не было. Приходишь в школу, а во время занятий начинает болеть голова, появляется кашель и повышается температура. Видя, что ученик плохо себя чувствует, подходила учительница Гульсем-апа, чтобы, положив руку на лоб, определить, есть ли температура. Заболевшего отправляла домой, не дожидаясь окончания занятий. Потом поручала кому-нибудь посещать больного.

Как только земля освобождалась от снега и льда, еще до появления травы мы, дети, начинали бегать босыми ногами и часто нарывались на гвозди, кости и стекла. А бабушка тут как тут с подорожником, мать-и-мачехой, листом репейника или какой-нибудь другой травой. Бывало, наложит на ранку листок, перевяжет, а наутро нарыв уже почти созрел, и через день-два его и вовсе как не бывало.

Имея такого лекаря как наша бабушка, мы в городскую больницу обращались только в крайних случаях. Однажды у матери заболел зуб. Несколько дней она мучилась от боли, но в конце концов отец повез ее к зубному врачу в город. К вечеру они вернулись с подарками, калачами и тараньками домой, а мать была веселая, как будто зуб и не болел. Оказывается, врач, недолго думая, удалил ей зуб, и на этом мучения матери закончились.

Как-то у меня заболели глаза. Бабушкина припарка из трав не помогла, и отец повез меня в больницу. Оставив меня в очереди в регистратуру, он отправился по своим делам. Когда подошла моя очередь, регистратор спрашивает у меня имя и фамилию. Фамилию я им назвал: Биккулов (Надеевым я стал только в 1928 году), а что еще спрашивает, не пойму. Он настойчиво повторяет: "Звать как? Имя твое как?". Видя, что я не понимаю, он подсказывает: "Ну, скажем, Туктар, Али?" Наконец я понял и крикнул в окошечко: "Каюм!" "Молодец, — говорит, — понял меня. Теперь иди вон к тем дверям и стой там, жди, когда вызовут". Я пошел в ту сторону, куда он показал, и стал ждать. У дверей никого не было. Зато у соседних дверей стояло несколько человек, и я перешел туда и пристроился за ними. Видимо, регистратор увидел это, подошел ко мне, взял за руку и привел меня назад. Сказал: "Никуда не ходи, стой тут, вызовут". Действительно, двери открылись, и женщина в белом халате пригласила меня в кабинет. Начался осмотр. Врач что-то спрашивает, я киваю, а он смеется. Выписывает мне бумажку и опять что-то говорит, но я ничего не понимаю, только киваю. Тогда врач за руку повел меня в больничную аптеку, где мне дали два флакона. В одном флаконе была жидкость красноватого цвета — врач показал жестами, что с ней делать — капать в глаза пипеткой. Другой флакон с жидкостью светлого цвета надо было употреблять внутрь. "Все понятно?" — спрашивает врач. Я кивнул и ответил: "Понял". Пришел отец. Я показал ему свои лекарства, а что с ними делать — забыл. Отец пошел к регистратору, и тот ему объяснил, как применять эти жидкости. Через несколько дней болезнь моя прошла, как гроза среди лета, и долго лежали эти флаконы на подоконнике за ненадобностью.

***

В то лето я стал свидетелем происшествия, случившегося с моей старшей сестрой Хакимей-апа. Она по любому случаю недомогания любила принимать сильные средства. Наша мать это не одобряла и сама очень редко прибегала к ним. Но в шкафчике на всякий случай хранились скипидар, нашатырный спирт, рыбий жир и другие лекарственные жидкости.

И вот Хакимя-апа решила подлечиться, налила в ложечку вроде бы рыбий жир и выпила. Оказалось, что это не рыбий жир, а нашатырный спирт. В доме никого не было, кроме меня. Она стала кричать и забегала по дому, я позвал бабушку со двора, и она, догадавшись, в чем дело, быстро развела катык с водой и заставила сестру выпить целый кувшин. Времени с момента отравления прошло очень мало, и поэтому сестра не пострадала. Айран нейтрализовал действие нашатыря.

За это ей, конечно, досталось от матери. Ей было всего лет шестнадцать. Могло быть хуже, не окажись поблизости бабушки. Она сразу все флаконы с жидкостями убрала, по ее словам, подальше от греха.

А вот Сару спасти от болезни не смогли. Как все дети, она гуляла на улице. Сильно простудила уши. Сначала ее лечили травами, горячим паром, даже засовывали ее в печку, чтобы прогреть. Но не помогло. Потом обратились к врачам. Ей прописали что-то капать в уши, но и это не подействовало. Сара долго болела и в конце концов стала плохо слышать. До сих пор она страдает головной болью и пользуется слуховым аппаратом.

Конечно, народные средства в большинстве случаев нас выручали. Заболит горло — мать или бабушка смешают мед с солью и смажут этой смесью больное место. Наутро уже ничего не болит и можно идти в школу. Так что народные методы лечения в условиях сельской местности, когда до больницы далеко, почти всегда имели свой положительный результат. Жаль, что мы, думая, что бабушка будет жить вечно, не постигли ее секреты по траволечению.

***

После Октябрьской революции и гражданской войны в селах не сразу установились советские порядки. Зачастую вопросы дисциплины решали наиболее состоятельные люди. Если кто-то провинился перед обществом — накажут кнутом. Мне хорошо запомнился один случай, хотя я был еще так мал, что и в школу не ходил. Селяне наказали двух молодых мужчин за кражу. Это были уже женатые парни, обоих звали одинаково — Исхак. Однажды ночью у одной старой женщины они украли овцу. Сразу же зарезали ее, сняли шкуру и начали разделывать. Сосед, услышав возню за плетнем, полюбопытствовал, почему в глубокую ночь люди не спят, и через щели в заборе увидел, как парни разделывали тушу овцы. Не придав этому факту никакого значения, сосед пошел спать. А днем узнал о том, что у старушки пропала овца. Сразу же всему селу стало известно, как Исхаки разделывали ночью овцу. Пришли с обыском и тут же нашли шкуру и мясо.

Состоялась сходка всех жителей села, и решили воров наказать кнутом. Запрягли их в телегу. На одного надели хомут, а голову другого накрыли шкурой. Дело было в июне, собралось много народу. На телегу посадили хозяйку овцы, вручили ей длинный шест, и процессия двинулась на центральную площадь села. Мы, детвора, тоже пошли вместе со всеми. Нам было интересно. Эти два провинившихся тянули телегу со старухой, а она то и дело понукали и подгоняла их своим шестом. Организаторы наказания шли рядом с телегой и заставляли старуху посильнее бить по спинам воров. С парней пот тек ручьями. Они, спотыкаясь, тянули телегу. Дошли до площади. Рядом возвышалась мечеть. Один из организаторов взбирается на крыльцо мечети и заявляет: "Кто изъявит желание бить кнутом воров, тому за счет провинившихся будет уплачена награда". Из толпы вышел один молодой человек: "Я готов". Ему вручили камчу — кнут, плетеный из сыромятного ремня, с короткой рукояткой. Такие кнуты носили с собой наиболее состоятельные мужики не только как погонялку лошадей, но и для форса.

Воров распрягли, заставили снять портки и лечь на траву. Доброволец все никак не решался поднять кнут. Лежащий Исхак взмолился: "Мизяй, друг, не тяни, нет возможности смотреть на людей". Мизяй подошел поближе и, изловчившись, хлестнул по голой заднице одного и второго. В это время с шумом и криком сквозь толпу продрались мать и отец Мизяя, отобрали у него кнут и прогнали с площади. На этом экзекуция закончилась. Больше никто не изъявил желания поднять руку на односельчан. Наказанные поднялись, натянули портки и скрылись за дворами.

Подобные случаи повторялись еще несколько раз. Наказывали за неуплату налогов, за кражу урожая. А в соседнем селе Пензятка таким образом убили нескольких профессиональных конокрадов. Меры, принятые населением против воров, положили конец конокрадству и воровству вообще.

***

В конце 20-х годов начали ограничивать роль кулачества в сельском хозяйстве. На общих собраниях селяне лишали их права голоса, чтобы не допустить выбора того или иного кулака в исполком сельского совета, лишали земельного надела, принимали другие меры, чтобы дать простор для развития коллективизации сельского хозяйства. Но кулачествующие элементы верховодили на селе вплоть до ликвидации кулачества как класса. Кулаки сопротивлялись отчаянно, вовлекая в борьбу зажиточных и даже средних крестьян. Саботировали хлебозаготовки, прятали зерно и другие продукты, тем самым стараясь помешать укреплению советской власти. Так, я был свидетелем того, как наш сосед-кулак готовил зерно для сдачи государству. Мы с его внуком играли около амбара и невольно наблюдали, как наш Сабир-бабай добавлял в зерно песок, чтобы увеличить вес.

Я думаю, что пожар в разгар уборочной кампании 1931 года в нашем селе был делом рук кулаков и подкулачников. Пожар возник вечером, на том участке села, где в основном стояли дома раскулаченных, наиболее состоятельных крестьян, а также активных членов колхоза. Выбрали день, когда ветер подул с запада вдоль улицы. Надворные постройки у всех тесно лепились друг к другу, заборы были из плетня, да и крыши домов у многих были соломенными. Очаг пожара был выбран правильно — там, где вечером никого не бывает, — за двором. Когда запылал двор активного колхозника машиновода Каюма Б., помочь было уже нельзя. Через несколько минут запылали соседние дворы, а потом огонь перекинулся на дома. Этот пожар уничтожил более 30 домов в течение одного часа.

Пожарным делать было нечего. Никакая пожарная команда не могла в такой обстановке ликвидировать очаг пожара. Огонь остановился у широкого проулка, где обычно прогоняли скот на пастбище. Правда, дом, который стоял на краю этого проулка, был добротным, с железной крышей, надворные постройки крыты тесом, и вдобавок ветер изменил направление.

Это было величайшим бедствием для села и колхозников. Те кулаки, чьи дома тоже сгорели, заявляли: дескать, ни вам ни нам, Бог прибрал, Ему виднее, кого наказывать.

Такого пожара, конечно, я в жизни еще не видел, а мне тогда было четырнадцать лет. Бабушка рассказывала, как в начале века в селе тоже был большой пожар, сгорели многие дома, в том числе и ее дом.

Пожары бывали и позже, но горели два-три дома, не больше. Я был свидетелем пожара в 1947 году. Тогда я приехал на побывку к сестре Хакиме на несколько дней, и вдруг ночью, через два-три двора от нас, возник пожар. Сгорело три дома. Дом сестры чудом остался цел. Говорят, что хозяйка дома, который загорелся первым, рано утром доила корову с фонарем, и по ее неосторожности загорелся двор.

В настоящее время не слыхать, чтобы там были такие пожары. Дело в том, что дворы теперь не имеют общего строения, вместо лабазов — отдельно стоящие сараи, дома крыты шифером или железом, и пожарам пришел конец.

***

Надо прямо сказать, что крестьяне после НЭПа, точнее, в период НЭПа, стали на ноги. Укрепилось их хозяйство, большинство крестьян нашего села завели по две-три лошади, по несколько коров, у многих были овцы. На пастбищах паслись огромные стада. На гумне стояли необмолоченные скирды ржи, овса, ночами сушили в овинах снопы, чтобы лучше было обмолачивать. Крестьяне ждали весны, чтобы подороже сбыть зерно на рынке. Но в селе были и такие семьи, у которых к весне нечего было есть, кроме картошки. Такие семьи попадали в кабалу к зажиточным крестьянам, занимая до нового урожая муку и крупу. Те, у кого не было земли, с началом уборки отрабатывали долги на полях у кулаков. Безлошадники, не имея возможности обрабатывать свой земельный надел, продавали его тем же кулакам и зажиточным. В общем, одни все больше и больше разорялись и уходили в города — на шахты, рудники, стройки в поисках заработков, другие же обогащались и крепли, уходя корнями в землю. У них и урожаи были обильными. Чтобы дворы были чистыми от навоза, многие хозяева вывозили навоз на общую площадку за селом. Там к весне скапливались горы навоза. Те, у кого было больше тягловой силы, ранней весной вывозили этот навоз на поля, обильно удобряли свои наделы, а многие не в состоянии были этого делать: или не было лошади, или глава семьи был где-то на извозе.

Отец держал навоз во дворе или за двором. Мы со старшими братьями до начала весенних полевых работ вывозили навоз на поля с начала марта и довольно много забирали "из общего котла". Но и урожаи были неплохие. Дело в том, что землю делили почти каждый год, поэтому у крестьянина не было уверенности, что ему достанется тот участок, который он удобрял и обрабатывал. И все же тот, кто любил землю, кого земля кормила, при любых условиях удобрял землю.

Не могу сказать, что отец хорошо знал агротехнику. У нас до 1927 года не было даже плуга. Землю обрабатывали сохой, а это очень тяжелый труд. В 1927 году мы приобрели двух лошадей, плуг, стали пахать плугом на двух лошадях. Мы, подростки, были очень довольны тем, что у нас появился плуг и мы можем ходить за ним. Труд стал легче и производительнее. У отца появились добрые помощники — Али и Вяли, и я мог уже, сидя на лошади, бороновать, пасти лошадей на лугу, когда взрослые убирали хлеб.

Незаметно я окончил четыре класса, и в мае, после весенней посевной кампании, ранним утром мы со старшими братьями поехали на строительство железнодорожной ветки вблизи города Коврово. В связи с этим мне вспоминается случай, который долгое время не давал мне покоя.

Примерно в конце февраля 1930 года отец послал меня в город за водкой. Дни были праздничными, после Уразы. Видимо, кроме браги, которую делала мать, нужна была водка для гостей. Мне дали деньги, и я побежал на большак напрямую через поля. Деньги были во внутреннем кармане. В городе встретил знакомых парней из нашего села, тоже пришедших за водкой. У водочного магазина я стал доставать деньги, но их не оказалось. Вместе с парнями перебрали все мои конфетные обертки (их было много, я их собирал целую зиму), но денег не было. Делать было нечего, вернулся домой без водки. Надо было отчитаться, но признаться, что я потерял деньги, мне было стыдно. До этого в течение пяти лет я собирал пятаки, гривенники на "черный день". Эта мелочь хранилась в кисете, а тот — в бабушкином вещевом сундуке. К этому времени у меня накопилось около пяти рублей. Вернувшись домой, незаметно от бабушки я вытащил эти деньги и решил возместить потерю. Но мне давали бумажные деньги, пять рублей, а в кисете была одна мелочь, да еще двадцати копеек не хватало. У матери под подушкой я нашел двадцать копеек, пошел в лавку и обменял на пятирублевую бумажку. И никто ничего не заметил. Родители, которые в последние дни все время были в гостях, на мои объяснения даже внимания не обратили: ну подумаешь, не принес водку, без нее, мол, проживем, не плачь и не беспокойся.

Подошел день отъезда, и бабушка говорит мне: "Забери свои деньги, может, они тебе понадобятся, купишь что-нибудь. Но почему-то я их не найду в сундуке, ты сам их не взял случаем?" "Да нет, —отвечаю, — я их не брал, да и не нужны они мне пока, оставим до возвращения". Но она, видимо, догадываясь об их исчезновении, при мне разобрала весь сундук и денег, конечно, не обнаружила. Бабушка не понимала, в чем дело, и чувствовала себя виноватой перед моей матерью за то, что не смогла сберечь деньги внука, с таким трудом собранные. А я молчал и все просил бабушку не беспокоиться, мол, найдутся, а если не найдутся, то и ладно, они мне не нужны.

Когда в декабре я вернулся с "чугунки", бабушка опять затеяла разговор на эту тему. Пришлось признаться во всем и рассказать, как было дело. А ту "пятерку", оказывается, нашли в поле ребята, когда пасли весной скот. Бумажка, вся грязная, прилипла к земле. Тогда я не мог припомнить, где ее потерял. Если бы я в тот день догадался, что выронил деньги именно в поле, я нашел бы их, идя по своим следам.

***

Однажды, вернувшись из школы и пообедав, мы с соседским дружком Каюмом пошли на поля за остатками картофеля, чтобы обменять их на семечки. Я взял с собой ведро, лопату, а у Каюма не было ничего. Собирал в основном я и, набрав целое ведро отборной картошки, понес обменивать ее на семечки. Конечно, нас сильно надували, за ведро картошки давали стакан семечек. Дружка Каюма я угостил семечками, а он меня тоже отблагодарил: подарил мне двадцать копеек серебром. "Нашел у навозной кучи", — объяснил он мне.

Мать в тот день была на базаре, и вот я ее встречаю и с радостью вручаю ей двадцать копеек. Мать спрашивает: "Где ты их взял?" Отвечаю, что нашел у навозной кучи. "В таком случае, на эти деньги я тебе куплю ситец на рубашку", — решила она. На другой день рано утром, когда я собирался в школу, к нам пришла мать Каюма, Хадича-апа, и спрашивает меня: "Сколько денег тебе дал Каюм?" Я отвечаю: "Нисколько". Тут мать вмешалась: "Ах, вот в чем дело, так где ты нашел двадцать копеек?" И сразу же отдала соседке эти деньги, а мне отвесила подзатыльник. Оказывается, Каюм был у Апариных, увидел, куда они положили деньги, собранные в кучки по десять, двадцать монет, и, улучив момент, прикарманил их. Он не только мне подарил монету, но и другим парням раздавал деньги за какие-то услуги. Апарины спохватились на другой день и, вспомнив, кто у них в тот день был, пошли к родителям моего тезки.

В конце концов все деньги были собраны. В наказание отец Каюма сломал о его спину дубовую палку, после чего тот лежал без движения целый месяц и даже бросил школу. Нам, его дружкам, было обещано, что если мы у них появимся, то такая же участь постигнет и нас.

***

Хотя Саранск в то время был типичным купеческим городом, с грязными улицами, деревянными одноэтажными домиками, нас всегда тянуло туда. Целый год мы ждали поездки на ярмарку, которая проводилась в конце августа — начале сентября, то есть после уборки урожая. Этот день для нашей семьи становился праздником. Отец готовил телегу, лошадей, мать — чистую одежду для каждого, еду в дорогу. Дома оставалась одна бабушка.

В то утро встали рано, не спалось, и долго томились в ожидании отъезда. Наконец все расселись поудобнее на телеге-розвальне: я, конечно, впереди, Сара — у ног матери, Хакимя-апа, Али и Вяли — по обеим сторонам телеги, свесив ноги. Отец правил лошадьми. На подъеме на большаке все, кто постарше, слезли с телеги и пошли рядом с повозкой. Как только подъем закончился, все снова сели на телегу, и отец, махнув кнутом, перевел лошадей на бег. Подымая комья земли, мы мчались все быстрее и быстрее, обгоняя повозки, едущие на ярмарку из соседних сел и деревень.

На подъезде к городу дорога до отказа заполнилась подводами с яблоками, зерном, мукой, сеном, медом и другими товарами. Ехали издалека: из Ново-Троицка, Шайгово, Болотниково, Акшни и других сел и городов Мордовской республики, и даже из Владимирской, Рязанской и Горьковской областей. Приезжали на неделю, а может, и больше, чтобы сбыть свой товар. Мы обогнали обозы, к которым были коротко привязаны породистые жеребцы — упитанные, по два за каждой телегой, чтобы у них не было свободного движения головой, иначе могут опрокинуть телегу вместе с товарами и сеном. Эти жеребцы специально откармливались для продажи на ярмарке. Подводы двигались медленно, а мы старались их обогнать. Ехали в три-четыре ряда — все стремились занять удобное местечко на ярмарочной площади.

В центре ярмарочной площади возвышается гора арбузов. Вокруг карусели толпятся зеваки. Карусель уже крутится, на деревянных лошадках сидят мальчишки. Они, оказывается, приехали еще накануне вечером. Мы нашли место недалеко от аттракционов, карусели, качелей, цирка и других увеселительных мест. Распрягли лошадей, устроили их к кормушкам, а мы, детвора, помчались к аттракционам. Наряженные артисты цирка уже вышли на помост и зазывают посетить цирк. Среди них черный, как смола, с белыми зубами Арап-богатырь. Плечи широкие, в черном костюме, улыбается собравшимся. Рядом с ним что-то говорят два клоуна с разрисованными лицами, в цветастых шахматных костюмах. С левой стороны стоит в майке Щепчук, знаменитый акробат, и показывает свои раздутые мускулы.

Мы уже слились с толпой, нас трудно будет найти. Но вдруг подходит Хакимя-апа и предупреждает: далеко не уходить, мать с отцом пошли за медом и калачами. Будем завтракать. Мы собираемся у нашего шалаша, который сооружен из поднятых оглоблей и натянутого на них брезента. Нам теперь не страшны ни дождь, ни ветер. Али-абый несет два больших арбуза, за ним идут родители — отец с кувшином меда, мать с двумя пышными калачами. Сначала вкушаем калач с медом. Потом разрезают на куски арбуз. Одно наслаждение. Арбузные семена я собираю — буду щелкать по дороге домой. Завтрак окончен. Нас ведут к карусели. Мать спрашивает: "На чем будешь кататься?" "Конечно, на коне", — отвечаю. Мать сажает меня на коня, девочек — на кресла, и — пошло-поехало. Карусельщики стараются сильнее раскрутить карусель — четверо молодых парней держатся за "воротила" и с большим усердием толкают их вперед. Эти парни нанялись крутить карусель с условием — потом самим кататься на карусели. Не успели оглянуться, как карусель останавливается, и мы сходим на землю.

Потом пошли в цирк. Посмотрев представление, выходим из цирка радостно возбужденные. Встретили там соседей и однокашников. Обмениваясь впечатлениями, перебиваем друг друга. Мы восхищены акробатом, который совершал нечто невероятное на канате и на висячих качелях. Но, пожалуй, больше всего подействовал на нас иллюзионист. Как он мог загнать чайник с водой в круглую коробку? Взял коробку и показал зрителям. Коробка пуста и без дна. Повернул ее вокруг своей оси и обвел ее своей волшебной палочкой. Коробку положил на стол, накрытый скатертью. Девушка принесла большой чайник, доверху наполненный водой. Фокусник берет чайник и старается поместить в коробку, но чайник не лезет. Тогда он берет обыкновенную табуретку и с силой ударяет по чайнику. Чайник исчезает. Он поднимает коробку, а под ней на столе мокрое место и больше ничего.

А лилипут? Его заперли в сундуке, перевязали веревками, со всех сторон проткнули кинжалами и поставили в сторону. Пока иллюзионист занимался другими фокусами, из-за ширмы появился лилипут. Все удивились: откуда он, как вышел из сундука, который стоит на виду у всех? Развязали сундук, открыли крышку, а оттуда подымается девушка, которая помогала лилипуту залезть в сундук. Да, вот это волшебство! Мы спрашиваем у матери — она у нас в этих делах дока — в чем дело, как это могло произойти? Она разъяснила нам, что это обман зрения и ничего больше. Как это обман зрения? Мы ведь все видели, как лилипута положили в сундук и заперли на замок...

После цирка мы пошли туда, где на жаровне в кипящем масле жарили оладьи. Мать купила каждому по несколько штук, и мы, обжигаясь, тут же их съели.

Подошли к ларькам с игрушками. "Что купить?" — спрашивает мать. У меня глаза разбежались. Надо выбрать что-нибудь одно — или свисток, или пугач, или лошадку. Мне хочется и пугач, и лошадку. Хотел выбрать пугач. Дороговато, конечно. Да еще к пугачу требуется комплект пистончиков, тоже деньги. А как быть, когда кончатся эти пистончики? Стрелять будет нечем, и пугач придется выбросить. Ну нет, лучше купим лошадку. С ней можно играть где угодно.

Вот так, весело и интересно прошло время, пора домой. Собираем все в телегу, меда у нас достаточно, покупаем еще пару арбузов, калачей, и на этом заканчивается наш праздник. Улицы города забиты подводами, все стараются поскорее выбраться на выгон, на большак, а там — опять наперегонки скачут пары лошадей и свистят камчи. На полпути нас застает сентябрьский дождь. Хорошо, что у нас большой брезент, и мы все помещаемся под ним. Нам ничего не страшно. Спешим домой, к бабушке, чтобы все, что мы видели, рассказать ей в подробностях. Мы везем ей калачи, арбузы и мед, а она нас уже ждет.

На столе самовар, на очаге варятся пельмени. Наконец-то мы дома. Завтра взрослые займутся своими будничными делами — на гумне дел много. А нам, школьникам, — в школу.

 
ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

Начало трудовой биографии

В сентябре 1934 года я стал работать в редакции газеты политотдела МТС "За большевистские колхозы" массовиком. Сейчас эта должность в редакциях газет называется литсотрудник. Одно дело — посылать информацию или заметки с мест, а другое — в качестве сотрудника газеты самому организовывать материалы, литературно обрабатывать их для печати. Здесь я, конечно, столкнулся с трудностями. Но редактор, товарищ Нигматуллин, меня подбадривал и первое время, пока я сам не научился, переделывал или подправлял мои материалы, чтобы было грамотно и содержательно. Секретарем газеты по совместительству работал секретарь районной газеты "Колхозче ударник" Бари Камалов. Бари имел большой опыт работы в газетах, был направлен к нам из Татарии. Он показывал мне свою брошюру под названием "Птицы — наши друзья" на татарском языке, отпечатанную еще в арабской транслитерации. Он-то и стал моим учителем в газетном деле. Вечерами мы сидели над макетом нашей газеты, и я также не упускал возможности поучиться, когда он делал макет своей газеты.

Наш редактор часто бывал в колхозах вместе с начальником политотдела Зиганшиным. Оттуда он с пустыми руками не возвращался, его карманы всегда были набиты материалами для газеты. Он бывал на заседаниях бюро РК ВКП(б), райисполкома, других организаций, затем обобщал полученные материалы и отдавал в набор. Наборщиками были мой однокашник по НСШ Алухаев и мой двоюродный брат Абубакяр Альмяшев. До сих пор мне отчетливо представляется, как они стоят у наборных касс, не оглядываясь по сторонам, набирают буквы, их носы всегда запачканы типографской краской. Я часто подходил к ним, а иногда брал в руки верстак и тоже набирал строчки. Но чаще я все-таки проводил время в районе, в колхозах.

Чтобы ускорить сбор материалов, меня подбрасывали на машине начальника политотдела в самое дальнее село Алтар. Это село было гораздо больше других, в дореволюционное время там находилось медресе, в котором в 1896 году начал учиться известный татарский писатель Шариф Камалов, уроженец Татарского Пешлэ Рузаевского района (ранее Инсарского уезда), где родилась моя вторая жена Хадия.

Вспоминаю свою первую командировку. Исходным пунктом моего путешествия по району был Алтар. Там жил мой однокашник по НСШ Слаев, к нему я сразу и направился. Мы обошли территорию колхоза, он познакомил меня с председателем и передовиками колхоза. Все нужные для газеты материалы я отправил по почте. Следующим пунктом было село Белозерье. Меня разместили на ночлег у одного колхозника — кажется, он был старшим конюхом. Здесь я тоже побывал в бригадах, конюшнях, амбарах, посмотрел на условия хранения зерна, семенного фонда, содержания скота, побеседовал с ударниками труда, выявил, как тогда говорили, "лодырей" и двинулся дальше. Ту же работу я проделал в Кривозерье, Иняте, Аксенове. В Татарской Тавле я завершил свое путешествие. Теперь надо было добраться до райцентра — села Лямбирь, где находилась наша редакция. В сельском совете узнал, что председатель сельсовета и уполномоченный райкома ВКП(б) — заведующий райфо (районным финансовым отделом) товарищ Селиванов утром поедут в райцентр. Я был очень обрадован этим известием и решил подождать. Вечером пошел в клуб, где молодежь собиралась на вечеринки. Но ничего хорошего я там не нашел, кроме щелканья семечек и шелухи на полу. Об этом я тоже написал небольшую заметку. У меня в сумке теперь было достаточно материала для газеты. Пробыл я в командировке больше недели, а материалы отправил по почте только два раза, за что мне попало от редактора.

Рано утром мы выехали. Ехали по проселочным дорогам, через луга и овраги, чтобы сократить расстояние до Лямбиря. Между селом Аксеново и железнодорожным разъездом Елховка, где размещалась контора зерносовхоза, мы поехали по ложбинке. Время было солнечное — без дождя, одно удовольствие проехаться вдоль кустарников. Я сидел на месте кучера и правил лошадью. Вдруг слева в кустах, метрах в десяти, я заметил двух огромных собак, но в следующую же секунду понял, что это волки. От неожиданности я потерял дар речи и смог только показать моим седокам рукой в сторону волков. Хищники не спешили уходить. Они были огромные, с раздутыми животами — судя по всему сытые — и беспечно отдыхали на траве.

Селиванов выхватил наган, но стрелять не решился. Лошадь начала волноваться, но я не останавливал ее бег. Видя, что мы подъехали совсем близко, хищники все-таки поднялись и рысью побежали на горку, а затем через поля — в сторону Саранска. Только когда они были уже на приличном расстоянии от нас, мы наконец опомнились, начали кричать и улюлюкать.

Возбужденные увиденным, мы подъехали к совхозу. Селиванов сразу пошел в контору и рассказал директору о случившемся. А тот сообщил нам, что ночью волки забрались в гусятник и загрызли сотню гусей. Он тут же собрал охотников с ружьями, и те поскакали на лошадях по указанному нами направлению. Чем завершилась охота, я так и не узнал, но на всю жизнь запомнил этот случай и никогда не ходил один по глухим местам, зная, что там могут скрываться хищники.

***

Следующим моим маршрутом была лесная сторона района. Места, о которых я только что рассказал, назывались, да и сейчас называются степной стороной из-за отсутствия там лесов. Но в районе есть и лесная сторона — это татарские села вблизи лесных массивов — Черемишево (Таласлау), Щербаково (Щербак), Пензятка, Мельцапино (Мэльсэпэ), Терасполь, Татарская Свербейка (мое родное село) несколько мелких хуторов, разместившихся после революции в имениях помещиков. В нашем селе тоже был такой хутор, или поселение. По сравнению с другими селами в Татарской Свербейке пахотной земли было мало, поэтому земли бывшего помещика за селом Пензятка прирезали нам, а желающих (дворов пятнадцать) переселили в живописное место с хорошим прудом и садом (правда, чуть дальше от города), и они хорошо там обосновались.

Вот я и зашагал теперь по этим колхозам. Тогда каждый населенный пункт представлял собой отдельный колхоз. В те годы колхозы и колхозники жили хорошо, хлеба получали на трудодни прилично и имели в своем хозяйстве корову, телку, овец, гусей, множество кур и уток, огороды были по полгектара. Такие села, как Щербаково, Черемишево, Пензятка были богаты садами. Осенью сады украшались золотистыми яблоками и вишнями. Хотя эти села я уже знал, но когда стал ближе знакомиться с хозяйствами колхозов в ходе подготовки материалов для газеты, мне становилось яснее отношение коллективов к колхозному производству. Члены колхозов "Большевик" (Черемишево), "Волжская коммуна" (Свербейка), "Хоррият" (Пензятка) старались как можно больше труда вложить в колхозное производство, поднимали хозяйства экономически. Они раньше всех заканчивали сев, уборку урожая, обеспечивали скот кормами на зиму. Другие колхозы (в Щербаково и Мельцапино, названий не помню) сильно отставали, не хватало рабочих рук. Их выручали соседние колхозы. Члены отстающих колхозов в большинстве случаев покидали свои дома и переселялись в города.

Мне как корреспонденту газеты приходилось об этом информировать читателей газеты, критиковать лодырей, показывать передовиков и ударников колхозного движения. Одновременно писал я и в краевую газету. Правда, не все мои заметки попадали на ее страницы, но в основном я был доволен.

Однажды я зашел в избу-читальню села Щербаково и обнаружил там беспорядок, пыль и запустение. Заведовал этим культучреждением по совместительству заместитель председателя исполкома сельсовета товарищ Сюбкаев. Я написал об этом статью и отправил ее в Самару, в редакцию краевой газеты "Колхозник". Там, долго не задержав, ее опубликовали (под псевдонимом). Для некоторых товарищей статья оказалась как гром среди ясного неба. Вмешался второй секретарь райкома партии товарищ Галанин, ведающий агитацией и пропагандой РК ВКП(б). Сюбкаев был шокирован, сильно озлоблен. Он догадывался, что написал статью именно я, и свои обиды выложил мне при первой же встрече. Но я, конечно, не признавался, говорил, что мало ли людей, которые видят, чем занимается клуб и его заведующий. Долго он на меня смотрел косо и при каждом удобном случае напоминал мне об этом. Даже после войны, когда я в декабре 1945 года приехал в отпуск и гостил у племянницы Хоснии (Сюбкаев приходился ей двоюродным братом по отцу), он после изрядной выпивки опять напомнил мне об этом.

Другую статью я написал в газету "Красная Мордовия" (ныне "Советская Мордовия") — о председателе колхоза "Волжская коммуна" Абдулле Алькаеве. Я хорошо знал обо всех недостатках в его работе. Кроме того, ко мне поступила от активистов колхоза информация о том, что он отправил руководителям района, в том числе начальнику политотдела Зиганшину, целый воз продуктов. Вот об этом факте я и написал, а также и о том, как его премировали из района за счет колхозной кассы 200 рублями. Это была сенсация. Вокруг статьи поднялась шумиха. Проверить факты приехал сам начальник политотдела Зиганшин. Вызвали и меня на заседание правления колхоза.

Прихожу. Начальник политотдела сидит у краешка стола, счетовод колхоза Аббас Батеряков — на своем месте, за единственным столом в конторе. Алькаев сует мне газету и говорит: "На, читай свою статью!" Зиганшин поправляет: мол, автор нас не интересует, мы разбираем статью, и нам надо установить факты. На категоричный тон председателя Алькаева я отвечаю: "Где видно, что эту статью написал я? Подпись ведь под статьей: "Колхозник". В моем присутствии начинается разбор по каждому факту. Во-первых, премия председателю колхоза выплачена согласно решению политотдела; во-вторых, за продукты (мука, масло, мед, овощи, картофель) получатели заплатили в кассу колхоза — называется номер квитанции; в-третьих, заседание правления колхоза считает, что в статье недостаточно фактов, и об этом нужно информировать газету.

Днем раньше счетовод сообщил мне о том, что приезжал человек из района и уплатил деньги за продукты. Стало быть, все стало на свои места, а селькор оказался неправ. Я, конечно, не смог на заседании правления колхоза раскрыть всю эту махинацию, так как моей подписи под статьей не было.

Вскоре, буквально через 3-4 дня, по постановлению ЦК ВКП(б) политотделы были упразднены как сыгравшие свою роль в укреплении колхозов, и все их функции были возложены на РК ВКП(б), то есть на партийные комитеты в центре и на местах. Даже легковая автомашина политотдела перешла к секретарю райкома ВКП(б) Исееву.

За период с сентября по декабрь 1934 года мы с Нигматуллиным успели выпустить 13 номеров газеты. Один номер вышел с моей подписью: "За ответственного редактора К. Надеев". Я уже было подготовил подпись "Зам. редактора К. Надеев", но редактор районной газеты товарищ Абдрашитов меня поправил, так как по должности я не являлся заместителем редактора, а был всего-навсего массовиком газеты. Редактор нашей газеты в то время был в Татарии на проверке договора о социалистическом соревновании между Лямбирским и Кайтыгским районами. Газету он оценил положительно, меня похвалил, но сказал, что она вышла с нарушением графика, то есть с опозданием на три дня. Надо сказать в свое оправдание, что своевременному выходу номера препятствовал Абдрашитов, который сам опоздал на три дня, но меня вперед не пропустил. Мы были зависимы от типографии райгазеты. И наборщики, и секретарь редакции, и печатник были подчиненными районного редактора, и сначала он выпускал свою газету, а потом уже газету политотдела.

С упразднением политорганов МТС упразднили, естественно, и нашу газету. Товарищ Абдрашитов предложил мне в своей газете должность массовика. Но там массовик паек не получал, оклад был всего 100 рублей, и я отказался от этой должности, так как за четыре месяца мне изрядно надоело скитаться по селам и деревням, ночевать где попало и питаться за счет приютивших меня хозяек. Командировочные, конечно, мне никто не платил. Ходил я в основном пешком, в грязь и холод, под дождем и снегом.

И тут подвернулся случай — нашей сельской школе потребовался учитель. Гульсем-апа предложила мне принять второй класс, и я охотно согласился. После зимних каникул вышел на работу в качестве учителя Татарской Свербейской начальной школы. Это было в январе 1935 года.

***

Новоиспеченный учитель! Методики педагога у меня не было, но знаний хватало для обучения второклассников. Кроме классной работы я со своими учениками разучивал песни, проводил физкультурные смотры, создал пионерский отряд, назначил пионервожатых в третьем и четвертом классах. Через месяц-другой мне уже дали поручение возглавить пионерскую работу по школе и начали приглашать в райком комсомола как старшего пионервожатого на совещания и семинары. Хотя товарищ Алькаев и смотрел на меня косо за статью в газете, он все же вынужден был выделить деньги на приобретение атрибутов для пионерского отряда — горна, барабана, знамени и галстуков. За это мы брали на себя обязательство взять шефство над телятником. Ребята 3-его и 4-ого классов по графику ухаживали за телятами: чистили помещения, кормили и мыли телят, носили воду из колодца. Мои пионеры с большим воодушевлением трудились в телятнике, что понравилось не только работникам МТФ, но и всем колхозникам.

Сборы пионеров я проводил уже торжественно, с барабаном и горном, при развернутом знамени. Одного активного парня научил играть на горне, девочку — на барабане. Все ученики, кроме первоклассников, стали пионерами, носили галстуки с красивыми зажимами. Я сам показывал пример — носил красный галстук на темно-синей рубашке. С наступлением весны отряд выводил на улицу со знаменем. Работу мою, видимо, хорошо оценили в райкоме комсомола. В начале мая меня направили на учебу в Саранск — на курсы подготовки начальников пионерских лагерей. Передав свой класс Усману Якубову — он учил первый класс, — я поехал на курсы. Больше я в свой класс не вернулся.

***

Уже через месяц мне пришлось заниматься организацией пионерлагеря — так, как нас учили на курсах. Надо было заключать договоры с колхозами на поставку продовольствия, определять число пионеров, которые приедут в лагерь, и, исходя из этого, устанавливать оплату. Мы с заведующим отделом пионеров РК ВЛКСМ товарищем Дудко готовили разнарядки, закупали имущество для лагеря. Чтобы принять пионеров, нужно иметь не только продовольствие, но и пионерские атрибуты, музыкальные инструменты, физкультинвентарь. А где взять деньги? У райкома комсомола их не было, районо тоже не давал. Вот мы и мыкались вдвоем. Но все же на полученный от колхозов аванс я приобрел патефон с пластинками, горн и барабан, флажки для звеньев. Знамя сохранилось с прошлого года. Еще мы купили гитару, мандолину и две балалайки. С помощью комсомольцев хутора Лопатино соорудили спортгородок — установили турник, привезли из райцентра брусья, учебные гранаты. Все это под расписку выдали мне в комитете физкультуры и Осоавиахиме.

Через Осоавиахим приобрели также для временного пользования противогазы, мелкокалиберную винтовку с патронами и учебные плакаты. Районо выделил нам лошадь. К этому времени был укомплектован штат пионерлагеря.

Старшим пионервожатым, руководителем физкультуры и массовиком утвердили учительницу Щербаковской начальной школы Альмиру, моего товарища по учебе в НСШ Аббаса Шикиляева (он еще учился в средней школе и учительствовал там же, в Лямбире) и студентку музыкального училища Нину Антонову — она окончила музыкальное училище и собиралась работать у нас в районе. Завхозом был утвержден Гриша Каржевский — жил он там же, где должен был располагаться лагерь, в бывшем барском имении. Поваром и посудомойкой наняли жительниц хутора Лопатино. В основном там жили переселенцы с Украины. Колхоз владел постройками и садами бывшего помещика, который тоже был украинцем. Вокруг хутора раскинулись леса, парки, сады, на красивом, ухоженном пруду молодежь вечерами проводила свой досуг. Другого такого хорошего места для отдыха пионеров было не сыскать: и природа, и питание, и различные развлечения.

А я все время находился в разъездах — требовал, выпрашивал, вымаливал в правлениях колхозов деньги и продукты. В райпотребсоюзе приобретал хлеб, сахар, сухофрукты, конфеты в обмен на муку. Но ведь все это надо было еще привезти в лагерь. Транспортировкой, правда, занимался завхоз. Нашим кладовщиком был по совместительству кладовщик колхоза Шемет.

Доставать деньги и продукты оказалось труднее, чем мы предполагали. Проблема была и с зарплатой. Сотрудники лагеря просят выдать аванс, они ведь трудятся. А у меня для этой цели нет ни копейки, потому что они должны получать деньги в районо. Я и сам жил и мотался по району без рубля в кармане, хотя мне был установлен оклад размером 150 рублей в месяц. Правда, нужно отметить, что все сотрудники питались в лагере. Повариха готовила вкусно и разнообразно — супы, каши, картофельное пюре, котлеты, компоты. Молоко брали в колхозе в кредит. Варили какао, кофе и даже жарили оладьи.

Вдруг в середине лета утонул завхоз Гриша вместе с лошадью. Мы остались без лошади и без завхоза. Место Гриши занял его брат Михаил. В районо грозились взыскать с меня стоимость лошади, но вмешался товарищ Исеев, и дело закрыли. Из колхоза выделили другую лошадь.

Но бытовые проблемы не должны были заслонять главное — пионерскую жизнь: военизированные игры, физкультурные занятия, прогулки в лес, купание в пруду, пионерские костры по вечерам. На костер приглашались руководители района: секретари райкома комсомола Исеев и Ямбушев, председатель райисполкома Мансуров. Они проводили беседы, а мои пионеры хором пели, читали стихи, показывали акробатические номера. Нашлись и исполнители на гитаре и балалайке. К закрытию лагеря у нас уже сформировался струнный оркестр.

Распорядок дня в лагере был типовой — подъем, физзарядка, умывание у пруда, подъем флага под барабанный бой и звуки горна, завтрак. До обеда различные игры, репетиции, походы. После обеда — отдых, а потом снова занятия спортом, сдача норм на значки БГТО, ГСО, "Ворошиловского стрелка". Мы старались, чтобы ребята, отличившиеся в спортивных достижениях, могли получить при отъезде эти значки. Тогда это было очень популярно — носить значки БГТО, ГСО, " Ворошиловский стрелок".

Скучать пионерам было некогда. Но для меня и трудностей было очень много. Из-за постоянных хлопот я даже не смог навестить отца, который лежал в саранской больнице после пулевого ранения. Дома за все лето я побывал всего 2-3 раза. Когда поспели вишня и малина, я приносил матери полные ведра. Ведь в нашем саду росли одни яблоки. Мать рассказывала, как однажды укладывала Хариса спать и сказала ему: "Вот вырастешь, будешь, как Каюм, работать, мне гостинцы, ягоды будешь приносить, а я буду их есть". А Харис отвечает: "Ай-ай, а мне что останется?" Ему тогда было всего три года.

Закончились лагерные дни, дети разъехались по домам, мы получили зарплату. В раймаге я облюбовал для Хариса шерстяной костюм, матросскую бескозырку с тужуркой, рубашку и привез домой. Когда его одели, в доме поднялся плач племянников. Их матери обиделись: почему я их детей обошел? Я понял, что допустил оплошность, ведь действительно, мог бы и для них что-нибудь приобрести, но было уже поздно.

В середине августа райком ВЛКСМ направил меня на курсы старших пионервожатых, которые были организованы на базе республиканского пионерлагеря, на живописном берегу реки Алатырь, недалеко от города Ардатова. Из района нас было двое: кроме меня еще учительница Прасковья Демьяновна Закатей, красивая девушка из хутора Лопатино. Мы там проучились целый месяц. Для нас это было как санаторий. Купались каждый день, загорали. Погода была хорошая, и кормили нас отлично. Прогулки, занятия спортом, военные игры, ну и, конечно же, лекции о детско-пионерском движении — вот чем мы в основном занимались. Разучивали также новые песни и коллективные танцы. Все это мы должны были применять в работе с пионерами.

Мы с Пашей познакомились с двумя татарскими девушками. Одна из них, по фамилии Ларина, была из села Пешле. Блондинка, высокого роста, она мне понравилась. Мы с ней даже начали переписываться, однако вскоре переписка заглохла. Меня назначили старшим пионервожатым при Лямбирской средней школе. Школа была большая, детей было много, пионерская организация как таковая не существовала.

Мы создали совет пионерской дружины, вожатыми стали активные ученики 8—9 классов. Стали думать, как и где устроить пионерский клуб. Директор школы товарищ Абдулла Мурсалимов поддержал мое предложение использовать под клуб бывшую конюшню. Помещение было вполне пригодное — бревенчатые стены, крыша покрыта железом. Нужно было лишь сделать ремонт: заменить полы, оштукатурить стены и потолок, соорудить сцену и прочее.

Клуб был готов через два месяца. Но где достать оборудование? Решили устраивать платные спектакли в районном Доме культуры. На полученные деньги закупили все, что было нужно, — пионерскую атрибутику, знамя, шкаф для книг, детский фотоаппарат, альбомы для фотографий, занавес, шторы для окон, другие вещи. Клуб получился настолько удобным, что райком ВЛКСМ начал проводить в нем семинары пионервожатых, различные совещания комсомольского актива.

В ноябре мне сообщили, что я должен явиться в обком комсомола и оттуда вместе с другими пионервожатыми ехать в Самару на слет старших пионервожатых. Как быть? У меня в кармане ни копейки, домой съездить не успеваю, ведь я уже завтра должен быть в обкоме комсомола. Ни у кого не смог одолжить денег и пошел в город пешком. А в Саранске в это время мой старший брат работал извозчиком на колхозной лошади. Около вокзала я его нашел и обрадовался было, но оказалось, что у него всего 14 копеек. Когда я пришел в отдел пионеров обкома ВЛКСМ и рассказал, что у меня нет денег, чтобы заплатить за гостиницу, то работники отдела сразу же дали мне 15 рублей. Мне стало легче. Хорошо поужинал в гостиничном ресторане, заплатил за ночлег. На следующий день после обеда группа работников обкома и мы, пионервожатые из районов, поехали на автобусе обкома на узловую железнодорожную станцию Рузаевка.

Это была моя вторая поездка в Самару. На слете мы пробыли несколько дней. В первый день слета состоялось пленарное заседание в драматическом театре. С докладом о задачах пионервожатых выступил секретарь крайкома ВЛКСМ товарищ Блюмкин. Потом начались выступления с мест. В конце заседания с большой речью выступил заведующий отделом пионеров и школьной молодежи ЦК ВЛКСМ товарищ Москвин. Это был высокий и солидный мужчина в форме летчика с "птичками" на петлицах. Говорили, что он занимается авиационным парашютным спортом. Во время перерыва его окружили любопытные вожатые, засыпали вопросами, как он стал летчиком. Он с охотой рассказал, что в свободное от работы время занимается в авиаклубе, уже выполнил несколько прыжков с парашютом, самостоятельно летает на самолете — видимо, на У-2 (По-2). "У нас все работники ЦК ВЛКСМ, — сказал он, — увлекаются авиацией и парашютным спортом. Ведь комсомол шефствует над авиацией..."

Между прочим, я только потом узнал, что обкомовские работники тоже увлекаются парашютным спортом. Летом 1936 года меня направили в военный лагерь Осоавиахима недалеко от города. В один из воскресных дней состоялось показательное выступление парашютистов. В час дня над нашим лагерем появился самолет У-2, и после одного круга от самолета отделился "комочек" и сразу повис на парашюте. Это была второй секретарь Мордовского обкома комсомола Родионова.

Так вот, на слете старших пионервожатых кроме пленарных заседаний мы посещали показательные сборы пионерских отрядов города Самары, пионерские комнаты отдельных школ, побывали в Театре юного зрителя. Смотрели спектакль, где была показана борьба с басмачеством в Средней Азии. Помню, как главный режиссер театра выступала перед началом спектакля и расхваливала работу театра. В те годы театр, как и кинематограф, был для нас новинкой.

В Самаре нас поместили в гостиницу. Среди вожатых были и обкомовские работники — заведующий отделом пионеров Бенедиктов и заведующий сектором вожатых Кильдяков. Меня разместили на том же этаже, но с другими, не знакомыми мне мужчинами, которые, как я узнал потом, были почти постоянными жителями этой комнаты.

В первую же ночь я проснулся от сильного стона и увидел лежащего на полу между кроватями человека, из груди которого торчал нож. Недолго думая, я разбудил соседа. Он быстро натянул брюки и выскочил в коридор, где висел телефонный аппарат. Скорая помощь не заставила себя долго ждать. Потерпевшего увезли. Перед тем как наложить на себя руки, он на белом воротничке написал химическим карандашом предсмертное письмо, вернее, короткую записку любовнице.

Пришел человек из прокуратуры, начал разбираться в случившемся. Мой сосед, видя, что я даю путаные показания, выручил меня: "Вы его не трогайте, он еще очень молод, спросите, что вчера ел, — не скажет". И меня оставили в покое. После ухода прокурора этот сосед мне и говорит: "Не суйся, куда тебя не просят, чтобы не быть свидетелем на суде — затаскают".

Вся наша комната была на ногах, никто больше не спал. Вдруг через некоторое время появляется наш пострадавший, целый и невредимый, правда, в нетрезвом состоянии. Оказывается, рана была неглубокая, ему сделали перевязку и отпустили. Он работал в Волжском речном пароходстве, ни дома, ни семьи у него не было. Пришла его любовница, а мы разошлись по своим делам.

В свои школы мы вернулись идейно обогащенными. По дороге из Самары всю ночь пели песни. С нами был обкомовец Бенедиктов, балагур и весельчак, пионервожатые из Саранска Николай Растегаев и Николай Мещеряков, другие вожатые. Растегаев отлично играл на баяне и был хорошим организатором. С этими ребятами я потом не раз встречался на разных семинарах и смотрах. Я тоже по мере сил старался организовать пионерскую работу по их образцу. Но наши условия сильно отличались от городских.

Сборы отрядов проводили празднично, с инсценировками и физкультурными выступлениями. Учителя почти не помогали, всю работу проводили комсомольцы 8—10 классов.

Выше я уже упоминал о военном лагере, где я впервые стрелял из боевой винтовки. Территория лагеря была хорошо оборудована для учебных занятий. Стрельбище находилось как раз в том районе, где до коллективизации мы арендовали земли. Нам выдавали по три патрона. Если с первого выстрела в мишень не попадешь, то отправляли на тренировку. Мне помогли занятия по военной подготовке в школе, на них я уже стрелял из мелкокалиберной винтовки. Поэтому на стрельбище я с первого же выстрела попал в "шестерку". Все три попадания в мишень были зачтены, и в конце сбора я получил значок "Ворошиловский стрелок".

Кроме стрельбы, были организованы сдачи норм на значок ГТО и ГСО, и эти значки я тоже получил. Только один вид нормы не был мной сдан — плавание. Нас водили на речку Инсар, которая течет через город. Было выбрано удобное место, где можно плавать, но я не смог выполнить норму. Однако учитывая мое "сухопутное" происхождение, командир роты отметил, что норматив "сдан". И я вернулся со сборов с тремя значками. Было очень приятно показаться в значках как перед пионерами, так и перед комсомольцами.

Как только я появился в школе, где был пионервожатым, меня вызвали в райком комсомола и предложили ехать в пионерлагерь вожатым. Там я пробыл до конца лета. Мне были очень рады Аббас Шикиляев, Прасковья Демьяновна Закатей, Альмира и все остальные лагерные друзья. Мы с Шикиляевым организовали несколько военных игр. Как говорил Аббас, до меня этим не занимались, потому что некому было их организовать.

Надо отметить, что пионерам особенно полюбились военные игры. Места, где располагался лагерь, были очень живописными. Это село Саловка, где школа окружена садами бывшего помещика, рядом пруд, там мы с Шикиляевым вечерами ловили бреднем рыбу на завтрак. Колхоз выращивал карпа, и нам было позволено ловить рыбу для столовой.

Свои обязанности мы выполняли с большим энтузиазмом. В этот раз начальником лагеря второй смены была Альмира. Конечно, ей сильно досталось с заботами о питании. Дело дошло до того, что однажды детям завтракать было нечем. Ей за это крепко попало в райкоме комсомола. Но рыба из пруда спасла положение, и до конца сезона сбоев больше не было.

С пионерлагерем я был связан несколько лет: в 1935 году был начальником лагеря, в 1936 году — старшим пионервожатым второй смены, в 1937 — старшим пионервожатым. В 1939 году я недолго был заведующим отделом пионеров РК ВЛКСМ. Тоже намучился с обеспечением всем необходимым пионерского лагеря.

Тогда начальником пионерлагеря был мой однокашник Нясрулла Алукаев. Он был старше меня на три года, уже кандидат в члены ВКП(б). Активный комсомолец, он был уже назначен заведующим отделом пионеров райкома комсомола, мечтал стать военным, но не осуществил своего желания. В том сезоне я рассчитался в лагере раньше на 15 дней, так как получил вызов на экзамены в Казанский химико-технологический институт. В это время в лагере произошло ЧП. В пруду утонул мальчик. На начальника лагеря завели уголовное дело, и расследование затянулось. Его защищал секретарь райкома ВЛКСМ Салимов, оба они были из Лямбиря и дружили. Конечно, вины Алукаева в ЧП было мало — недоглядели вожатые. Но, как правило, ответственность за несчастные случаи нес начальник лагеря.

В декабре 1938 года состоялась районная комсомольская конференция, где меня избрали членом бюро РК ВЛКСМ и заведующим отделом пионеров, а Алукаева освободили как подследственного. Через некоторое время дело закрыли, и его оставили на своем месте. Я ведь работал уже в своем селе, у меня была семья, и перебираться в Лямбирь не хотелось.

И все же меня не миновала эта должность. Причиной освобождения Алукаева послужило его письмо, написанное Сталину, в котором он критиковал секретаря РК ВКП(б) Рыжова. Тот разозлился и потребовал "выгнать" его из райкома ВЛКСМ, в результате чего я и стал заведующим отделом пионеров. В течение года я жил в Лямбире один, оттуда ушел в Красную Армию в ноябре 1939 года.

***

В августе 1936 года районо направил меня учителем в Черемишевскую НСШ. Это родное село моей матери. Она там родилась, выросла и вышла замуж за моего отца. Село растянулось вдоль подножья горы более чем на два километра, неподалеку от села Лямбирь. С Саранском оно связано проселочными дорогами через деревни Чекаевка, Выселки, Блохино, Берсенево. Деревни эти небольшие, стоят почти вплотную друг к другу, разделены прогалинами. В годы учебы в Лямбире мне приходилось проходить по их грязным улочкам. В Черемишеве Таласлау жила со своими двумя сыновьями сестра моего отца Фатима-апа. По пути из Лямбиря я нередко останавливался у них отдохнуть, а иногда гостил по выходным дням. Часто навещала свою дочь и моя бабушка Аминя. Дом у моей тетки был добротным — с садом и огородом. Яблонь было не меньше двадцати штук. И яблок было много, я летом ходил туда за яблоками. Но после того, как ее муж Тажетдин, бросив семью, уехал с другой женщиной во Владимирскую область, за садом ухаживать стало некому, и в течение нескольких лет он зачах. В 1934 году в доме появился приймак Ибрагим Ашумов. Он работал конюхом в колхозе на трудодни, но денег домой не приносил, хотя и получал их в конце года. Фатима-апа в колхозе льготами уже не пользовалась, колхозный сепаратор у нее забрали, фактически семья осталась без средств. Когда я стал там работать учителем, Фатима-апа вынуждена была просить деньги у меня — надо было платить налоги, да и сына надо было учить (второго сына переманил к себе Тажетдин).

Однажды по пути в школу я зашел к ним и вижу такую картину: на кровати, прямо на перине и подушках лежит Ибрагим в своем конюховом кожухе и в лаптях, с которых капают грязные капли на пол. Ноги лежат на спинке кровати, во рту — козья ножка. В комнате хоть топор вешай — все в дыму. Я прошел к столу, сел и хотел было поговорить, но первыми его словами были: "Вот бы водки". Я тогда сам не употреблял спиртного и не догадывался угостить его хотя бы четвертинкой. Несколько позже апа мне шепнула, что, мол, Ибрагим на меня обижается за то, что не угощаю его водкой, после чего я перестал туда заходить. Бабушка тоже перестала там бывать и вскоре умерла.

Раньше Фатима-апа пользовалась в колхозе авторитетом. В доме было всегда убрано, на кровати — нарядная пирамидка подушек с разноцветными наволочками. И на кухне был порядок, вся утварь — на своих местах, полы покрашены, чисто вымыты. Прежний хозяин дома любил порядок и чистоту. Мы, племянники Фатимы-апа, были желанными гостями. Когда Тажетдин удрал из дома, Али и Вяли помогали ей вспахивать и засевать земельные наделы. И отец помогал обрабатывать принадлежащие ей земельные участки. Конечно, у отца и без того было много забот — в нашей семье было тринадцать человек. Но, тем не менее, Минхажетдина мы обеспечивали до окончания им НСШ.

Об этом он вспомнил, когда приезжал к нам с сыном в Ногинск на праздник. Как сообщили мне племянники, в прошлом году он умер. Фатима-апа еще здравствует. Живет в Саранске с дочерью. Ей сейчас 85 лет. А ее старшей сестре Эсме-апа уже 87 лет. Живет в селе Пензятка — в трех километрах от Татарской Свербейки. И муж ее Тагир Ямбаев здравствует. Давно я не был в Черемишеве. Домик моей тетки, по словам очевидцев, покосился, в нем никто не живет.

Там еще живут мои двоюродные братья и сестры с племянниками. Хусяин-абый приезжал к нам в Ногинск. Одну ногу он потерял на фронте, но на здоровье не жаловался. Его старший брат Хасян и младший Алим погибли на фронте. Они остались без отца еще до революции, воспитывались у дедушки Мустафы. Их отец Сянят умер от туберкулеза, оставив жене и отцу пятерых детей: дочерей Фатиму и Хакимю и сыновей Хасяна, Хусяина и Алима.

Напротив них жили Коньковы — моя тетка по матери Диня с мужем. У них было тоже пятеро детей: Али, Каюм, Сабира, Сара, Сяит.

В Черемишеве проживала еще одна семья — дети старшей сестры моей матери (ее тоже рано не стало) — Альмяшевы. Абдуллу я не видел, он после смерти матери уехал на шахты Донбасса, Айшу отец выдал замуж за слепого старца совсем молоденькой, Абубакяр погиб на фронте. Фатима моложе меня на два года, живет в Нижнем Новгороде с семьей. Она приезжала в Ногинск с мужем, несколько дней они жили у нас. Моя покойная жена Фатима хорошо ее знала, вместе учились в НСШ. Глава семьи Санятулла был пастухом, пас скотину села, воспитывал своих детей и привел жену с сыном Кадыром, которого я хорошо знаю.

Итак, в 1936 году я стал работать учителем в Черемишеве. Работал я там довольно напряженно, вел два класса — второй и четвертый. Со вторым классом занимался в первую смену, с четвертым — после обеда. Кроме того, преподавал физкультуру и пение в НСШ. Работал также старшим пионервожатым на полставки. То есть денег по тем временам у меня было достаточно — около 500 рублей в месяц, но и расходов было немало. Почти все отдавал матери на уплату налогов. В те годы колхозников обложили очень большими налогами: сельхозналог, налоги на шерсть, яйца, мясо, молоко, страховка, земельная рента и налог на строения. На трудодни стали выдавать очень мало — по 200—250 граммов. В колхозе работал один отец. Вяли был в армии, Али трудился в городе Горьком на колхозной лошади — у него своя семья. Но все же за 1936/37 учебный год я приобрел зимнее бобриковое пальто, костюм, хромовые сапоги. Ну и платил за квартиру, за питание. Правда, я получал 20 рублей "квартирных" от сельсовета.

В ноябре—декабре я много сил потратил на подготовку детской художественной самодеятельности для показа на районной олимпиаде. Недалеко от клуба жил сельский гармонист Гани. Он с охотой согласился подготовить музыкальные номера и аккомпанировать. Но не бесплатно. Я договорился с председателем колхоза, который доводился родственником моей матери о том, чтобы за два месяца работы заплатить гармонисту натурой: три пуда муки и пуд пшена. И вот мы с ним до поздней ночи в клубе готовили хор, шумовой оркестр, коллективные татарские пляски "Алиля", "Атня" и другие танцевальные номера. Оказалось, что у нас есть мальчик, играющий на самодельной скрипке. И вот, во время каникул, всех участников детской районной олимпиады собрали в клубе района. Мы сильно волновались. С нами приехали директор школы Мухаммед Секаев и учительница Фатима Янгляева, моя будущая жена.

Выступление нашего коллектива превзошло все ожидания. Наша школа заняла первое место и получила в качестве приза десять пар лыж, а скрипач — новую фабричную скрипку. Меня наградили грамотой. Жюри приняло решение — направить наш коллектив на республиканскую олимпиаду. И так как времени оставалось мало, мы провели еще несколько репетиций и морозным январским днем на десяти подводах поехали в Саранск. Запрягли в лучшие сани лучших лошадей, на которых разъезжали руководители колхоза и села, в других колхозах позаимствовали сани со спинками, детей укутали в тулупы. Я тоже обулся в валенки, а сапоги взял с собой, чтобы переобуться на время выступления.

Приехали мы в Саранск вечером. Разместились в Доме колхозника до утра. Пока мы суетились, укладывали детей, мои сапоги исчезли. Но благодаря настойчивости и смелости заведующего отделом пионеров райкома комсомола товарища Курмаева сапоги быстро нашлись в другой комнате под нарами. Кроме нас там кто только ни ночевал — и приехавшие на базар селяне, и даже бродяги и воры. Вот кто-то и воспользовался моей доверчивостью.

На другой день все участники республиканской олимпиады собрались в драматическом театре, и начались выступления, которые продолжались два дня. Из Дома колхозника нас перевели в среднюю школу, к другим участникам олимпиады. За школьниками присматривали учительницы Фатима Янгляева и Ряхимя Козакова.

Самым лучшим нашим номером, по решению жюри, было выступление шумового оркестра. Место мы заняли по совокупности — второе. В награду получили полный комплект шумового оркестра — несколько балалаек и мандолин, барабан, всякие предметы для создания эффекта в оркестре. Скрипача наградили ботинками. Остальным участникам вручили книги с дарственной надписью, мне и директору школы — грамоты.

Домой вернулись в приподнятом настроении. Около клуба нас встречали односельчане. Это было небывалое в истории села событие.

Вскоре из райкома партии поступило сообщение о том, что в марте состоится олимпиада колхозников. И мы приступили к подготовке. Опять же вся работа по ее организации легла на меня. Но я получил полную поддержку со стороны правления колхоза, сельсовета и директора школы. Подключились также завуч — Усман Казаков, учителя. Для участия в олимпиаде мы привлекли колхозную молодежь и взрослых учеников седьмого класса — были и такие тогда. Готовились упорно, по вечерам. Каждый номер отрабатывали до виртуозности. Опять же нашей козырной картой был шумовой оркестр — с уже более совершенными инструментами он походил на струнный оркестр. Но на струнных инструментах играли только три человека — учителя, а скрипач научился играть на мандолине. В основном были колотушки, ложки, гребешки, бутылки с различным уровнем заполнения водой и те предметы, которые мы получили в награду в Саранске. В оркестре участвовало человек тридцать. В центре неизменно возвышался колхозный гармонист Гани. Под руководством Усмана Казакова разучивали коллективные пляски "Алиля" и "Атня", хором руководила жена директора школы. Когда репетировал шумовой оркестр, люди выходили из клуба на улицу, чтобы издалека послушать его звучание, и каждый по-своему нахваливал эффект. Несмотря на свою занятость, председатель колхоза товарищ Коньков лично присутствовал на репетициях каждый вечер, ведь коллектив выступал от имени колхоза.

Настал день олимпиады. Мы опять собрались в районном клубе. Я тоже участвовал: дирижировал оркестром, танцевал и пел в хоре. Кроме нашего оркестра в олимпиаде участвовал струнный оркестр средней школы из Лямбиря. В результате наш коллектив занял первое место, потому что олимпиада была колхозная и с нашей стороны участвовала в основном колхозная молодежь. Средняя школа, хотя и выступила лучше, заняла только второе место, но на республиканскую олимпиаду было все-таки решено послать коллектив из Лямбиря.

Нас наградили патефоном. В условиях того времени это был очень ценный подарок. В селе ни у кого не было патефона. Слушать татарские песни потом приходили и молодые и старые. Школьники сидели вокруг него целыми вечерами.

Из-за загруженности в школе времени на личную жизнь у меня практически не было. Вечерами организовывали репетиции драмкружка, ставили пьесы Галиаскара Камала, Шарифа Камалова, Мирхайяра Фяйзи и других драматургов. У нас даже стало правилом один раз в месяц ставить спектакли: "Наемщик", "Галия-бану", "На берегу Урала", "Акчарлаклар" ("Чайки") — вот неполный список наших постановок.

Сохранились в памяти и гулянья на лугу. В мае и июне на игрища собиралась молодежь, приходили почти все учителя. Танцевали "краковяк", "переходный танец", польку. Мой двоюродный брат Абубакяр Альмяшев работал инструктором Лямбирского райкома ВЛКСМ, но домой ходил каждый день, чтобы не пропустить эти игры и хороводы. Старался одеваться чисто. Как-то мы собрались на лужайке в ожидании остальных. Подошел Усман Казаков и сразу зацепил Абубакяра: "Что это ты, братишка, брюки просил на один вечер, а носишь целую неделю. Нехорошо". У нашего Абу отнялся язык, он покраснел, как вареный рак, и, стиснув зубы, чуть не ударил обидчика. А тот сразу засмеялся, похлопал его по плечу и подал руку, чтобы поздороваться, как будто и не было ничего. Стоящие вокруг люди долго смеялись над этой шуткой. А каково было Абу?

Раньше в своем селе я такие гулянья не посещал. Учился я далеко от села, в каникулы работал учетчиком бригады в колхозе. Но мои братья и сестры с охотой ходили к подножью горы, и далеко слышны были звонкие голоса и смех. Гуляли до наступления темноты, пока матери не начнут созывать детей домой. Дома работы невпроворот, надо готовить ужин, ставить самовар, доить коров ... да мало ли дел в доме!

Не забуду 1937 год. Были арестованы директор школы Мухаммед Секаев, завуч Усман Казаков. Через шесть месяцев Казаков вернулся, а Секаев пропал без вести. Летом я ушел в лагерь с пионерами в должности старшего пионервожатого и больше в Черемишево не возвращался.

Жил я на квартире у родственников моей матери. Дом был большой, саманный. Их дочь Аяфиса тоже была учительницей по ликбезу. Образование у нее было начальное плюс краткосрочные курсы. Иногда в гости к нам приходили мои отец и мать. Помнится, к празднику 1 Мая Хадича-апа приготовила брагу. Первого мая пригласили друзей-учителей, хорошо погуляли. А второго мая пришли мои родители. Садятся за стол — а где же брага? Хадича-апа стала оправдываться — мол, вчера всю выпили. Но я знал, что браги должно было остаться достаточно. Когда родители ушли домой, я спрашиваю хозяйку: "Куда все же делась брага?" Она в ответ: "Кошка выпила". Оказывается, дома живет двуногий "кот" Сегай-бабай, который за ночь выпил всю брагу. Этот же "кот" однажды опустошил флакон (250 граммов) тройного одеколона, который я купил в лавке.

***

Лето почти прошло. В начале августа меня вызвали в Казань для сдачи экзаменов на рабфак при химико-технологическом институте. Собрался я быстро. Рассчитался, взял чемодан и мешок с постельными принадлежностями и поехал в Казань. Там я узнал, что экзамены по приему на рабфак отложены до конца августа, жить негде, и в ту же ночь я решил уехать домой. Поезд на Саранск уходил в 5 часов утра. Сдал вещи в камеру хранения, погулял по городу. Купил на рынке гармошку-тальянку, взял билет в оперный театр на спектакль "Марица". Днем в городе встретил братьев Аюповых, учащихся Лямбирского педагогического училища. В Казани они гостили у родственников и собирались возвращаться домой этим же поездом. Идти, в отличие от них, мне было некуда, поэтому после театра я приехал на вокзал и расположился в зале ожидания.

Почти все диваны и кресла были заняты отъезжающими, у билетной кассы человек десять стояли в очереди и ждали, когда начнут продавать билеты. Узнал, что на мой поезд билеты начнут продавать только за два часа до отправления. Пока я стоял, меня начало клонить ко сну. Сказывались все мытарства этого дня. Постелил на пол газету "Известия" и кое-как улегся на ней.

Проснулся я от какого-то толчка, как мне показалось. Подумав, что нехорошо лежать на полу, встал и увидел лежащего около меня молодого человека, руки которого были зажаты между колен. Я нагнулся, чтобы поднять газету, и вдруг из внутреннего кармана моего пиджака выпал карандаш. Я поднял его и положил обратно. Карандаш снова выпал. В недоумении я ощупал карман и не обнаружил там своих документов: паспорта, комсомольского и профсоюзного билетов. Расстегнул пиджак и увидел искусно проделанную прорезь в кармане. Вот почему карандаш падал на пол. С ужасом подумал: "Ограблен!" Другой внутренний карман, с левой стороны, в котором лежали мои деньги — 600 рублей, полученные за работу в пионерлагере, был распорот таким же образом. Но деньги были на месте! Видимо, вор не смог их вытащить —они были завернуты в плотную бумагу и спрятаны глубоко в карман. По всей вероятности, от этого толчка я и проснулся. Проверил карманы брюк: и справа и слева были видны полукруглые вырезы.

В зале было просторно и светло, но никто из присутствовавших не заметил, как меня "обслуживал" воришка. По совету одной женщины я заглянул под диваны и увидел свои документы. Таким образом я отделался легким испугом: деньги оказались на месте, документы нашлись. Жаль только было моих брюк-галифе, которые я купил перед самым отъездом в Казань. Какая-то женщина дала мне две английские булавки, и я застегнул прорези в галифе, чтобы тело не просвечивало.

Безусловно, меня обчистил мой сосед по "лежанке". Он так и лежал, не шевелясь, притворяясь спящим. Но я не посмел предъявить ему претензии, ведь у меня не было защиты, а он мог быть не один. Стоящие и сидящие рядом люди могли все видеть, но промолчали, опасаясь за свой багаж. Вскоре подошла моя очередь в кассу, и я приобрел билет на поезд "Казань — Харьков".

За час до отхода поезда в зал вошли братья Аюповы в сопровождении матери. Я очень обрадовался приходу ребят и сразу же рассказал им о происшествии. Их мать начала ругать сыновей за то, что они не пригласили меня к себе на ночлег, зная, что я тоже уезжаю домой.

Уже в вагоне мы с ребятами разговорились и пришли к выводу, что не стоит ехать в Казань учиться, когда в Лямбире есть педагогическое училище. Тем более, что я уже год как проучился в Саранском педучилище. Работай себе и учись. Так я и поступил.

***

Районо (заведующей была Сара Шабаева) направил меня в родное село, где уже открылась НСШ, директором которой стал Саит Багаутдинов. Я его хорошо знал, так как часто бывал в родном селе, и на совещаниях в райцентре мы встречались. Преподавал он обществоведение и еще несколько предметов. Мне было поручено вести четвертый класс, преподавать в седьмом классе географию и зоологию, в шестом — биологию. И, как всегда, физкультура тоже была за мной.

Работа есть работа: подготовка к занятиям, уроки, общественная нагрузка, драмкружок. Чтобы успевать повсюду, купил велосипед и стал вторым обладателем велосипеда в нашем селе после директора школы. Главное — я жил дома! Получку отдавал матери, и отцу стало легче — в доме появился помощник. В августе и сентябре мы с ним подремонтировали дом и купили кое-какую мебель. Правда, со штукатуркой немного опоздали — стены долго сохли. Но к моей свадьбе все было готово.

6 ноября 1938 года мы с Фатимой Янгляевой в клубе, в торжественной обстановке, расписались. На сцене за столом сидели председатель сельсовета Фатих Искандаров и секретарь сельсовета. Мы подошли к столу, предъявили паспорта, я заплатил 3 рубля, и, объявив нас мужем и женой, нам вручили свидетельство о браке. Затем секретарь парторганизации товарищ Муса Юнусов от имени партбюро поздравил нас с законным браком и выступил с речью. Он ярко обрисовал пережитки прошлого по бракосочетанию, когда жениха ставили в кабальные условия, заставляя уплатить калым, а девушку-невесту выдавали без ее согласия за первого попавшегося парня.

Коллектив художественной самодеятельности подготовил концерт. Мы с невестой и ее подругой станцевали наш любимый танец "Атня". Многие присутствующие в клубе поздравили нас, подарили деньги, а родственники преподносили подарки. По нашему примеру начали устраивать красные свадьбы и другие комсомольцы.

***

В том же году в нашу школу пришли выпускники Лямбирского педучилища Иван Стукалов и Исмаил Ахмедов. Опыта они не имели. Занятия проходили у них скучно и шумно. Стукалов преподавал русский язык и литературу, Ахмедов учил третий класс.

Но сами о себе они были высокого мнения. Часто опаздывали на уроки, особенно Ахмедов. На одном из педсоветов я раскритиковал его за опоздания и отсутствие дисциплины в классе. Оправдаться он не мог, поэтому он обозвал меня "хамелеоном". Я никогда не обижал людей, тем более своих коллег, но в интересах дела всегда указывал на их недостатки (я уже рассказывал, как бичевал отдельных колхозников на страницах газет). И все-таки он не понял своих ошибок.

Мы готовились к Новогоднему утреннику. Дети разучили стихи, песни, отрепетировали танцевальные и физкультурные номера. Наступило 1 января. Вся школа собралась на детский утренник. Но Ахмедов, который должен был выступить в роли Деда Мороза, не пришел. Не пришел и Стукалов. Чтобы не сорвать утренник, я пошел к ним на квартиру. И что же вижу?

Они сидят за столом уже изрядно захмелевшие, на столе четверть с брагой. Я спрашиваю: "В чем дело, почему срываете утренник?" Ахмедов без зазрения совести заявляет: "У меня умерла мать, вот и делаю поминки". Однако я его заставил идти в клуб, хотя из-за нетрезвого состояния выступить ему не разрешили. Дедом Морозом нарядили одну учительницу. Кроме всего прочего, наш "герой" Ахмедов стал ухаживать за семиклассницей, из-за этого его перевели в соседнюю школу. Он и там напакостил, учинил скандал с квартирной хозяйкой. В конце концов мы его (я уже работал в райкоме ВЛКСМ) исключили из комсомола.

После нашей свадьбы Фатима работала в Черемишеве до 1 декабря 1937 года. Она ведь была директором НСШ. Потом перебралась ко мне в Свербейку. Стала преподавать физику и математику в пятом, шестом и седьмом классах. В начале 1938 года к нам из райцентра, где они вместе учительствовали в средней школе, перевели моего хорошего друга Фяйзи Мусалямова с женой Зяйнап. Его обвинили в троцкизме, чуть было не посадили в тюрьму. Тогда за одно сказанное невпопад слово человека могли арестовать работники НКВД, стоило только донести.

Нам с ними было очень хорошо, мы ходили друг к другу в гости, в свободное от работы время играли в шахматы. Фяйзи был начитан, руководил драмкружком и играл главные роли в спектаклях. Особенно мы любили ставить пьесу "Галия-бану". Он играл роль Исмаила, я — Халила. Фатима играла мать Галии. Ей было трудновато участвовать в спектаклях после рождения сына. Фагат был очень маленький и слабенький, требовал постоянного ухода. И все-таки она находила время выручать драмкружок.

Дом наш был, как тогда говорили, пятистенный: соломенная крыша, подвал. Рядом сад из двадцати яблонь, пасека, баня, надворные постройки, клеть для зерна. Держали корову, телочку, овец штук восемь, гусей и кур. Отец наш был тружеником. Мы с женой помогали деньгами. Дела нашей семьи пошли было в гору. Али уехал в Ногинск и вместе с женой обосновался там на всю жизнь. Вяли еще летом 1937 года отделился. В то время у него уже было трое сыновей. Купил дом рядом с пожарным депо и тоже неплохо устроился: работал механиком-трактористом МТС, получал гарантированную оплату за работу в колхозах на тракторах МТС.

Летом 1938 года райкомовцы оставили меня в покое. В июле я был на сессии в Саранске, а в августе мы с Фатимой поехали в Москву, вернее, в подмосковный Калининград (тогда он назывался Подлипки), где жили ее старшая сестра с мужем. Мы у них погостили больше недели. Несколько раз ездили со свояком в Москву, а когда он работал, я ездил один. Купил тальянку помощнее. Гулял с женой по городу, стоял в очередях за мануфактурой. В общем, время провели неплохо. Мне понравилось, ведь я был в Москве впервые. Так незаметно подошел новый учебный 1938/39 год.

В ноябре состоялась районная комсомольская конференция, где меня избрали членом бюро райкома комсомола и заведующим отделом пионеров и школьной молодежи. Предложили вступить в партию. Но в те времена служащему вступить в партию было очень сложно. Я должен был представить пять рекомендаций от членов партии с десятилетним партстажем. Где их найти? У нас в селе их вообще не было. Начали мы с Фатимой вспоминать, где таковые работают. Один нашелся в Суркине — ее дальний родственник, Тагир Юниев, член ВКП(б) с 1924 года — ленинского призыва. Другой коммунист — Заитов — работал председателем сельсовета в Лямбире, тоже с 1924 года в партии. Вспомнили и еще одного коммуниста —бывшую учительницу обществоведения в ШКМ, она же была секретарем партячейки в Лямбире, а теперь заведовала школой в селе Лебяжьем (Алтар). Мне, как комсомольцу, давал рекомендацию райком ВЛКСМ. Она заменяла рекомендации двух членов партии. Вроде бы набралось нужное количество. Но ведь надо было еще съездить к этим людям, договориться с ними и взять рекомендации, потом подать документы и ждать партсобрания, где разберут мое дело о приеме. В результате я все эти трудности с помощью Фатимы одолел и в июне был принят кандидатом в члены ВКП(б). Но мой прием должны были утвердить на бюро обкома партии.

Конечно, я был готов. Вызубрил Устав, изучил программу, материалы съезда ВКП(б), доклад Сталина и следил за текущими событиями в стране и за рубежом.

В назначенный день я прибыл в Саранск. В обкоме еще никого не было. Потом приехал секретарь райкома ВКП(б) товарищ Рыжов. Жду в приемной секретаря обкома партии Кузнецова. Помощник секретаря открывает двери и приглашает: "Товарищ Надеев, заходите". Почему-то я нисколько не волновался. Зашел смело, сел на предложенное место и жду. Докладывал о моем деле товарищ Рыжов. Члены бюро обкома начали задавать вопросы: где живешь, кто родители, семейное положение, образование. Один из них спрашивает: "Какой класс ведешь?". Четвертый, отвечаю. "А какие предметы преподаешь?" Географию. И началось: вопрос за вопросом по географии. А я на все вопросы отвечаю, показываю на карте. Тот же товарищ спрашивает: "А где расположен полуостров Пелопоннес?" Здесь я запнулся и начал искать, почесал затылок — наверное, подумают, что не знаю, и все-таки нашел его. И услышал веселый смех.

Товарищ Кузнецов спрашивает Рыжова: "Ваше мнение?" "Мнение райкома — принять", — отвечает тот. Все проголосовали за утверждение. Я уж не помню, как выскочил из кабинета и побежал на базар, где стояла наша лошадь.

Членом партии я стал в октябре 1939 года, когда работал в райкоме ВЛКСМ. Теперь уже было легче стать членом партии, так как XVIII съезд ВКП(б) установил новые нормы — три рекомендации членов партии с трехгодичным партстажем, и не требовалось утверждения обкома решения райкома ВКП(б) о приеме в партию, как было год тому назад.

Избрали меня в райком ВЛКСМ в ноябре, а дела заведующего отделом я принял только в феврале, поскольку сильно растянулось расследование по делу Нясруллы Алукаева (я об этом уже рассказывал). По Советскому Союзу был распространен призыв Паши Ангелиной: "Девушки — на трактор!". Райком ВЛКСМ поручил мне организовать курсы трактористок в нашем селе. Пришлось много потрудиться, чтобы уговорить десяток девушек учиться на тракториста. Наконец мы с бригадиром тракторной бригады из соседнего села Пензятка начали занятия в колхозном клубе. Явились в основном выпускницы седьмого класса. При мне успели провести несколько занятий, и я был призван в ряды Красной Армии. Дело мое завершил брат Вяли, который тогда работал механиком МТС. Как мне сообщили в письме, он провел несколько практических занятий с девушками, привез их в МТС, и там девушкам учинили экзамены. Во время войны они заменили ушедших на фронт трактористов.

Будучи в командировке в Саранске в 1942 году, я убедился в правильности проявленной инициативы райкома ВЛКСМ по подготовке трактористок. Хосния, Сабира, Хакимя и другие девушки успешно работали на полях нашего колхоза трактористками. Возглавлял их бригадир тракторной бригады односельчанин Арифулла Исалимов.



 
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Служба в Красной Армии

Проводили меня в Красную Армию 19 ноября 1939 года. Накануне в обкоме комсомола мне выплатили зарплату, выходное пособие, а также материальную помощь в размере месячного оклада. Проводов (я имею в виду гулянья и попойку) не было. Отец отвез меня в Саранск, на призывной пункт облвоенкомата, где произвели дополнительный медосмотр, и после обеда мы были уже на железнодорожной станции. Железнодорожный состав был собран со всей Мордовской республики, около двадцати товарных вагонов (теплушек). Наш Лямбирский район занимал два вагона. Райвоенком Степаненков назначил старшими вагонов меня и учителя Елховской средней школы Земскова, которого я хорошо знал по работе. Он был призван в тот же день, что и я. Мы собрались в призывном пункте в селе Лямбирь, и нам приказали раздеться догола. По 8—10 человек мы заходили в комнату, где находилась медкомиссия. Нам было очень неудобно перед членами комиссии, в основном женщинами, причем хорошо нам знакомыми. Почему-то мы с Земсковым всегда были рядом, и туда вошли вместе. За столом сидели врачи-специалисты Соломонова и Аванова, райвоенком Степаненков и другие. Соломонова работала санитарным врачом района. Мы часто вместе ездили в пионерлагерь: я как заведующий отделом пионеров, она же проверяла санитарное состояние лагеря. Она и дома у нас бывала, когда в селе открыли лазарет по случаю дизентерии у ребят. Уж очень она любила нашего Фагата, внимательно наблюдала за его здоровьем, давала практические советы.

Главный врач районной больницы Аванова тоже хорошо знала меня по работе, так же, как и Соломонова, бывала у нас дома, отец угощал их медом. Аванову также сближала с моими родителями национальность — она была татарка. Они сидели за самоваром и разговаривали по-своему.

И вот пришлось стоять перед ними голым. Я не знал, за кого спрятаться. Видя мое положение, Соломонова и Аванова зашли за перегородку, пошептались о чем-то, и ко мне подошел мужчина-врач, быстро осведомился о моем здоровье и велел одеться. Земсков так же шмыгнул за мной в раздевалку. Потом мы с ним вместе поступили в Военно-политическое училище. Но об этом расскажу попозже.

В те времена призывников отправляли только в теплушках, эшелонами. По пути следования к нам прицепляли вагоны из Чувашии, Татарии, Горьковской области и другие. Мы сразу заметили, что движемся на запад — через Арзамас, Муром. Наконец оказались в Москве, на окружной железной дороге. В памяти осталась детская железная дорога, где весь обслуживающий персонал на станциях, в поездах состоял из детей. Мы проезжали мимо на небольшой скорости, и нам все было хорошо видно. Эта дорога была построена в 1935—1936 годах, если не ошибаюсь, по северной окраине Москвы. Сейчас ее не существует. Нам, особенно тем, кто еще ни разу не был в Москве, было очень интересно.

Состав призывников был разношерстным, как по национальному признаку, так и по образованию и родам деятельности. Среди нас были и рядовые колхозники, и шоферы, и учителя, и рабочие предприятий. Многие призывники были одеты в лапти и ветхие телогрейки. Один из наших призывников, учитель Б. Саловской средней школы Выборнов, кричал тем, кто выходил из вагонов на станциях: "Не позорьте имя советского призывника, сидите в своих вагонах!" Пока мы добрались до места назначения, два раза для нас устраивали баню, одежду пропускали через термокамеры. Кроме сухого пайка, нас еще кормили в столовых.

У большинства призывников были свои запасы. У меня, например, этих запасов хватило до места назначения. У каждого из нас были ложки, кружки и миски. В пунктах питания мы получали пищу в свою посуду. В общем, начали привыкать к армейской жизни с первого же дня призыва, по пути в свои части. Пока ехали до Москвы, сформировался полный эшелон с начальником во главе и другими службами для поддержания порядка в эшелоне. По пути состав останавливался где-нибудь за станцией и проводились митинги или строевые собрания с требованием соблюдения порядка и дисциплины.

Среди нас было много учителей от 21 до 30 лет. В 1939 году по представлению наркома обороны К.Е. Ворошилова был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР о всеобщей воинской обязанности. По этому указу учителя лишались брони или льгот. И сразу же осенью 1939 года школы, во всяком случае по нашему району, потеряли половину учительского состава.

Ночью 25 ноября наш эшелон прибыл в город Славута Шепетовского района Украины, и, выгрузившись из вагонов, мы строем, по четыре человека в ряду, двинулись в темноту во главе с сопровождающими нас командирами.

Пограничный (в старых границах) город Славута был небольшой, одноэтажный, деревянный. Гарнизон был современный, с почти новыми корпусами со всеми удобствами. Вот мы туда и прибыли в полночь. Нас разместили в пустых казармах. Все устали и легли на приготовленные соломенные матрацы.

Утром стало ясно, что мы находимся в гарнизоне 745-го стрелкового полка. Стали было спрашивать у командиров взводов о нашей будущей службе, но никто толком и сам ничего не знал. В этот же день нам устроили баню, выдали обмундирование б/у (как сказали младшие командиры, временно, до получения нового, на период карантина). Из бани нас повели в казарму, где уже стояли кровати с постельными принадлежностями. Мы хорошо поели и потому спали крепко.

На второй день пребывания всех новичков, уже обмундированных, выстроили на плацу для строевых занятий. Еще до построения мы, новобранцы, повзводно и поротно прошли по шоссе несколько километров в порядке прогулки и вернулись на плац. Роты и батальоны были еще формальными. Перед строем командир полка собрал всех командиров батальонов и, сильно жестикулируя, давал им какие-то указания. Это бы кавалер ордена Красного Знамени капитан Михеев. А комиссаром полка оказался батальонный комиссар Алексеенко. Потом началась разбивка по отделениям, взводам и ротам. Тех, кто имел высшее образование, отвели в одну сторону, а тех, кто имел среднее — в другую. В этой группе оказался и я. Потом начали выяснять, кто является коммунистом и комсомольцем, чтобы сформировать в каждом подразделении партийно-комсомольские организации.

Из числа имеющих высшее и среднее образование тут же сформировали полковую школу, и будущий начальник школы вместе с политруком Бородулиным повели нас в казарму, где должна была разместиться эта школа. Я уже говорил, что в гарнизоне были новые 4-этажные казармы с водяным отоплением, водопроводом и канализацией. В середине казармы стояли спортивные снаряды: турник, "конь", "козел", у стен — новенькие кровати с сетками. В тот же день мы получили совершенно новые одеяла, простыни, подушки и наволочки. Начали получать и новое обмундирование — сапоги, шинели, гимнастерки и брюки. Политрук Бородулин, старшина школы и командиры взводов помогали нам подогнать обмундирование по росту и по размеру. Этим мы занимались до отбоя. А утром, когда мы, позавтракав, вышли на строевую подготовку, нас уже было не узнать. До тех пор, пока я не уехал в Военно-политическое училище, личный состав полковой школы был одет с иголочки: сапоги скрипели, пряжки на ремнях блестели, шинели были хорошо подогнаны. На нас смотрели с восхищением. А все остальные роты долго ходили в б/у.

В полковой школе я оказался один из нашего района. Мои земляки были распределены в артбатарею на конной тяге и другие подразделения.

Занятия в полковой школе начались без пребывания в карантине, без принятия военной присяги. Следовало поспешить, через шесть месяцев должен был состояться выпуск младших командиров. Нас, членов партии, вызвал политрук и сразу каждому дал поручения. Земсков стал редактором стенгазеты, которую начал готовить в тот же вечер. Меня и еще трех товарищей назначили помощниками руководителей политзанятий. Моя группа оказалась музвзводом, а руководителем был сам политрук Бородулин. Немолодой, видимо, из запаса, он всегда был чисто и опрятно одет, с полевой сумкой и кобурой с револьвером по бокам.

Через несколько дней состоялось организационное партийное собрание и начались напряженные занятия по строевой, политической, стрелковой, тактической подготовке — с раннего утра до отбоя. Изучали все уставы и наставления — это главное. Своих земляков я встречал утром, когда они шли в конюшню чистить лошадей, а мы занимались строевой. Вечером мы собирались в ленинской комнате, где было уютно и тепло, и делились новостями. Это были Каюм Муртазин (наш зять), Каюм Ариков, Хомзя Сюткаев, Каюм Нарбеков, Аббас Батеряков. Все служили в полковой артиллерии, в одной батарее. И все они, кроме Муртазина и Нарбекова, погибли под Перемышлем в первый же день войны.

Когда немцы внезапно напали на нашу страну, 745-й СП находился на новой границе, в городе Перемышль. В полку поднялась паника, комсостав бросился спасать свои семьи и отправлять их в тыл. Командир полка капитан Михеев находился в госпитале, а и.о. командира полка, начштаба капитан Бородин не сумел возглавить командование в критический момент, и полк был разбит. Военный трибунал приговорил Бородина к расстрелу, комиссара полка разжаловали до рядового. Но это случилось в июне 1941 года, а сейчас было начало декабря 1939 года. Я уже стал получать письма из дома. Очень скучал по дому, ведь дома остались жена с двумя детьми — Фагатом и Розой, отец и мать, Сара, Нурибя и Харис. Письма писал почти каждый день. В ленинской комнате было темновато, электростанция не обеспечивала гарнизон освещением.

Мы с Земсковым оказались в одном отделении в полковой школе, ведь оба были коммунистами. Он имел высшее образование, был очень начитан. Говорил всегда спокойно и красиво. На занятиях по истории ВКП(б) показал себя знатоком истории партии. Я, конечно, держался всегда около него, брал "уроки" русского языка. Он с желанием помогал мне.

В первый выходной день Земсков добыл на двоих увольнительную в город. Но мы там были недолго и вернулись в Дом офицерского состава (ДОС). Так называли офицерский клуб. С удовольствием выпили по две кружки пива, Земсков еще потанцевал с какой-то девушкой, и мы вернулись в казарму.

Питались мы в столовой, куда приходили со своими котелками. Другие роты получали пищу прямо на улице. У многих красноармейцев из Средней Азии не было ложек, и они пытались доставать борщ пальцами, но это было невозможно. Борщ был горячий — пальцы не выдерживали. Столовая, кроме того, служила клубом для солдат. Там проходили собрания и другие мероприятия, демонстрировали кинофильмы.

Через две недели началась война с белофиннами, и наш политрук стал комиссаром батальона вновь формируемого полка из резервистов. А 10 декабря нас с Земсковым и Матвеевым и еще двух членов партии из других рот срочно вызвал комиссар полка — батальонный комиссар Алексеенко и сообщил, что требуется направить пять человек в Военно-политическое училище, которое находится в Брянске. Если есть желание, то он просит нас написать заявления с просьбой зачислить курсантом училища с оставлением в кадрах РККА, а также заполнить анкеты и написать автобиографии. Ответа мы ждали недолго. Через пять дней мы уже стояли на станции Славута в ожидании поезда.

***

В Брянске с каждым красноармейцем тщательно побеседовали начальник училища батальонный комиссар Устьянцев, начальник учебной части, начальник политотдела полковой комиссар Иванов, старший политрук Шайкевич и другие. После бесед был проведен отбор, и оставшимся предложили сдать экзамены. Экзамены были несложными, запомнился только диктант по русскому языку. Через несколько дней объявили приказ о зачислении нас курсантами ВПУ, на 100 процентов состоявшего из членов ВКП(б).

Программа училища была насыщенной: история ВКП(б), военно-политическая география, история древнего мира и средних веков, история народов СССР, партийно-политическая работа в роте, тактическая подготовка до полка включительно, стрелковая, артиллерийская, танковая, химическая подготовка и другие предметы. Занятия проводились в учебном корпусе за пределами территории казармы. Рядом с нами находился гарнизонный Дом Красной Армии, где мы часто бывали.

Питание у нас по тем временам было отличное. Особенно мне нравился компот из сухофруктов. На завтрак и ужин давали по 25 граммов сливочного масла. Готовили очень вкусно. За месяц я стал как бочка. Но усиленные занятия по строевой и тактической подготовке нам особенно "расширяться" не давали. В выходные дни организовывались пешие прогулки за город, вечерами — марш-броски, по воскресеньям — лыжные походы, соревнования по легкой атлетике и многое другое? Нам все это очень нравилось.

Много часов было отведено для изучения истории ВКП(б) по "Краткому курсу". За время учебы в ВПУ я законспектировал много произведений Ленина и Сталина и имел по этому предмету только "отлично". Нашему преподавателю, батальонному комиссару Гритчину, мои конспекты первоисточников понравились, и он ставил меня в пример. Все свободное от занятий время я сидел за книгами, читал вслух, как рекомендовал мне Земсков, с которым мы оказались в разных ротах.

Училище состояло из двух батальонов, по три роты в каждом. В каждой роте было по четыре группы. Командовали командир роты, помощник командира роты, политрук роты. Старшина и начальники групп были из курсантов.

В ноябре 1940 года нам предоставили каникулы с выездом на родину. Это была огромная радость — пятнадцать дней дома! В Москве я купил подарки жене, матери и сестрам — отрезы на платья, детям валенки и ботиночки — они уже у меня были приготовлены, чтобы отправить посылкой заранее.

Сошел я с поезда в Саранске уже к вечеру. В декабре самые короткие дни. Домой дошел уже, считай, ночью, мокрый, как цыпленок, с чемоданчиком в руке. О своем приезде не сообщал, поэтому меня не ждали. Захожу — за столом сидят чумазые Фагат и Роза, мать копошится у печки. Жена в школе, значит, еще семи нет. В школе занятия не кончились, а я думал, уже глубокая ночь. Стало быть, я не шел, а летел "на крыльях"...

Не успел оглянуться, как прошел мой отпуск, пора возвращаться в училище. Опаздывать нельзя.

Учился я среди грамотных, образованных ребят. Многие имели высшее, в основном педагогическое образование, окончив учительские институты (были такие до войны), и среднее образование. У меня же — семь классов и неоконченное заочное педучилище. Надо было от них не отставать. Поэтому я усиленно занимался самостоятельно. В выходные дни многие курсанты уходили в увольнение, а я садился за учебники, уставы и наставления, штудировал первоисточники по истории партии, переписывал записи лекций.

Много занимались тактической подготовкой, в основном на учебном поле, в любых погодных условиях, зимой и летом. Возвращались с тактических занятий взмокшие, в засалившихся гимнастерках. С мая выезжали в лагеря. Наш лагерь располагался на берегу реки С., где мы после занятий купались, стирали гимнастерки, портянки, платки. Выходные дни проводили на берегу, загорали на песке.

Наше стрельбище находилось в глухом лесу, куда шли пешим строем 8—9 км, имея при себе полный комплект обмундирования: шинель, противогаз, ранец, винтовку или пулемет. Так как я был вторым номером станкового пулеметчика, всегда носил за спиной станину станкового пулемета. Я был крепок, в походах никогда не отставал, фляга моя всегда была полна водой. В ранце я держал сухари и кусочки сахара, которыми утолял голод. Некоторые наши курсанты не выдерживали дальних походов, а они участились к осени 1940 года. Учения начали проводить с боевыми стрельбами из минометов и артиллерии, не говоря уже о винтовках. Автоматов у нас еще не было.

Преподаватель тактики капитан Петухов как-то упрощал действия бойца в наступлении. Для него не существовало противника. По его мнению, обыкновенная саперная лопата, которую мы все носили на боку, могла решить исход боя в траншее противника. Старший преподаватель тактики майор Морозов — участник Первой мировой и гражданской войн в звании офицера — предупреждал о пагубности такого "шапкозакидательства". "Наш будущий противник на поле боя, — говорил он, — силен и коварен, технически оснащен. Недалек тот день, когда мы с глазу на глаз столкнемся с ним, и поэтому надо больше тренироваться, закаляться физически и овладевать оружием". Он чувствовал близость войны: "Ох, ребята, тяжело придется вам, если столкнемся с немцами". А немец уже вовсю расставил свои сети, покорил страны Западной Европы, оккупировал Польшу и стоял у наших границ.

Когда мы изучали театры военных действий, особенно западный, некоторые преподаватели искусственно занижали возможности немецкой военной экономики, боевой техники и выносливости немецкого солдата. Наши же возможности, безусловно, увеличивали. Оказывалось, что наши танки и самолеты превосходят немецкие, военная экономика сильнее немецкой и т. д. Возможно, так и было теоретически, с учетом всех преимуществ социализма над капитализмом, но наше командование больше говорило, чем делало на практике. Но судить об этом не мне, тогдашнему курсанту, которому не было видно дальше своего носа. Главное, надо было хорошо учиться, овладевать наукой побеждать. Маршал С.К. Тимошенко, тогдашний нарком обороны, подчеркивал, что тяжело в учении — легко в бою. Требовал от воинов умения окапываться, не быть белоручками, а больше врываться в землю во время учений. Исходя из этих указаний, мы на тактических занятиях окопы рыли в полный рост, с ходами сообщений и отдельными ячейками для огневых точек, минометов и орудий, хотя их у нас и не было. Стало быть, учились применять местность в обороне, физически тренировались. У нас было несколько учебных минометов, одна полевая 76-миллиметровая пушка на все училище. Преподаватель артиллерии майор Попов учил нас наводить пушку, давать команды. Эту пушку почти каждый день на двух лошадях вывозили на учебное поле и там, согласно расписанию, курсанты тренировались в стрельбе и изучали матчасть. Танков мы не видели. Их изучали по плакатам, которых было очень мало. По авиации у нас занятий вообще не было. Да и времени было мало. Что можно за один год и четыре месяца узнать из всего того, что было в Красной Армии? Главной нашей целью было — овладеть историей марксизма-ленинизма и навыками партполитработы в армии. Лекции, семинары, классно-групповые занятия, сдача зачетов и экзаменов, тренировки и практическое овладение стрелковым оружием — винтовкой. Стрельбы с боевыми патронами проводились редко — берегли патроны. Командиры отделений и помощники командиров взводов требовали, чтобы мы на стрельбище больше занимались наводкой: фиксировали результаты и докладывали командиру роты. Я, например, за полтора года учебы всего два или три раза стрелял из винтовки, а из пулемета вообще один раз.

Несмотря ни на что, жизнь курсанта — беззаботное время. Ты сытно накормлен, хорошо одет, отдыхаешь согласно распорядку дня. Перед отбоем — строевые прогулки с песней, ходили в театр целой ротой. У нас были замечательные запевалы. Когда рота курсантов проходила по городу, жители выходили на улицу или открывали окна и с восхищением слушали нас. Начальник училища сам частенько присутствовал, когда роты во дворе училища разучивали песни и тренировались петь в строю. В училище была сильная художественная самодеятельность. Руководил ею курсант, которого начальник училища называл любимцем училища. И действительно, наш ансамбль выступал и в клубах заводов, и на сцене городского театра, и в других местах. Этого курсанта после окончания училища оставили в клубе инструктором.

В начале 1940 года один из наших курсантов получил письмо от брата с Ленинградского фронта. Брат участвовал в финской кампании и написал, как различными методами белофинны проводят агитацию среди наших бойцов, и в подтверждение положил в конверт листовку, одну из тех, которые белофинны бросали над нашими войсками. В письме абсолютно не было агитации последовать призыву листовки, а, наоборот, осуждались методы белофиннов. Это письмо и листовку курсант (его фамилию называть не буду) показал своему другу, а тот друг рассказал об этом еще одному курсанту. В результате случай с письмом стал достоянием всего отделения, и один из курсантов проинформировал уполномоченного особого отдела. И в одну из ночей курсант, а через несколько дней и его брат были арестованы как распространители вражеской агитации. Это было единственным ЧП в училище, хотя в целом по стране таких случаев было немало.

Но этот эпизод не наложил отпечатка на результаты учебы. Благополучно закончились госэкзамены. Я получил отличные оценки по истории ВКП(б), военно-политической географии и тактической подготовке. Мы все с нетерпением ждали приказа наркома обороны. Зачитали нам его 31 мая 1941 года. Это был первый выпуск политруков в нашем училище. Я ужасно гордился и даже телеграфировал домой о своем счастье и написал письмо. В тот же день до самого вечера выдавалось обмундирование, заказанное еще год назад. Почти все получили, а мое найти не могут. Велели подождать, пока получат другие, тогда и отыщется. Все уже переоделись и начали расхаживать в новеньких суконных гимнастерках с накладными карманами и темно-синих брюках с красными кантами, в ремнях с краснозвездными пряжками да в скрипучих хромовых сапогах. Все вокруг скрипит и блестит, а я все сижу около вещевого склада. Наконец, когда все уже ушли в городской театр на торжественное собрание, нашли мой мешок. Чего там только не было: летнее и зимнее обмундирование, ремни и полевая сумка, фуражка и пилотка, шинель, сшитая на заказ, постельные принадлежности, полотенце. Сапог, к моему сожалению, сорокового размера уже не осталось. Пришлось взять сорок первый. Но на собрание я опоздал.

Получили мы месячный оклад заместителя командира роты по политчасти — 650 рублей (это оклад в стрелковых частях), столько же подъемных. Я получил 1300 рублей. Это были для меня в то время хорошие деньги. Но на следующий день мы уже были сняты с котлового довольствия. Стали питаться за деньги в столовой училища или в столовой военторга. В казармах исчезли постельные и туалетные принадлежности, пришлось перейти на самообслуживание. Вот тут и сказалась наша самостоятельность. Но длилось это недолго, дней пять, пока мы не разъехались по частям.

Многие уехали в Киевский и Белорусский военные округа. А меня все не вызывают. Начал беспокоиться. В чем дело? Наконец, 5 июня начальник училища вызывает к себе в кабинет. Вызванными оказались пять человек. В кабинете сидят два полковых комиссара в авиационной форме. Мы стоим в дверях. Начальник училища, тоже уже в звании полкового комиссара, говорит нам: "Вот познакомьтесь. У этих полковых комиссаров вы будете служить. Вы, товарищ Надеев, будете заместителем командира аэродромной роты. Бойко пойдет секретарем комсомольского бюро, Мачеров — в автороту..." — и так всем пятерым назвал будущие должности.

Оказалось, что один из комиссаров — начальник политотдела дивизии Карачун, а второй — его заместитель Гаврилов. Они дали нам адрес политотдела, рассказали, как его найти и распорядились, чтобы мы завтра к 9-00 туда прибыли. В тот же день мы с Мачеровым прибыли в город Карачев (Орловская область) на машине штаба дивизии.

***

Местом нашей службы стала 194-я авиабаза 35-й дальнобомбардировочной авиадивизии. База обслуживала дальнобомбардировочный авиаполк, расположенный в Орловском военном округе. Матчасть полка состояла из двухмоторных красавиц ДБ-3Ф. Рота, где я стал заместителем командира по политчасти, состояла из двух взводов караульной службы, технического взвода, минно-саперного отделения, стартового отделения и еще ряда служб аэродромного обслуживания. Да, еще был у нас пулеметно-зенитный взвод, которым командовал лейтенант Старцев. Командир роты старший лейтенант Коротеев был одновременно и комендантом аэродрома. Его помощником был лейтенант Гудков, который в основном ведал аэродромной службой. Кроме того, было три командира взводов, командир минно-саперного отделения младший лейтенант Житков, призванный из запаса. Из командиров взводов помню только лейтенанта Трещева, который до конца войны служил там в этой должности. Остальные разъехались, как только началась война.

На другой день после моего приезда заместитель командира базы старший политрук Косарев перед строем передал мне роту, и у меня сразу появилось огромное количество обязанностей. Надо было проводить политинформации, политзанятия, беседы во взводах, следить за порядком в ленинской комнате, заботиться о красноармейцах, об их здоровье, быте, а также о несении караульной службы.

Меня поставили на довольствие в столовой военторга. А для летчиков и техников существовала отдельная столовая, бесплатная, по летной и технической нормам.

Расположился я в палатке для комсостава. Первым делом нужно было составить план политической работы роты на июнь. Составил его, как сумел, на двух страницах тетрадного листа, где были зафиксированы основные мероприятия в роте. Как на грех, спустя 2-3 дня приезжает начальник политотдела дивизии Карачун и давай проверять работу замполита нашей базы: его планы, протоколы собраний и заседаний партбюро. Потребовал и мой план работы. При мне же Косареву досталось за мою "шпаргалку", за то, что он меня не научил составлять план работы, не утвердил его и так далее. А я возьми и скажи: "Я сам виноват за свой план". За это и мне попало: "Я с вас потом спрошу, да не так. Вам как молодому политруку должны были помочь старшие по работе".

В июле—августе 1940 года был отменен институт военных комиссаров и политруков рот и батарей и введен институт заместителей командиров по политчасти. Бывшие комиссары корпусов и дивизий стали начальниками политотделов, а начальники политотделов — заместителями. В нашем политотделе оказалось два полковых комиссара. У нас в полку заместителем командира полка по политчасти был старший политрук Авраменко, заместителем по политчасти базы — старший политрук Косарев (в дальнейшем я буду называть их комиссарами). Ответственным секретарем партбюро нашей базы был старший политрук Ильинский, комсомольского бюро — младший политрук Кошелев, начальником клуба — политрук П., начальником библиотеки — младший политрук Клименко. Политический состав на базе был достаточно сильным. В каждой роте — свои замполиты. Всего пять.

К моему приезду уже вовсю шли занятия по общеобразовательному курсу. Из города к нам приезжали учителя по русскому языку, математике и другим предметам, которых я не застал. Заниматься должны были все командиры и политработники независимо от базового образования.

Дня через три меня пригласил начальник финчасти Курбатов, техник-интендант по званию, и предложил расписаться в ведомости на получение денег. "Вы, — сказал он, — получили в училище деньги из расчета оклада 650 рублей. Ваш оклад сейчас — 900 рублей. Вот, получите разницу: 250 рублей за июнь и 250 подъемные. Итого — 500 рублей". Для меня это была неожиданная и приятная новость. Оставив себе немного, почти все перевел домой на имя жены. Она мне потом написала, что вся семья была рада этому переводу.

В субботу, 21 июня, комендант лагерного сбора лейтенант Звягин подошел ко мне и говорит: "Все командиры уезжают на воскресенье домой к своим семьям. У вас пока здесь никого нет. Я прошу вас заступить помощником дежурного по лагерю, он же дежурный по базе". Комиссара в лагере уже не было, чтобы доложить ему об этом, и я согласился. Ночь прошла спокойно, мы с дежурным по полку объездили караулы как на зимних квартирах, так и в лагере, проверили службу патрулей в городе и вернулись поздно ночью. Утром, часов в восемь, командир авиаполка майор Кудинов пригласил меня к себе в палатку и в порядке знакомства задал несколько вопросов, в том числе и о семье, давно ли я на базе и т. д. Мне было непонятно, почему он в лагере и когда он прибыл, если не ночевал здесь. После беседы он отпустил меня, предупредив: "Никуда не отлучаться, скоро получите боевое задание".

В девять часов 22 июня он объявил боевую тревогу через дежурного по лагерю. Я, в свою очередь, вскрыл пакет, который хранился в несгораемом ящике для дежурного по базе на случай боевой тревоги № 1. Прочитав инструкцию дежурному, мне стало ясно, чем я должен заниматься. Прежде всего, следовало отправить посыльных на машине в город за комсоставом; во-вторых, поднять весь личный состав и во главе со старшинами построить на площадке в полном боевом снаряжении; в-третьих, весь автотранспорт, в том числе спецмашины, вывести на отведенное место на опушке леса — в рассредоточенном состоянии.

Перед объявлением боевой тревоги майор Кудинов сказал нам о том, что немцы перешли нашу границу. И больше ничего. Первым прибыл командир базы майор Буханин, а за ним почти весь комсостав. В 12 часов начался митинг лагерного сбора. Выступил ответственный секретарь партбюро полка, старший политрук. И он, и остальные выступающие просили сразу же, с митинга, отправить их на фронт, чтобы с оружием в руках отстаивать свои рубежи. Наш комиссар появился после митинга. О начале войны он узнал из выступления по радио В.М. Молотова. Посыльный доложил мне, что Косарева дома нет. Он в лагере, сказала жена.

После объявления военного положения наша база была переименована в 678-й батальон аэродромного обслуживания, и на другой же день стали прибывать люди по мобилизации. Я тоже направился в призывной пункт за пополнением. К исходу дня наши зимние квартиры были заполнены мобилизованными различных возрастов — шоферами, трактористами, связистами, поварами и стрелками.

Вернулись с курсов из города Чугуева Харьковской области капитан Карасев, старший политрук Шевцов и другие, которые заняли свои места в роте. Мы с Коротеевым формировали вторую аэродромную роту на зимних квартирах.

Обслуживаемый нами полк на второй день войны рано утром поднялся в воздух и полетел во главе с командиром полка майором Кудиновым на бомбардировку вражеских танковых колонн. Первый вылет закончился потерей трех самолетов, четыре человека были ранены —штурман, летчик и два стрелка-радиста. После нескольких вылетов в полку из тридцати самолетов осталось пять, и те изрешеченные вражескими зенитными снарядами или пулями Ме-109 (истребитель, созданный немецким авиаконструктором Вилли Мессершмиттом).

В полку служил заместитель командира эскадрильи по политчасти политрук Забалуев, с которым мы учились в ВПУ, но его и других выпустили еще в декабре, отправив на авиационные курсы на три месяца. К моему приезду на базу он уже работал. Я подошел к нему, когда он стоял у самолета, из кабины которого вытаскивали раненого летчика, и хотел поговорить. Он со слезами на глазах только махнул рукой и побежал к другому самолету. Вскоре личный состав полка был перебазирован в Тамбов, где пополнился новой матчастью и вошел в состав дальней авиации. И вся дивизия тоже. Больше я их не видел. Дальняя авиация стала действовать только ночью. Этой авиацией командовал до конца войны главный маршал авиации Голованов. Говорили, что создание авиации дальнего действия было его инициативой, а тогда он был всего лишь подполковником.

Потери полка были большие. Немцы сбивали наши самолеты над полем боя. Они летали без сопровождения истребителей, и защищать их было некому. Экипажи самолетов прыгали с парашютами и скрывались в лесах при помощи населения оккупированных районов, а потом переходили линию фронта, чтобы добраться к своим. Мы были уже в Ельце, когда к нам в часть явились совершенно неузнаваемые летчик и стрелок-радист из бомбардировочного полка. Капитан был обожжен — лицо и руки в рубцах, а сержант весь в шрамах. Как они рассказали, добраться до своих было делом нелегким. Около двух месяцев их выхаживала одна деревенская женщина. Едва встав на ноги, двинулись в путь. Добирались, скрываясь в лесах, оврагах, у лесников, питались чем попало, и все-таки, когда войска Брянского фронта перешли в наступление в районе Ельца в декабре 1941 года и освободили часть оккупированных районов Орловской области, они оказались на освобожденной территории и нашли нас. Таким же образом добирались до своего полка и другие, сбитые над линией фронта, летчики, штурманы и стрелки-радисты. Но многим не везло, и они попадали в плен к немцам.

Мы приняли на обслуживание истребители. Были у нас и И-16 ("ишаки"), и МиГ-3, и "Чайки". МиГ-3 появились только в первые дни войны. Эти самолеты хорошо маневрировали на больших высотах, и скорость их изрядно превышала скорость И-16. Истребители стали сопровождать скоростные бомбардировщики и пикирующие Пе-2, барражировали над полем боя, охраняли с воздуха военные склады, расположенные в Карачеве.

В начале войны был восстановлен институт военных комиссаров и политруков рот, батарей и подобных им подразделений. Я стал политруком аэродромной роты. Вместе с командиром роты Коротеевым мы днем и ночью контролировали службу подразделений, проводили теоретические и практические занятия по изучению станковых пулеметов, ШКАСов, пушек "ВЯ" (Волкова — Ярцева), которыми рота была вооружена. ШКАСы и "ВЯ" были созданы для самолетов-истребителей, бомбардировщиков, штурмовиков. На земле они быстро накалялись, поэтому стреляли из них редко, по низко летящим немецким самолетам.

Наш аэродром был хорошо замаскирован, так как располагался между двумя лесными массивами. Поэтому, как говорили наши старшие командиры, "немцы пока еще не могут обнаружить нас с воздуха", хотя наши палатки и белели сквозь листву. Однако в середине июля наш аэродром подвергся нападению средь бела дня.

Однажды я опоздал на обед и застал в столовой всего нескольких офицеров. Мы обедали не спеша, обмениваясь новостями о событиях на фронтах. Вдруг послышался вой сирены, который, быстро усиливаясь, приближался к столовой. Мы сообразили, что это налет, и попадали на пол. Несколько бомб со страшным треском взорвались. Когда все стихло, мы поднялись и с удивлением стали оглядываться вокруг. Деревянное строение с нашей ленинской комнатой исчезло, вместо него образовалась воронка глубиной около пяти метров. Палатка, где я жил, была цела, а рядом стоящие снесло волной. Штабную землянку наполовину разворотило. Бомбы падали по ходу самолета, и расстояния между воронками были одинаковые. Через некоторое время из землянки выбрался помощник начальника химслужбы лейтенант Клименичев, который отделался легким ушибом в бедро. Пострадавших не было. Под общий хохот из старой ямы уборной вытащили начальника химслужбы. Он был весь запачкан — деваться ему было некуда, и он бросился в эту яму.

Это был налет одиночного самолета. Сбросил он четыре фугаски по 100 килограммов. Тотчас было дано распоряжение убрать палатки и всему составу БАО и полка разместиться в деревне. Наша рота выбрала колхозный сарай, и вокруг него к утру мы вырыли траншею для укрытия.

Через день налет повторился. На сей раз бомба упала около грузовика, в котором ехали на аэродром еще не обмундированные новобранцы. Услышав вой, шофер остановил машину и лег под нее, а сидевшие в кузове разбежались в разные стороны, но осколки догнали четверых. Когда мы примчались на место события, шофер Молдобаев растерянно объяснял: "Я жив, а они умерли. Я лег под машину, а они побежали". У одного погибшего между пальцами была зажата еще дымящаяся папироса, и казалось, что он просто лежит и отдыхает.

Третий налет был более эффективным для врага. На нашем аэродроме базировались истребители МиГ-3 и штурмовики Ил-2. Местное население было мобилизовано для сооружения капониров, огневых оборонительных сооружений. Делали это вручную — использовались лопаты, кирки, носилки, тачки и другие инструменты. Работали в основном женщины, бригадирами были мужчины. Около каждого капонира находилось по 30—40 человек. В разгар рабочего дня два самолета He-111 (этот бомбардировщик был создан немецким авиаконструктором Эрнстом Хейнкелем) сбросили около десяти осколочных бомб, которые упали на взлетную полосу. Немцы рассчитывали вывести из строя самолеты и уничтожить как можно больше людей, но прицел был неточным. Только командир эскадрильи в это время переходил через аэродром к своему самолету. Видимо, он не успел лечь, и осколок попал ему в спину, перерезав почти пополам.

В конце августа был сильный, с двумя заходами, налет на железнодорожную станцию. В нем участвовало около 20 самолетов. Разворачивались они почти над нашей деревней, на небольшой высоте. Зенитные орудия, стоявшие на станции, открыли сильный огонь, но безрезультатно. Наши истребители не смогли противостоять немецким самолетам из-за низкой высоты. Так и улетели вражеские "Юнкерсы" без потерь. Ущерба большого не было. Бомбы падали на пустыре, и было разрушено несколько пустых вагонов. Там же, за станцией, базировались несколько окружных складов продовольствия, боеприпасов и авиабомб. Но они уцелели.

Под Смоленском шли ожесточенные бои. Собственно, Смоленск уже был взят немцами, а бои шли под городом Ярцевом — ближе к Москве. Наша рота в этот день была свободна от несения службы и занималась тактической подготовкой недалеко от аэродрома. Места там лесистые, кругом деревья, кустарники. Лучшего места для тактической учебы не найти. Часов в двенадцать дня из штаба прибыл связной и передал старшему лейтенанту Коротееву приказ немедленно со всей ротой явиться в расположение части. Мы, построив роту повзводно, поспешили в назначенное место.

Там нас уже ждала колонна автомашин, и нам сообщили, что мы отправляемся в район Ярцева, где противник прорвал оборону и нужно немедленно остановить врага любой ценой. Туда же направляются и другие подразделения из других БАО. Я уже сидел в кабине машины, когда ко мне подошел комиссар Косарев и предложил выйти из машины. Он сказал, что вместо меня поедет старший политрук Шевцов. Так я остался со своим чемоданом на дороге, а потом, проводив отправившиеся машины, пошел в 1-ю аэродромную роту принимать дела.

Командиром роты тогда был капитан Карасев, высокий, уже седой, с длинными руками, всегда одетый по-походному — подпоясан ремнями, с полевой сумкой и пистолетом по бокам.

В сарае, где разместилась наша рота, я притащил два ящика с книгами, которые нашел в зимних квартирах. Книги были очень ценные: на военно-историческую тему и художественные. Капитан Карасев тут же прибрал их к рукам, заявив: "Я их несколько лет собирал". А я ему отвечаю, что эти книги я подобрал во дворе дома комсостава и если они ему нужны, то он может, конечно, забрать, но зачем же утверждать, что они его? Так я и не убедил его. Он думал, наверное, что это книги Шевцова. Но я больше не стал с ним спорить. У меня сохранилась фуражка с красным околышем из крестьянского домика, в котором мы жили. Фуражка моя лежала на шкафу. Через несколько дней он и ее переложил к себе. Такой был "собиратель" экспонатов.

Конечно, он был опытным бойцом, участвовал в гражданской войне, но общее образование у него было начальное плюс несколько курсов комсостава. Мы с ним работали до марта 1942 года. Затем его назначили командиром батальона лыжников. Его место занял его помощник — Николай Никитич Гудков, старший лейтенант, бывший штурман самолета. Мы с ним были в дружеских отношениях. До назначения его командиром роты он всегда находился на аэродроме, обеспечивая работу стартовой команды.

Я, в свою очередь, тоже все время был на аэродроме. Проводил беседы в караульных помещениях, в зенитно-пулеметном взводе, минно-саперном взводе и других подразделениях роты. Командир роты не уходил из деревни. Ему тоже работы хватало: обеспечение охраны аэродрома, инструктаж караулов, разгрузка авиабомб, боеприпасов, а потом их отправка в тыл.

Роты были по численности большие, поэтому и работы было много. Аэродромно-техническая рота целиком занималась техническим обслуживанием — засыпкой воронок, устройством капониров и землянок, погрузочно-разгрузочными работами и прочим. Капонир — это земляной вал в форме подковы, где ставили самолеты. Этот вал предохранял самолет при бомбардировке от осколков или при артналете. При длительной дислокации от нас требовалось сооружение таких капониров для каждого самолета.

Шли дни. Враг захватил Киев, Смоленск, был уже у стен Ленинграда и рвался к Москве. Мы обслуживали истребители и штурмовики Ил-2. Вражеские самолеты продолжали наносить удары по большим и малым городам. Особенно досталось Брянску — крупному железнодорожному узлу и промышленному центру. Там находились большой военный завод, производивший зенитные орудия, паровозостроительный завод имени Профинтерна и другие заводы. Вечерами и по ночам мы наблюдали, как вражеские самолеты сбрасывали осветительные фонари на парашютах, а затем бомбы. Сильно разрушили железнодорожные станции Брянск-1, Брянск-2 и сам город.

В те дни нашему истребительному полку хватало работы. Кроме охраны неба в районе Брянска и Карачева наши летчики строго следили за разведчиками врага. Вот здесь-то наши МиГи, воспользовавшись большой высотой полета вражеских разведчиков, наносили уничтожающие удары по ним. Одни "Юнкерсы" или "Хейнкели" падали в лесу, другие, оставляя шлейф черного дыма, поворачивали обратно, опять попадая под огонь наших истребителей. Кроме МиГов у нас еще были И-16. Они барражировали над аэродромом и городом.

После войны я побывал в Брянске, но не нашел ни наших казарм, ни учебных корпусов, ни Дома Красной Армии, ни драмтеатра. Но заводы были восстановлены и уже работали.

Усиление бомбардировок предвещало новое наступление на Москву. Днем 4 октября командир БАО майор Бухарин и комиссар Косарев срочно собрали командный и политический состав и поставили задачу оборонять аэродром в случае прорыва врага со стороны Брянского шоссе. Мы срочно заняли свои позиции, вырыли траншеи в полный рост с ячейками против танков. Примерно в три часа дня появились немецкие бронемашины, мотоциклы и вездеходы с минометами, но совершенно с другой стороны — с юга в направлении на Карачев. В городе был всего один батальон для охраны складов, поэтому там поднялась паника. Была подожжена нефтебаза, и черный дым огромным столбом поднимался к небу. Послышалось еще несколько выстрелов из пушки, а потом все стихло.

Мы получили команду с наступлением темноты эвакуироваться с аэродрома через железнодорожный разъезд и лесные массивы на север. Пока мы занимали оборону, наши самолеты успели подняться в воздух. Остались только неисправные самолеты и бомбосклады, которые были расположены в карьере за аэродромом. Как только мы пересекли железнодорожную линию, произошел сильный взрыв — взорвали бомбосклад. Комиссар Косарев поставил задачу: не останавливаясь надолго, сосредоточиться на аэродроме Липецка. Расстояние было большое. Орел был уже у врага. Мы оставались в полукольце и могли двигаться только на север, на города Белев, Одоево, Бабарыкино, Елец и дальше на Липецк.

В первый же день отступления наши три роты (аэродромная, техническая и рота связи) остались без продовольствия. Машина с провиантом, которая сопровождала нас, исчезла. В машине были помощник начальника штаба, старшина, несколько больных красноармейцев и ротное имущество. Потом говорили, что наш помощник начальника штаба оказался в Карачеве и служил немцам. Один командир взвода, бывший учитель, тоже ночью исчез в лесу.

Положение было тяжелое. Автотранспорт — его было много в автороте — убыл с личным составом полков и имуществом БАО. Через день или два по дороге на Белев ко мне обратился директор школы Брянского лесхоза с просьбой забрать у них лошадей вместе с их имуществом и упряжью. Командир роты отказался принять, а поручил это мне. Я, не задумываясь, принял 15 лошадей со всей сбруей, имущество лесхоза (постельные принадлежности, мука, фураж для лошадей и многое другое), дав расписку о принятии. Сдав свое хозяйство, лесхозовцы погрузились на ЗИС-5 и укатили дальше. А мы таким образом обеспечили себя хлебом. Останавливались в деревнях, и женщины выпекали для нас хлеб в колхозных пекарнях. В одном из совхозов, который тоже собирался эвакуироваться, приобрели индеек на 300 рублей (по 5 рублей за голову). Таким образом наши солдаты были обеспечены питанием. В районе Одоева нас ожидала автомашина с продовольствием. Кладовщик снабдил нас селедкой и рыбными консервами, а мы их обеспечили свежим хлебом.

Дорога была разбита машинами и тракторами, а 6 октября выпал снег. Мы держались проселочных дорог, где можно было достать корм для лошадей и избежать встречных потоков войск, которые шли занимать оборону. Собственно, войск уже не было. Армии наши были окружены в районе Вязьмы. Резервный фронт был малочислен, как сказал нам комиссар одного истребительного полка, который со своими людьми дня два шел вместе с нами. Ночевали мы в деревнях: солдаты — в школах, а штаб — в квартирах рядом с ними. Нам доставалось от жителей, особенно от стариков, мол: "На кого вы нас оставляете, что с нами будет?" А мы им отвечали: "Мы скоро вернемся, обязательно вернемся".

Так мы к 20 октября сосредоточились на аэродроме Липецка, а наш штаб занял помещение Липецкого санатория на берегу реки. Наши караульные взводы остались на аэродроме, один — на основном, другой — на запасном аэродроме Ново-Липецка. Там же мы встретили 24-ю годовщину Октября.

Дни были тревожные. Враг занял Елец. Начали эвакуироваться из Липецка госпитали, другие учреждения тыла. На аэродромах самолетов было мало. Летали редко. Погода была нелетная — стояли туманы, черные тучи висели над городом. Но несмотря на сложность обстановки и близость фронта, работал драмтеатр, устраивались танцы в фойе театра, и мы там были частыми посетителями.

Однако чувствовалось приближение перемен на Брянском фронте. Через город в ночное время стали проходить войска в сторону Задонска и Ельца. Старались, насколько было возможно, скрытно подойти к линии фронта. Наша авиация вела разведывательные полеты и наносила бомбовые удары по скоплениям войск противника. Я почти каждый день бывал на аэродроме и проводил политработу среди своих солдат. Вечером и ночью принимал сообщения Совинформбюро и утром знакомил с ними своих. Меня с нетерпением ждали на аэродроме не только солдаты, но и командиры, которые были заняты обслуживанием полков.

После сосредоточения нашего БАО в Липецке состоялось очередное партийное собрание по итогам перебазирования. С докладом выступил комиссар батальона Косарев. Секретарем партбюро уже был Кошелев, заменивший старшего политрука Ильинского, которого выдвинули секретарем парткомиссии политотдела 17-го района авиабазирования (РАБ). Начались прения. В этот момент вошел сержант Воробьев и доложил командиру о том, что эшелон с боеприпасами, вещимуществом и продовольствием прибыл и находится на станции Липецк. Это сообщение было воспринято с восторгом.

С прорывом немцами фронта в среднем течении Днепра и выходом в тыл наших войск в районе Киева на восточном берегу Днепра создалось угрожающее положение. Как стало известно, немцы в районе Березани окружили, частично уничтожили, а частично взяли в плен большое количество наших войск. Командующий фронтом генерал К., член военного совета секретарь ЦК КП(б) Бурмистренко и другие командиры были убиты. Авиационные тылы стали эвакуировать свое хозяйство. Днем и ночью мы грузили в вагоны свои боеприпасы, авиатех- и вещимущество, продовольственные запасы. Эшелон уже не мог пройти через Орел. Его направили на север — на станцию Белев, которая еще не была захвачена фашистами.

Возглавлял эшелон начальник техотдела БАО воентехник первого ранга Белотелов. Когда создалась сложная обстановка, и на станции поднялась паника, Белотелов приказал сопровождающим взорвать эшелон и самим самостоятельно добираться до пункта сосредоточения БАО. Сам Белотелов скрылся, надеясь, что его приказ об уничтожении эшелона выполнят. Между тем ситуация прояснилась, немцы пока не угрожали станции, и эшелоны (их было много) были пропущены и благополучно двинулись в восточном направлении через Тулу и Ржевск, на Липецк. А Белотелов, прибыв в часть, доложил командованию о том, что эшелон уничтожен, люди спасались самостоятельно. Прибытие эшелона и доклад сержанта Воробьева были для него ударом молнии. Белотелов был арестован и с еще одним солдатом-дезертиром был приговорен военным трибуналом к расстрелу.

В конце ноября и начале декабря войска Юго-Западного фронта под командованием маршала Тимошенко перешли в контрнаступление, заняли ряд городов, в том числе Елец. Одновременно войска Западного фронта под Москвой также перешли в наступление. Эти известия были для нас, особенно для политработников, огромной радостью: было с чем выступать перед бойцами.

Как только войска нашего фронта освободили Елец, мы перебазировались на аэродром Телегино, вблизи Ельца. Штаб БАО расположился в городе. Обслуживающие подразделения разместились в землянках аэродрома. Аэродром находился на расстоянии 4—5 километров от города. Я ездил туда почти каждый день на своем рысаке, которого мы приняли вместе с другими лошадьми при отступлении. Один из наших бойцов восстановил старые санки на стальных полозьях, и мы с командиром роты разъезжали в этом "экипаже". В своей части оставили только несколько лошадей, остальных сдали по нарядам другим частям. Кроме политинформаций мы проводили политические занятия со всеми бойцами. Мне очень помогал мой заместитель старший сержант Бурт. Он окончил Брянский лесной институт и хорошо разбирался в политике.

Обслуживали мы 24-й разведывательно-бомбардировочный авиаполк, командиром которого был Герой Советского Союза майор Горбко Юрий Николаевич. Кроме того, у нас также базировались истребители, прикрывающие аэродром и город. Я был в то время членом партбюро, а ответственным секретарем был товарищ Кошелев. К тому времени нас, младших политруков, повысили в званиях. Кошелев, Клименко, Печенкин, Мачеров и я стали политруками — с тремя квадратиками на петлицах. Жил я на квартире недалеко от нашего штаба. Со мной был и командир роты капитан Карасев Василий Иванович. Спали на одной широкой кровати — хозяйка уступила нам свою. Люди уважали нас, проявляли заботу, делились чем могли. В этой двухкомнатной квартире жили бабушка с двумя дочерьми, мужья которых были на фронте, двумя внуками и мы. Дом был двухэтажный, деревянный, с большими комнатами и кухней. Мы приходили только ночевать. Потом к Карасеву приехала жена из Ростовской области, и я ушел на другую квартиру. Там мы устроились посвободнее — с помощником командира роты старшим лейтенантом Гудковым занимали одну большую комнату. Солдат следил за ней, топил печку, нам было тепло и уютно. Часто угощали хозяев квартиры своим доппайком, а хозяина (он работал конюхом в горсовете) спиртом.

Мы с Гудковым не забывали о театре и кино, ходили на танцы. Он хорошо играл на гитаре. Вскоре он стал командиром роты и помощником комбата по аэродромной службе. Карасева перевели командовать разведывательным батальоном. Хотя я был политруком роты, меня по графику назначали проверяющим караулы как в городе, так и на аэродроме. На территории аэродрома функционировали два караула: у железнодорожной станции и на противоположной стороне — где располагались штабы, санчасть, автотранспорт. Проверяли в основном в ночное время. Я ездил на своем рысаке, правил "экипажем" один из опытнейших конюхов солдат Ефимов. На него можно было положиться, он не пил и был очень исполнителен. Возвращались почти к утру.

Однажды, прибыв в караул № 1, под охраной которого находились склады боеприпасов и авиабомб, мы с начальником караула командиром взвода нашей роты лейтенантом Кокаревым пошли проверять посты. Дошли до склада боеприпасов, а пост молчит. Пошли дальше, вглубь склада, — ни души. Я начал беспокоиться — где же часовой? Спрашиваю у лейтенанта, тот пожимает плечами. Предлагаю окликнуть по фамилии. Никаких признаков присутствия часового. Ночь темная, кругом сосны и ели под ветром шумят. Уже хотели поднять караул по тревоге, когда лейтенант чуть не наступил на грудь спящего часового, который в испуге вскочил на ноги. Это был рядовой боец Решетников, не новичок какой-нибудь, а пожилой колхозник из Орловской области. Вызвав другого бойца из караульного помещения, снял его с поста, привез в город и посадил на гауптвахту.

Решетников был осужден военным трибуналом на десять лет тюремного заключения с отбытием после окончания войны, а до тех пор его отправили в штрафную роту. Сон на посту не только на фронте, но и в тылу наказывался военным трибуналом строго.

Дело политрука роты — постоянно быть среди бойцов и командиров, изучать их деловые качества, способности, укреплять дисциплину, заботиться об их питании, вещевом довольствии, постоянно держать в поле зрения содержание оружия у всех, за кем оно числится. В один из приходов на огневую позицию зенитной пушки я обнаружил, что у пушки никого нет. Зашел в землянку, а там расчет пушки во главе с сержантом играет в карты. Я спрашиваю, почему пушку оставили без дежурного. "Очень холодно", — отвечает сержант. Вызвав его из землянки к пушке, приказал открыть огонь по "самолету" противника. Он нажал на гашетку, а выстрела нет. "В чем дело, — спрашиваю, — почему не стреляет?" А он молчит, покраснел, еще раз нажимает на гашетку — выстрела опять нет. Оказалось, что густо смазанный спусковой механизм на морозе не работает. Поднял всех, кто там был, заставил привести пушку Волкова — Ярцева в боевой порядок и сделать пробный выстрел.

Сержанта наказал своей властью сам командир роты. А командиру взвода тоже влетело за ослабление бдительности и недисциплинированность подчиненных. Этот случай обсуждался во всех отделениях, взводах и роте в целом.

Надо сказать, что заместитель командующего 2-й воздушной армией генерал Рамазанов Сергей Николаевич боеготовность наземных огневых точек проверял таким же способом. Виновных крепко наказывал. Он появлялся на этих точках неожиданно и заставал иных врасплох. Конечно, его генеральская фигура действовала на расчеты ошеломляюще. Он хорошо знал пушки и пулеметы, принципы работы их частей и механизмов и отлично стрелял из них.

Я шел как-то из расположения роты на аэродром — к капонирам самолетов — проверять посты. День был солнечный, вокруг полевые цветы, зеленая трава. Чистый ароматный воздух ободряюще подействовал на меня, и я даже запел по-татарски. Да и как не петь песни, если сегодня получил письмо от жены. Вдруг из кустов выходит человек в генеральской форме и подзывает меня к себе:

— Куда, политрук, путь держите?

— Хочу, товарищ генерал, посты проверить у капониров.

— Это хорошо, что проверяешь. Кто ты таков?

— Я политрук аэродромной роты.

— Ага. Ну тогда давай побеседуем.

И начал он меня "гонять", спрашивать о событиях  в стране и за ее рубежами. Какое положение на фронтах, в тылу: "Говори так, как ты говоришь в роте, во взводе. Что творится в Иране, в Африке и во Франции? Говори-говори, я слушаю. Я перед тобой не генерал, а рядовой боец". И задает еще вопросы относительно Японии, Китая и других стран. "Ты имей в виду, тебе надо знать больше, в политических вопросах разбираться лучше, чем твой командир. Ты должен воспитывать в каждом бойце жгучую ненависть к врагу".

Я отвечал, видимо, удовлетворительно, и он положил мне на плечо руку и сказал: "Больше работай над собой и не забывай чаще выступать перед бойцами". После чего он повел меня по огневым позициям, и мы ходили от самолета к самолету. Таким же образом он экзаменовал техников и летчиков по их знанию самолетов, тактике воздушного боя, бомбометанию и по многим другим вопросам. Я все время шел рядом с ним. Наконец мы дошли до его У-2, который стоял, прижавшись к кустам. На прощание он пожал мне руку и сказал: "Передай своему комиссару Гершману обо всех моих замечаниях. Если я еще обнаружу подобные упущения, я его строго накажу". А непорядка он обнаружил много, особенно в технической и автомобильной ротах.

Наши войска остановились перед Орлом. Мы видели комендатуру, которая передвинулась поближе к фронту, на аэродром Верховье, чтобы максимально приблизить нашу авиацию к линии фронта. С этого аэродрома наши истребители охраняли наземные войска с воздуха, делали разведывательные полеты вглубь территории, занятой немцами. У нас уже были МиГ-3, ЛаГГ-3, еще оставались "Чайки", И-16. Состояние духа наших войск и населения стало более приподнятым, так как зимние наступательные операции Юго-Западного фронта имели определенный успех, и мы ожидали дальнейшие передвижения войск.

Мы с трудом пережили отступление наших войск летом и осенью 1941 года. Было неописуемо тяжело. Когда мы еще базировались на аэродроме Карачева, мне приходилось наблюдать, как разрозненные группы бойцов, без оружия и продовольствия, отступали на восток. Дорога проходила мимо нашего аэродрома. Люди шли днем и ночью. Среди них было много женщин и детей. Одна женщина с семилетним ребенком и небольшим узелком за спиной, проходя мимо аэродрома, крикнула, показывая на истребитель МиГ-3, взлетающий на перехват немецкого самолета-разведчика: "Видите, как самопрялка старается, но немецкую технику не догонишь!" Это было сказано, конечно, в сердцах, все обиды и страдания вылились в этом возгласе. Она была права, мы не смогли остановить немцев на границе, войска отступали по всему фронту, оставляя врагу наши города и села. Отступали, конечно, с ожесточенными боями, нанося противнику большие потери, но силы были неравные.

Получив приказ на эвакуацию, мы стали собирать свое нехитрое имущество. Хозяин дома, где мы квартировали с командиром роты, спросил меня: "Куда это вы собираетесь, а нас на кого оставляете?" Что я мог ему сказать, как объяснить наше положение? Я ответил, что скоро мы вернемся, не может быть, чтобы мы уходили навсегда. — "Да-да, конечно, оно так. Без отступления нельзя, если наши пока не умеют воевать", — сказал он с горечью. Он был участником Первой мировой войны и знал, какую угрозу несут немцы и как тяжело воевать против них. На прощание я подарил ему новую командирскую фуражку, которую покупал еще в училище.

Весна 1942 года все же предвещала перемены в лучшую сторону. Приказ о переходе в наступление, которое мы так ждали, был зачитан перед строем. Наша авиационная служба работала для нужд штаба фронта. В марте наш аэродром Телегино совершенно раскис. Самолеты перестали летать. 24-й разведывательный полк стоял "на приколе". Но штаб Брянского фронта требовал разведданных. Командующий ВВС Брянского фронта генерал-майор Красовский приехал к нам на аэродром и потребовал от командира полка любыми средствами поднять в воздух хотя бы один самолет и перебросить его на аэродром Елец, где посадочная полоса была уже очищена от снега и можно было продолжать полеты. В этих условиях, можно сказать, чрезвычайных, командир полка майор Горбко сам сел за штурвал самолета Пе-2 и вырулил к старту, вернее, не вырулил, а был протащен к старту на тракторе.

Собрался весь полк. С затаенным дыханием мы ждали взлета нашего командира. Двигатели заревели на всю мощь, и "Пешка" тронулась с места. Колеса проваливались в раскисший грунт, но самолет набирал скорость и уходил дальше и дальше. Вот уже граница аэродрома, дальше — овраги и дорога. Но в это мгновение самолет оторвался от земли и взмыл ввысь. Все присутствующие закричали: "Ура!". Это был настоящий подвиг нашего командира полка. Ведь неспроста он был Героем Советского Союза. Получил это звание на финском фронте. Генерал-майор Красовский был доволен тем, что хоть один Пе-2 перебазировался на аэродром Елец, чтобы вести оттуда разведку.

Аэродром Елец был расположен на возвышенности правого берега реки Сосна. Истребители летали беспрерывно. Аэродромная служба трудилась вовсю, готовила аэродром к полетам: очищали полосу от снега, делали дренажи. Вскоре весь 24-й полк стал летать на задания. В этом полку служили прославленные летчики-асы: сержант Александрюк, лейтенант Усс, комиссар эскадрильи майор Бецис, командиры эскадрилий капитаны Лапин, Михайлов и другие. Вместо убывшего подполковника Калинина майор Бецис стал комиссаром полка.

В начале июня немецкие войска возобновили наступление в районе Харькова. Полку было приказано наносить бомбовые удары по наступающим войскам врага, и командир полка Герой Советского Союза Горбко повел свой полк на боевое задание. Бомбардировка позиций противника была удачной, самолеты один за другим начали возвращаться на аэродром. Не вернулся в тот день только экипаж командира полка. Кто-то из летчиков заметил, что командир пошел на снижение, и больше он его не видел.

Мы предположили, что майор Горбко пошел на вынужденную посадку. Во время бомбометания немцы вели сильный зенитный огонь, и, возможно, самолет получил повреждения от зенитного снаряда. Все мы ждали возвращения экипажа. На второй день экипаж вернулся на попутных машинах, но без командира. Как рассказал главный штурман полка, который летал с командиром, над полем боя в самолет попал осколок снаряда и повредил крыло. Дальше лететь было опасно, и командир решил дотянуть до территории своих войск и посадить самолет. Земля была уже близко, когда самолет потерял управление, зацепил колесами телеграфные провода и уткнулся носом в землю. Штурман и стрелок-радист успели выскочить из самолета, а ноги командира зажало в кабине, и никакими усилиями нельзя было его вытащить. Самолет уже горел. Горбко приказал членам экипажа отойти от горящего самолета, передал им свои ордена и документы, а потом застрелился, чтобы не сгореть живьем.

С помощью бойцов наземных войск останки майора Горбко наши летчики предали земле там, где он погиб. Но командующий ВВС генерал Красовский приказал доставить останки в Елец и похоронить с почестями. Так и было сделано. На похороны вышло все население Ельца. Во время траурного шествия над городом барражировали десять истребителей. Похоронили летчика-героя на площади рядом с погибшим генералом.

Я всегда вспоминаю майора Горбко как отважного летчика, боевого и требовательного командира. Конечно, война унесла миллионы людей, от рядового до генерала. В сражениях на Харьковском направлении погиб и комиссар Бецис. Но наши потери не были напрасными.

***

В марте 1942 года Ивана Павловича Кошелева назначили на должность помощника начальника политотдела ВВС Брянского фронта (позже 2-я воздушная армия). А меня 3 марта на заседании партбюро избрали ответственным секретарем, то есть парторгом. На должность политрука роты прибыл политрук Татарченко. В должности парторга 678-го БАО я и закончил войну.

Весна и лето того года для авиации были обычными — полеты, разведка, вылеты на задания, тренировочные полеты, вывоз молодых летчиков и тому подобное. А наша задача, военнослужащих БАО, — обеспечивать полеты. Хотя только ли полеты? Полки надо было накормить по нормам летного пайка: летчиков — по 5-й норме, техников — по 3-й, остальных — солдат, сержантов и офицеров — по 2-й норме. То есть у нас летчикам, техникам, офицерам и остальным военнослужащим полагались отдельные кухни и столовые. Нужно было их оборудовать. В военное время это нелегкое дело. Одно— когда мы находились на аэродроме Телегино с января по ноябрь 1942 года и другое — беспрерывные перебазирования, смена дислокации — тут уже надо было проявить максимум находчивости и смекалки.

Помню, как в конце декабря 1941 года мы из Липецка перебазировались на аэродром в Задонске. Елец еще был занят противником. Надо было приступить к обеспечению двух истребительных полков, которые приземлились одновременно с нашим прибытием. Было уже темно, летчиков временно разместили в клубе, столовую и кухню — в помещении колхоза. Надо было организовать для летчиков ночлег и питание, а начальник хозяйственной части исчез — он растерялся, потому что у него было недостаточно продуктов, постельных и кухонных принадлежностей. Меня вызвал комиссар и дал задание — организовать питание личного состава полка. А что у меня имелось для этого? Я политрук роты, в которой, кроме ложек и котелков, ничего нет. Продуктов тоже нет. Мы сами получали их у того же начхоза, то есть на продскладе. Но комиссар был волевой и требовательный, и я принялся искать начхоза. С помощью писаря роты я нашел его в том же районе, где готовили кухню, но он попросил меня не выдавать его комиссару. Вдвоем мы начали думать, что делать. Пошли к председателю колхоза и попросили помочь, обещая завтра все вернуть. Взяли масло, молоко, картофель, хлеб, какие-то овощи, и к позднему вечеру ужин был готов. К тому же я угостил всех запасом спирта для летчиков. А ночью прибыла продкоманда.

У меня в роте были бойцы, которые умели и плотничать, и печку сложить, и пищу приготовить. Пришлось и мне перенимать опыт и навыки в хозяйственных делах. Похороны убитых лежали на мне. Правда, у нас в авиации таких случаев было немного, но весной и летом 1942 года при авиационном налете на город и на аэродром были и потери.

Дом, где я жил с командиром роты зимой 1942 года, был разбит фугаской. Но нас уже там не было, мы переехали на аэродром с первыми теплыми днями. Там оставалось кое-что из моих вещей, и после налета я поехал туда. И ужаснулся: одна моя шапка-ушанка осталась висеть на стене. К счастью, из жителей квартиры никто не пострадал. Из соседней квартиры убило одну девушку — очень красивую — и еще несколько людей в другом доме. Кто-то, видимо, давал сведения немцам о расположении штаба, который был недалеко — через три дома. Но враг опоздал — штаб тоже переехал на аэродром — в землянки и палатки.

В июне и июле немецкая авиация несколько раз бомбардировала железнодорожную станцию Елец, но без существенного ущерба. Наш аэродром не пострадал, однако были убиты два офицера и солдат моей роты. Летчики и штаб полка из города не переезжали. На полеты мы их возили на машинах. Техники, оружейники и младшие специалисты жили на аэродроме.

Политотдел ВВС направил к нам фронтовую бригаду артистов с концертом. День был ясный и теплый, как бывает в июле. Сцену устроили из двух автомашин ЗИС-5, раскрыв их кузова и прижав друг к другу. Хорошая получилась площадка в полевых условиях. Выступали известные в то время артисты из ансамбля песни и пляски В.В. Александрова — певец Виноградов, танцоры, декламаторы.

В разгар выступления артистов над аэродромом появились немецкие бомбардировщики Ю-88 ("Юнкерсы") — около 12 самолетов. Летели они низко. Мы подумали, что сейчас они будут разворачиваться на бомбометание, и последовала команда "в укрытие". Все артисты и зрители мигом рассыпались кто куда, аэродромная батарея открыла огонь по самолетам, но вражеская авиация пошла на город. В течение 2—3 часов немецкие самолеты поэшелонно подлетали к станции и бомбили скопившиеся там воинские эшелоны. Они поддерживали наступающие на Сталинград немецкие войска, чтобы не допустить переброску наших частей к Воронежу или хотя бы задержать их сосредоточение в этом районе. Для нас сложилось критическое положение, и полк перебазировался в район Лебедяни Рязанской области (ныне Липецкая область), чтобы избежать потерь самолетов от налетов.

Надо прямо сказать, что охраняли наш город и район авиабазирования И-16 и "Чайки", тогда как немецкие бомбардировщики сопровождались "Мессершмиттами" и "Фокке-Вульфами". Парадокс, но немцы во время этих налетов не потеряли ни одного самолета. Наши МиГи и ЛаГГи, а также Яки были переброшены на Воронежское и Сталинградское направления.

В Лебедянском районе мы пробыли недолго. Через неделю вернулись на свой аэродром. Немцы больше нас не трогали. Они были заняты на Сталинградском и Северо-Кавказском направлениях.

Враг рвался к Сталинграду. Наши войска под Харьковом, в районе Изюм — Барвинково, потерпели поражение. С нашей стороны только без вести пропало более 70 тысяч человек. Это по официальным сообщениям. А на самом деле, конечно, гораздо больше. Пришли извещения, что там же в июне без вести пропали наш зять Низам Фейзуллов, муж старшей сестры Шарифи, и мой коллега учитель Исмагил Чемитов. Зять потом вернулся из плена, и его отправили на северный Сахалин, а Чемитов, как рассказывал Фейзуллов, умер от истощения и болезней где-то под Днепропетровском в лагере для военнопленных.

Мы интенсивно готовили летчиков и самолеты к полетам. Одновременно ремонтировали аэродром, укрепляя летную полосу стальными плитами, которые приобретались у США — готовились к полетам осенне-зимнего периода. Строили в лесу землянки, столовые, автомастерские и другие помещения, чтобы полки работали в нормальных условиях.

В сентябре комиссар БАО товарищ Гершман отправил меня в командировку в Ульяновск и Саранск для выполнения задания заместителя командующего воздушной армией по тылу. Мне удалось побыть несколько дней в своей Свербейке, повидаться с женой, дочерью Розой — ей было уже 3 года и 4 месяца, с родителями и другими родственниками. В то время мои старшие братья находились в армии, проходили подготовку в резервных армиях.

В полосе Брянского фронта установилось временное затишье. Враг сосредоточил свои основные силы на главных для него направлениях — на Сталинград и Северный Кавказ. Через Елец на юго-восток беспрерывно двигались воинские части. Эшелоны шли без остановок. В середине ноября мы получили приказ срочно погрузиться в эшелоны и прибыть в распоряжение командующего 16-й ВА генерала Руденко. Погрузка в эшелоны осуществлялась очень быстро. Мы с командиром БАО майором Толкачевым расположились в первом эшелоне, а комиссар Гершман и помощник комбата — во втором. За один вечер мы управились с погрузкой, и под покровом темноты эшелоны двинулись в путь через Елец, Грязи, Жердейку, Борисоглебск, Говорино, Камышин.

Ночью на одной из остановок к нам в вагон затолкали пьяного лейтенанта — уполномоченного особого отдела Курикова. Он был пьян, ругался и угрожал. Правда, командир роты уже отобрал у него пистолет. Оказывается, в вагоне, где ехали солдаты аэродромной роты, он учинил расправу над одним татарином, назвал его и всех татар вообще предателями и изменниками. В нашем вагоне приставал ко мне, упрекал меня в подхалимстве, винил в том, что я выслуживаюсь перед комиссаром и за это он устроил командировку мне, а его, Курикова, обошел.

Этого человека я, конечно, плохо изучил, когда давал ему рекомендацию в партию, и принимал кандидатом в члены ВКП(б), считая, что, будучи в партии и находясь в особом отделе, он будет держать себя в руках и принесет пользу. Правда, меня еще в марте информировали, как Куриков в пьяном состоянии устроил дебош в квартире, где жил. Но он свою вину признал, дал слово не повторять ничего подобного в будущем, и мы, члены партбюро, ему поверили и приняли его в партию.

К утру Куриков уснул. Пока мы ехали до Камышина, он, забившись в угол вагона, все время дремал или уходил в другие вагоны. Разговор с ним мы не возобновляли.

Наши эшелоны благополучно прибыли на станцию Камышин и, разгрузившись, в нескольких колоннах автомашин двинулись в указанный район сосредоточения — станицу Качалинская. Через два дня мы уже приступили к выполнению своих обязанностей по обслуживанию двух истребительных полков на аэродроме Песковатка.

Пока мы были в пути, войска Донского, Сталинградского и Юго-Западного фронтов (19 ноября) перешли в наступление, прорвали фронт и окружили 330 тысяч немецких войск под Сталинградом. Аэродром Песковатка был освобожден накануне нашего прибытия, и мы заняли землянки, где жили немцы, еще "тепленькими".

По прибытии на место дислокации я сразу информировал комиссара о поведении лейтенанта Курикова и сообщил об этом в политотдел района авиационного базирования (РАБ). Секретарь парткомиссии, разобравшись с делом Курикова, приехал к нам с двумя членами парткомиссии, забрал его кандидатскую карточку, и он был исключен из рядов партии. Солдат, которого он избил в вагоне, показал еще не зажившие кровоподтеки на голове от удара рукояткой пистолета. Солдаты подобрали на полу несколько патронов, которые выпали из пистолета, когда Куриков перезаряжал его. Начальник особого отдела приехал сам, забрал у него несгораемый ящик, документы, которые у него были, и отправил его под конвоем в особый отдел воздушной армии.

Почему я на этом событии так подробно остановился? Чтобы показать, как наше командование и политорганы реагировали на ЧП и не давали пощады хулиганам, недостойным высокого звания офицера и коммуниста.

Однако не могу не сказать о позиции командира БАО майора Толкачева. В то время, когда Куриков дебоширил в штабном вагоне, он не только не пресекал его действия, но и поощрительно улыбался, когда Куриков выкрикивал разную чепуху в адрес комиссара, хотя его с нами и не было. Толкачев не уважал комиссара за его принципиальность и требовательность.

Аэродром Песковатка находился в четырех километрах от хутора. Река Дон протекает недалеко от Песковатки. Там же была переправа. Берега Дона, особенно левый, заросли деревьями — в основном акацией. Мы их использовали для отопления землянок.

Но дальше по левому берегу до самого Сталинграда — ни одного кустика. Одни глубокие овраги да балки — сплошная степь. От станицы до станицы — 20—25 километров. Хутора были разорены, сожжены, в том числе хутор Вертячий. Здесь фашисты особенно зверствовали. Собрали всех оставшихся коммунистов, комсомольцев и активистов хутора на окраине и расстреляли.

Я жил в зимней палатке. Солдат приносил дрова и топил печку. В моей палатке заседало партбюро. В месяц я оформлял до 25 дел по приему в партию солдат, сержантов, офицеров, вольнонаемных работников БАО. Что значит принять человека в партию? Это означает, что надо каждого вступающего хорошо изучить: его биографию, службу, характер, поведение, проверить его политические знания, выдержанность.

А перед этим надо каждого кандидата подготовить, и я проводил занятия по изучению Устава ВКП(б). Собирал людей в землянке или в палатке в свободное (чаще всего ночное) время и зачитывал им Устав, рассказывал отдельные главы истории партии, сообщал фронтовые новости. Такие занятия я проводил один раз в неделю. Днем обычно находился на аэродроме или в ротах, а вечером оформлял дела по приему в партию. В каждом деле должны были быть: 1) заявление вступающего; 2) анкетные данные; 3) автобиография; 4) три рекомендации членов партии с партстажем не меньше одного года (для фронтовиков); 5) выписка из протокола заседания партбюро; 6) служебная характеристика. Рекомендации заверялись секретарем с приложением гербовой печати части. Каждая бумага должна быть написана чернилами и разборчиво, без помарок и подчисток. Все бумаги подшивались в обложке. Кропотливая работа. Секретарь парткомиссии, а особенно начальник политотдела при выписке партбилета тщательно проверяли содержание каждой бумаги и, если обнаруживали брак, то держись, парторг: тебе будет устроена головомойка и дело вернут на дооформление. Это уже, считай, ЧП в моем "огороде". В этом деле никакие сложности фронтовой жизни не принимались во внимание, потому что дела по приему в партию должны были храниться вечно в партийных архивах.

Кроме того, надо было своевременно оформлять протоколы заседаний партбюро и партсобраний. Правда, в порядке партпоручений протоколы партсобраний переписывала член партии Сальникова — бухгалтер отдела вещевого снабжения, а иногда один из членов партбюро политрук роты Татарченко, который ранее работал парторгом (ответственным секретарем) авиационного склада. А протоколы заседаний бюро я писал сам. Одним словом, писанины хватало.

Однажды, застав меня за протоколами, командир БАО спросил: "Ты кто, Надеев, писарь или парторг?" Я ответил: "Писарь и парторг. Пишу то, что говорится на бюро и собраниях. Это мои обязанности, и это необходимо для оценки работы партбюро и всей парторганизации. В протоколах заседаний партбюро и партсобраний отражается жизнь парторганизации и всей части. Это их зеркало. Поэтому протоколы я оформляю сам".

Весь личный состав БАО и полков жили в землянках, сараях, в теплых палатках. Морозы были очень сильные, но мы чувствовали себя как дома. Правда, нас очень беспокоили полевые мыши. Их было множество. Нас они заражали туляремией. Наверное, половина личного состава переболела этой болезнью. Ночью мыши шныряли где попало, бегали по постелям, по головам, забирались в шкафы, ящики, сумки и чемоданы. Я жил в зимней палатке. По ночам я старался ложиться спать, даже если не успевал закончить оформление дел по приему в партию.

Кроме сугубо партийной работы, я выступал в ротах, во взводах, рассказывал о событиях на фронтах и в тылу, писал политдонесения, дежурил на аэродроме, организовывал партсобрания в ротах, где парторгами были сержанты или рядовые. Им надо было помочь подготовить решения собраний, составить планы работы хотя бы на месяц. Кроме того, я был постоянным председателем комиссии по снятию остатков на продовольственном, вещевом и техническом складах. Их ревизовали каждый месяц. Одно это отнимало три дня в месяце. Еще я был назначен заседателем военного трибунала, который тоже часто собирался на слушание дела того или иного военнослужащего. Начальником политотдела РАБ я был утвержден членом партийной комиссии. Эта комиссия тоже заседала каждую неделю, и даже чаще. Меня вызывали на заседание комиссии, и я добирался до места на попутных машинах. Заседания заканчивались поздним вечером, и, чтобы вернуться в часть, приходилось голосовать на дороге.

Председатель трибунала частенько вызывал меня на заседания в другие части, хотя я был заседателем своего гарнизона. Но не всегда хватало заседателей. Туда отвозили на машине, а после заседания — опять на дорогу и голосовать. Правда, машины ходили часто — везли на фронт боеприпасы, продовольствие и т. п.

Помнится мне день, когда судили трех летчиков из полка, который мы обслуживали на своем аэродроме. Командир полка дал звену истребителей задание: сопроводить эскадрилью бомбардировщиков на окруженную группировку противника — точнее, бомбардировать скопление самолетов врага на аэродроме Гумрак. На этот аэродром приземлялись транспортные самолеты, которые доставляли немцам продовольствие, боеприпасы, амуницию, почту и т. д.

В назначенный час эскадрилья бомбардировщиков появилась над нашим аэродромом, и звено старшего лейтенанта Н. поднялось в воздух для сопровождения. Когда четыре истребителя пристроились над бомбардировщиками, командир звена развернулся и пошел на посадку. Видя, что командир пошел на посадку, остальные покинули бомбардировщиков и пошли следом за ним. Таким образом, эскадрильи, сделав еще один круг над аэродромом, отправились выполнять боевую задачу без истребителей. Дело было в том, что у командира звена отказал радиопередатчик и руководить своими летчиками он не мог, поэтому и пошел на посадку. Остальные, не зная причины, последовали за ним. Последствия были плачевными: немецкие истребители напали на наши бомбардировщики и сбили один самолет. Командир дивизии передал этих трех летчиков суду военного трибунала.

И вот мы (председатель трибунала и два заседателя) рассматриваем дело наших товарищей. Их виновность доказана, и суд удалился на совещание. Председатель трибунала открывает кодексы и говорит, что статья такая-то гласит: за невыполнение боевой задачи на фронте, точнее в бою, полагается расстрел. "Ну как, будем расстреливать?" Мы (второй заседатель был инженером по вооружению полка) ахнули. Как расстреливать? Они такие молодые ребята и еще могут принести пользу на фронте. "Так, — говорит председатель, — значит, не будем расстреливать. Тогда есть другая, более мягкая статья — десять лет тюремного заключения". Мы опять говорим ему: как же так, идет ожесточенная война, а они будут сидеть в тюрьме? Наш председатель находит еще одну статью: тюремное заключение сроком 10 лет отсрочить до окончания войны, а пока отправить на фронт. На это мы согласились.

Потом председатель трибунала нам разъяснил, как будет осуществляться этот приговор. Летчиков отправят в штрафную эскадрилью, которая была в нашей армии. Если они оправдают себя на деле, тогда, по ходатайству командования эскадрильи, с них могут снять судимость и отправить в свой полк.

Так и произошло. Правда, один из них погиб. Зато второй стал Героем Советского Союза и комэском в конце войны. Но до этого еще было далеко. Надо было много и много воевать. Ведь судили мы их в конце декабря 1942 года.

Самым сложным для меня было оформление персональных дел членов партии, в том числе офицеров. Но партийная дисциплина была одинакова для всех коммунистов. Командир автороты старший лейтенант Кузнецов в пьяном состоянии ранил старшину Соклакова. Это было в Липецке, где они остановились по пути. Но привлечь его к ответственности сразу не смогли по причине перебазирования на Сталинградский фронт. Под Сталинградом мы вошли в состав 2-го РАБ 16-й ВА Донского фронта. Дело на Кузнецова у меня уже было заведено.

Вскоре после прибытия на аэродром Песковатка я дал заявку в политотдел о том, что у меня накопилось до десяти дел по приему в партию. Через несколько дней приехали начальник политотдела и секретарь парткомиссии. Узнав о том, что начальник политотдела уже здесь, комиссар Гершман мне по телефону говорит: "Я прошу дело Кузнецова не предавать огласке, сами примем меры". Но было поздно, дело уже было передано в руки начальника политотдела. Кузнецову влетело на всю катушку. Долго он на меня смотрел косо, но вида не подавал. Боялся меня. Я сам водку не пил, коммунистам тоже не позволял злоупотреблять этим, а Кузнецов был охоч до "зелья". Семья его осталась на оккупированной территории, и он не прочь был завести себе "походную жену". Я это его стремление пресек в корне. Мы с комиссаром строго следили за моральным обликом командиров-офицеров.

И командира БАО мы держали "в узде". Как-то, уже после окончания операции по уничтожению окруженной группировки немцев, мы с комсоргом зашли в прачечную рассказать об успехах на фронтах. Там работали три женщины и одна девушка. В землянке было темновато, но в уголке мы сразу увидели нашего комбата, который лежал возле девушки. Сидеть там было негде, другие женщины у своих машин штопали, укладывали чистое белье. Поговорив, мы быстро ушли. Но я об этом инциденте информировал комиссара. Он стал хохотать, что ты, мол, ему становишься на пути к достижению цели.

Вскоре мы погрузились в эшелоны и перебазировались под Курск, где вошли в состав 1-го Украинского фронта. Как мне стало известно от того же комбата майора Толкачева, комиссар все-таки "намылил" ему шею за ночные посещения.

Аэродром Песковатка находился километрах в десяти от линии фронта. Противник уже не мог обстреливать из артиллерии наш аэродром. Его авиация действовала только ночью или в тумане днем, и летали только транспортные самолеты с продовольствием и боеприпасами. Те самолеты, которые появлялись в хорошую погоду, находили себе могилу на подступах к окруженной группировке. Один такой транспортный самолет упал недалеко от аэродрома. Наши солдаты таскали оттуда галеты, сухие буханки хлеба, шоколад-эрзац, какие-то концентраты, консервы и т. д.

Иногда эти самолеты сбрасывали на землю дырявые бочки. Однажды ночью я проснулся от страшного, душераздирающего гула-свиста. Бежать было некуда. Оставалось ждать, когда на палатку упадет бомба. Но ни удара, ни разрыва бомбы не было. Утром нашли двухсотлитровую бочку. Это она посеяла панику и нагнала на нас страху. Но после этого мы уже на такие "бомбы" не обращали внимания.

9 января мы получили большой пакет с сургучной печатью, вернее, не пакет, а длинную бумажную трубку с сопроводительным письмом, где было сказано: "Вскрыть в 7-30 утра 10 января 1943 года".

Мы ждали этого часа. Все думали: что это может быть? Наши войска Донского фронта с конца декабря вели в основном оборонительную тактику, чтобы плотнее зажимать кольцо окружения. Мы догадывались, что немцам приходит конец.

Утром 10 января мы собрались на митинг. Вскрыли пакет в "трубке". Комиссар Гершман начал читать обращение Военного совета Донского фронта к войскам о переходе к решительному наступлению на окруженного врага; о том, что командование 16-й армии немцев отклонило ультиматум о капитуляции и что необходимо начать артнаступление с целью подавления живой силы и техники противника. Начало — в 8-05.

В 8-05 до нас донеслись звуки артиллерийской канонады с передовых оборонительных линий наших войск. Эта канонада продолжалась около часа, а потом разрывы стали все глуше и глуше. Это означало, что артиллерия перешла на сопровождение огневым валом нашей пехоты и танков. Поднялись со своих аэродромов авиаполки, в том числе наши истребители. С раннего утра и дотемна над аэродромом появлялись бомбардировщики Пе-2 и в сопровождении наших истребителей шли на позиции врага.



 
ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

Служба в Советской Армии
(продолжение)

Шла напряженная работа личного состава 678-го БАО по обеспечению полетов полков. Работы хватало всем: и солдаты, и офицеры, и служащие (вольнонаемные) выходили на аэродром для очистки летного поля от снега. Но ведь у каждого были и свои обязанности. Мне, как парторгу, нужно было вести партийную работу, которая включала прежде всего подготовку и проведение партсобраний части, заседаний партбюро; необходимо было контролировать и оказывать помощь парторгам рот, отделов и управлений штаба.

Что значит провести партсобрание? Это значит наметить и согласовать с комиссаром повестку дня, договориться о докладчике, подобрать ему материал для доклада, провести заседание партбюро о подготовке к собранию, здесь же дать задание каждому члену бюро подготовить выступающих или выступить самим. Я беседовал с активистами обо всем этом. Готовил заранее проект постановления партийного собрания. Важно было также, где провести собрание — в землянке штаба, столовой или палатке автороты, чтобы там было достаточное освещение. Нужно было дать начальнику отделения авиатехимущества задание, чтобы он распорядился установить аккумуляторы для освещения, и т. д., и т. п. Встречался с политруками рот, просил их обеспечить присутствие всех коммунистов на собрании, а также давал задания парторгам рот и отделов. Только после такой предварительной подготовки собрание проходило активно и деловито.

Вот один пример. Мы только что прибыли на аэродром Песковатка, и с ходу, как говорится, приступили к обслуживанию полка. Ведь кроме этого надо было еще самому батальону устраиваться на месте: разместить технику, людей, различные склады — продовольствия, вещей, ГСМ, техимущества; оборудовать кухни, столовые, лазарет и санчасти, штаб и канцелярии отделов и многое другое. Мы же начали обслуживать полки с колес при сильных морозах. Видимо, это и послужило причиной роптаний командования полков. Кроме того, комбат Толкачев проявил при этом несобранность, можно даже сказать, растерянность.

В напряженный день полетов загорелся сарай, где располагалась аэродромная рота. Сарай состоял в основном из соломы и сена и обогревался "буржуйкой". Пока тушили пожар и вытаскивали из сарая ротное имущество, на аэродроме появился начальник политотдела 16-й ВА подполковник Вихров. Мы, конечно, его не знали, и о его прибытии нас не информировали. Во время тушения пожара подходит в кожаном пальто (реглан) командир и спрашивает одного из офицеров, где найти комиссара БАО. Капитан Гершман в это время лежал в лазарете — заболел туляремией. Позвали меня, и я познакомился с начальником политотдела армии подполковником Вихровым. На воротнике кожаного пальто я заметил по три шпалы. Пожару он особого значения не придал, дело в таких условиях знакомое, лишь бы жертв не было. Спросил меня: "Оружие не сгорело?" Я ответил: "Нет".

Затем он отозвал меня в строну и начал расспрашивать о партполитработе, не было ли чрезвычайных происшествий и т. д. Ему, видимо, уже было известно о недостатках обслуживания: то не подвезли вовремя сжатый воздух, то не хватило боеприпасов или горючего. А для летчиков в боевой обстановке дорога каждая минута.

Я попросил его зайти в мою палатку, которая стояла, засыпанная снегом, в тридцати шагах от сарая. Он отказался. И мы вели беседу на морозе.

"Вот что, товарищ парторг, —сказал он, — собери всех коммунистов и поставь перед ними задачу: устранить имеющиеся недостатки. Ты, наверное, уже слышал о решении командования армии о строительстве эскадрильи за счет средств личного состава армии. Соберите митинг и решите вопрос о сборе средств. Наверное, на днях получите официальное разрешение политотдела армии по этому вопросу". Долго не задерживаясь, товарищ Вихров улетел в политотдел армии.

Два дня я упорно готовил партсобрание. С докладом "О сложившейся обстановке и о задачах коммунистов" выступил комбат. Решение партсобрания было коротким: предлагалось всем коммунистам занять авангардные роли, мобилизовать личный состав на отличное и бесперебойное обслуживание полетов при высокой воинской дисциплине и организованности. Кроме того, каждому коммунисту, включая комбата, давались конкретные задания с условием доложить через пять дней на партбюро о выполнении.

Конечно, это решение не отличалось от приказа командира. Я это понял уже потом, когда инспектор политотдела 2-й ВА майор Кепко в сентябре 1943 года проверял мои протоколы. Я стал предметом критики на одном из семинаров парторгов в политотделе 26-го РАБ, где Кепко выступил с анализом партийной работы в БАО. А я все же настаивал на своем — на том, что это собрание было поворотным пунктом в работе БАО и его командного состава, что это подтвердило положение о руководящей роли парторганизации в боевой обстановке и помогло самому комбату найти себя и отрешиться от благодушия и беспечности. В результате мы остались при своих мнениях, но все же я и тогда понимал роль единоначалия в армии, а партийная и комсомольская организации были призваны обеспечивать выполнение приказов командира.

Следующим боевым заданием начальника политотдела армии была организация сбора средств для постройки эскадрильи самолетов имени 16-й ВА. Мы с командиром собрали митинг на открытом поле возле штабной землянки. Я зачитал телеграмму политотдела армии, подписанную Вихровым. В итоге приняли решение: месячный оклад каждого военнослужащего внести в фонд постройки эскадрильи самолетов 16-й ВА. Все были довольны таким решением, копию отдали начальнику финчасти Курбатову, и оставалось дождаться очередной зарплаты.

 Спустя несколько дней поступило распоряжение подготовить командный пункт для командующего 16-й ВА. Дело было срочное, и два комбата (к этому времени на наш аэродром перебазировался еще один БАО) днем и ночью готовили командный пункт. На стройку были брошены силы двух аэродромно-технических рот, а также различные стройматериалы — доски, жерди, столбики, краски, и т. д.

За два дня КП был готов. И наши гости, долго не задерживаясь, прибыли со своими службами связи. На КП разместились главком ВВС генерал-лейтенант авиации Новиков и командующий 16-й ВА генерал-майор Руденко. КП освещался от прицепной электростанции, там было тепло, нашлись хорошие кровати и новое постельное белье, умывальник и другие предметы домашнего обихода. На пол постелили ковровую дорожку.

Прошло дня два. Мне сообщили, что комиссаров полков и БАО вызывает командующий ВА. Так как Гершман еще лежал в лазарете (помимо туляремии у него еще обострился радикулит), я должен был идти к командующему вместо комиссара.

Познакомившись с нами, генерал Руденко спросил, как обстоит дело со сбором средств для постройки эскадрильи самолетов имени 16-й ВА. Наверное, мне надо было смолчать, пусть бы об этом вначале сказали другие, но я первым доложил, что проведен митинг, на котором решено отдать на постройку эскадрильи месячный оклад каждого военнослужащего.

Товарищ Руденко даже встал, подошел ко мне поближе и спросил: "Как ваша фамилия?" Я ответил. "Как вы могли, товарищ Надеев, принять такое решение, ограничивающее желания командиров и бойцов в сборе средств?" Я опять сразу же выпалил: "У нас имеется телеграмма начальника политотдела армии". "Какая это телеграмма, кто ее подписал? — спросил он. — Вот сейчас идите и со своим командиром отмените свое решение. Пусть каждый военнослужащий решает сам, сколько внести денег. Может, он внесет не месячный оклад, а два, три или больше, а может, вообще захочет отдать все свои сбережения. И не забудьте сейчас же принести мне телеграмму начальника политотдела армии". Я ответил: ладно, все сделаю. На мое слово "ладно" товарищ Руденко сердито спросил: "Что значит "ладно"? Что за слово такое? В лексиконе военных нет таких слов. Надо сказать: "Хорошо, сделаю" или "Слушаюсь, будет выполнено". Эх, парторг! Идите и выполняйте". Генерал-лейтенант авиации Новиков сидел за столом, в разговор не вмешивался, и, улыбаясь, смотрел на меня.

Я выскочил из землянки как ошпаренный и прямехонько побежал в лазарет к Гершману с докладом о разговоре на КП. Попросил отдать мне телеграмму начальника политотдела армии, которая была у него. Но телеграмму не нашли, и мне пришлось идти обратно на КП к генералу Руденко.

"Ну хорошо, найдете ее — принесите, я посмотрю. Он думал, что в телеграмме сказано конкретно: внести месячный оклад денежного содержания, — может быть, с тем, чтобы упрекнуть начальника политотдела армии. Но там ничего такого "конкретного" не было. Все-таки мы нашли эту телеграмму, и я принес ее Руденко. Он при мне прочитал, покрутил головой и вернул мне телеграмму, сказав: "Говоришь, что вы решили на основании телеграммы? Ведь здесь ничего не сказано о том, сколько денег вносить! Так вот — отменяйте свое решение".

Этот разговор я запомнил. Когда я был на сессии Верховного Совета РСФСР в июне 1962 года в качестве гостя, в перерыве между заседаниями в фойе Кремлевского дворца встретился с генералом Руденко и поздоровался, надеясь, что он меня вспомнит. Но у него таких встреч за время войны было много, и он меня не вспомнил. А у меня не хватило смелости напомнить ему о том случае и тем самым представить себя: ведь он был уже заместителем командующего ВВС Советской Армии.

Благодаря командному пункту командующих ВВС и 16-й ВА, расположенному на нашей территории, дела по обеспечению полков улучшились, и мы обрели устойчивость в сложных условиях зимнего времени. Шла бесперебойная бомбардировка вражеских войск, окруженных войсками нашего Донского фронта. Росла уверенность в победе.

К концу января 1943 года мы получили приказ от начальника РАБ выслать передовую команду на аэродром Гумрак, чтобы подготовить его для приемки полков, а главное, обеспечить охрану захваченного военного имущества. В состав команды, кроме солдат и офицеров были включены начальник нашего клуба старший лейтенант Степин, политрук роты связи старший лейтенант Печенкин и писарь штаба сержант Колокольников.

Выехали они рано утром на двух грузовиках, уверенные в том, что аэродром Гумрак в наших руках, а все остальное было привычным делом: исследовать аэродром, очистить от мин, если они были установлены, установить связь и т. д. Не доехав до Гумрака примерно 5—6 километров, машины были встречены пулеметным огнем врага. Все, кто находился в кузовах, быстро выпрыгнули из машин и залегли кто где смог: одни — в воронках от снарядов и бомб, другие нырнули под машины. Старший лейтенант Степин, ехавший в первом грузовике, выпрыгнул из кабины и побежал к воронкам. Пулеметные очереди изрешетили его. Сержант Колокольников был ранен в бедро. Все уцелевшие пролежали в воронках до наступления темноты. Раненого сержанта Колокольникова притащили в землянку пехотинцев, убитого Степина оставили в воронке. Остальные ночью прибыли в часть доложить об обстановке. Рано утром за раненым Колокольниковым и убитым Степиным была отправлена санитарная машина, но оказалось, что Колокольников ночью умер. Похоронили мы их в одной могиле над балкой Песковатка со всеми почестями.

Вот до чего доводит беспечность при выполнении заданий в боевой обстановке. Если бы бойцы проявили осторожность и наблюдательность, этого бы могло не случиться. Тем более, что недалеко находились окопы и блиндажи пехотинцев, и нужно было предварительно осведомиться об обстановке. Правда, их бдительность усыпила информация об освобождении Гумрака. Но аэродром Гумрак и станица Гумрак — не одно и то же. Аэродром находился от станицы в нескольких километрах. Мне, как парторгу, пришлось отметить в протоколе партсобрания факт потери бдительности со стороны коммунистов при выполнении боевого задания командования.

Старший лейтенант Степин был призван в армию по мобилизации из запаса. Он имел звание младшего политрука и был назначен политруком аэродромно-технической роты. До призыва работал директором средней школы города С., был хорошим хозяйственником, заботливым политработником. В период дислокации на аэродроме Телегино они с командиром роты соорудили аэросани: нашелся у них мастер из солдат, который взялся за это дело. Наш комиссар Гершман дал им "добро", и мы ждали, что к зиме 1942 года аэросани будут готовы, и мы прокатимся на них вокруг аэродрома. Комиссар Гершман тоже был призван из запаса по мобилизации с должности начальника аэроклуба в Брянске, где я окончил Военно-политическое училище. Частенько я видел на улицах Брянска аэросани, переделанные из У-2 (По-2). Оказывается, это было его детище.

Так вот, под руководством политрука роты Степина сооружались аэросани, он искал разные материалы для корпуса, для обшивки, лыжи, пропеллер и другие. Сани были уже почти готовы, когда мы получили приказ о перебазировании на Донской фронт, и сани были брошены в лесу, где рота готовилась зимовать в 1942/43 году. Семья Степина осталась на оккупированной территории, и, конечно, никаких известий от них он не имел.

***

Войска Донского фронта вели ожесточенные бои по уничтожению окруженной группировки противника, а мы обеспечивали полеты истребителей. Дни были похожи один на другой. Сильные морозы, метели, работа на аэродроме по подготовке летной полосы. Вся аэродромная техника (тракторы с катками, снегоочистители и др.) работала в ночное время, когда летчики отдыхали. Люди уже привыкли к морозам, сильный ветер обжигал лицо, проникал сквозь полушубок, руки порой не чувствовали рычаги управления тракторов. Каждому, кто работал на аэродроме, полагалось 100 граммов наркомовского пайка.

В эти дни мы, политработники, сидели в радиостанциях, чтобы как можно раньше записать в блокноты сообщения Совинформбюро о наступательных действиях Юго-Западного, Южного, Воронежского фронтов. Их войска продвигались быстрым темпом, освободили Ростов-на-Дону, Харьков, Курск, дошли почти до Днепра.

Донской фронт продолжал добивать войска противника под Сталинградом. С началом наступательных операций по уничтожению окруженной группировки немцев на дорогах появились огромные колонны пленных, которые сопровождались небольшими командами наших солдат.

Отдельные группы немецких солдат шли даже без сопровождения по указанному им маршруту и спрашивали, где комендатура. А до комендатуры было еще километров 15—20. В основном они располагались в станицах Качалинская, Иловля. Шли голодные, обмороженные, в тряпье, головы были обвязаны грязными полотенцами, на плечах — солдатские одеяла, на ногах — плетеные бахилы. Конечно, на продпунктах им давали хлеб и сухари, но при сильных морозах этого им явно не хватало. Отдельные группы забредали на наш аэродром, и мы направляли их дальше по их маршруту. На них было жалко и мерзко смотреть. Это была жуткая картина. Многие из них нашли себе могилу в снегах донских степей. Боевые действия под Сталинградом подходили к своей завершающей стадии. Мы с нетерпением ждали капитуляции немцев. И этот день наступил: 2 февраля 1943 года последний немецкий солдат сложил оружие в Сталинграде. Услышав это сообщение, мы с командиром батальона Толкачевым и уполномоченным контрразведки поехали в Сталинград. Это было 3 февраля. По улицам города ходили наши солдаты и офицеры, заглядывали в подвалы, разрушенные дома, чтобы забрать брошенное оружие. Жители, которые прятались в подвалах и землянках, вышли из своих укрытий и приводили в порядок свои пожитки, устраивались в уцелевших домах. На улицах и площадях валялись тысячи трупов немецких солдат и офицеров, которые пока никто не убирал.

На митинг мы не успели. Комбат решил посмотреть, что делается в подвале бывшего универмага. Не успел он туда спуститься, как из подвала донеслись стоны и вопли. Оказалось, что там лежат раненые немцы и просят помощи. Но нам было не до них. Зимние дни короткие, а нам надо было уже возвращаться домой.

Город был в руинах. Во дворе тракторного завода валялись винтовки, пулеметы, пушки, зенитные орудия, нацеленные в небо, стояли танки. Мы подошли к пятиэтажному дому, вернее, к коробке дома. Кроме стен, ничего не осталось. Несколько солдат старались забраться на верхний этаж этой коробки, чтобы достать большой ящик, который висел на стене. Купол парашюта зацепился за какой-то крючок, и ящик болтался на ветру. Такие ящики с продовольствием немецкие летчики выбрасывали своим солдатам, чтобы хоть немного подкормить их. Многие "посылки" падали на территорию наших войск и попадали в руки наших солдат.

Когда мы ехали в Сталинград, наблюдали такую картину: артиллерийские орудия — гаубицы, полевые, зенитные, противотанковые — почти все были накрыты немецкими парашютами. Они хорошо маскировали наши огневые позиции. Но теперь уже использовались просто как чехлы.

На подступах к Сталинграду мы увидели огромное скопление боевой техники немцев — от артиллерии до автомашин и мотоциклов. Наши автомобилисты позднее там подобрали почти новые автомашины. Для клуба отличный фургон, для командования — четыре легковых автомобиля. Командиры рот пригнали себе по мотоциклу. Какие только машины не появились у нас — тягачи на гусеничном ходу, трактора-бульдоги, а также радиостанции, хлебопекарни и прочее. Но после перебазирования в город Короча их стали растаскивать для других частей по распоряжению командира РАБ.

Походив по разрушенному городу и перекусив прямо в машине, мы собрались в обратную дорогу. На обочинах дорог повсюду валялись трупы немецких солдат и груды боевой техники. Тяжело пришлось тем, кто впоследствии очищал Сталинградскую землю.

***

Для личного состава нашей части настали дни безделья. Полки улетели. Батальоны аэродромного обслуживания сидели в ожидании подачи вагонов. Там же мы встретили День Красной Армии. В начале марта нам было приказано сосредоточиться на железнодорожной станции Иловлянская для погрузки в эшелоны. Огромные усилия потребовались, чтобы весь скарб и технику, продовольствие и вещевое имущество, боеприпасы сосредоточить на расстоянии в 40 километров в зимнее время. Территория железнодорожной станции была забита другими войсками, которые тоже спешили в районы своего сосредоточения вновь образованного Центрального фронта (между Воронежским и Брянским).

Нам стало известно, что мы будем базироваться на аэродроме Борисоглебск. Чтобы подготовить прием части и ознакомиться с обстановкой в городе и на аэродроме, командир БАО назначил команду квартирьеров во главе с начальником штаба Володиным, куда вошли начальник КЭЧ, начальник отдела авиатехимущества, помощник командира автороты, несколько сержантов и солдат и я. Мы в тот же день, не дожидаясь погрузки, с попутным эшелоном выехали в Борисоглебск.

Аэродром был перенасыщен летными частями, улетающими на Центральный фронт. В столовой с раннего утра до позднего вечера сидели офицеры в ожидании завтрака, обеда и ужина. Завтрак заканчивался, и тут же начинался обед, а после обеда сразу был ужин. Офицеры поселились в двухэтажном доме, солдаты и сержанты нашли приют в казарме.

В Борисоглебске до войны было авиационное училище. Условий для размещения авиационных частей было предостаточно. Но когда эти части проживают временно, то порядка, конечно, маловато. Мы стали ждать свою часть, каждый день ходили на станцию узнавать, когда прибудет батальон. Но утешительного было мало, комендант по-прежнему говорил: "Пока известий нет", "Ждите", "Сообщим, оставьте адрес или телефон".

Здесь мы вместе с жителями дома праздновали день 8 Марта. По этому случаю на пивном заводе приобрели бочку пива, доставили на санках к дому. Для женщин — наших хозяек — это было роскошью. Они приготовили еду из своих запасов. Нашелся и гармонист из соседнего дома, который еще летом 1942 года вернулся с фронта по ранению. За время пребывания в этом городе мы несколько раз ходили в драмтеатр, кинотеатр, на танцы. Нам тогда повезло — отдыхали, как будто и войны не было.

Примерно к 15 марта подошел первый эшелон, и мы перебрались в штабной вагон. В Борисоглебске наш эшелон пробыл больше суток. В то время железная дорога была забита эшелонами, идущими на другие фронты, — литерными, сверхлитерными, срочными и весьма срочными. Наши два эшелона двигались друг за другом безотрывно, и мы добрались до станции Жердевка почти без остановок. Но все-таки дорога была одноколейная, с низкой пропускной способностью. И вот на этой станции мы застряли надолго.

Пока мы находились в эшелоне, времени у нас было достаточно, чтобы почитать книги, побеседовать с солдатами на международные и внутренние темы, почитать вслух и обсудить газеты и брошюры. У нас в прачечной работала женщина, которая очень хорошо умела читать вслух. Мы с Володиным иногда заходили к ней, и она читала нам вслух книгу Драйзера "Сестра Керри". До сих пор я держу в памяти все то, что она читала. Больше я эту книгу не перечитывал, так как все хорошо запомнил. Потом, после "Сестры Керри", она начала читать "Анну Каренину". Было очень приятно ее слушать.

Раза два я проводил заседания партбюро. На одном из заседаний разбирали персональное дело члена партии Шевлакова за аморальное поведение. Суть дела была такова: побывав под Сталинградом в землянках немцев, он со своими подчиненными набрал всякой всячины из вещевого имущества немцев, а по дороге, на остановках, эти вещи "реализовывал" населению за продукты и деньги, тем самым компрометируя звание офицера Красной Армии. Провели партийное собрание и осудили Шевлакова.

Однажды ночью, после станции Лиски, наш эшелон подвергся бомбардировке, но никто не пострадал. Таким образом, мы благополучно добрались до станции Валуйки Белгородской области. Разгрузка прошла быстро. Долго размышлять нам было некогда — хотелось поскорее убраться со станции во избежание нового налета.

Город был изрядно побит. Но здесь мы увидели огромное кладбище немецких солдат, над могилами которых красовались березовые кресты. Откуда только немцы доставали березы для своих могил? Вроде бы в округе не было березовых рощ.

***

В Валуйках мы пробыли всего три дня и двинулись в район Уразово, где на территории совхоза развернулись и стали обслуживать 8-ю штурмовую авиадивизию — вернее, два полка этой дивизии, командирами которых были подполковник Володин и подполковник Шундриков. Через некоторое время Шундриков стал командиром этой дивизии, а Володин — его заместителем.

Наше дело известное — обслуживать полеты полков как следует. А полеты тогда — в летнее время, в период затишья — носили разведывательный характер, проводились в целях совершенствования летного мастерства каждого летчика. Но была и "свободная охота": отдельные, самые подготовленные летчики-штурмовики вылетали на поиски наиболее важных целей над линией фронта или дальше — в тыл немцев — и производили нападения на колонны войск или их скопления в тылу.

Чувствовалось, что наши войска собирают силы для нового наступления. Об этом говорило постоянное движение войск в ночное время в сторону фронта. Активных боевых действий они не вели, но в рощах, балках, лесах беспрерывно шли учения. Войска Воронежского фронта, куда мы входили, в основном находились в районе Курской дуги. Но в нашем районе, как мы потом узнали, сосредоточивались войска резервного фронта, переименованного потом в С. (см. оригинал. — ТН)

Перед началом Орловско-Курской битвы наш батальон перебазировался на аэродром Яблоново Карачанского района для обслуживания истребителей. Здесь мы уже находились примерно в 40 километрах от известной Прохоровки, где потом происходили танковые сражения. Но пока наши истребители занимались обычным делом — прикрытием с воздуха наземных войск, аэродромов, разведкой, учебой. Мы также занимались учебой по своему профилю работы.

Как-то утром комбат Потапенко вызвал меня в штаб, где начальник штаба Володин вручил мне пакет. "Тебе, как парторгу, — добавил он, — доверяю ответственное поручение. Этот пакет повезешь командующему 2-й ВА Красовскому. Самолет ждет тебя на аэродроме". Я сразу же поехал на машине командира на аэродром. Меня посадили в двухместный истребитель "Як". На истребителях я не летал, кроме У-2. Пакет я доставил в пункт сбора донесений штаба 2-й ВА. Какое там было срочное донесение, я так и не узнал. Летать на истребителе было непривычно, но и каких-либо перегрузок я не ощущал.

Село Яблоново было довольно крупным. В центре села находились средняя школа, клуб, добротные дома. Мы с начальником штаба заняли сарай, куда приходили ночевать, а иногда и днем час-полтора покемарить, когда не было срочных дел. Погода была очень хорошая, еще бы — июнь, июль.

По распоряжению начальника РАБ была создана рыболовецкая команда во главе с помощником начальника штаба Безруковым в целях улучшения питания личного состава. Рек в округе было, конечно, мало, но после разведки все же нашлись места, где можно рыбачить. В распоряжение Безрукова выделили двух солдат и полуторку, и они отсутствовали неделями, но рыбы привозили с гулькин нос — на полдесятка летчиков не хватало.

Однажды комбат и его заместитель по политчасти вызвали меня к себе. "Знаешь, парторг, — сказал Потапенко, — непонятно, почему рыбы нет, если рыбаки неделями пропадают на рыбалке. Я тебя прошу, съезди с ними на пару дней и выясни, чем они там занимаются и куда девают рыбу".

После того, как Безруков прибыл в часть (как всегда, без рыбы), я на другой же день поехал с ними в район "рыбалки". Они рыбачили в основном в долине реки Короча. Собственно, это была не река, а ручей, по берегам которого простирались широкие луга и пастбища. Мы с командой расположились на берегу озерца, развели костер и стали готовить ужин. Ну, думаю, здесь-то уж рыба будет. Рано утром стали запускать бредень. Но тщетно: не поймали даже лягушек. Поехали на другое место — то же самое. Словом, на речушке делать было нечего. В тот же день мы вернулись в часть, и я доложил комбату о бесполезности этой затеи.

На аэродроме Яблоново мы обслуживали два истребительных полка. Полеты были обычные — прикрытие с воздуха наших войск как на переднем крае обороны, так и находящихся в районе сосредоточения. Проводились тренировочные полеты для молодых летчиков, которые прибывали из авиаучилищ, да и "стариков" тоже выводили для проверки.

Моим главным делом был подбор достойных, энергичных и политически грамотных солдат, сержантов и офицеров для роста рядов партии. На это у меня уходила большая часть времени. Занятия с готовящимися к вступлению в партию по уставу ВКП(б) и отдельно с кандидатами в члены партии я проводил два раза в месяц. Как и под Сталинградом, прием в партию осуществлялся на месте — секретарь парткомиссии политотдела с двумя-тремя ее членами приезжал в часть. Секретарь парткомиссии майор Беспалов не давал мне покоя: чуть что — звонит и спрашивает, когда приехать. А у меня, бывало, еще дела не все оформлены, надо провести заседание партбюро, обсудить каждого вступающего, оформить протоколы и т. д. Правда, "брака" в моей работе не было. Все, кого я готовил и принимал на партбюро, утверждались парткомиссией. Затем приезжал начальник политотдела подполковник Катаев со своим инструктором по учету партдокументов и вручал вновь принятым партийные документы.

Наша парторганизация, как и другие в нашем районе базирования, являлась источником пополнения военных училищ и курсов. Наиболее грамотных, имеющих среднее образование коммунистов по разнарядке отдела кадров политотдела армии и штаба армии мы направляли в училище или на курсы комсостава. Многие наши воспитанники командовали взводами, ротами, а потом батальонами. Несколько человек, окончив в Ташкенте политучилище, стали заместителями командиров рот по политчасти.

У нас в части служили братья Курбатовы. Старший — техник-интендант второго ранга — был начальником финчасти, младший — сержант — был старшиной роты. Получили телефонограмму: направить одного достойного коммуниста из числа сержантов в Ташкент в политучилище. Мы с комиссаром решили направить туда Курбатова-младшего. Жена его работала у нас в штабе машинисткой-делопроизводителем. Сам он еще до войны был на сверхсрочной службе в городе Карачеве, и его брат Николай уговорил его перевестись к нам в часть старшиной роты.

Так вот, приходит ко мне в палатку Курбатов-старший и просит найти другую кандидатуру. Видимо, ему было нелегко отпускать своего брата от себя. Шла война, и никто не мог поручиться, что они встретятся после того, как тот окончит училище. Я, конечно, сказал, что вопрос закрыт, отменять решение никто не будет, и сержант Курбатов, получив необходимые бумаги и проездные документы, отбыл в Ташкент. После окончания училища (кадры готовились по сокращенной программе) он оказался на нашем фронте, раза два приезжал повидаться с женой и братом. Он был доволен службой, ему было присвоено звание лейтенанта. Осенью 1944 года он погиб. Многие из наших воспитанников также погибли на фронте.

Мы, конечно, ждали, что вот-вот начнутся активные боевые действия на нашем фронте, именно в районе Орловско-Курской дуги. Знали мы и то, что наши войска ждут начала боевых действий со стороны противника. Такие сведения доходили до нас через начальника политотдела дивизии Малахова. Полковник Малахов был на совещании у члена Военного совета Воронежского фронта Н.С. Хрущева. Потом он нас информировал о содержании разговора на совещании.

Н.С. Хрущев пришел на совещание с опозданием на 40 минут. Подошел, сел на край стола и сразу начал задавать вопросы присутствующим:

— Скажи, полковник, в какой роте в такой-то день солдаты не читали газеты?

— Во всех ротах читают, товарищ член Военного совета.

— Не знаешь, полковник, не знаешь! А теперь скажет начальник политотдела <...> дивизии.

— У нас, Никита Сергеевич, во всех ротах читают газеты.

— Тоже не знаешь, товарищ.

И сразу же обрушился на всех присутствующих начальников политотделов дивизий, корпусов и армий за то, что газеты и журналы до рот не доходят, солдаты лишены возможности прочесть газету даже своей армии. Он сам в этом убедился, побывав в окопах, землянках, где днюют и ночуют солдаты. Газеты и журналы оседают в штабах и у офицеров. Мы находимся в обстановке морального подъема наших войск и готовимся к решительным боям с сильным врагом. Конечно, говорил он, сейчас не то время, что было в годы гражданской войны. Тогда было достаточно выдвинуть патриотический призыв, и бойцы шли вперед на врага. А теперь в наших войсках 80 процентов коммунистов и комсомольцев, они хотят знать больше о враге, о международной обстановке, о том, что делается в других частях, какие имеются достижения в тылу и перенять опыт соседей. В армии сейчас много грамотных, знающих людей — бывшие учителя, председатели колхозов и сельсоветов, работники горкомов и горисполкомов, студенты и ученые. Наши подразделения сейчас могут обойтись и без политработников. Сознание и боевой дух войск высоки как никогда. В конце своего выступления он сказал: "Отправляйтесь в свои части и налаживайте политработу, чтобы в каждой роте была подшивка газет. Если я еще обнаружу где-нибудь отсутствие подшивок, пеняйте на себя".

И началась у нас в частях очередная кампания по выполнению указаний члена Военного совета. В каждой роте завели подшивку газет: фронтовой "На разгром врага", армейской "Крылья Победы" и "Красной Звезды". Подшивки пронумеровывались, хранились у парторга или комсорга роты. Мы стали каждый раз проверять, не исчезают ли газеты на курево или еще куда-нибудь, а в свободное время организовывали громкие читки.

У Н.С. Хрущева была привычка ездить на "Виллисе" стоя, держась за ручку передней панели. Ездил он без сопровождения, часто один, появлялся неожиданно в окопах, блиндажах и землянках бойцов и беседовал с ними. И в тот раз, перед совещанием, он объездил войска и, имея свежие факты, обрушился на политсостав фронта. Конечно, это входило в нашу подготовку к отражению немецких войск на Курской дуге.

Рано утром 3 июля мы услышали звуки артподготовки — сплошной гул разрывов и выстрелов. Наши самолеты уже были готовы к вылету. Мы подумали, что наши пошли в наступление, но команды еще не было. Потом нам стало известно, что немцы наметили начать атаку на Прохоровку и на Курск с одного из районов Белгорода утром 5 июля. Но наша артиллерия своими ударами расстроила планы немцев.

В эти дни у наших истребителей было много работы. С утра до позднего вечера летали на штурмовку войск противника и на борьбу с вражескими самолетами. Наши связисты, находящиеся на КП командующего, говорили, что в воздухе находилось несколько сот самолетов в районе Шебекино и Прохоровки. Нельзя было узнать, где наши, а где немецкие самолеты. Все перемешалось.

О сражениях на Орловско-Курской дуге много написано в мемуарах командующих фронтами, армиями, в художественной литературе, в статьях корреспондентов армейских и фронтовых газет. Не мне давать оценки и делать выводы о сражениях на этом фронте, но я хочу поделиться своими впечатлениями об этой битве.

На Прохоровском направлении немцы вклинились в наши оборонительные позиции почти на 30 километров и были остановлены с большими для них потерями. Наш аэродром оказался на расстоянии огня дальнобойной артиллерии. Летчики делали по несколько боевых вылетов в день. Погода была ясная. Мы прилагали все усилия, чтобы самолеты были вовремя заправлены, пулеметы и пушки заряжены. В воздушных боях наши истребители наносили ощутимые удары по немецкой авиации. Превосходство в воздухе было за нашей авиацией. Мы обслуживали истребительный авиационный корпус (ИАК) генерала Подгорного, вернее, два полка этого корпуса и штаб ИАК. Немцы в этих воздушных сражениях понесли большие потери. Но и наши молодые летчики, которые все время рвались в бой, погибли. Среди них — любимец полка старший лейтенант Андреев.

Пока наши войска оборонялись и готовились к предстоящим боям, мы кроме боевой подготовки, занимались культпросветработой. Силами личного состава БАО организовали смотр художественной самодеятельности в ротах и батальоне. На батальонном смотре присутствовал помощник начальника политотдела 2-й ВА майор Иван Павлович Кошелев. Он считался "нашим", всегда бывал у нас как бывший комсорг и парторг БАО. Он был доволен ходом смотра и информировал об этом начальника политотдела армии. Аэродромная рота представила хор солдат и плясовые номера. В конце представления хор запел песню "Зять на теще капусту возил". Было так смешно, что Кошелев хохотал до конца их выступления.

Мы, политработники — заместитель командира БАО по политчасти капитан Гершман, парторг Надеев, начальник клуба старший лейтенант Мельниченко, комсорг лейтенант Тихонов, политруки рот Татарченко, Печенкин и другие — постоянно находились среди солдат и офицеров. Мы с комсоргом рано утром принимали на радиостанции сообщения Совинформбюро, потом распространяли сводку по подразделениям. Держали весь личный состав в курсе событий на фронтах.

Я частенько ходил в штаб ИАП за сведениями о действиях летчиков и об их подвигах в воздушных боях на Курской дуге, а потом мы проводили политбеседы и политинформации с использованием местного материала. А материала было предостаточно. Под Тамаровкой и Обоянью — на полосе действий 2-й ВА — наши летчики вписали славные страницы в историю нашей воздушной армии. Герой Советского Союза майор Токарев сбил в одном бою четыре самолета противника. Боевое крещение получил молодой летчик сержант Кожедуб. Прославил и обессмертил себя летчик Горобец. Он в неравном бою сбил девять фашистских самолетов и сам погиб. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. После войны, уже в пятидесятых годах, следопыты нашли его останки.

Каждую неделю отправляли политдонесения в политотдел РАБ. Над их составлением тоже надо было, как говорится, основательно посидеть. Начальник политотдела Катаев требовал, чтобы политдонесения были содержательными, с конкретными фактами о службе солдат, сержантов и офицеров, об их боевых действиях по обслуживанию полков.

Незадолго до начала боевых действий на нашем фронте у нас в части неожиданно появился заместитель командующего 2-й ВА по политчасти генерал-майор авиации Рамазанов. Он сразу вызвал Гершмана и меня и начал расспрашивать. Глубоко вникал в наши дела, вплоть до того, сколько наши водители сэкономили горючего, кто из них и сколько проехал без ремонта, как организовано питание личного состава, как ремонтируется вещевое имущество солдат и часто ли организуются бани для солдат и офицеров. В конце дня он собрал всех водителей, побеседовал с ними и дал ценнейшие рекомендации, как экономить горюче-смазочные материалы. Генерал Рамазанов хорошо знал летное дело. Выступая перед летчиками, он давал советы, как идти в атаку в воздушном бою, как применять маневры и т. д.

Вскоре эпопея на Курской дуге началась. С переходом наших войск в наступление и прорывом обороны врага в районе Тамаровки нам было приказано перебазироваться на аэродром Усть-Кут. Наши истребители вылетели на другие аэродромы, а нам поручили обслуживать 646-й полк ночных бомбардировщиков полковника Летучего.

На перебазирование ушло два дня. Мы передвигались по местам жестоких танковых боев. На полях валялись сотни "тигров" и "фердинандов", которых я увидел впервые, сбитых немецких самолетов, разбитых орудий и автомашин. На корпусах некоторых "тигров" было написано, что танк разбит такой-то ИПТ бригадой. В кюветах и оврагах лежали тысячи почерневших и разбухших трупов немецких солдат и офицеров, которые немцы не успели убрать при отступлении. Картина была внушительная. Было много разбитых танков Т-34. У отдельных танков орудийные башни лежали на расстоянии 15—20 метров. Некоторые деревни и села сгорели дотла, особенно в полосе наступления немцев. Проезжая через то, что осталось от деревни, я остановил машину около мальчика лет десяти, который сидел на обгоревшем бревне. Я спросил, что он делает среди этих развалин. "Это наш дом", — ответил он тихо. "А где же сам дом?" — "Немцы спалили. Живем в погребе. Хлеб будем печь, толку рожь". И я увидел зажатую его ногами небольшую чугунную трубу с донышком и болванку, которой он дробил зерна ржи. Я спросил, где же его мать. "Мать ушла за коровой. Она была спрятана в балке в лесу. Там и мы прятались во время боя".

Я достал из сумки буханку хлеба, банку рыбных консервов и плитку шоколада и отдал мальчику. Он очень обрадовался подарку и сказал: "Шоколадом угощу сестренку, хлеб и консервы отдам матери".

***

Следует сказать о том, что при освобождении территории Советской Украины наши войска пополнялись личным составом. В селах и деревнях было много мужчин, которые по различным причинам не смогли эвакуироваться в тыл и остались дома. Одни учительствовали, другие работали на предприятиях и в колхозах. Колхозы не были распущены, так как немцы через них пополняли запасы продовольствия.

В одном из сел Богодуховского района я остановился в семье на несколько дней. Хозяин, еще не старый, сразу же организовал обед: на столе появилась бутылка "Зубровки", огурцы, помидоры, сливочное масло домашнего приготовления, пирожки и другие яства. Хотя я не был приучен к спиртному, но пришлось попробовать. Дома были и сын с женой — учителя сельской школы. Мы сидели за столом до вечера, а на ночь я пошел на аэродром. Учитель был моего возраста и очень просил взять его к нам в часть. Когда я по этому вопросу обратился к представителю военкомата, тот ответил, что это можно было бы решить, но он не советует: "Пусть молодой человек послужит в стрелковых частях, он за эти годы хорошо отдохнул".

Этот Василий (я и сейчас помню его имя) рассказал, что немцы расстреляли всех евреев, которые были в селе, в том числе и детей. Одна молодая женщина по имени Белла, с ребенком на руках, на коленях просила оставить в живых хотя бы ребенка, но каратели были неумолимы. Заставили обреченных вырыть себе яму и закопали их полуживыми. Так они делали во многих селах, где находили евреев.

Войска фронта, преследуя отступающего врага, все дальше и дальше продвигались на запад. Уже были взяты Ахтырка, Богодухов, Ромны и другие города. Наш полк долго не задерживался на одном месте, каждый раз перебираясь на аэродром, который был расположен ближе к врагу, и мы выбивались из сил, чтобы, не срывая ночные полеты, подвозить из глубокого тыла боеприпасы (склады находились за 50—60 километров от аэродрома). Учитывая наше положение, командир РАБ полковник Лисянский прикомандировал к нам автороту из автобатальона. Все наши офицеры, которые могли оторваться от своих прямых обязанностей, были переброшены на этот участок. Они, и я в том числе, днем и ночью возили бомбы. Были случаи, когда водители на ходу, за рулем, засыпали от усталости и недосыпания. Тогда офицер, сопровождающий колонну, садился за руль и давал возможность шоферу вздремнуть. Останавливаться было нельзя, ибо нас ждали самолеты. Они — По-2 — делали за ночь по 4-5 вылетов, расходуя по 16—20 авиабомб ФАБ-100. А грузовик ЗИС-5 больше шестнадцати ФАБ-100 не мог подвезти. Но все же мы со своей задачей справлялись.

Ночной бомбардировочный авиаполк (У-2) наносил сильные и внезапные удары по немцам с небольшой высоты. Брали они по четыре бомбы, подходя к позициям немцев, выключали моторы и планировали прямо на окопы. Немцы больше всего боялись именно этих самолетов. Они бомбили фашистов ночь за ночью. Как говорили жители-очевидцы, немцы пытались прятаться глубоко в траншеях, но и там бомбы наших У-2 (По-2) находили их.

Таким образом, на плечах отступающего противника мы добрались со своим 646-м авиаполком до райцентра Березань, где и оставались до освобождения Киева. Райцентр Березань расположен в 50 километрах от Киева. С этого аэродрома полк наносил ощутимые удары по врагу. Уже была осень. Войска готовились к стремительному удару. Наши По-2 обеспечивали переправу войск через Днепр. Они подавляли артиллерию и живую силу противника на переднем крае, уничтожали огневые точки в глубине обороны, нарушали управление войсками, вели разведку, держали связь с передовыми частями своих войск, разбрасывали листовки в тылу врага. Немцы называли По-2 "рус фанер" и панически разбегались и прижимались к земле, едва заслышав в небе их стрекотание. На этих самолетах летал на задания по разбрасыванию листовок в тылу немцев помощник начальника политотдела 2-й ВА по комсомолу Кошелев.

В этом районе дислокации нам стало легче. Эшелоны уже стали подходить к Березани, и мы еле-еле успевали разгружать вагоны с бомбами. Заместитель командира полка по политчасти капитан Филиппов и командир полка Летучий положительно оценили действия нашего батальона. Командир 678-го БАО майор Потапенко частенько брал меня с собой на аэродром, и на своей машине подвозил меня. Он оставался на КП командира полка. Я же шел к людям, чтобы делать свое дело — надо было готовить новое пополнение в партию или проводить беседы с солдатами, рассказывать о сообщениях Совинформбюро.

При возвращении с аэродрома майор Потапенко решил заехать к секретарю райкома партии, чтобы решить вопрос о привлечении местного населения к сооружению капониров для самолетов. Соорудить копонир — это не окопчик вырыть бойцу. Здесь требуется труд сотен людей. А где их взять? Наше командование всегда обращалось за помощью к руководителям городов, и они охотно помогали.

Мы вышли из машины и увидели недалеко от входа в райком "Виллис". Шофер сидел за рулем и читал. Мы прошли мимо него прямо к секретарю райкома. В кабинете, кроме первого секретаря сидели генерал-лейтенант и полковник. Мы сначала не узнали их. Майор Потапенко обратился к генералу за разрешением обратиться к секретарю райкома. Генерал сказал: "Пожалуйста, обращайтесь". И тут мы поняли, что это — член Военного совета 1-го Украинского фронта Н.С. Хрущев. Потапенко тут же извинился и хотел уйти. Но Н.С. Хрущев спросил: "Какие дела привели вас к секретарю райкома?" Тогда Потапенко объяснил причину визита. Н.С. Хрущев, в свою очередь, спросил: "Как ваша часть помогает району в уборке картофеля?" Майору было о чем доложить Хрущеву. Мы действительно со своими солдатами и служащими несколько дней подряд убирали картофель, свеклу, помидоры и другие овощи, выделяли машины, чтобы вывезти урожай. В колхозе работал наш "бульдог" — трофейный трактор еще из-под Сталинграда. Хрущев спросил у секретаря райкома, правда ли это. "Правда, товарищ Хрущев", — ответил тот. "В таком случае и вы должны привлечь свободное население для оборудования капониров. Это важное дело для фронта". И после этого разговора он нас отпустил, предупредив, чтобы мы и дальше не забывали помогать району чем можем.

Наш штаб занимал дом бывшего кулака. Но во время немецкой оккупации его семья вернулась в свой дом и жила до прихода наших войск. Райсовет предоставил этот дом под наш штаб, а семью эту разместили во дворе в небольшом домишке. Дочери кулака тоже были эвакуированы в Казахстан, но вскоре вернулись в Березань и стали жить здесь же.

К нам в штаб приехал инспектор политотдела армии майор Кепко, просил помочь в восстановлении его дома, разрушенного немцами. Майор Кепко до войны работал в аппарате райкома партии, был мобилизован в начале войны и служил в нашей воздушной армии. Командир БАО и его заместитель по политчасти решили помочь семье Кепко, поручив это дело командиру аэродромно-технической роты капитану Сороко. За несколько дней дом был восстановлен, и Сороко получил благодарность от начальника политотдела армии.

Надо сказать, что в районе Березани немцы в 1941 году окружили и разоружили большое количество наших войск. В этом окружении были и командующий фронтом генерал-полковник Карпонос, и член Военного совета Бурмистренко. Оба они погибли. И еще многие наши солдаты погибли при попытке прорыва из окружения, а часть попала в плен.

Хозяйка, у которой я жил, рассказывала, как мародеры из местного населения ходили на поле боя и снимали с убитых бойцов сапоги, шинели, собирали другое имущество. Когда с тяжело раненного один мародер снимал сапоги, красноармеец открыл глаза и сказал: "Я ведь еще живой, зачем с меня снимаешь обувь?" Мужик в ответ крикнул: "Ничего, ты и так подохнешь, а сапоги мне пригодятся".

В этом селе у населения было много военного имущества. По соседству мальчик лет двенадцати играл на баяне, оставленном нашими. Местные жители поговаривали, что неплохо бы было отобрать это имущество в пользу села.

Бывший завхоз райисполкома при немцах работал старостой. С освобождением Березани и восстановлением нашей власти он остался завхозом исполкома. Некоторые даже возмущались, почему он не арестован. Но оказалось, что его деятельность при немцах была прикрытием — говорили, что он помогал партизанам.

С освобождением Киева мы перебазировались вначале в пригород Киева Святошино, а оттуда в город Васильков. Работали с теми же По-2. Погода в ноябре и декабре стояла пасмурная, выпал легкий снежок, но сильных морозов еще не было. "Ночники" все время наносили бомбовые удары по отступающему врагу. Эшелоны уже разгружались на станции Васильково. Взорванный мост через Днепр был восстановлен спустя несколько дней после освобождения Киева. Автотранспорт, танки и орудия переправлялись по понтонному мосту у Дарницы. Мост был сооружен почти заново через месяц. Саперные части действовали оперативно и слаженно. Задержки в доставке к войскам боеприпасов, продовольствия и снаряжения не чувствовалось.

Штаб нашей армии располагался на Подоле. С Иваном Павловичем Кошелевым мы никогда не теряли связи. Будучи еще в Березани, на торжественном собрании по случаю годовщины Октябрьской революции, он сидел у нас в президиуме и на скорую руку, пока шел доклад, написал приветственное письмо товарищу Сталину от имени нашего собрания. Тогда было в моде посылать приветствия Сталину на каждом митинге, собрании, хотя их не отправляли, а подшивали в дело вместо резолюции. И в Киеве я навестил Ивана Павловича.

Чуть западнее Василькова (название села я не помню) случилось два ЧП, о которых я не могу забыть. В разгар рабочего дня на аэродром и на село был совершен налет наших штурмовиков Ил-2. Ничего не подозревая, мы наблюдали, как эскадрилья на небольшой высоте разворачивалась над селом. Мы думали, что они будут садиться на наш аэродром. И вдруг первая тройка открыла огонь из пушек по селу, за ними и другие звенья начали штурмовку. Наши машины и самолеты По-2 были на открытой площадке, ведь мы не ожидали налета. Затем начали падать бомбы ФАБ-100. Сначала все смотрели на наши штурмовики с восхищением, а через минуту попадали на землю в надежде спастись от своих же бомб. Штурмовики сделали два захода и улетели, видимо, чтобы доложить о выполнении боевого задания и уничтожении боевой техники противника.

В результате этого налета был сожжен один домик, ранена одна женщина и убита корова. Самолеты и техника не пострадали. Как нам стало известно, полк получил задание штурмовать село, когда еще враг занимал его, но наши опоздали, немцы были выбиты оттуда уже два дня назад. При разборе этого дела командующий ВА С.А. Красовский назвал этих летчиков недотепами. "Даже своих бить не можете, — сказал он. — Какие же вы штурмовики, если целая эскадрилья не смогла причинить ущерба "противнику"?" Какое наказание понесло командование полка за этот налет, я не знаю, так как через несколько дней убыл из части на курсы замполитов.

А второе ЧП буквально на следующий день произошло у нас в БАО. Ночью, часа в два, меня разбудил посыльный штаба и доложил, что старшина Саверченко убил девушку-радистку и хозяйку квартиры, у которой она жила, и скрылся. Капитан Гершман приказал догнать его и доставить в часть.

Этот старшина какое-то время занимал должность комсорга батальона и был освобожден по моему требованию как не справившийся со своими обязанностями. Я знал, что он ухаживает за радисткой Капкаевой и неоднократно предупреждал его, чтобы он оставил ее в покое. Девушка была красивая и скромная, из татарской семьи, родом из Саратовской области.

Еще в Березани мы направили Саверченко на курсы стрелков-радистов для штурмовиков. Части и соединения в то время были в движении, перебазировались на новые аэродромы. Воспользовавшись суетой и украв у одного капитана пистолет "ТТ", он ночью пришел в часть, чтобы убить командира роты связи Колесникова, а также Капкаеву, которая отвергла его ухаживания.

Сначала он зашел в дом, где жили Капкаева и Вдовченко, и сразу заявил, что пришел расправиться с ними. Вытащил пистолет. Капкаева бросилась к нему и стала его уговаривать. В это время Нина Вдовченко выскользнула из дома и уже на улице услышала выстрелы. Убив хозяйку дома и смертельно ранив Капкаеву, Саверченко скрылся.

Мы с группой сержантов и рядовых по его следу дошли до станции Васильково, но догнать его не сумели. К утру вернулись в часть. Капкаева умерла, не приходя в сознание — она была ранена в шею.

Но Саверченко этим не ограничился. Будучи уже дезертиром, он пришел в часть вторично с целью рассчитаться с Колесниковым, но того уже не было, так как часть перебазировалась ближе к фронту. В селе оставалась наша автомастерская. Шоферы заметили Саверченко. Захватив винтовки, они задержали его. Военный трибунал приговорил Саверченко к расстрелу, и приговор был приведен в исполнение перед строем личного состава батальона.

В декабре я приехал в Киев на курсы политсостава 1-го Украинского фронта, на которых готовили комсоргов, парторгов и заместителей командиров по политчасти батальонов.

В нашей учебной группе были одни офицеры, и в группе парторгов тоже. В группе комсоргов были три Героя Советского Союза — это звание они получили за форсирование Днепра. Как старшина роты, я проявлял к ним больше заботы, чем к другим. Они были еще очень молоды, но уже имели ранения, полученные при обороне захваченного плацдарма на правом берегу Днепра.

Учебой мы занимались целый день, ходили строем на тактические занятия, на стрельбище. В основном мы занимались около Бабьего Яра — еврейского кладбища.

Занятия были однообразными, и для меня, окончившего Военно-политическое училище в 1941 году, они были неинтересны. Я даже считал, что провожу время зря. Об этом же меня предупреждал Кошелев. Закончились занятия в начале апреля 1944 года.

Когда курсы передислоцировались в город Славута, где я начинал свою военную службу в ноябре 1939 года, наше помещение занял политотдел Киевского гарнизона. Здесь же я встретил своего знакомого товарища Сыромолотова, который работал в 1938—1939 годах вторым секретарем Лямбирского райкома ВКП(б). Сейчас он был секретарем парткомиссии. Мы тогда вдоволь наговорились. Недавно после госпиталя он побывал дома, поэтому мог рассказать мне про мою семью и родных.

С переездом вместе со штабом в город Славута я узнал, что километрах в трех дислоцируется штаб 2-й ВА и политотдел, сходил туда "на разведку", увиделся с Кошелевым и начальником политотдела армии генералом Асауленко. Начальник политотдела просил политуправление вернуть меня во 2-ю ВА. С собой я прихватил младшего лейтенанта, который до войны окончил аэроклуб. Парень был толковый, начальнику отдела кадров он понравился, и его назначили комсоргом запасного авиаполка. Он был очень рад, что наконец попал в авиацию.

А меня вызвал генерал Асауленко и предложил должность парторга 357-го БАО, спросив при этом: "Не будете обижаться, ведь вас готовили на заместителя по политчасти?" Я ответил, что вполне доволен, что уже занимал такую должность, дело знакомое. Ведь шла война, служить везде было почетно. В политотделе я пробыл больше недели, пока его не перебазировали в город Збараж.

В 357-м БАО меня приняли очень хорошо. Парторг БАО погиб при бомбежке. Временно занимал эту должность член партбюро старшина Пилипенко. Он имел хорошую подготовку: окончил сельскохозяйственный институт, до войны работал в управлении сельского хозяйства Киевской области. Работу парторга выполнял в основном неплохо.

Замполит подполковник А.С. Аверин познакомил меня с членами партбюро, и я приступил к работе. Разместился в деревенской хате. Сыну хозяйки было около 14 лет, и вскоре он погиб от взрыва гранаты, которую ребята нашли на берегу речушки Соловьи. Село тоже называлось Соловьи. Бедная женщина рыдала несколько дней — единственный сын погиб такой нелепой смертью.

БАО обслуживал разведывательный полк, командиром которого был подполковник Быстров. Полк выполнял задачи фронта по разведке тылов противника и летал на бомбометания особо важных объектов по заданиям командующего фронтом. Командовал фронтом тогда Г.К. Жуков, сменивший генерала Н.Ф. Ватутина.

Было лето, погода была хорошая. я ежедневно бывал на аэродроме среди личного состава, обслуживающего полеты. Командиру БАО подполковнику Г.А. Корневу я очень понравился тем, что все время находился в гуще солдатской массы — шоферов, аэродромной службы, связистов, проводил политработу непосредственно на аэродроме, у самолетов.

Главной моей задачей было привлечение в ряды нашей партии честных, преданных нашей Родине людей. Это мне удавалось.

Заместитель по политчасти подполковник Аверин возложил на меня обязанность систематически информировать политотдел 26-го РАБ о морально-политическом состоянии личного состава, о боевом обеспечении авиаполка, о лучших солдатах, сержантах и офицерах, отличившихся в боевой обстановке. Бывая на аэродроме, я постоянно записывал в блокнот примеры отважной службы личного состава. Это было летом 1944 года, в самое лучшее время. Полеты обеспечивались образцово.

Помимо этого командир выделил команду в помощь начальнику продотдела в организации заготовки продовольствия, главным образом скота, зерна и овощей, по нарядам областных и республиканских организаций на освобожденной от немцев территории. Работа осложнялась тем, что на территории Западной Украины действовали недобитые банды бандеровцев, которые всячески препятствовали нашим заготовителям, вплоть до вооруженных нападений на команды. При одном из таких нападений погиб шофер грузовой автомашины, татарин из Тюменской области. Похоронили мы его со всеми почестями на кладбище села Соловьи. Он мужественно защищался, лежа под машиной с автоматом. Но пуля бандита, прятавшегося в сарае, сразила его. Я потом долго переписывался с его родными и отправил им фотографию его могилы.

***

С началом летних наступательных операций наша часть находилась в беспрерывном движении, останавливаясь на несколько дней на аэродромах для обеспечения полетов то истребителей, то штурмовиков. Наш разведполк обслуживался уже другим БАО. Так мы, обеспечивая полеты авиационных полков в ходе Львовской и Сандомирской операций, дошли до польского населенного пункта Липница, где простояли до 12 января 1945 года. Здесь мы стали обслуживать знакомые мне штурмовые полки дивизии генерала Агальцова, которая дислоцировалась на двух аэродромах. На аэродроме Липница находились два штурмовых полка, на другом — один полк с нашей комендатурой.

За активное участие в Львовской наступательной операции, особенно по уничтожению окруженной группировки противника в районе города Броды, по представлению командира БАО товарища Корнева я был награжден орденом Красной Звезды. Вручили мне его в Липнице.

Полеты продолжались, как говорится, от зари до зари, чтобы поддержать наши войска, занявшие Сандомирский плацдарм на левом берегу Вислы, и по расширению на территорию, занятую немцами.

Ежедневно бывая на аэродроме, я наблюдал, как комдив генерал Агальцов водил свои полки на штурм вражеских войск, слышал по радио команду генерала Красовского с командного пункта ВА комдиву, какие позиции врага штурмовать и на каких квадратах. Даже слышал через динамики на КДП — комдиву от комфронта Конева: "Акимова берегите, Акимова", то есть комдива Агальцова.

За успешное проведение Бродско-Львовской операции дивизия была награждена орденом Суворова 2-й степени. Она теперь называлась "9-я штурмовая авиационная Краснознаменная ордена Суворова дивизия".

Тогда звание Героя Советского Союза получили летчики-штурмовики В.И. Андрианов, Т.Я. Бегельдинов (командир эскадрильи), И.Х. Михайличенко, Н.Г. Столяров (командир эскадрильи). Этим же летчикам позднее были присвоены звания дважды Героя Советского Союза за Берлинскую операцию. Майор Столяров погиб при уничтожении окруженной группировки врага в Глогау. Был сбит при пикировании над позициями немцев.

Я знал многих летчиков-штурмовиков в лицо, общался с ними. Хорошо знал по политработе заместителя командира 141-го штурмового авиационного Сандомирского Краснознаменного ордена Кутузова полка подполковника Сапельняка. Он часто вызывал меня на КП и давал задания по оформлению наглядной агитацией стоянки самолетов, летной столовой и другие поручения. За это мой непосредственный начальник — замполит БАО подполковник Аверин недолюбливал его: почему, дескать, он командует моими подчиненными.

Как я уже говорил, на аэродроме Липница мы простояли до 12 января, то есть до начала Висло-Одерской операции. Поэтому мы близко познакомились с работниками политотдела 9-й ШАД (штурмовой авиационной дивизии), офицерами штабов полков и летчиками. Совместно готовили концерты художественной самодеятельности. Наш клуб был размещен в очень просторном амбаре помещика. Проводили совместные торжественные собрания, лекции и доклады. Приезжали к нам по путевкам политуправления 1-го Украинского фронта артисты, в том числе Боголюбов и Алла Тарасова — жена начальника штаба 2-й ВА генерала Пронина.

В конце сентября начальник штаба 141 ШАД майор Евдокимов был вызван в штаб ВА. Его посадил на По-2 замполит полка подполковник Сапельняк. В часть они не вернулись, до штаба ВА не долетели. По всей вероятности, были сбиты бандой бандеровцев. Как правило, связные самолеты тогда летали низко, чтобы не попасть под атаку немецких истребителей. В то же время, примерно в начале сентября, таким образом был ранен начальник нашего политотдела подполковник Ерлин. Его самолет был обстрелян в районе польского городка Мелец. В лесах скрывались недобитые немцы, бандеровцы и польские националисты. Поэтому надо было соблюдать строжайшую бдительность и осмотрительность.

Еще в ходе боев по уничтожению окруженной группировки немцев в районе города Броды наша комендатура, где я был заместителем по политчасти, наткнулась на бандеровский отряд. Но он был немногочислен и быстро скрылся в лесу. В селах и деревнях не осталось ни одного мужика — все ушли в лес. На мой вопрос, обращенный к женщинам: "Где же ваши мужчины?", они отвечали: "Где же им быть? В Красной Армии!"

Располагаясь на ночь в селе под Бродами, мы с помощником командира БАО организовали охрану своей колонны, и нам не пришлось спать, опасаясь нападения банды. В этом селе до нас была сосредоточена колонна танков немцев. Наши штурмовики накануне освобождения города Броды нанесли сильный бомбовый удар и на колонну танков разбросали "РС". Несколько "шариков" попало на жилые дома, которые к нашему прибытию еще не догорели.

На лугу за деревней стояло несколько танков, подбитых штурмовиками корпуса генерала Каманина, на их башнях и вокруг дымились ампулы с горючей смесью.

В Бродах, на центральной улице, догорала радиостанция РАФ, которая была сожжена немцами. Западнее города валялась немецкая техника, почерневшие трупы людей и лошадей. Смотреть было жутко. Недалеко от пушки стояла артиллерийская лошадь с коротким хвостом. Оказалось, что у нее одна нога перебита, она держалась на трех ногах, но двигаться уже не могла. Другие, уцелевшие, бродили по лощине, кормились свежей травой.

Мы должны были, долго не задерживаясь на стоянках, двигаться к Львову, где уже шли упорные бои. По пути на аэродром Липница мы остановились у горящих продовольственных складов немцев в городе Жешув. Горели склады с сыром, маслом, сахаром и конфетами. В одном горящем здании мы успели спасти сырковый порошок и сахар в мешках. Трофеи использовались для питания штурмовиков.

В то время я состоял членом парткомиссии политотдела 26-го РАБ, где секретарем парткомиссии был майор Беспалов. Мне приходилось еженедельно бывать на заседаниях комиссии, и почти каждый раз я привозил своих бойцов на прием. Политотдел находился довольно далеко от нашего аэродрома. Это создавало определенные трудности. Иногда приходилось добираться на попутных машинах. Заседали мы обычно до вечера, пока не решим все вопросы. Сначала шли дела о приеме в партию. Количество дел доходило до тридцати. Потом разбирали персональные дела. Хорошо, что членом парткомиссии был заместитель командира по политчасти соседнего 279-го БАО майор Попов. Он частенько подвозил меня до своей части, а оттуда я легко добирался домой. Давал мне машину и подполковник Аверин. У него была легковая машина "Опель" — трофей из-под Сталинграда. Правда, машина часто находилась в ремонте. В городе Оппелене на Одере я достал ему отличнейшую легковую машину, но ему на ней ездить не пришлось — ее попросил подарить ему генерал С.Н. Рамазанов — заместитель командующего 2-й ВА по политчасти.

 
ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

Победное шествие по Европе

Итак, мы расположились на полевом аэродроме села Липница Жешувского воеводства Польши. Село большое, в живописном месте. С первого же дня дислокации на этом аэродроме мы приняли на обслуживание 9-ю ШАД под командованием генерал-майора Агальцова. Штаб дивизии расположился в добротном доме рядом с нашим штабом. Аэродром находился в 50 километрах от села, за штабом дивизии. На нашем обслуживании — все три полка дивизии. Один из них дислоцировался отдельно, поэтому туда была выделена комендатура во главе с помощником командира БАО капитаном Сухиным. Дивизия выполняла задачу обеспечения захвата плацдарма нашими сухопутными войсками на левом берегу Вислы, в районе Сандомира. Дни были "жаркие" — шли ожесточенные бои за плацдарм. Нашим штурмовикам приходилось выполнять по несколько боевых вылетов в день.

Жил я в домике поляка. Это был обычный деревенский домик с земляным полом. В первой половине (на кухне) жили сами хозяева — муж с женой, две дочери и взрослый сын Юзеф. Летом девочки и Юзеф ночевали на чердаке, а когда наступили холода, они перебрались на кухню.

Юзеф говорил мне, что очень хочет пойти в армию, ведь там дадут сапоги. У него, как и у отца, кроме плетенок из сыромятной кожи, обуви не было. Поэтому он мечтал о сапогах. Когда я возвращался на квартиру, он расспрашивал меня о Советском Союзе, о колхозах, о том, как живут советские люди. Я ему подробно рассказывал, а он частенько вздыхал, покачивал головой и повторял: "Нам все время наши говорили неправду о России". Я сказал ему, что я тоже сельский парень, бывший член колхоза, семья моя — колхозники, жена — учительница, до войны мы жили очень хорошо, сам я тоже стал учителем, преподавал в НСШ географию, зоологию и ботанику. Одновременно учил детей четвертого класса. Перед призывом в армию работал в райкоме комсомола. Его очень интересовал комсомол. "Как бы я хотел быть комсомольцем и бороться с помещиками и богатыми", — говорил он.

Жили они бедно, у них не было ни лошади, ни коровы. Это уже говорило о многом. Отец его как-то попросил меня, если удастся, достать ему коня. Но такой возможности у меня не было. Если бы это было в районе Брод, тогда я бы ему привел ломового коня. А здесь нет.

Одна дочь у них была уже на выданье, другая — лет пятнадцати, но такая же рослая, как старшая сестра. Со мной на квартире жил старший врач — майор медицинской службы Мермонштейн. Мы с ним дружили. Прибыв на новое место дислокации, я всегда занимал квартиру на двоих. Узнав о том, что в этом домике живет военврач, жители стали ходить к нему на прием. Он, конечно, по возможности принимал больных, давал им лекарства, а они в знак благодарности приносили кур, самогонку, яйца, яблоки, но он ничего не брал. Однако эти подарки посетители оставляли у хозяйки. Она нам жарила птицу, яйца, угощала самогонкой. Выпивал с нами и хозяин.

Однажды хозяйка вошла ко мне в комнату со словами: "Юзефу плохо, болит живот. Где военврач?" Осмотрев Юзефа, Мермонштейн срочно вызвал санитарную машину и отправил его в Жешув, в больницу, где его и оставили. Через неделю сестры на нашей попутной машине поехали его проведать. Вернулись почерневшие от горя — Юзеф был уже похоронен. Врачи не смогли его спасти — у него был заворот кишок. Так на моих хозяев обрушилось горе — умер единственный сын, мечтавший о сапогах и комсомоле, об Армии Войска Польского.

***

К осени положение на фронтах стабилизировалось. Полеты были разведывательного характера. Больше всего вывозились новички, но и "старички" тренировались, оттачивая боевую выучку. Войска готовились к новому броску на Одер и на Берлин. И мы пополняли свои подразделения за счет запасного полка.

По разнарядке штаба фронта мы с помощником начальника штаба съездили в запасный полк и привезли на двух ЗИСах пополнение. Солдаты были в основном бывалые, участвовавшие в боях, но по каким-то причинам попавшие в запасной полк. Как выяснилось уже на другой день, среди них оказались неисправимые воры и жулики. Мы их отправили в другие части, так как у нас было преимущество выбора. Но одного художника по фамилии Завгородний мы оставили. Мы давно мечтали, чтобы в нашем клубе был художник. Это был исключительно вежливый, дисциплинированный солдат, окончивший художественное училище до войны и получивший хорошую закалку на фронте. Он служил у нас до последнего дня войны. Его даже хотели забрать в штаб РАБ, но мы отстояли его. В конце концов после окончания войны с немцами, уже на территории Австрии, его все же перевели в штаб дивизии. С его прибытием у нас появилась отличная наглядная агитация. Клуб украсили различными панно, лозунгами, плакатами и т. д. Оформление наглядной агитацией территории воинских частей имеет очень важное значение в любых (и в полевых тоже) условиях. Ведь начальство оценивает работу политработников в первую очередь по наличию наглядной агитации. Кроме того, начальник клуба старший сержант Пергамент был хорошим фотографом. Они вдвоем с художником оформляли витрины, стенды с фотографиями отличившихся летчиков, техников и обслуживающего персонала. Я был доволен и тем, что вступающих в партию фотографировали для партбилетов мы сами.

У нас при клубе был еще один умелец по фамилии Прима. Он не только играл на баяне, но и сам делал инструменты. Был мастер на все руки. В мою бытность в БАО он смастерил два баяна — для клуба и для Аверина.

Во время затишья на фронте части занимались боевой выучкой: полки — своим летным делом; батальон приводил в порядок свой автопарк, средства связи и аэродромной техники; подвозили боеприпасы, горючее, продовольствие, — чтобы с началом боевых действий иметь все необходимое в достаточном количестве.

Находили время и для сбора грибов и черники в лесу, где их было очень много. Командир БАО любил угостить начальство дарами леса. У нас было свое подсобное хозяйство — десять дойных коров, и наша столовая ежедневно получала свежее молоко и сметану для летного состава. Дояркой была жена самого командира подполковника Корнева. Скотником был пожилой солдат, на его плечах и держалось хозяйство. Генерал Красовский был частым гостем у нас. "Люблю свежую сметану, — говорил он, — молодец, Корнев, умеешь хозяйничать, и за это тебе моя благодарность".

Коров перевозили в любых фронтовых условиях на автомашинах. Чтобы сэкономить горючее, машины тянули, как прицеп, на буксире. С захватом немецкой территории наше подсобное хозяйство пополнилось новыми коровами, и молока у нас было в достатке не только для летного состава, но и для офицерской столовой и лазарета.

Конечно, плодами своего подсобного хозяйства пользовался и сам хозяин БАО — подполковник Корнев. Он в столовую не ходил, питался дома. Ограничений не имел: что хотел, то и брал со склада. На этой почве однажды в моем присутствии разразился скандал между ним и заместителем по политчасти Авериным. За то, что Корнев превратил продсклад в свою кормушку, Аверин грозил ему представлением дела на парткомиссию политотдела армии. Я почувствовал, что оба были "под хмельком". На другой день они вели себя так, как будто между ними ничего и не было. Мы с начальником штаба Пастернаком тоже забыли об этом инциденте, так как вскоре началась Висло-Одерская наступательная операция 1-го Украинского фронта, и стало не до взаимных упреков.

Перед началом операции меня вызвали в политотдел РАБ. Пропагандисту РАБ Фонштейну и мне поручили написать историю 26-го района авиационного базирования. Дни и ночи мы с ним подбирали материалы, писали и диктовали машинистке написанное. Поэтому я находился в политотделе больше недели. За это время наш БАО срочно поднялся с насиженного места со всем своим скарбом, аэродромной техникой, складами обеспечения и т. д. Мои чемоданы и ящик с партхозяйством забрал старший врач батальона. Я догнал свой БАО уже где-то под польским городом Ченстоховом.

А потом наш БАО остался в резерве. В те дни наступательной операции фронта авиация не действовала из-за сплошных туманов. Почти весь январь наши полки не могли помочь бомбовыми ударами наземным войскам в преследовании отступающего противника. Мы были готовы занять любой аэродром на польской земле, но пока был приказ двигаться дальше за наземными войсками.

Наши танковые армии, 3-я и 4-я, генералов Рыбалко и Илюшенко стремительным маршем достигли Одера. Первая остановка была в городе Зброеве, где мы с колес начали обслуживать истребительный полк. Но здесь у нас случилось ЧП. На аэродроме шоферы обнаружили склад ГСМ, а в углу склада за решетчатой перегородкой с табличкой "смертельно" нашли несколько бочек спирта. Походили вокруг бочек, понюхали, попробовали на язык и решили, что спирт питьевой. Каждый, кто там был, наполнил свою канистру спиртом — кто по две, кто по одной. Водители грузовиков — их оказалось трое — разъехались по заданиям в тыл за боеприпасами и продовольствием. Имея в своем багажнике такое "добро", они угощали караульных нашего батальона, солдат минно-саперного взвода и шоферов на своем аэродроме. В результате было отравлено 30 человек, из них 10 человек скончались в лазарете.

Принимались все возможные меры для спасения пострадавших. Один из солдат, чувствуя, что приходит конец, говорил мне: "Пожалуйста, товарищ капитан, не сообщайте моей жене и детям об этом. Умираю позорной смертью в конце войны". Среди умерших был командир взвода. Старший лейтенант Сысоев отделался легким испугом. Человек пять или шесть ослепли, правда слепота через неделю прошла. Остальных спасли.

Это случилось в разгар наступления наших войск, через несколько дней мы получили приказ о перебазировании на территорию Германии и вошли в резерв 2-й ВА. С этого аэродрома мы с командиром БАО Корневым летали в Липницу — он к жене, а я за сапогами, которые Мермонштейн забыл на нашей бывшей квартире. Летели на самолете "Дуглас". Это был подарок госпожи Рузвельт маршалу Коневу. Она подарила десять самолетов "Дуглас" для санитарных целей. Но они были розданы командующим фронтами.

В Липнице мы оставались недолго — всего два часа. Летчик нас торопил с вылетом — вдруг самолет понадобится командующему?! Сапоги свои я, конечно, не обнаружил. Хозяева сказали, что они их не видели.

Дело с отравлением было забыто, так как в другом полку случилось более серьезное ЧП. Что делать, война есть война, на ее счет списывали и более сложные ситуации. Но Корнев и Аверин очень сильно переживали, думали, что будут строго наказаны за ЧП. Подполковник Аверин заявил мне, что, если его привлекут к ответственности, он и меня за собой потянет, так как среди участников "попойки" были и коммунисты.

В любых условиях — в наступательной операции фронта, на марше, на местах сосредоточения батальона — политическая и партийная работа не прекращалась. Проводились партсобрания в ротах, в батальоне, политбеседы, сообщались сводки Совинформбюро, писались политдонесения, демонстрировались кинофильмы.

Партактив учился в дивизионной партшколе. У нас в батальоне был филиал партшколы, где учились партийные и комсомольские активисты, секретари парторганизаций, комсорги, члены партбюро. За этим строго следили начальник политотдела и замполиты.

Начальник клуба ночью принимал диктовку для областных и районных газет, сообщения Совинформбюро. Мы с Авериным уходили в роты и там накоротке рассказывали содержание передач, проводили политинформации.

Каждый день надо было написать и отправить в политотдел политдонесение. Эту работу выполнял я. Чтобы написать политдонесение, надо собрать соответствующую информацию. Этот материал я собирал в ротах, во взводах и отделах служб — техотделе, ГСМ, боепитания, продотделе, отделе вещевого снабжения, лазарете и в других службах. Приходилось даже освещать работу зубного врача в боевых условиях. Политотдел требовал, чтобы в политдонесениях было больше положительных примеров работы связистов, шоферов, аэродромников, даже работников летных столовых. Требовалось описывать боевые подвиги летчиков, штурманов и техников, сообщать о боевом содружестве летного состава с обслуживающими подразделениями. В любых условиях мы готовили художественную самодеятельность. У нас были свои плясуны, певцы, чтецы и музыканты. Не реже одного раза в две недели готовили концерты. Приезжали и артисты. Они тоже старались получше развлечь летчиков. Кинофильмы демонстрировались постоянно. У нас был свой автоклуб с киноустановками, громкоговорителями. На аэродроме, в часы отдыха, заводили патефонные пластинки.

После аэродрома в Зброеве мы сосредоточились уже на немецкой территории — в селе Фехтин. Расположились мы в имении помещика. Двор был большой — с подсобным хозяйством, конюшней, коровником, свинарником, складами. Штаб занял двухэтажный дом. Было где разместить автопарк, роту связи, техроту и роту охраны, имущество и т. д. Мы должны были быть готовы в любое время сняться и перебазироваться на следующий аэродром на немецкой территории. Как только мало-мальски разместились, мы с пропагандистом политотдела капитаном Фанштейном вышли на улицу и остановились у перекрестка. Вдруг перед нами оказалась небольшая колонна автомашин — впереди бронемашина, за ней два "Виллиса", за ними два "Студебеккера" с солдатами в теплых шубах, с автоматами наперевес.

В первом "Виллисе" сидели генералы — мы сразу заметили сидящего на переднем сиденье в летной меховой куртке и унтах командующего фронтом Маршала Советского Союза И.С. Конева. Впереди идущий броневик сбавил ход, видимо, уточняя маршрут своего движения, на несколько секунд остановился, за ним остановились и другие машины. Мы отдали честь, а колонна повернула на город Оппелен.

В тот день Оппелен был взят нашими войсками. Но комфронта застал там неприглядную картину, как нам рассказывали очевидцы. Вместо того чтобы "на плечах" отступающего противника занять плацдарм за Одером, командование полка праздновало взятие города. За это "гулянье" некоторые офицеры жестоко поплатились.

На другой день мы с Фонштейном поехали в Оппелен — посмотреть, что там делается. Мы были на легковой машине нашего замполита. Город был целехоньким. Все дома, магазины, склады были открыты. Немцев не было. По городу бродили наши солдаты, офицеры. В одном дворе, вернее гараже, нашли новейшую легковую автомашину "Мерседес" и, прихватив еще кое-какие вещи, поехали домой. Машину завести не смогли, пригнали на прицепе.

Подполковник Аверин был в восторге. Но ему не пришлось воспользоваться этой машиной. Ее забрал заместитель командующего по политчасти генерал Рамазанов. Уж очень красивая была машина. Но мы для Аверина достали другую, в том же Фехтине.

Простояв несколько дней в Фехтине, нас направили в город Крайсбург, севернее Оппелена. Оппелен, Крайсбург и другие города Силезии теперь находятся на территории Польши. Граница проходит по Одеру и Нейсе.

Надо сказать, что от Вислы до Одера мы двигались за наземными войсками. Впереди были только танковые колонны. Танкисты делали переходы по 60—70 километров в сутки. Мы были очевидцами боевой работы танкистов по пути их маршрута. Они нападали внезапно на отступающие колонны немецких автомашин. Машины переправляли войска, скарб и другое имущество. Среди них были также граждане — немцы, которые жили в Польше. После "работы" наших танкистов от этих колонн оставались "рожки да ножки". Смотреть было жутко. На обочинах валялись разбитые машины, орудия, минометы, убитые, раздавленные танками повозки и лошади. Возмездие совершилось, но это было еще только начало. Во всех немецких населенных пунктах, где мы проезжали, на домах висели белые флаги — знак капитуляции побежденных.

Мы заняли аэродром на западной окраине Крайсбурга. На взлетной полосе талые воды доходили до колен. Истребители разгонялись прямо по воде, задевая ее лопастями. Но летали без происшествий. Там мы задержались всего на несколько дней. В это время за Одером наши войска заняли широкий и глубокий плацдарм, окружив города Бреслау и Глогау. Нашему БАО было приказано занять аэродром в Лигнице. Прибыли в этот город к полудню, а аэродром был еще не очищен от врага. Только к вечеру нам удалось занять аэродром. Пока наша колонна стояла на восточной стороне города, солдаты открыли склады, где хранились немецкие запасы. Оказалось, что это аккордеоны в контейнерах, по 10 штук в каждом. В одну из наших машин мы разгрузили три контейнера аккордеонов и десятка три ящиков с вином. Вино оказалось древнейшим — с полуистлевшими этикетками. Аккордеоны мы сдали в политотдел армии, а вино — в дивизионные склады.

Если говорить о трофеях, то вспоминаю, как еще будучи в Крайсбурге в феврале, мы взяли на спиртзаводе три тонны спирта. Это уже был настоящий спирт. К 1 мая со склада разобрали весь запас, всем хотелось весело отметить праздник.

В этом районе я с командиром группы искал мельницу, чтобы смолоть пшеницу. Километрах в восьми-девяти мы нашли ее. Это была водяная мельница. Стоило мне раскрутить тормозное колесо, как сразу заработали механизмы. Убедившись, что мельница на ходу и в амбарах полно пшеницы, мы собрались было уехать домой, но напоследок решили проверить, что находится в хлеву. Открыли ворота и обомлели: перед нами стояла целая стая собак разных пород — около 25. Они сразу разбежались в разные стороны, напугав нас до смерти. Оказалось, что во время боев жители попрятались, а собаки собрались в хлеву — сработал инстинкт самосохранения.

Основная наша работа заключалась в том, чтобы обеспечивать дивизию всем необходимым в любых условиях. Это было нелегко. Не успели наземные войска занять Лигниц, как мы уже прибыли и к вечеру расположились на территории авиагородка. А утром он подвергся артобстрелу. Пострадал один солдат, который сидел в канцелярии техроты. Аэродрому не был причинен никакой ущерб. В тот же день к нам прилетели истребители, а несколькими днями позже и штурмовики. На аэродроме уже базировались два БАО — 276-й и 357-й.

Авиагородок Лигниц был построен по всем правилам: большие ангары, мастерские, бетонная взлетно-посадочная полоса, всякие службы, казармы, баня, автономная электростанция, клуб офицеров, дома для офицеров и их семей, солдатский клуб, госпиталь и т. д. Центральное отопление не работало, мы пользовались электрокаминами. Это было в конце февраля — начале марта, но было тепло. Устроились основательно. Партполитработа вошла в свою колею: партсобрания, заседания бюро, политинформации в подразделениях, доклады, лекции и беседы. К нам приезжали лекторы политотдела 2-й ВА, который размещался в 10 километрах от нашего города. Я начал подтягивать дела по приему в партию, и парткомиссия подхлестывала меня, требуя скорейшего оформления дел по приему в кандидаты и члены партии. Я приобрел добротный мотоцикл "Цундап". Разъезжал на мотоцикле по городку, ездил на подсобное хозяйство, которое размещалось рядом в селе, а также на заседания парткомиссии.

Но наши наземные войска не сидели на месте. Они с боями занимали населенные пункты один за другим и все дальше продвигались вперед. Чтобы быть ближе к противнику, двигалась и авиация, хотя многие полевые аэродромы сильно раскисли. Дивизия Александра Покрышкина заняла автостраду Бреслау — Берлин и, закрыв движение автотранспорта в районе Герлиц, начала летать на поддержку наземных войск с этого аэродрома-автострады.

Нам было приказано выделить комендатуру и занять аэродром Браккендорф, километрах в двадцати от Лигница. Приняв истребителей на этом аэродроме, мы приступили к обеспечению полетов. Но противник тоже не дремал. Узнав о базировании истребителей на аэродроме Браккендорф, немцы стали обстреливать аэродром из дальнобойных орудий. Чтобы избежать потерь от артобстрела, полк и комендатура покинули аэродром и вернулись в Лигниц. После этого у нас было несколько перебазирований то севернее, то западнее Лигницы — по обстановке, складывающейся на фронте. Это было сопряжено с большими трудностями и напряжением всех сил личного состава. Но мы к этому уже привыкли. У нас было достаточно средств для развертывания сил на аэродромах. Самолетам ждать нельзя, ведь наземные войска требуют поддержки с воздуха, прикрытия от воздушного нападения врага. Генерал Красовский требовал от командиров полков, дивизий и корпусов точного исполнения его приказов. Малейшая задержка вылета самолетов считалась срывом боевого задания, а это уже грозило строгим наказанием, вплоть до трибунала.

Наш и другие БАО с начала войны накопили большой опыт в организации обеспечения полетов в любых условиях в ходе наступательных операций. Наш командир подполковник Корнев пользовался большим авторитетом у Красовского, и ему поручались наиболее сложные и ответственные задания.

После разгрома Котбусской группировки противника мы перебазировались на аэродром Хазин, юго-западнее Котбуса. Проезжая по территории группировки, мы наблюдали уже знакомую, но не менее ужасную картину: танки, бронемашины, автомобили, мотоциклы, тяжелые орудия и минометы и другая техника противника составляли одну огромную свалку, что было результатом действий генерала Агальцова и полковника Шундрикова, которые командовали дивизиями штурмовиков.

Этот аэродром был последним для нас. Предстояла Берлинская операция, которая готовилась тщательным образом. А мы, как всегда, обслуживали штурмовиков и истребителей. Батальон и полки подтянули ближе к противнику, чтобы можно было прикрывать с воздуха сосредоточения войск наших ударных группировок и с близкого расстояния штурмовать позиции врага.

Наша 2-я ВА была очень большая по сравнению с другими воздушными армиями, если не считать 16-й ВА, действующей в составе 1-го Белорусского фронта. Это та самая воздушная армия, которая находилась в составе Донского фронта, куда входил и наш 678-й БАО. Командовал армией генерал-майор авиации Руденко.

Во 2-ю ВА входили следующие авиакорпуса: 6-й истребительный авиационный Львовский Краснознаменный ордена Суворова корпус (командир — генерал-лейтенант Утин); 2-й бомбардировочный авиационный Львовский Краснознаменный ордена Суворова корпус (командир — генерал-майор авиации Полбин — погиб под Бреслау); 1-й штурмовой авиационный Кировоградско-Берлинский Краснознаменный орденов Суворова и Кутузова корпус (командир — генерал-лейтенант авиации Рязанов). Каждый корпус имел в своем составе 14 авиадивизий. Наш 357-й БАО к этому времени обслуживал 8-ю штурмовую авиадивизию (командир — полковник Шундриков). Задача нашего БАО заключалась в том, чтобы обеспечить боевые вылеты в полном объеме требований командующего 2-й ВА.

Все корпуса и дивизии были полностью укомплектованы материальной частью — самолетами новейшей марки. А дивизия Александра Покрышкина был укомплектована истребителями "Кобра" американского производства, полученными нами по ленд-лизу.

В эти "жаркие" дни наш аэродром находился в движении с 4-х часов утра и дотемна. Каждый самолет совершал по 4-5 вылетов в день. И все же мы успевали заправить их горючим, зарядить боеприпасами, накормить прямо на аэродроме летчиков и техников и обеспечить другими видами обслуживания. Наша наземная техника — бензозаправщики, бензовозы, пускачи самолетов, кислородная станция, зарядно-аккумуляторная станция, воздухозаправщики — работала безотказно, хотя и прошла вместе с нами от Сталинграда до Берлина. Наши специалисты, шоферы, техники знали свое дело и душой болели за порученную им технику. Во всех наступательных операциях, а тем более в Берлинской, мы не допустили ни малейшей задержки боевого вылета. Такие воины, как водители спецмашин Бочаров (секретарь парторганизации автороты), Остапенко, Коваленко, Гончаров, связисты Федюк, Терещенко, Уманцев, и многие другие самоотверженно выполняли свои обязанности. Командиры рот капитан П. (авторота), капитан Новиков (рота связи), капитан Солоненко (аэродромно-техническая рота), капитан Коган (рота ... (см. рукопись. —ТН) — проявили себя настоящими знатоками своего дела.

Нужно отметить самоотверженный труд работников нашего штаба — начальника штаба майора Пастернака, начальника строевого отдела старшего лейтенанта Кочерука, помощника командира капитана Сухина, старшего врача майора медицинской службы Мермонштейна; наших политработников — начальника клуба Пергамента, комсорга Тудакова и многих других.

Заместитель командира по политчасти подполковник Аверин нацеливал нас на плодотворное политическое обеспечение выполнения боевого приказа командира на всех этапах боевого обеспечения полетов полков.

Берлинская операция для нас еще не была последней. С уничтожением Берлинской группировки противника последовала новая, последняя, операция по освобождению Праги.

В ходе Берлинской операции мы, политработники, постоянно дежурили у радиоприемника или находились на радиостанции связи, чтобы получить информацию о действиях наших войск и с утра об этом информировать личный состав на их рабочих местах. В час ночи начальник клуба записал передачи о капитуляции немцев и об окончании войны. Таким же образом мы записали воззвания повстанцев Праги к Советской Армии о помощи. Днем мы уже получили приказ срочно укомплектовать комендатуру и направить в Прагу для оказания помощи. Это было 8 мая 1945 года.

Собрались мы быстро. Наша комендатура (часть БАО) в то время уже находилась в Дрездене на аэродроме. Взяв дополнительный личный состав и имущество, я, как заместитель начальника комендатуры (передовой команды) по политчасти, выехал с аэродрома Вилькова и прибыл в Дрезден в этот же день. В комендатуре еще не знали о капитуляции немецких войск и подписании акта о капитуляции.

Ночью мы с начальником клуба приняли по радио сообщения для печати. Радиоприемник был закреплен за нами, и мы записывали сообщения Совинформбюро ночью. Мои сообщения для комендатуры были радостными. Но теперь перед нашими войсками стояла новая задача — разгромить немецкую группировку в Чехословакии. Об этом просило Пражское радио. Задача комендатуры была такова: к вечеру прибыть в Прагу, занять центральный аэродром и обеспечить прибывший туда полк штурмовиков.

Но мы прибыли только утром 9 мая из-за "пробки", образовавшейся на Судетах. Одновременно по дороге Дрезден — Прага двигались войска 1-го Украинского фронта — танкисты, артиллеристы, минометчики, пехота (стрелковые части), их тылы и инженерные войска. Каждый род войск, "очищая" себе дорогу, вклинивался в другие колонны, тем самым затрудняя следование пехоты. В том числе и мы, авиаторы, со своими бензовозами, стартерами, боеприпасами и другими нужными матчастями, старались вовремя прибыть в Прагу.

В двух местах шоссе через Судетские горы было разрушено. Пока саперы засыпали воронки, заделывали глубокие ямы, мы стояли на дороге. Но танковые дивизии не задерживались в пути. Они, обходным маневром преодолевая препятствия, двигались в Прагу. Уже одним своим прибытием танкисты завершили задачу — немцы капитулировали. Нам навстречу шла огромная толпа усталых, голодных немцев, которые во время Пражского восстания покинули Чехословакию. Среди этой толпы было много солдат и офицеров в форме или уже в нательном белье. Очень жалкий вид был у них. Ну, думали мы, наконец-то и немцы оказались в таком же положении, как население западных областей Украины и Белоруссии в первые дни войны.

На обочинах шоссе и в лесах валялось огромное количество военного обмундирования, автоматы, винтовки, патроны и другое военное имущество.

Мы прибыли в Прагу утром. Пражские улицы были заполнены до отказа нашими войсками. Добираться до аэродрома было весьма затруднительно из-за людского потока и наших войск. Наших солдат забросали цветами сирени, на танках и лафетах орудий сидели парни и девушки. Фотографы старались вовсю. Несколько раз посчастливилось сфотографироваться и нам с капитаном Сухиным. Может, у кого-то и сейчас хранятся наши фотографии.

Когда мы начали спрашивать, где аэродром, чехи не могли ответить, так как не знали русского слова "аэродром".Тогда капитан Сухин помахал в воздухе руками, как крыльями самолета. "А-а! — догадалась одна женщина, — Летнице!" и посадила к нам одного парня лет 16—17, который и показал дорогу.

Там нас пригласили в столовую ремавиазавода и угостили черным пивом. В качестве закуски подали соленые огурчики и соломку. Когда я предложил заплатить немецкими марками, в буфете категорически отказались взять деньги: "За гостей будет платить завод".

Ликованию чехов не было предела. Было объявлено пятидневное празднование в честь освобождения Чехословакии. Наши авиаполки и обслуживающие части тоже ничем не занимались. 10-11 мая мы гуляли по Праге, посетили дворец у Влтавы, осмотрели достопримечательности города. К нам с Сухиным подходили девушки, просили с ними сфотографироваться.

12 мая нашим авиаторам было приказано вернуться на свою базу в Вильково (Германия). Улицы, хотя и широкие, были полностью забиты в несколько рядов войсками: танки, орудия, "катюши", стрелковые части на машинах, авиационные тылы и т. д. Пока Сухин выяснял положение, мы с начальником отдела ГСМ решили позавтракать. Я стал открывать садовым (крючковатым) ножом консервную банку, он резал хлеб. Нож был очень острым и, конечно, неудобным для того, чтобы открывать банку. Банка была уже почти открыта, когда лезвие ножа соскользнуло и проткнуло мне правую кисть над большим пальцем до самой кости. Боль была такая, что я потерял сознание. Когда открыл глаза, увидел перед собой двух чешек: одна совала мне под нос флакончик с нашатырным спиртом, другая перевязывала руку бинтом. Ворот расстегнут, я весь в поту. Спрашиваю капитана Лысенко, как долго я нахожусь в таком положении? Оказывается, всего несколько секунд. Боль утихла, и мы с Лысенко начали завтракать. У него в чемодане был не то коньяк, не то крепкое выдержанное вино, и я окончательно пришел в себя. А шрам на моем пальце до сих пор заметен.

Пока мы стояли на улице, вокруг нас толпилась молодежь, все празднично одетые, с букетами сирени. Они разговаривали с солдатами, спрашивали о войне, восхищались нашими Т-34, "катюшами". В Праге уже нечего было делать, войска выполнили свою задачу. В дальнейшем территорию Чехословакии заняли войска 1-го Украинского фронта. Но не надолго, уже с 4 июня 1945 года они стали передислоцироваться на территорию Австрии и Венгрии, заменяя войска 2-го Украинского фронта маршала Малиновского, которые перебрасывались на восток для разгрома Квантунской армии Японии.

Началась мирная жизнь. Было так непривычно, словно все стали безработными. Свободного времени было очень много. В Вилькове я подготовил и провел партийное собрание на тему "Задачи коммунистов в мирной обстановке". Уже через несколько дней начались занятия в ротах, ремонтные работы в мастерских, надо было приводить в порядок имеющиеся машины, технику. С перебазированием в Австрию начались тренировочные полеты. Тогда же Сталин предупредил авиацию, что для летчиков война не окончилась, она для них продолжается. Летать надо непрерывно, оттачивая летное мастерство.

Располагаясь на аэродромном узле Эйзенштадт, 8-я штурмовая авиационная Полтавская Краснознаменная орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия под командованием полковника Шундрикова начала свои учебные полеты. Это была та самая дивизия, которую мы обслуживали еще весной 1943 года на аэродромном узле Уварово и с которой мы завершили войну на аэродроме Вильково.

Наш БАО дислоцировался на территории совхоза. Обслуживали штурмовой авиаполк, которым командовал майор Володин. Выглядел он молодцевато. Ходил без пилотки, в темно-синей гимнастерке и такого же цвета брюках, хотя еще с 1941 года эта форма была отменена. Мы все перешли на обмундирование цвета хаки. Полк в основном выполнял задания по разведке — в одиночку и небольшими группами в 2-3 штурмовика. Выполнив такое задание над расположением противника, они одновременно штурмовали скопления или колонны немцев в районе Шебекино, Прохоровки, Белгорода и других местах. Но не обходилось и без потерь. Знал я одного молодого летчика. Звали его Борис, культурный такой, обходительный, главное, без кичливости. У летчиков заносчивость зарождается еще в стенах училищ, но у него я этого не замечал. Вылетел он рано утром на разведку и одновременно свободную охоту. Я, как обычно, пришел на командный пункт к началу полетов и видел его, радостного и веселого, когда на него надевали парашют. Когда он поднялся над аэродромом и взял курс на запад, командир полка майор Володин пожелал ему через микрофон счастливого полета и возвращения на базу. Но Борис не вернулся с задания.

На этом аэродроме проходили и тренировочные полеты. Командир полка Володин был строг, требовал четкого выполнения всех элементов полета, особенно при посадке. Однажды командир эскадрильи капитан Захаров заканчивал полет и просил разрешения на посадку. Разрешение было дано, и Захаров, развернувшись, пошел на посадку, но допустил сильного "козла". Руководитель полетов Володин крикнул в микрофон: "Герой в воздухе, говно на посадке!" А командир эскадрильи был неплохой летчик, по отзывам коллег, но допустил сильный промах. Когда он подошел к командиру полка с докладом о выполненном упражнении, то ответил на его упрек: "Цыплят по осени считают. Мы еще покажем себя в бою". Он погиб от вражеского снаряда на Курской дуге во время пикирования.

И вот мы начали мирную жизнь на территории Австрии в 70 километрах от границы с Венгрией. Летали каждый день. Наш 357-й батальон аэродромного обслуживания наградили орденом Красной Звезды, командир РАБ полковник Глухов вручил нам знамя и орден. Весь личный состав был построен на стадионе. Мы дали клятву на верность знамени и обещали как зеницу ока беречь его.

Через несколько дней я был вызван в штаб. Тот же полковник Глухов вручил мне орден Отечественной войны 2-й степени. Это был мой второй орден. Также были награждены орденами Отечественной войны 2-й степени начальник штаба майор Пастернак, заместитель командира по политчасти подполковник Аверин. Позже нас наградили медалями "За победу", "За освобождение Праги", "За взятие Берлина". Медаль "За оборону Сталинграда" я получил еще в 1943 году.

В то время за каждый орден выплачивали денежное вознаграждение: за орден Ленина — 25 рублей, за орден Красного Знамени — 20 рублей, за ордена Отечественной войны и Красной Звезды — по 15 рублей, за медаль "За отвагу" — 10 рублей, за медаль "За боевые заслуги" — 5 рублей в месяц. После денежной реформы 1947 года эти вознаграждения "по просьбе орденоносцев" были отменены.

Мы базировались на аэродроме села Парндорф. Я жил на квартире, хозяйку звали Каролина Питрич. Хозяйство ее было крепкое: две лошади, две коровы, целый гектар виноградника, молотилка. За хозяйством следил батрак Яков. Налоги Каролина не платила, потому что кормила священника. Этот молодой человек был не женат (католическим священнослужителям запрещено жениться, хотя односельчане поговаривали, что у него уже четверо детей в деревне), приходил к ней на завтрак, обед, полдник и ужин. После еды ему полагался стакан вина. Жил он при церкви. Готовила ему хозяйкина служанка, которая приходилась ему племянницей.

Климат в Австрии мягкий, осень не дождливая, теплая, зима малоснежная. Сильных морозов не бывает. Летом 1945 года мы не только занимались учебой и работой по обслуживанию полков, но и отдыхали. Осенью много охотились на зайцев и фазанов. Алексей Спиридонович Аверин был заядлым охотником, да и отличным стрелком. На охоту он брал с собой только пять патронов и приносил пять зайцев или пять фазанов. Моя хозяйка умела очень хорошо готовить зайчатину. На ночь она клала тушку зайца в молоко. Только после этого жарила мясо. Я приносил лук, без лука она не бралась за приготовление. Оказывается, ее муж тоже был охотником.

Пришлось и мне научиться охотиться. У меня было ружье "Браунинг" — бельгийский пятизарядный полуавтомат 12-го калибра. Из Германии я привез пять ящиков патронов. Из пяти выстрелов один все же попадал в зайца. Бывало, и куропаток, и фазанов приносил. У Аверина была трофейная овчарка. Она лучше охотничьей собаки служила нам на охоте.

Во время войны русских пленных распределяли по хозяйствам. Один такой пленный солдат Василий Полетаев попал к Каролине в качестве раба. Он выполнял все работы, которые от него требовались. И бывают же такие совпадения — его сын Виктор Полетаев, лейтенант, летчик-штурмовик, служил в нашем полку, который мы обслуживали в Парндорфе, и встречался с дочерью Каролины Питрич.

Примерно в июле Василий Полетаев приехал к своей бывшей хозяйке в гости. Она организовала обед с вином, завязался разговор. Оказалось, что после освобождения Парндорфа в февраля 1945 года Василия зачислили в стрелковый полк, он участвовал во взятии Вены и продолжал службу недалеко от нее. Сюда он приехал как к себе домой на побывку. И пока мы беседовали за столом, появился Виктор. Вот так неожиданная и счастливая встреча! Ликованию не было предела. Когда успокоились, Василий сказал, что его жена, то есть мать Виктора, написала ему о том, что где-то в Австрии служит их сын — летчик. Но разве мог он предположить, что встретит сына настолько случайно? Потом они пошли в полк, где Василий представился командиру полка и сослуживцам Виктора.

Я спрашивал его, как Каролина относилась к нему, пленному русскому. Он хорошо отозвался о ней. Она его не только не обижала, но и хорошо кормила, одевала. "Если бы она надо мной издевалась, то сейчас я поступил бы с ней по-другому", — подытожил он.

Виктор долго дружил с Марицей. В 1946 году я поехал в город-курорт Баден, на занятия заочников Военно-политической академии имени В.И. Ленина. Там отдыхал в санатории и Виктор. Через два дня к нему приехала Марица навестить его с вином, орехами, виноградом и яблоками, как к своему мужу. Он говорил ей, что, если им не разрешат официально оформить брак, то он спрячет ее в фюзеляже самолета и увезет в Советский Союз нелегально. Но этому не суждено было сбыться. В марте 1947 года в приказе командующего 2-й ВА было сообщено, что старший лейтенант В.В. Полетаев погиб при выполнении учебных полетов. А киномеханик, которого я встретил в городе Папа, куда дислоцировался 357-й БАО, говорил, что Виктор повесился, так как его начали преследовать за связь с Марицей. Это, пожалуй, было вернее. Киномеханик знал его хорошо и ошибиться не мог.

В 1949 году, уже будучи начальником издательства армейской газеты "Крылья Победы", я с начальником отдела поехал в город Эйзенштадт по делам газеты. И на часок решил заехать в Парндорф. Марица уже вышла замуж за какого-то примака. Они угощали меня вином. Но спрашивать о Викторе я не решился — уж очень была болезненная тема.

Вообще-то эта поездка была рискованной, потому что общение с местным населением было запрещено и строго преследовалось. Правда, мы свободно разгуливали по Вене, Бадену, Мидлингу, бывали в магазинах. Но в кино и театры не ходили — не разрешалось.

В составе Центральной группы войск я находился до января 1950 года — то в Австрии, то в Венгрии. Выехал оттуда по замене. За это время я окончил академию. Летом 1950 года в Ленинграде сдал государственные экзамены и получил диплом по специальности партполитработника.

После войны я пробыл за границей пять лет. За это время произошли всякие реорганизации в частях 2-й ВА. Летом 1945 года началась демобилизация, в первую очередь по возрасту. Еще шла война с японцами, а у нас уже началась демобилизация. У нас в БАО служил мой односельчанин Ибрагим Багданов, он нес караульную службу в штабе дивизии, и поэтому я видел его редко. Но он ко мне в гости захаживал. По всем видам довольствия он состоял у нас. Я его знал с детства. Воспитывался он у своего деда — крепкого хозяина-труженика и даже эксплуататора. До революции, да и после, вплоть до 1928 года он держал батраков, у него было 8—10 лошадей. Ибрагим с детства хорошо играл на гармошке-тальянке, был любимцем молодежи. Примерно в 1930 году они с дедом и другими членами семьи — надо сказать, вовремя — перебрались в Нижний Новгород. Отец Ибрагима погиб в гражданскую войну, говорили, что он был коммунистом, и поэтому семью Багдановых особенно не беспокоили. С тех пор я его не видел.

Но я сразу его узнал, как только увидел в штабе дивизии, когда солдаты шли в кино. Однако к нему я не подошел, что-то меня отвлекло, да и засомневался. В штаб дивизии я попал по пути в часть из политотдела 2-й ВА — меня назначили парторгом 357-й БАО. Когда я представился в части командиру и заместителю по политчасти, меня пригласили в строевой отдел, чтобы поставить на все виды довольствия и записать мои данные в книгу личного состава. Начальник строевого отдела и говорит мне: "Товарищ капитан! У нас в части служит ваш односельчанин по фамилии Багданов, но он охраняет штаб дивизии". Сомнений уже не осталось, и при первой же возможности я его посетил.

Ибрагим обратился ко мне с просьбой о том, как бы скорее уволиться. Пришлось мне попросить начальника штаба включить его в список первой отправки. Так и было сделано. Я ведь должен был позаботиться о своем земляке. И жена его была из нашего села, мы с ней в одном классе учились. После прибытия Ибрагима домой они написали мне благодарственное письмо.

Демобилизация продолжалась до поздней осени. Как-то начальник политотдела 26-го РАБ подполковник Ерлин вызвал меня по телефону в политотдел и назначил заместителем начальника сборного пункта по политчасти в районе города Брук (Австрия). Здесь со всей армии собирали солдат для отправки домой по демобилизации. Дело хлопотливое и ответственное. Каждый день люди прибывали из частей, их надо было встретить, разместить на несколько дней, накормить, организовать кинопросмотры, провести беседы, вручить благодарственные письма, подписанные командующим 2-й ВА и членом Военного совета, а также письмо от командующего 1-м Украинским фронтом. Вручение производили перед строем, каждому отъезжающему поименно, с печатью. Кроме меня там были и другие должностные лица из офицерского состава. Пробыл я там больше месяца. Вдруг неожиданно приехал Ерлин — проверить, как тут организована политическая работа среди демобилизуемых солдат. А я, в свою очередь, прошу его отпустить меня в отпуск с очередным формируемым эшелоном демобилизованных. Он сначала отказал: "Пока нет возможности". Потом подумал и махнул рукой: "Поезжай, только надо быстро собраться, успеешь съездить в часть за отпускными и вещами?" У меня с собой был мотоцикл. На другой день я уже был в части. Оформили меня в эшелон в качестве командира роты. Замполит эшелона был уже назначен. Так я побывал в отпуске, забрал жену и дочь Розу и вернулся в часть в начале февраля 1946 года.

В мое отсутствие меня избрали парторгом вновь сформированного авиационно-технического полка. Полк существовал всего несколько месяцев. Были неоправданно раздуты штаты полкового звена, а штаты батальонов, непосредственно обслуживающих летные полки, были сокращены. За это главком ВВС маршал авиации Новиков и другие сильно пострадали от гнева Сталина. Из Брука меня и пропагандиста полка Л.Я. Центера направили в Венгрию — там была сформирована школа младших авиаспециалистов (город Дьер) — меня парторгом, Льва Яковлевича — пропагандистом. И эта школа просуществовала всего один год, после чего я опять попал в авиационно-технический батальон на должность парторга, а в 1948 году был назначен начальником издательства армейской газеты "Крылья Победы".

2 сентября 1946 года в Дьере родились мои Рафик и Рая. Зарегистрировал я их в Вене в советской части Союзной комендатуры. В сентябре 1947 года я с семьей поехал в отпуск уже не в село, а в город Ногинск, куда мои родители, братья и сестры переехали еще в 1946 году.

Но больше уже моей семье не пришлось вернуться за границу. В феврале 1948 года все семьи военнослужащих Центральной группы войск, да и других групп, были срочно отправлены в Советский Союз. Причина — бериевщина. Других причин не было. Бегство одной семьи на американскую территорию и предательство одного офицера погоды не делало. Во времена Сталина можно было ожидать всяких подлостей со стороны властей. Они не считались ни с чем. Мы привыкли безропотно исполнять все художества сталинского руководства.

В феврале 1946 года я был зачислен слушателем заочного факультета Военно-политической академии имени В.И. Ленина. Сдавал вступительные экзамены в сентябре 1945 года. Конечно, никакой предварительной подготовки к экзаменам у меня не было. Позвонил начальник политотдела дивизии Ерлин и спросил: "Учиться хочешь?" — "Хочу". — "Так вот, завтра на базе курсов политсостава будут принимать экзамены. Времени в обрез. Утром поезжай, уже начались экзамены".

Конечно, учиться очень хотелось. Приехал я туда (в пригород Вены) после обеда. Преподаватели курсов меня знали — я в апреле 1944 года окончил трехмесячные курсы замполитов. За один вечер сдал все экзамены — русский язык и литературу, военно-политическую географию, историю СССР, историю ВКП(б). Знания еще сохранились, я ведь окончил Военно-политическое училище накануне войны. Эти предметы знал хорошо. По русскому писали диктант, по литературе мой знакомый преподаватель спросил: "Какие художественные книги читал за последнее время?" — "Петр Первый", "Анна Каренина". — "Расскажи о Петре Первом"... Мой ответ его удовлетворил. Пожав мне руку, сказал: "Поздравляю" и ушел.

Приказ начальника Главного политуправления о зачислении слушателем академии я получил в марте 1946 года. Многие мои товарищи экзамены не сдали.

Заочно учиться было трудно, но я карабкался, полз по-пластунски, как говорится. Два раза в год по одному месяцу мы проходили учебные сборы в Бадене. Это курортный город, как у нас Сочи или Ялта. Там размещалось политуправление фронта (группы). В 1948 году его перевели в Киев. А госэкзамены, как я уже упоминал, мы сдавали в Ленинграде.

Получение дипломов было огромным событием для нас — слушателей. Дипломы вручал заместитель начальника Главполитуправления генерал Шатилов в присутствии секретаря Центрального Комитета и Ленинградского обкома партии Ф.Р. Козлова. После вручения состоялись концерт и торжественный ужин.

С бывшими слушателями Военно-политической академии я встречался в Приморском крае, в академии ВВС в Монине. Из нашей 2-й ВА их было пять человек. С тремя я встретился во время традиционной встречи ветеранов 2-й ВА. А вот с выпускниками Военно-политического училища после войны виделся крайне редко. Но это были очень радостные встречи, так как остаться живым в такой войне — это большое счастье.

В Приморье встретил майора Бычкова — тоже с академическим значком, капитана Голуба — замполита штабной батареи Брянского фронта, майора Воротникова — инструктора политотдела дивизии, подполковника Кожевникова и еще 5-6 человек.

Во время войны, вернее зимой 1942 года в городе Ельце я встретил старшего лейтенанта Голуба и другого выпускника училища — Серика. Голуб был комиссаром штабной артбатареи, а Серик — политруком роты штаба Брянского фронта. Там же встретил и политрука Кудинова. Пригласил их к себе в часть, вместе сфотографировались у нашего начальника аэрофотослужбы Ломакина. Фотография сохранилась. Но больше я их не встречал. После Сталинградской операции наша часть на Брянский фронт не вернулась. Нас направили на Воронежский фронт, туда же, где находилась наша 2-я ВА.

Конечно, всего не расскажешь о своих друзьях и однокурсниках. Но не могу их не вспоминать. Ведь учились вместе, потом на разных фронтах воевали, защищая свою Родину. Были случаи, когда на страницах фронтовых газет сообщалось о подвигах моих товарищей. Так, в газете политуправления Брянского фронта "На разгром врага" была помещена заметка о том, как политрук Юдин совершил подвиг со своими бойцами при выходе из окружения, уничтожив взвод пехоты врага. В нашей учебной роте Военно-политического училища, даже учебной группе, было два брата Юдиных. Старший Юдин был членом ВКП(б), младший — кандидатом в члены ВКП(б). Старший Юдин учился на "отлично", младший — похуже, посредственно. Но тянулся за старшим.

Бывшего курсанта ВПУ, но из другой роты, я встретил в академии. Приехал в академию по делам — перед поездкой в Ленинград на выпускные экзамены. И вот в коридоре академии встречаю капитана Гавря. Он слушатель академии, готовится к экзаменам выпуска 1950 года, готовит дипломную работу. Он сообщил мне, что еще один наш бывший курсант — тоже слушатель академии. Это подполковник Н. Кружков. Я спросил его: "Как тебе удалось получить звание подполковника?". Он ответил, что женат на дочери генерала, который помогал ему в продвижении по службе.

Вернусь к рассказу о своей службе. Школа младших авиаспециалистов, где я был парторгом материально-технического обеспечения, дислоцировалась в городе Дьере, который стоит на притоке Дуная — Дунайце. Начальник школы полковник Иванов считал меня своим заместителем по политчасти МТО, так как штатного заместителя не было, и спрашивал с меня соответственно. Начальником политотдела школы был подполковник Овчинников. Он требовал, чтобы партийная работа была на высоте: собрания коммунистов, заседания бюро, рост рядов КПСС, партийное хозяйство, занятия с кандидатами в члены партии, уплата партвзносов и т. д.

Я был не только парторгом — заместителем по политчасти, но и вел семинар руководителей политзанятий. Это отнимало у меня много времени. Приходил в казарму к подъему, уходил после отбоя. Целый день проводил в МТО.

В сентябре родились мои ребята. Жизнь в городе Дьере сложилась для нас хорошо. Фаина Алексеевна ходила на базары — они проводились два раза в неделю. Всего было в достатке и дешево. Продукты получали со склада школы, паек был отличный. Правда, пенги выпускались каждый день, цены доходили до миллиона пенгов, и поэтому мы, офицеры, получали зарплату в пенгах миллионами.

В августе 1947 года была денежная реформа — ввели новые деньги — форинты. Получали вдобавок к нашей зарплате форинтами 12,5 процента, из расчета 4 форинта к одному рублю.

Как раз после денежной реформы я узнал, что за третьего ребенка после рождения положено пособие. Поехал в посольство СССР в Венгрии, в Будапешт. "Да, — сказал главный бухгалтер посольства, — вам положено". Взял мои документы, велел подождать. Через час меня приглашают к послу Пушкину. Он поздравил меня с рождением близнецов, пожал мне руку, пожелал нам с супругой счастья и вручил 800 форинтов.

В МТО было несколько заядлых охотников, особенно Васитский. В охотобщество записался и я. По выходным дням мы выезжали на охоту. На полях было много фазанов, куропаток, зайцев, при Дунайце паслись олени, косули. Худо-бедно, я привозил домой двух-трех зайцев, фазанов и куропаток. Раза два подстрелил уток прямо на воде. Фаина Алексеевна неплохо их готовила. Васитский был метким стрелком — он привозил домой несколько фазанов, гусей, уток и косуль. Однажды подстрелил оленя. Местные власти нам, как победителям, не запрещали охотиться.

Охотники-мадьяры организовывали коллективную охоту: объявлялся день выхода на охоту. Выезжали они коллективом по 15—20 человек, устраивали облаву на зайцев, фазанов и гусей по определенным дням. Добычу свою сдавали торгующим организациям. Но эти выезды на охоту проводились исключительно редко.

Дьер древний, чистый город. В нем было два бассейна. Мы с семьями ходили загорать и купаться, нас пропускали бесплатно. Река Дунаец полноводная, но вода в ней очень грязная. Там никто не купался. Берега забетонированы почти на всем протяжении. Но и берега других рек тоже одеты в бетон.

Из Дьера мы переехали в город Вестрем. Это недалеко от озера Балатон. В летнее время в выходные дни офицеры со своими семьями ездили на озеро. В основном в курортный городок Балатон-Фиред, иногда в Балатон-Алмати. На берегах Балатона было очень много санаториев.

В Балатон-Фиреде располагался штаб дивизии и политотдел, поэтому я был там частым гостем. На каждом шагу были открыты буфеты — торговали бутербродами, вином, пивом, ликерами. Можно было заказывать первые и вторые блюда, но они были дороговаты для нас.

Поезд отходил со станции Вестрем. Жили мы в 50 метрах от вокзала. Около Вестрема было два аэродрома, на которых дислоцировалась вся истребительная дивизия генерала Осадчего. Полеты были тренировочные и учебные. Наша задача оставалась прежней — обслуживать полки.

И вдруг нашему ОБАТО приказали перебазироваться в город Селешфехервар — там пустовал авиагородок. Зиму 1948 года я провел там. Условия были тоже неплохие. Но в феврале 1948 года внезапно подали на станцию эшелон с теплушками, приказали в срочном порядке жен и детей погрузить в эти собачьи вагоны и в сопровождении солдат отправить на станцию Чоп (наша граница с Венгрией). Моей семьи здесь уже не было (я отвез их домой еще в сентябре 1947 года). Это было невероятное зрелище — море слез. Многим было некуда ехать — ни дома, ни квартиры — приехали к своим мужьям из эвакуации: из Поволжья, Сибири, с Урала.

У заместителя командира Лисецкого жена была в Венгрии без дочери. Она осталась в части, ее устроили библиотекарем клуба. Оказалось, что она больна туберкулезом. Вскоре муж отвез ее в туберкулезную больницу под Веной. В мае сам уехал в Киев на сессию заочников. Он тоже учился в академии, но только на курс выше меня. Пока он сдавал экзамены, его жена умерла в больнице. О ее смерти нам не сообщили, и она была похоронена на австрийском кладбище без него.

Летом 1948 года меня назначили начальником издательства газеты "Крылья Победы" 2-й ВА. Дислоцировалась редакция в городе Лизинге, пригороде Вены. Живописнейший город, дома одно-двухэтажные, вокруг горы, леса, зелень — курорт! Недалеко от редакции размещался штаб 2-й ВА. Рядом с редакцией был бассейн, где мы после работы загорали и купались. В моем ведении была типография, автотранспорт, ГСМ и другие мелкие службы для обеспечения выпуска газеты.

Редактор, полковник Амелин, встретил меня доброжелательно. Жили мы в общежитии рядом с редакцией — в двухэтажном доме с садом. Хозяин жил в Вене, а это была его дача. За домом присматривала работница хозяина. Дом был приличный, со всеми удобствами: ванная, газ на кухне.

В редакции печи топили углем. Мне приходилось все время ходить и клянчить у начальника АХО уголь, который выдавали по весу.

Газету выпускали три раза в неделю. Ночью печатали, рано утром или еще ночью отправляли на почту на автомашине. Наборщиками-ручниками были солдаты срочной службы. В конце 1948 года мы добились, чтобы нам выслали из Москвы наборную машину "Линотип" и прислали девушку-линотипистку. Наборщикам стало легче. Так как своего наладчика у нас не было, то приходилось приглашать специалиста из австрийской типографии.

У редакции своей цинкографии не было. Клише заказывали в Вене. Фотограф, старший лейтенант Костин, отвозил свои фотографии и забирал готовые клише. Частенько за ними посылали шофера Кулешова, который сговорился с дельцом — русским эмигрантом, и стал оказывать ему услуги по перевозке контрабандных товаров. Кулешов был разоблачен и осужден военным трибуналом.

Полковник Амелин до войны был корреспондентом "Красной Звезды". Как я помню, он ездил с наркомом обороны маршалом Тимошенко на военные учения и давал репортажи с полей учений. Во время войны был порученцем начальника Главполитуправления Мехлиса, а после войны стал редактором газеты. Был хорошо подготовлен, свое дело знал отлично. Ночами часто сам принимал новости по радио, стенографируя их, потом перепечатывал на своей машинке — и материал для газеты готов.

По его рассказам, когда он ездил по округам с маршалом Тимошенко, передаваемые им материалы высоко оценивались редактором "Красной Звезды". В 1949 году его снова перевели в Москву. Я тоже в августе 1949 года перешел на свою партийную работу в одну из частей 2-й ВА.

В 1950 году, после окончания академии, меня назначили заместителем командира дивизиона радиосветообеспечения авиационных частей (8-ой ДРСО). Этот дивизион дислоцировался в городе Коломыс (Ивано-Франковская область). С этим дивизионом в январе 1951 года я с семьей отправился на Дальний Восток. Ехали мы эшелоном около месяца. Офицерам и их семьям был предоставлен вагон. Техника и личный состав — в теплушках. В самые морозные дни (минус 40 градусов) мы пересекали Сибирь, и даже два раза в пути устроили баню для личного состава и семей. Рая и Рафик с удовольствием купались в горячей воде.

В Приморском военном округе я служил до 1959 года — был назначен заместителем начальника политотдела 99-й штурмовой авиадивизии, а после ее расформирования — заместителем по политчасти в ОБАТО АП, в последний год службы — заместителем начальника армейских складов авиаприпасов в городе Арсеньеве.

На службе бывало всякое: наряду с радостями были и огорчения. Работать с личным составом очень сложно. Все аморальные поступки солдат, сержантов и офицеров навешивали на замполита, все достижения и успехи приписывали командирам. За морально-политическое состояние личного состава перед вышестоящими начальниками нес ответственность политработник. Если в части случалось какое-либо чрезвычайное происшествие, это расценивалось как недоработка политсостава. О качестве политработы судили не по количеству проводимых мероприятий, а по уровню морально-политического состояния. Одно ЧП оставляло черное пятно на результатах всей боевой и политической подготовки в течение года.

Если для частей наземных войск война окончилась в 1945 году, то для авиации она продолжалась. Авиация осваивала новые типы самолетов — Ил-28, МиГ-15, МиГ-17, Ту-16, Ту-104 — все реактивные. Учились летать в сложных метеоусловиях днем и ночью. Отсюда и большая ответственность, которую несли командиры и политработники.

В 1952 году на аэродром Воскресенска Приморского края перебазировался бомбардировочный полк реактивных самолетов Ил-28. Как всегда, я приходил на полеты, чтобы проверить нашу систему СП-48. Однажды подошел к КДП, у микрофона — командир полка в звании полковника. В ожидании окончания полетов я то подходил к КДП, то отходил. Наконец полковник вышел и сразу же ко мне: "Майор, где я вас видел? Мне очень знакомо ваше лицо". Сначала я не мог вспомнить, а потом узнал его: " Ваша фамилия Лабин, вы командовали эскадрильей 24-го разведывательного полка? Мы встречались на аэродроме Телегино". "Вот видите, я Вас узнал. Сколько лет прошло?" — "Одиннадцать, товарищ полковник". — "Представь себе, ты мало изменился!"

Потом мы каждый день виделись на полетах, в гарнизоне, в столовой, в бане, несколько раз он заходил ко мне на квартиру. Он как командир полка должен был вывозить командиров эскадрилий. Конечно, на сборах командиров полков Лабин прошел курс полетов в ночных условиях, но летать ему было уже тяжеловато, особенно ночью. Вернувшись со сборов, он начал тренироваться на своем Ил-28 в зоне аэродрома по ночам. Первый полет был нормальным, второй тоже, начал вывозить комэсков — тоже без замечаний. Как-то перед учениями дивизионного масштаба вылетел ночью один для тренировки. Руководитель полетов разрешил ему выйти на посадку. Самолет уже был над полосой и вдруг пошел на второй круг. Зашел второй раз на посадку и опять промазал. Пошел на третий. Так четыре раза шел на посадку и только на пятый раз приземлился. Вышел из кабины весь мокрый: "Да, чувствуется, что летаешь!" Но пока он крутился в зоне, об этом уже было доложено командующему. Больше Лабина к полетам не допустили, и вскоре он был уволен в запас.

Командир истребительного авиаполка подполковник Машковский как-то вылетел ночью на тренировочный полет и на аэродром не вернулся. Руководитель полета дал разрешение на посадку. Но мы, присутствовавшие у КП, его не дождались. Все, кто был на аэродроме, пошли навстречу ему по посадочной полосе и нашли его самолет у железнодорожной насыпи, а его самого метрах в двадцати от самолета. Он не рассчитал посадку и врезался в железную дорогу.

А вот еще трагический случай. Полеты осуществлялись днем. Лабин был уже в резерве, поэтому руководил полетами заместитель командира полка. В воздухе находилось три или четыре самолета Ил-28. С небольшими интервалами они заходили на посадку. А тут руководитель дал разрешение на посадку сразу двум экипажам Ил-28. В воздухе они друг друга не заметили и одновременно пошли на посадку. На высоте 60 метров они столкнулись и упали. В результате из шести человек только двое остались в живых — сильно покалеченный летчик и стрелок-радист.

На похоронах своих подчиненных Лабин даже плакал. Мой сын Рафик, который шел вместе с мамой в толпе похоронной процессии, заявил: "Мама! Я хочу быть летчиком!" Но когда закончил школу, в авиационное училище не пошел, хотя в детстве у него было это желание.

Или вот еще одно ЧП. Мы собрались рано утром на аэродроме на полеты. Командир ОБАТО Фартунин и я подошли к ЦЗП (центральный заправочный пункт). Служба заправки проверяла качество горючего — нет ли примеси воды. В это время запускали двигатели для проверки и готовили самолеты к полету. Вдруг один МиГ-17 заглох. В чем дело? Оказалось, самолет был заправлен водой. Как это могло случиться? Только через ЦЗП или автозаправщика. А в итоге мы с командиром были наказаны.

Возвращаюсь к разговору о политработниках. Хочу еще раз сказать, что только отдельные командиры говорили о том, что политработникам легко живется. На самом деле они были заняты гораздо в большей степени, чем комсостав. Ведь чтобы провести занятия по марксистско-ленинской учебе, надо было обстоятельно подготовиться, что делалось дома, за счет своего отдыха. Чтобы провести политинформацию, надо было готовиться и тоже дома, в вечернее время. Чтобы выступить на офицерском собрании, на собрании личного состава — то же самое.

Все время надо было работать над собой, готовить материалы, выписывать журналы, газеты, брошюры, чтобы быть в курсе всех событий. Комсостав особенно не интересовался политикой. Это, говорили они, дело политработников. И читали они очень мало. Как-то еще в Венгрии начальник политотдела подполковник Овчинников спросил командира ОБАТО майора Супрыткина: "Что читаешь на досуге? Какие у тебя любимые книги?" Тот ответил: "Читаю "Робинзона Крузо" Мопассана". Овчинников думал, что он ослышался или Супрыткин шутит. На самом деле Супрыткин не только не читал художественную литературу, но и "Робинзона"-то увидел на столике у сына — ученика 7-го класса. Овчинников меня упрекнул в том, что я не интересуюсь, что читает командир, занимается ли он вообще политическим самообразованием.

Мне не раз встречались такие командиры. Но вот командир 8 ОДРСО майор Черныш Николай Иванович заслуживал самых лестных отзывов: спиртного не употреблял, над собой работал систематически, на занятиях у начальника политотдела по марксистско-ленинской учебе всегда был на высоте. Вежливый, интеллигентный, но требовательный с подчиненными. Мы с ним никогда не ссорились, ходили друг к другу в гости. Он исключительно доброжелательно относился к политработе и политработникам. Таким же был комбат В.И. Фартунин. Когда я собирал политработников, он просил, чтобы я его приглашал на эти совещания, прослушивал информацию, давал рекомендации.

В ОБАТО были штатные партполитработники: секретарь партбюро, секретарь комсомольского бюро, начальник клуба. Они вместе со мной организовывали партийную, комсомольскую, политическую и культмассовую работу в части. Мне чаще других приходилось присутствовать на полетах днем и ночью, а когда было нужно, помогать дежурному по обеспечению полетов. Надо было контролировать доставку пищи на аэродром. Летчикам завтраки и обеды доставляли на аэродром, чтобы не отрывать их от полетов. Они принимали пищу по очереди, кто был свободен. Это в мирное время. Во время войны это было редко, столовые располагались недалеко от аэродромов.

Политработнику нужно было вникать во все, что касается службы в части: обеспечение полетов, качество горючего для самолетов (керосин), работа автотранспорта, караульная служба, учеба, квартирное обеспечение семей офицеров и военнослужащих сверхсрочной службы, быт, питание и другие вопросы. Много времени уделялось поддержанию дисциплины и порядка среди военнослужащих. Индивидуальная работа с ними имела первостепенное значение, то есть приходилось постоянно приглашать к себе на беседу то одного, то другого офицера или солдата, или они сами обращались ко мне со своими нуждами и просьбами. Одни просили улучшить квартирные условия, другие ходатайствовали за своих подчиненных по различным вопросам быта, помощи их семьям, матерям и вдовам где-то далеко — на Украине, Смоленщине, в Белоруссии. Много писем писал в военкоматы с просьбой о помощи семьям солдат. Бывали случаи, когда жены офицеров приходили ко мне с жалобами на своих мужей: то дерется, то не пришел ночевать.

Однажды ночью ко мне постучались. Моя жена открыла двери — на пороге стоит жена офицера в одном нижнем белье и просит защитить ее от мужа. Я оделся и пошел разбираться, но квартира оказалась запертой изнутри, и никто не отозвался. Разбор дела оставили на следующий день, а женщину устроили ночевать у нас.

Днем вызвал этого офицера к себе в кабинет. Жена сидит здесь же. "В чем дело?" — спрашиваю. Он молчит. Спрашиваю его жену. Она говорит: "Ночью он ударил меня чайником за то, что я ему отказала. Если не может, так пусть меня не беспокоит". Он очень обозлился, зажал ей рот рукой и крикнул: "Замолчи же ты, не позорь меня!" Мы потом долго беседовали, и наконец они пришли в себя, помирились и ушли домой.

Много было семейных проблем. Жены уходили от мужей, когда те были на полетах. Приходит комэска домой с аэродрома, а жены след простыл. Соседи говорят, что она уехала с каким-то лейтенантом. Так назад и не вернулась. Лейтенант был переведен в другую часть и забрал ее с собой.

Часто приходилось помогать молодым офицерам. Устраивать свадьбы, быт. Ведь политработника все касается, он за все в ответе. Я уже говорил, что за недостатки ответ держит замполит, а за достижения хвалят командира.

В 1958—1959 годах нам пришлось уничтожать огромное количество авиабомб, снарядов и патронов, химических бомб и мин — их сжигали далеко в тайге. Иногда я лично проверял выполнение инструкции по технике безопасности. Потом эту массу металла везли на железнодорожную станцию, загружали в вагоны и отправляли на металлургический завод в Комсомольск-на-Амуре. Это требовало колоссального физического труда солдат и офицеров, прежде всего заместителя по технической части. Отгрузку металлолома контролировали представители округа — штатные работники по заготовке металлолома. В день отгружали по 4—5 вагонов. Это происходило 3—4 раза в месяц.

В конце года подводили итоги отгрузки металлолома. В приказе командующего военного округа отмечалось: "Большая работа проведена по сбору и отгрузке металла в частях... воздушной армии", за что заместитель командующего округом был награжден охотничьим ружьем "Зауэр" и месячным окладом. Были выделены средства из фонда командующего армией.

Вслед за этим появился приказ командующего воздушной армией о награждении заместителя командующего по тылу месячным окладом. Нашему начальнику складов был выделен фонд в размере 100 рублей на подарки для поощрения активных участников (солдат и сержантов), а самому начальнику вручили часы-будильник.



 
ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ

И снова о корнях. Итоги и напутствия

Хочу вернуться к своему прошлому, к своим предкам, которые дали продолжение нашему роду. Без них мы не смогли бы появиться на свет. А как нам, грешным, мало известно о наших предках... Я иногда думаю, почему мы никогда не интересовались у наших бабушек, дедушек и родителей хотя бы прадедами и прабабушками?

Дед моего отца Джамалетдина Абдульмяновича — Нявлет, по рассказам бабушки Амины, был состоятельным хозяином. У него было два сына — Нясибулла и Салимджан. Нясибулла-бабай прожил долгую жизнь. Четырежды был женат. От первой жены остались три дочери: Хадича, Сарби и Фаридэ. От второй жены было три сына — Абдулла, Итятулла и Абдулкаюм. Другие жены детей не имели. Нясибулла-бабай (мы называли его Нясюк-агай) был крут, горяч и очень строг к своим сыновьям, но и большой лентяй. Хозяйство отца пустил с молотка и остался в избушке "на курьих ножках" с черным дымоходом. Его отец Нявлет имел гурт овец, пасеку, большой надел земли, хороший дом и надворные постройки — все они были вырублены из соснового дерева. Имелось несколько коров и лошадей. Держалось все это хозяйство на нем, и два его сына трудились под его началом. После его смерти все пошло прахом. Салимджан погиб на фронте в Первую мировую войну. Оставшись один, Нясибулла все хозяйство распродал и остался ни с чем.

Умер он в Ленинграде во время блокады от голода. Жил у своей второй дочери. Моя бабушка Аминя была старшей дочерью Нявлет-бабая, 1859 года рождения. Вышла замуж за Абдульмяна Биккулова. Абдульмян-бабай в молодости работал у помещика в Сызрани (Самарская губерния) в селении Заборовка. Так как он был исполнительным работником, помещик уважал его за преданность и выдвинул управляющим. Его сверстники рассказывали, как лихо он ездил на коне, был очень храбрым. Но 1891 год стал для него роковым. В тот год в Поволжье свирепствовали холера и голод, и он умер там же, в Заборовке. Моя бабушка с сыном Жамалем вернулись в деревню к своему отцу и деду.

Вторая дочь Нявлетуллы — Маликя — была младшей, родилась после моей бабушки. Я ее помню, хотя был еще маленьким. Она была женой Санятуллы Бикмаева по прозвищу "кашенчик", то есть "чесоточный". Действительно, как рассказывала моя старшая сестра Шарифя, Санят был щупленький мужичок, бедный, его постоянное место было на лежанке у печи. Видимо, его одолевала чесотка, и он смастерил себе рогульку, которой чесал спину (рукой было не достать).

У Малики было два сына. Старший Кадир доводился моему отцу двоюродным братом. Его сыновья — Риза, Минхач — мои троюродные братья. Сядретдин — младший сын. Он умер в 1989 году в Ногинске. Его сын Нургали, доводившийся мне троюродным братом, был пьяницей и забулдыгой, умер через год после отца. Родители Нургали ходили ко мне с жалобами на сына. Он избивал мать и отца в пьяном состоянии. Не вытерпев издевательств, мать отравилась. Внуки Сядретдина живут в Ногинске. Дочь Сафия — во Владимире.

У моего прадеда Нявлетуллы был брат Мянжэй, тоже по фамилии Надеев. У Мянжэя-бабая было три сына, двоюродные братья моей бабушки: Муса Надеев, Шаряфетдин Надеев, Шакир Надеев. Муса Надеев умер в 1937 году. Его сыновья после 1937 года жили в Ногинске.

В основном все родственники жили в Панфиловке. Башир жил в Ленинграде, Шарибжан (1905 года рождения), Садык (1907), Исхак (1914) — в Ногинске. Шарибжан умер раньше всех, затем — Исхак, последним Садык. Были и дочери: Кайчук, Мярхубя, Мястура. Кайчук умерла в 1990 году чуть ли не ста лет от роду. Мястура еще жива — живет в Панфиловке.

Потомки Мусы: Сафиулла Надеев, Закария Надеев обосновались в Ногинске. Дети Башира живут в Ленинграде. Это потомки Мянжэя и Нявлетуллы, потому что дочь Нясибуллы была замужем за сыном Мусы Баширом.

Шаряфетдин Надеев — наш сват по нашему старшему брату Али. Али был женат на дочери Шаряфетдина Фатиме. Она была старшей дочерью, 1908 года рождения. Как я уже упоминал, умерла в 1940 году при родах. Осталась ее дочь Нурия 1933 года рождения, ныне пенсионерка. Сын Шаряфетдина Исмагил, 1910 года рождения, умер в 1991 году.

Вторая его дочь Мярхубя умерла в молодом возрасте, в 1933 году, от туберкулеза. Была красивая, статная девушка. Третья дочь Бядия, 1914 года рождения, живет в Панфиловке. Четвертая дочь Эсма, 1926 года рождения, — вторая жена Али. Сын, Исхак, участник Великой Отечественной войны, 1918 года рождения, получил инвалидность в результате автокатастрофы в Ногинске в 1950 году. У него был поврежден позвоночник, ноги не двигались, он пользовался коляской. Жена и дети — в Панфиловке. Жена после его смерти вновь вышла замуж. Мы с Исхаком учились в одном классе, в селе Татарская Свербейка. Сын Каюм, 1920 года рождения, погиб на фронте, защищая Северный Кавказ от немецких оккупантов в 1942 году.

Таковы вкратце данные о наших предках по линии Надеевых. Наш отец присвоил себе фамилию деда, когда жил у него. Фактически наша фамилия — Биккуловы. И по метрикам тоже. Я, например, носил фамилию Биккулов до 1928 года, а потом уже мой отец рассказал историю с фамилией, и мы все приняли его фамилию. Только покойный Харис был записан Надеевым. Будучи секретарем сельсовета, я сам его зарегистрировал.

По линии моей матери знаю только дедушку Мустафу. Сейчас не могу простить себя за то, что не смог расспросить у матери про ее деда, бабушку и прадеда.

Но дедушку Мустафу помню хорошо. Он часто приезжал к нам в гости со своей женой. Будучи хорошим плотником, смастерил у нас дома добротный обеденный стол, входные двери, ларец в амбаре и другие сооружения во дворе. Это я тоже хорошо помню. Доски отец возил из Саранска. Он служил охранником на железнодорожной станции, и, видимо, ему выписывали пятисантиметровые доски. Помню, у нас в сарае лежали такие доски до 1927 года. Их потом использовали, когда клали пол в новом пятистенном доме.

О родственниках матери Бядри-Жамаль я писал в начале моего рассказа (третья тетрадь). Остались племянники и племянницы матери. Это Хусяин Аитов, сын ее брата, Айша — дочь старшей сестры, Фатима — тоже ее дочь, живет в Нижнем Новгороде. Пока живы Сабира и Сара Коньковы — дочери младшей сестры. Живут в Саранске.

Племянники: Али погиб на фронте, Каюм умер в Черемишеве — сильно злоупотреблял алкоголем, Сяит погиб под трактором, тоже был, говорят, под хмельком.

Дочь Сабиры (забыл имя) была замужем за нашим Зией. Жили они недолго — Зия служил в Каунасе. После свадьбы он забрал ее с собой, но жизнь разладилась после того, как мать Зии побывала у них в гостях. И они мирно разошлись. Айша-апа живет в Саранске у своей дочери. Я ее не видел давно (если память не изменяет, с 1937 года).

Где живет Фатима, я не знаю. Они переехали в другой район Нижнего Новгорода. Посылал письмо по старому адресу, но оно вернулось обратно из-за отсутствия адресата. В 1988 году мы с Халилом и Зией ездили на похороны Сафиуллы — моего племянника. Когда мы возвращались обратно, в купе разговорились с попутчицей, и оказалось, что она — сестра Фатимы (дочь второй жены ее отца), едет к дочери в Серпухов. Родилась она в 1938 году, когда меня уже в Черемишеве не было. Обменялись адресами. Думаю написать ей и спросить адрес Фатимы. Может, она еще жива. Может, и Айша-апа еще здравствует. Она была ровесницей Али.

Их было четверо: Абдулла, Айша, Абубакар и Фатима. Жизнь у них была тяжелая. Матери их я не знал, даже не знаю, в каком году она умерла. Жили они очень бедно, поэтому Айша-апа вышла замуж за слепого старца. Абдулла работал на шахте в Донбассе, не давая о себе знать. Только в 70-х годах появился в городе Воскресенске у своей племянницы, когда уже стал пенсионером.

Абубакар все же стремился выйти в люди. Хотя он окончил только начальную школу, учился на различных курсах и стал наборщиком типографии, затем пропагандистом райкома ВЛКСМ. Призвался в Красную Армию в 1937 году. Вступил в ВКП(б). В армии его выдвинули оперуполномоченным особого отдела. Погиб на фронте.

Фатима окончила 7 классов в селе Черемишево. Вышла замуж и уехала с мужем в Горький. Ее сын был у нас в Ногинске. Работал он тогда шофером. Мечтал попасть в Москву, в таксопарк. Сбылась ли его мечта, не знаю. Рафик, когда учился в Горьковском военном училище, часто бывал у них. И жена с Раей ездили к ним в гости, чтобы навестить Рафика.

В Черемишеве было много родственников матери, но я мало с ними общался. Не было времени навещать их, работал в две смены, да еще был старшим пионервожатым.

Итак, вернемся к моему отцу. Джамалетдин был единственным сыном Абдульмяна. Но фамилию взял своего деда по матери и считал себя почти членом семьи Надеевых. Бабушка Аминя произвела на свет двух дочерей от второго мужа Зулькарняя. Дочь ее Эсма вышла замуж за Тагира Ямбаева. Отец Тагира Хасан по прозвищу "прокурор" был уже вдовым, когда женил сына. Они жили в селе Пензятка, в трех километрах от нашего села. Я хорошо помню нашу Эсму-апа.

Помню, как я болел оспой. Нос и уши были заложены какими-то пробками. Плохо дышалось, плохо слышалось. Руки были привязаны, лицо чесалось, кружилась голова, встать я не мог.

В гости пришла моя тетка Эсма-апа. Может, она хотела проведать меня — больного. Присела около моей постели, погладила по лицу и спросила: "Что болит?" Я показал, как смог, что болят нос, уши, и чешется лицо. Она взяла спичку и аккуратно, не причиняя боли, начала чистить нос, уши, и мне стало легко дышать, улучшился слух. В результате она вычистила все гнойники, и я почувствовал себя совсем здоровым. Вечером она ушла. Через два дня у меня снова все забилось пробками, и я попросил мать и бабушку снова пригласить Эсму-апа, чтобы она опять почистила мой нос и уши. Но она жила в Пензятке. Я заплакал, потому что никому больше не мог доверить свой нос. Видимо, кто-то пошел за ней (скорее всего бабушка). И вот она опять около моей постели, и спичкой аккуратно, не причиняя боли, чистит мой нос и уши. Так она несколько раз приходила к нам, чтобы почистить мои болячки. Вскоре оспа прошла, я встал на ноги и вышел на улицу. Как был прекрасен белый свет, как хорошо на улице после долгой болезни!

Эсма-апа была моей любимой теткой, и я всегда помнил о ней. После войны, когда ее мужа Тагира посадили в тюрьму за нарушение торговли керосином в магазине (завышение цен), я высылал ей деньги, уже будучи в Приморье. У нее родились Зякия, Закария и еще две дочери. Я побывал у Зякии в 1988 году, когда приезжал на похороны Сафика. Отец ее Тагир жил у нее. Ему было уже 88 лет.

В 1989 году умер сын Тагира Закария, хотя ему было только 60 лет. В 1990 году умер сам Тагир. Лег вечером спать и не проснулся. Он был 1901 года рождения. Эсма-апа умерла на 3 года раньше, когда ей было 88 лет.

Вторая дочь моей бабушки Фатима Зулькарняевна, 1901 года рождения, тоже прожила долгую жизнь — умерла в 1987 году. Счастья она не видела. О ее жизни я частично рассказал в третьей тетради.

Первый ее муж Муса Юнусов (Багапов) развелся с ней через год. Моя тетка не пришлась ко двору его матери. Она была очень крутая и злая женщина. Заставила своего сына Мусу развестись. Тогда было очень просто выгнать из дома жену, сказав три раза: "Талак, талак, талак". Причину не ищите — прав тот, кто является хозяином дома.

После этого ее выдали замуж за мужика средних лет из села Пензятка, который имел семью. Но там она тоже не прижилась. Старшая жена у этого "феодала" сама хозяйничала в доме. Почему ее выдали за семейного мужика — история умалчивает. Такова была участь женщины. Видимо, у них в доме была теснота, у отца пять или шесть детей, работник — один отец. Вот и пришлось согласиться пойти к этому "феодалу". Не прошло и года, как ее опять выгнали. И снова она у матери.

Появляется третий "феодал" Сабир Хайров — отец шестерых детей, с живой слепой женой. Ему нужна была молодая жена и работница. Старшая его дочь Фатима была уже замужем. Сыновья взрослые — в общем, полный дом. Сабир-агай сватается, видимо, не без помощи отца нашего зятя Хасана, за нашу тетку Фатиму. Жили они дружно, ее не обижали ни дети Сабира, ни его жена. Он был хозяином, главой семьи, его все слушались, и никто не мог пойти против отца. Он со своим зятем занимался мелкой торговлей — полушалками, платками, мануфактурой. Ходили они от села к селу с тюками за плечами и таким образом зарабатывали на пропитание и содержание своей семьи. Это был период НЭПа, и их называли "нэпманами".

В 1924 у них родился году сын Минхач. Младший сын Сабира Сиражетдин был нам ровесником. Мы часто гостили друг у друга. Он ночевал у нас, мы ходили на речку купаться, а с бабушкой в лес за ягодами, собирали лекарственные травы. В общем, дружили. Я тоже у них бывал в гостях с ночевкой. Его мать была слепая, но свободно ходила по дому, во дворе, занималась посильным трудом. Моя тетка стала хозяйкой дома. Сабир все время разъезжал со своим товаром. С собой иногда брал своего старшего сына Ималя. Минхачу, моему двоюродному брату, было два года, когда Сабир-агай заболел туберкулезом. Дело было в городе Коврове. Там работал мой отец со своей лошадью на извозе — видимо, для завода развозил разные грузы. Туда приехал Сабир со своим зятем. Они там ночевали, сбывали свой товар в деревнях. Стояло лето. Пошли в баню, после бани выпили по кружке, а может, по две холодного пива и вскоре ушли по своим делам. Через несколько дней они почувствовали себя плохо, уехали домой. Состояние с каждым днем ухудшалось у обоих, появились кашель, слабость, удушье, и врачи определили — туберкулез. Через полгода Сабир и зять скончались в один день.

Фатима-апа опять осталась вдовой с малолетним сыном. Там ей оставаться было уже нельзя. Забрав с собой сына, она переехала к матери — в Татарскую Свербейку.

Прошло несколько месяцев, и у нас появились сваты — просят согласия моей тетки выйти замуж за четвертого "феодала" Тажетдина Чуракова из села Черемишево — тоже семейного: у него больная туберкулезом жена, но детей у них нет. Собрался семейный совет: бабушка, мать, тетка, Шарифя-апа. В результате тетка дала согласие. В перспективе она будет хозяйкой: дом, сад, корова, лошадь, надворные постройки, баня в саду. Сам Тажетдин как будто на вид бодрый, стройный, хотя и старше ее лет на 15. Состоялась небольшая свадьба. Тажетдин — почетный гость у нас. Сидел между двумя женами. Старшая жена выглядела неплохо — краснощекая, красивая, никто и не скажет, что больна. Но прошло полгода, и она умерла. Тетя стала полноправной хозяйкой. У них родился сын Низаметдин. Они у нас были желанными гостями. Мы тоже у них бывали: у них был большой сад, много яблок. Зимой я несколько раз возил свою бабушку к дочери. Все было хорошо, и вдруг Тажетдин привел домой третью жену. Тетя подала в суд на развод. Ей присудили дом. Тажетдин со своей новой женой уехал из села. Фатима-апа осталась хозяйкой дома.

В 1931 году она вступила в колхоз. Как вдове и матери двух детей, колхоз вручил ей сепаратор для обслуживания держателей коров. У нее каждое утро и вечер собирались десятки женщин со своим молоком, чтобы пропустить через сепаратор молоко и получить сметану. За работу ей полагалась какая-то часть сметаны, которую она должна была сдавать в колхоз. Ей начисляли за это трудодни. Но ей оставалась и сметана.

Тетка имела и маслобойную машину. Жизнь у нее была неплохая. В колхозе ее уважали. Дом она содержала в чистоте. У нее часто бывала моя бабушка. Находясь в ШКМ, я захаживал к ней по пути домой.

И вдруг появился жених, Ибрагим Ашумов — еще не женатый, моложе ее, работал конюхом в колхозе. Вроде бы он ей понравился. Да и дома мужик нужен, за хозяйством будет смотреть, одной тяжело. Брак состоялся. В начале войны Ибрагима мобилизовали, и он погиб на фронте. Остались Наим и Наиля. Минхач тоже был на фронте.

Мы виделись с Фатимой-апа уже в 1959 году в Саранске, после моего увольнения из армии. В небольшой полуподвальной квартире жили ее сын Низам со своей семьей, она сама и двое детей — сын и дочь. Были мы у них недолго, но Фатима-апа поставила на стол четверть с брагой, угощение. Больше мне не приходилось бывать у них. Им дали квартиру как семье погибшего на фронте. Хотя мы с женой и были в Саранске на похоронах моего свояка Нясруллы Магдеева в 1973 году, но времени повидаться с теткой не было. Через Зию мы передали ей деньги и вещи. Я спешил на работу. Да и время было неважное — декабрь, после оттепели был сильный гололед. Фатима (моя жена) еле-еле держалась на ногах — скользила. Так мы и уехали, не повидавшись. Больше я ее не видел, но каждый раз через Зию или Сафика я передавал ей то деньги, то посылочки. 27 июля 1979 года ушла из жизни и моя Фатима.

Из родственников отца по линии его отца мы сейчас никого не знаем. У него было два двоюродных брата — Хамзя и Мубин Биккуловы — и их сестра. Отец с ними не дружил — не было времени. Жили они бедно, Мубин работал где-то на стороне, очень редко появлялся в селе, был начитан и активист. Хамзя тоже то уезжал куда-то, то возвращался. Домик у них был маленький, и даже двора не было. Землю свою они сдавали в аренду.

Там, в Татарской Свербейке или в Саранске, еще есть потомки их сестры. Дом стоит на окраине села. Но я у них не был. Теперь не только Свербейка (особенно молодежь), а почти вся Республика Мордовия работает в Саранске — на заводах. Город сейчас не узнать — расширился на десятки километров. Его границы доходят уже до нашего села.

Сейчас я очень сожалею о том, что в свое время не смог подробно расспросить мою бабушку Аминю о ее родителях, дедушках и бабушках, не записал сведения хотя бы о ее ближайших родственниках. Остались в памяти лишь отдельные ее разговоры о них, случайно услышанные мною. Далеко ходить не надо. Мои дети — Роза, Рафик и Рая ни разу не спрашивали, кто мои дед и бабушка, об их жизни, о дальних родственниках. Придет время, и они пожалеют об этом.

Я надеюсь, что эти мои записи послужат им справкой по нашей родословной. А что знает мой внук Тимур о наших дальних родственниках? Да и о моем прошлом он ничего не знает.

Думаю, что мой внук Руслан больше интересуется прошлым. По-моему, он втайне от меня уже читал мои записи. У него большое будущее. Хорошо учится, много читает. Почти все мои книги он уже прочитал. Занимается рисованием, увлекся фотографией. Если окончит станко-инструментальный техникум, будет иметь специальность, думает поступить в институт после техникума.

А вот Тимур, мне думается, ошибся, поступив в духовную семинарию. Может, дойдет со временем, одумается, поправит свою ошибку. Что значит в современной жизни быть священником или богословом? Это даже оскорбительно, но ему кто-то внушил это, а мать высказывает мнение, что священник — это престижная профессия. Ведь она сама ничего не знает по этому вопросу. Главное сейчас — научные знания. Богословие — это дело кучки авантюристов, легкая жизнь и обман людей — только и всего. Ни один священник в наше время не верит в Бога, тем более молодое поколение. А вот Тимур пошел по пути богослужения.

Хорошо поступила моя внучка Юлия — поступила в институт управления. Этот институт закончили ее родители — Сергей и Рая. Моя вторая жена Надежда Алексеевна, когда услышала о зачислении Юлии в институт, тоже очень обрадовалась. Сказала: "Вот молодчина Юля, а Тимур совершил необдуманный шаг".

Я уже достиг преклонного возраста. Мне очень хочется добра своим внукам, чтобы они были образованными, хорошими специалистами, чтобы они приносили пользу своему Отечеству. Я не представляю себе их будущее. Сейчас трудно разобраться, кто прав и кто виноват в происходящих событиях. Мне очень больно, когда со всех сторон слышу разнос Коммунистической партии, членом которой я состоял с 1939 года. Вся моя жизнь была связана с партией коммунистов. И вдруг, с помощью самого Генсека, разрушили страну и запретили компартию ее же воспитанники — Ельцин, Яковлев, Бурбулис, Шахрай, Афанасьев, Попов. Вся разруха и хаос лежат на совести этих перевертышей.

Страну довели до того, что она никогда уже не приобретет свою былую славу и мощь.

Иные говорят, что "раньше мы ездили за продуктами в Москву". За какими? За мясом в основном. Мы были довольны всем — продуктами питания, промышленными товарами. Бытовой техникой были обеспечены все.

А что сейчас? Все пусто, шаром покати, спад производства, произвол торгашей, обман и спекуляция, воровство и грабежи — это разве допустимо было в недалеком прошлом? Моим внукам придется все это пережить. Сейчас они пока не понимают всей сложности обстановки, куда все поворачивается. Найдутся ли силы, которые сумеют восстановить экономику, мощь нашего государства и порядок в стране?

Бывший член ЦК КПСС, ныне обозреватель газеты "Известия" Лацис почти каждую неделю выступает на страницах "Известий" с критикой состояния экономики прошлых лет, в поддержку нынешнего руководства России. Мне очень горько сознавать, что Лацисы слишком скоро позабыли наши достижения в науке и технике. Какой мощной державой была наша страна Советов, перед ней трепетал весь капиталистический мир! Какой был сплоченный социалистический лагерь! А сейчас с помощью Горбачева все это рухнуло. Дела наши пошли насмарку. Правительство ходит с протянутой рукой за помощью к немцам. Позор!

Я был директором Ногинской типографии. Планы ежемесячно, а стало быть, и ежегодно перевыполнялись, за счет чего росла зарплата рабочих и служащих. Постоянно пополнялись фонды материального стимулирования, развития производства, социально-культурных мероприятий. А что стало теперь? Когда я захожу в типографию, то меня сразу окружают старые работники, которые жалуются, что зарплата слишком низкая по сравнению с ростом цен. Перестали посещать учреждения культуры и организовывать экскурсии, работать некому, молодежь на работе не держится.

А ведь типография новая, с современными полиграфическими машинами, со всеми бытовыми условиями. Сколько сил и энергии я потратил, пока добился разрешения на строительство, а потом мне пришлось руководить и самим строительством. Получился красавец-дом. А результат — ноль! Типография даже свою газету не может печатать, она печатается в Электростали. Когда ни зайдешь к ним, то и дело слышишь: "Наш директор опять болеет". Говорят, он злоупотребляет алкоголем.

Директор, который занял должность после меня, удрал. Нашел себе место в малом предприятии. Прежде чем покинуть типографию, устроил свои бытовые дела: получил трехкомнатную квартиру, купил машину через типографию, построил гараж — и был таков.

За все время своего пребывания директором типографии — почти 15 лет — я думал только о ее благополучии. Добился разрешения на приобретение сначала легковой автомашины ГАЗ-69, а потом грузовой ГАЗ-51. Был независим от автохозяйства.

А сейчас! Машины списаны, сданы в металлолом, двор пустует. Опять приходится просить машину, чтобы что-то привезти или отвезти. Платить нечем, денег нет. По всей стране происходит спад производства, разорение и банкротство предприятий. Долго ли еще это продлится, будет ли этому конец?

Я не могу описывать нашу историю в розовых красках. Были ошибки в экономике колхозов и совхозов. Их обирали до последних портков. Если бы после войны им дали возможность поддерживать своих колхозников, рабочих совхозов хотя бы на уровне среднего городского рабочего, то положение было бы совсем другое. Ведь если колхоз выполнял план сдачи сельскохозяйственной продукции, ему давали дополнительный план. Выполнял дополнительный — давали еще задание. Так и довели колхозы до ручки. Получать на трудодни колхозникам уже было нечего. Люди старались устраиваться на работу в промышленности, строительстве, уходили по вербовке на Север, вплоть до Сахалина и Камчатки. Так было при Сталине, так продолжалось при Хрущеве и Брежневе. Эти руководители старались обеспечить продовольственными и промышленными товарами города. А село стало нищим.

Будучи заместителем командира по политчасти, а затем заместителем начальника политотдела 134-й штурмовой авиадивизии, я разговаривал со многими людьми: солдатами, сержантами и офицерами о положении дел в колхозах. Они смело обращались к политработникам с вопросами о тяжелом положении своих родителей, работающих в колхозах: трудодни не оплачиваются, большие налоги, госпоставки (яйца, шерсть, молоко, мясо и т. п.). Где их взять, если они работают почти бесплатно? Живут за счет своего огорода. И все мы ожидали улучшения со смертью "тирана". Но увы... Сельское хозяйство оставалось на задворках. Вот главная ошибка руководства нашей страны.

А сейчас? Отдельные руководители областного масштаба говорят, что колхозно-совхозная система устарела. Стали сверху донизу давить на селян: заняться фермерством, причем насильно, как в период коллективизации.

Сейчас каждому здравомыслящему человеку ясно, что без крупного сельскохозяйственного производства страну накормить невозможно. Фермерские хозяйства не имеют мощностей: лопатой и граблями землю не обработать. Если кое-где и созданы фермерские хозяйства, то опять же они создают кооперативы и еще какие-то ассоциации по обработке земли.

Нам остается лишь наблюдать за происходящими на селе событиями. Решать эти вопросы — нынешнему и будущим поколениям. Но то, что происходит сейчас — историческая ошибка и преступление.

Разве мы, сельские труженики, жили плохо в довоенное время? Колхозы были рентабельными, колхозники получали на трудодни довольно много. Имели свои подсобные хозяйства (приусадебные участки по 30—40 соток, корову, телку, бычка, гусей, кур и другую живность). Безусловно, война нас разорила до основания. Пришли в упадок колхозы, погибла самая лучшая часть населения мужского пола. Плюс сталинская политика в отношении села.

Но все же годы "застоя" забыть нельзя. У нас было все, а сейчас ничего. Сейчас модно ругать и критиковать прошлое, политику коллективизации. А кто возглавлял колхозы? Безграмотные крестьяне.

Нашим первым председателем был Абдулла Алькаев, умеющий с грехом пополам читать и писать арабскими буквами. Уже будучи председателем, он кое-как научился писать по-русски. Как он мог правильно организовать труд колхозников по обработке земли? По дедовским методам! Или взять бригадиров, которые были еще безграмотнее. Ведь они делали погоду на селе. Предсельсовета — такой же патриот, слушай его и выполняй его требования.

Что можно было ожидать от таких руководителей? А все же люди трудились, старались заработать трудодни. Я сам видел, как люди приходили к пяти часам утра на колхозный двор с надеждой получить наряд на работу, но не всем ее хватало — это в период между весенней посевной и уборочной кампаниями. Многие молодые ребята возвращались со строек в село в надежде приложить свои руки на колхозной ниве.

В 1931—1934 годах вся наша семья работала в колхозе: отец, два брата, их жены. Я учился и летом работал учетчиком полевой бригады. Мать пекла хлеб для колхозного общепита. Осенью возами возили зерно и другую продукцию, полученную на трудодни. Брат Вяли, будучи трактористом, кроме зерна, получал и деньги. Наши сусеки были переполнены зерном, горохом, гречихой.

В январе 1935 года, став учителем, я приносил домой зарплату. Во дворе были корова, овцы, гуси, куры. Мы жили лучше, чем до колхоза. Разве можно сейчас огульно охаивать прошлое? Так жили в основном все, кто работал в колхозе. Правда тех, кто сопротивлялся, не вступал в колхоз, потихоньку разоряли: забирали землю, тягловую силу, мучили налогами. Таким образом, к 1936 году вся наша деревня стала колхозной.

Что представляет собой сейчас наша деревня? Совершенно не узнать. К бывшему колхозному двору проложена асфальтовая дорога. Там же красуется средняя школа из кирпича, с котельной. Дома почти все новые, с водяным отоплением. В каждом доме электричество, телевизоры. Уже не найдешь соломенную крышу хотя бы для музея. Дома крашены масляной краской. Недалеко от села проходит асфальтовая дорога Саранск — Шайгово с автобусным движением. Работающие в городе не знают проблем с транспортом — автобусы ходят через каждые 15—20 минут. Ведь все это создано при советской власти.

Колхоз преобразовали в совхоз. У нас одно из его отделений. Мой тезка — бывший председатель колхоза, сейчас уже на пенсии — работал управляющим отделением, а затем заведующим ИТФ. У него прекрасный большой дом с приличным участком земли. Остались они вдвоем с моей племянницей в этом доме, а дети разъехались.

Мои племянники Карим и Зия тоже работают в Саранске, у обоих трехкомнатные квартиры, легковые машины, в деревне добротный дом, где живет их мать. У покойного Сафука тоже трехкомнатная квартира, машина. Владеет ими его сын Анвер.

Я не знаю ни одного своего родственника по матери или по отцу, который бы бедствовал, был нищим, как принято разглагольствовать в настоящее время. Нищета, бедность — это все клевета на советский социалистический строй. Да, это верно, что пьяницы нищенствуют. Но при чем тут социализм, коммунизм?

Перед 1985 годом мы так и не заметили, что жили при коммунизме. Магазины были забиты товарами, цены были копеечные, продовольственный вопрос тоже не волновал людей (кроме мяса).

Что сотворили "демократы" после августа 1991 года — у всех на виду. Страшная дороговизна да пустые магазины.

* * *

Наш гарнизон располагался в селе Вознесенка. Авиационный полк, ОБАТО, ОДРСО, зенитный артиллерийский дивизион. Было, конечно, тесновато, но мы жили дружно, знали друг друга по имени и фамилии. Рядом располагался колхоз. Это были 1951—1955 годы, когда я там служил заместителем командира по политчасти ОДРСО. Знал я житье-бытье колхозников. Жили они хорошо, собирали большие урожаи пшеницы, сои, картофеля, овощей. У них была большая пасека. Я приносил ведрами мед по 10 рублей за 1 кг. В магазинах было мясо, кетовая икра, балыки, свежий сазан, вдоволь сливочного масла, сыра. Разве можно сравнить с сегодняшним днем!

Город Ворошилов-Уссурийск на грани бедствия — останавливается ТЭЦ, нет мазута. Аэропорт закрыт — нет горючего. Что это, как не преступление правящей верхушки во главе с Ельциным? И не то еще будет.

Из Вознесенки я посылал посылки с балыком, копченой горбушей. Да и в Ногинске в те годы было полно рыбы в магазинах: севрюга, балык, кета копченая, икра черная в банках, не говоря уже о других продуктах. От промышленных товаров в магазинах ломились полки. Это после тяжелейшей войны 1941—1945 годов.

Это продолжалось до 1985 года — до начала перестройки М.С. Горбачева. Он начал разрушительную работу в экономике и политике. Наивные его "соратники" были обмануты, а потом преданы. А сейчас Ельцин умывает руки и заявляет, что ведь голода-то не было, люди еще живы. Вот с 1993 года будет еще тяжелее, готовьтесь быть терпеливыми.

После моего увольнения из армии мы с семьей вернулись в Ногинск — в августе 1959 года. Мне установили пенсию в размере 130 рублей. Целый год не работал. Все жили на одну пенсию — 5 человек. Строили дом. Были большие расходы в связи с этим, но мы были обеспечены, пенсии хватало. Попробуйте сейчас прожить семьей из пяти человек на 5000 рублей.

Цены были копеечные. Государство обеспечивало здравоохранение, просвещение, культуру, социальное обеспечение, армию вдоволь. Куда все это подевалось теперь?

Какой был порядок в стране! Я вспоминаю период моего детства. В 1930 году я с братьями и другими односельчанами прибыл по договору на работу по строительству водоема завода имени Кольчугина Владимирской области (сейчас город Кольчугино). У нас было две лошади. Я — погонщик пяти упряжек. Взрослые наполняли колымаги грунтом, а я отводил на насыпь всю колонну лошадей. Как-то в свободное время я со взрослыми отправился на железнодорожную станцию Пекша. Там я впервые увидел шпану — это были подростки и взрослые воры, мошенники, пьяные проститутки, заполнившие вокзальное помещение. К осени не осталось и следа от этой публики — всех определили соответственно. В течение 1930—1989 годов мы не видели их. А сейчас повторяется в худшем варианте прошлое — хулиганство, воровство, спекуляция, взяточничество, грабежи — не только квартир, но и целых эшелонов, угон автомашин и мошенничество. Вот к чему привела горбачевская перестройка!

Сожжет какой-то хулиган дачу — отделывается по решению суда 100-рублевым штрафом. Нет статьи уголовного кодекса по этому виду преступления. То есть суды не хотят сажать преступников: это негласное указание свыше — не увеличивать число зэков. Скоро начнут раздевать людей на улице днем в присутствии зрителей — нет статьи уголовного кодекса за такое преступление — штраф 100 рублей. А ведь я хорошо изучал Уголовный кодекс РСФСР, и Рафик, как член военного трибунала, знает, что за преступление есть наказание.

Я хорошо помню случай с отцом. В 1929 году отмечали праздник Курбан-Байрам. Дело было летом, стояла прекрасная солнечная погода, у всех членов семьи было радостное настроение. Мои родители собрали самых дорогих гостей: зятя с женой Шарифей, сватьев и друзей отца, зятя Тагира из Пензятки. Мать варила к празднику медовую брагу. За столом гости, звучит музыка. Вдруг являются к нам активисты сельсовета Абдулла Алькаев с напарником за податями, то есть налогом. Нашли время, когда ходить по дворам. Отец приглашает их к столу, хочет угостить. Они ни в какую. Вижу, что они уже и так выпили. Абдулла говорит: "У меня своя брага есть. Ты давай налоги плати ". Отец отвечает, мол, пока денег нет, заработаем — уплачу. Абдулла уже и голос повысил, как же, он представитель власти, его требования — закон: "Гулять у тебя деньги есть, а налоги платить не хочешь?" И пошло-поехало. И отец и Абдулла во хмелю, стали друг друга обзывать, и отец выгнал Абдуллу с его напарником. Абдулла угрожал расправой за оскорбление властей. Через несколько дней отца вызвали в городской суд. Что там говорили, что решили — неизвестно, но из суда отец и Абдулла вернулись помирившимися и выпившими. На этом дело закончилось. Вот даже за такие мелочи суды разбирали дела.

В настоящее время на это не обращают никакого внимания. А ведь только несколько лет тому назад за мелкое хулиганство судья любого сажал на 15 суток любого, имея на руках протокол милиционера.

В те годы, например в 1934—1936, за спекуляцию карали жестоко. У нас в селе появились торгаши мылом — женщина и парень. Видимо, откуда-то привезли товар и по спекулятивным ценам продавали. Я, как селькор, послал заметку в районную газету, и вскоре она появилась. Видимо, районная милиция занялась этим делом, их арестовали и осудили на два года каждого. Заметка была под псевдонимом, но все говорили, что это моих рук дело. Селяне знали, что я селькор, так как многие положительные статьи были подписаны моей настоящей фамилией. Каждый месяц я получал по почте гонорары — 15—20 рублей. Эти деньги были не лишними для меня. Этот случай невозможно сравнить с нынешней ситуацией, когда на каждом углу в открытую торгуют сигаретами, водкой, молоком и другими товарами, скупаемыми в магазинах. Раньше за это сажали беспощадно.

***

Вернемся к моим делам в прошлом. После окончания Военно-политической академии имени Ленина меня назначили заместителем командира по политчасти ОДРСО. Прибыл я в город Коломыя Ивано-Франковской области. Городок типично украинский — в основном одно- и двухэтажные дома, большой аэродром, военный городок, в центре базар, через весь город проходит железнодорожная ветка к леспромхозу. Квартиру мне выделили на втором этаже небольшого домика, расположенного как раз на этой улице. Рая и Рафик выходили на балкон и с большим удовольствием наблюдали за проходящими составами, груженными лесом. Им это было очень интересно. Квартира состояла из трех комнат, одна из которых была такой просторной, что хоть танцы устраивай, большая кухня, печное отопление.

С прибытием в Коломыю мы с Фаиной Алексеевной нашли по объявлению хорошую мягкую мебель. Обставили квартиру и успокоились. Я начал свою армейскую службу. Уже наступил декабрь. Наш дивизион, сформированный летом 1950 года, одновременно осваивал новую технику и обеспечивал ночные полеты авиадивизии. Казарма была в центре города, а техника — на аэродроме. Каждый день ездили на аэродром работать с личным составом, проводить занятия по политподготовке, по изучению техники и т. д.

Через несколько дней, обустроившись, мы с женой пошли в Дом офицеров на концерт и там встретили моего сослуживца из 678-го БАО старшего лейтенанта Бурта. Он тоже был с женой (бывшей радисткой). Мы стали ходить друг к другу в гости. Бурт был во время войны (с начала до конца) командиром взвода связи (радио). Жена его Валя, увидев меня майором, очень обрадовалась и одновременно огорчилась из-за того, что ее муж за всю войну почти не вырос в должности и звании. Накануне Нового года мы собрались было на елку в Дом офицеров, как вдруг из-под его крыши повалил дым. Пока решали, как погасить пожар, огнем охватило всю крышу. Сгорел зрительный зал, сцена. Уцелело фойе, где наутро устроили елку для детей. Причину выясняли компетентные органы, но я ее уже не узнал. Сразу после праздника мы получили приказ перебазироваться в Приморский край.

Собрались в течение двух дней. Подали эшелон (два классных вагона для семей офицеров), и мы двинулись через всю Россию на Дальний Восток. Ехали почти месяц. Питались все из одного солдатского котла два раза в день, по дороге два раза мылись в бане — в Новосибирске и в Чите. Стоял 40-градусный мороз, но никто даже не простыл, хотя в каждой семье было по 2—3 ребенка.

Ночью мы приехали на станцию Лучки и тут же разгрузились. Нашим семьям сразу же предоставили квартиры в пустующем двухэтажном доме. Командир дивизиона майор Зеленов занимался устройством личного состава, а я устраивал семьи. Зима была холодная и снежная, но никто не хныкал, не жаловался, а детям вообще все было интересно.

Рафику и Рае было всего по четыре годика. Розы с нами не было. Она осталась в Ногинске, чтобы окончить учебный год в школе. Ее привезли уже летом. Я послал одного солдата за ней, предоставив ему отпуск. В Вознесенке мы пробыли до декабря 1955 года.

Гарнизон был рядом с селом, на возвышенности. Вокруг не было ни одного кустика. Круглый год со стороны Амурской и Суйфунской долин дули сильные ветры. Растущие около домов тополя под действием ветров согнулись в три погибели. Но зато был большой простор для полетов, а летом из-за ветров и комаров не было.

Полки летали днем и ночью. Сколько сжигали они керосина! Работники ГСМ днем и ночью сливали керосин из железнодорожных цистерн. Керосиновозы беспрерывно возили топливо к самолетам и заправляли их.

Место у Ханкойской долины ровное, села видны далеко-далеко. Посмотришь из нашего гарнизона в сторону озера Ханко — видны как на ладони села Лучки, Благодатное и другие до самого озера. А ведь расстояния между ними — 12—15 километров.

Весной была большая охота на уток. Мы выходили на рисовые поля во время их жировки. В основном это была утка-квакшун. Охотились осенью и за фазанами, косулями. На реке Лифа ловили рыбу бреднями. Жизнь била ключом. Семьи жили дружно. Конечно, жены не работали. Растили и воспитывали детей.

В декабре 1955 года меня назначили заместителем начальника политотдела 134-й штурмовой авиадивизии, дислоцировавшейся в селе Бабстово Ленинского района Еврейской автономной области. Но там побыть пришлось недолго — до июня 1956 года. Шел период сокращения армии. Так как дивизия была штурмовая, состоящая из самолетов Ил-10 с винтовыми двигателями, а на вооружении стояли уже Ил-28, "МиГи", "Лавочкины", Ту-16 и другие, более современные модели, с реактивными двигателями, то эту дивизию расформировали в первую очередь и в срочном порядке. Так, 22 мая все три полка летали, тренировались, а 23 мая утром получаем шифровку: полеты прекратить! В чем дело? Никто не знает. Проходит несколько дней, и получаем приказ о расформировании. Эти железные кони — "черная смерть" для немцев во время войны — разбивались ломами прямо на аэродромах специально выделенными командами.

Я опять был назначен в ОДРСО. Через месяц получили приказ перебазироваться на Чукотку, на аэродром Анадырь. Я не поехал из-за недомогания жены. Она сильно расстроилась, сдали нервы, и начальник политуправления на основании медицинской справки врача освободил меня от должности в ОДРСО и направил в село Воздвиженка Приморского края в ОБАТО заместителем командира по политчасти. До увольнения в запас я служил еще на армейских складах в должности замполита в городе Арсеньеве.

Набрав 27 лет стажа, вместе со льготными, я написал заявление об увольнении с военной службы. Мою просьбу удовлетворили в июле 1959 года. 20 августа 1959 года мы все, кроме Розы, прибыли в Ногинск.

Не могу не сказать добрых слов о службе и жизни в городе Арсеньеве. Благоприятная природа, рядом дремучая тайга, полноводная река Даубихэ. В свободное от службы время мы с начальником складов Панковым вместе с женами и детьми часто ездили в тайгу: собирали дикий черный виноград, кишмиш, лесные и кедровые орехи, лимонник, грузди, белые грибы. Жены наши на зиму засаливали по две бочки груздей, выжимали бутылями виноградное вино, сок лимонника. В выходные дни ездили на рыбалку. Мне даже не хотелось оттуда уезжать, но на отъезде настаивала Фая.

Многие офицеры, уволившись, оставались в гарнизоне или в городе, устраивались работать на авиационный завод, на завод катеров. Даже оставались на должностях служащих в части. Один майор запаса работал заведующим секретной частью. Во время сезона сбора ягод уходил в тайгу на неделю. Находил много корней женьшеня.

Осень там теплая, солнечная, словом, золотая. Бродить по тайге — одно удовольствие. Наши офицеры по выходным дням выезжали в тайгу на машинах, привозили разные ягоды, орехи, виноград. В сараях офицеров водились куры, утки, гуси, свиньи. Рядом были огороды: сеяли кукурузу, сажали огурцы, помидоры, картофель, капусту и другие овощи. Запасали на зиму вдоволь всякой всячины. У нас были свои лошади, огороды обрабатывали лошадьми. Около части был плодоносящий сад: яблоки, смородина, крыжовник, вишня, слива.

Мы занимали трехкомнатную квартиру в одноэтажном доме. У нас около дома тоже был сад: яблони, вишни, сливы, черная, красная и белая смородина. В саду летняя кухня, веранда. Чего бы там было ни жить? Но потянуло в Ногинск, к родным. Какое бы ни было место жительства — красивое, богатое, привлекательное, — а все-таки очень мила родина, где ты родился, где прошло твое детство, где ты вырос и стал взрослым человеком.

Наши места не отличаются природными богатствами. Обыкновенный черный лес, поля с оврагами и небольшими лугами, ручейками. Но все-таки это моя малая родина. Мне часто снится деревня, бугорок, где мы катались на санках, на самодельных лыжах. Хочется побывать там, погулять, как в детстве. Разве можно забыть места, где ты бегал босоногим мальчишкой, пас гусей и теленка на лугу, ходил с ребятами купаться на речушку Пензятка, за ягодами, орехами, груздями в наш лес, где добывали лыко для лаптей. Моя бабушка была мастерицей этого дела. У нее очень хорошо выходило: срубит ветки липы, прорежет ножом во всю длину, и лыко с треском отрывалось от ствола. Она знала, когда лучше заготавливать лыко. Мы приносили домой уже свернутые в кружок липовые заготовки и зарывали их на несколько дней в навоз. Они там дозревали, становились коричневыми и упругими, и уже можно было разрезать их вдоль для сплетения лаптей.

Наше село Татарская Свербейка в те времена было сравнительно невелико, всего дворов двести. Но уже в 30-е годы оно стало расширяться, выросла новая улица за счет расселившихся молодых семей. Раньше они оставались на старых дворах, пристроив себе хатенку у отцовского двора. Это очень стесняло, сгущало строения. Крыши домиков были соломенными, и часто случались пожары из-за неосторожности жителей, особенно детей, которые шалили со спичками. Но, как мне помнится, уже в 1927 году, мужу нашей родственницы не разрешили пристроиться к старому домику, и он первым построил дом за селом и стал первым жителем новой улицы, которую назвали в честь него Аксяняр (от его имени Аксян). Так и сейчас эту улицу называют, хотя она имеет официальное название, присвоенное при коллективизации. Эта улица за несколько лет разрослась. Там и наша старшая сестра с мужем, отделившись в 1932 году, построили приличный дом. За Аксяном потянулись многие молодые семьи — стоило только начать.

Что было хорошо для наших селян, так это близость к Саранску, ныне столице Республики Мордовия. Сейчас город совсем приблизился, он разрастается в сторону нашего села. Лесок, через который мы боялись ходить в ночное время, стал городским парком. В Саранске сосредоточено почти все население республики. Там выросли огромные заводы: светотехники, самосвалов, РТИ, медпрепаратов и другие, обрабатывающая промышленность, различные СМУ.

***

Но еще раз хочу вернуться к рассказу о близких людях, которые меня окружают.

Моя вторая жена Надежда Алексеевна (Хадия Абульевна) — 1926 года рождения (1 января) — стала моей женой 2 ноября 1979 года, после смерти Фатимы. Я ее раньше не знал. Моя сестра Сара была знакома с женой брата Надежды Алексеевны Алимей. Она и подсказала Саре, что у нее есть незамужняя знакомая Хадия, которую можно сосватать за Бориса (Хариса) после смерти его жены Розы. Но Харис оказался моложе ее на 6 лет, и дело было отложено. И вот появился новый вдовец, Каюм Надеев. Сара мне шепнула о ней.

Я взялся ее разыскивать, и с помощью Наили и Ляли мы ее нашли в городе Электростали. И вот мы уже 13 лет живем вместе, правда, она в Электростали, а я в Ногинске. Я почти каждый день езжу к ней, а она ко мне только по выходным дням, в основном в летнее время.

Это происходит потому, что Хадия работает кладовщицей, и работа у нее тяжелая: уходит к 7 часам утра, возвращается домой в 7 часов вечера. Все время прибывают вагоны, то с сахаром, то с мукой и рисом, в большинстве случаев в выходные дни. В год за счет этого набирается по 30 дней отгулов. Свою работу она любит и знает отлично. Была завскладом, после оформления пенсии стала кладовщицей. Учет и отчетность лежат на ней. Иначе ее напарницы напутают так, что потом трудно будет разобраться.

Хадия родом из Татарского села Пешля Рузаевского района. Но там она не жила. Мать после смерти мужа Абуля вышла замуж и уехала в Ногинск. Хадии тогда было четыре года. Ее брат Ибрагим вырос и воспитывался у своей тетки в Ленинграде, у которой не было детей. Но когда стал уже взрослым, вернулся к матери Хафаза.

У матери Хадии к тому времени уже появились четыре сына: Шавкат (1929 года рождения), Айрат (1932), Альберт (1936), Рафик (1939). Их отец умер в 1941 году — в 41 год. Такая большая семья осталась на попечении одной матери. Она сумела приобрести во время войны дом на улице III Интернационала. Ближайшей ее помощницей была Хадия. Она ухаживала за мальчишками, обстирывала, обшивала, кормила их, убирала в доме. Хадия пошла работать продавцом в 16 лет — в 1942 году.

В настоящее время у Хадии остались два брата: Шавкат и Альберт. Брат Ибрагим умер в 1981 году от инфаркта, Рафик — по этой же причине в 1986 году. Айрат долго болел белокровием и умер в 1989 году.

У Хадии есть сводная сестра Шафикя, дочь ее отчима. Муж ее Ахмет уже умер, а она жива-здорова и ходит по гостям. Ее сыновья и дочери устроены, у всех хорошие квартиры, легковые машины и дачи.

Мы с Хадией почти каждый воскресный день заходим по пути домой к женам ее братьев — Марьям и Люсе. Они живут в очень старом доме, в котором нет никаких удобств, ворота и калитка покосились, крыша протекает. Ждут государственную квартиру, но дождутся ли? Они провинились перед горсоветом: в ответ на отсрочку на получение квартиры обе семьи не пошли на выборы в Верховный Совет СССР в 1982 году. И с тех пор им об этом напоминают в горсовете.

Сын Марьям Ринат в 1992 году женился. Жену привез из села Аксеново Лямбирского района. От Саранска — 8 километров. В этом селе я бывал часто. Она по образованию фармацевт. Ринат заочно учится в институте и работает. Нас они не забывают, частенько бывают у нас то в Электростали, то в Ногинске.

У Хадии в Ленинграде есть подруга — родственница ее отчима Абиля. Она старше ее на два года. Была у нас три раза, и мы в 1981 и 1982 годах были у нее в гостях. Она живет одна в квартире, ее старшая сестра умерла давно, сама тоже болеет — то зрение, то уши. В 1989 году Рая и Сергей с детьми были у нее в гостях в Ленинграде. Она им предоставила свою квартиру на одну неделю, а сама жила у знакомой. С тех пор Рая ее не забывает: шлет открытки с поздравлениями, небольшие подарки, иногда она им звонит по телефону.

Девичья фамилия моей жены — Кадырова, ее брат — тоже Кадыров, фамилия их матери — Меняльщикова, младшие братья — Паскаевы. Вот как бывает: в одной семье четыре фамилии.

Я очень доволен своей женой. Она заботится обо мне, вкусно готовит, умеет шить, вязать. За время нашей совместной жизни она мне связала шесть свитеров. Очень хорошо относится к моим детям и внукам. Они тоже ее уважают. Хадия очень любит Руслана. Покупает ему костюмы, куртки, брюки, рубашки, обувь — как своему сыну. Не забывает и Юлию с Элечкой. Думаю, что они ее тоже не забудут, когда станут самостоятельными.

Я стал стар. Мне на днях исполнится 76 лет. Ухудшается зрение, плохо слышит левое ухо, болит правая нога. Что ждет меня в будущем? Одна радость сейчас у меня. Это благополучие моих детей: Розы, Рафика и Раи. Они хорошо устроились. У всех в Москве свои квартиры, хорошие, по душе, должности. У Рафика особенно — не всякий сможет работать в Аппарате Верховного Совета Российской Федерации. Полковник запаса, теперь пенсионер Министерства обороны.

У меня тоже хорошая пенсия, 2 марта 1993 года мне начислили 24 915 рублей. Жена зарабатывает до 30 тысяч в месяц, пенсия у нее — 15 тысяч. Правда, эти деньги временные — "деревянные", но все же кое-что еще можно купить. Если бы это было по-серьезному, то можно было бы жить. Но ведь завтра моя пенсия станет минимальной.

В стране хаос и неразбериха, идет драка за власть. Ельцин хочет разогнать Советы и стать единоличным правителем России. Если ему удастся это совершить, тогда все пропало. "Капиталистический рай", о котором Ельцин печется, только приведет к краху.

***

Хотел на этом завершить свой рассказ, но решил все-таки добавить ко всему сказанному вот что: у мусульман начался месяц Рамазан. Этот религиозный обряд продолжается ровно лунный месяц — от новолуния до новолуния. В это время по предписанию Корана и Аллаха верующие мусульмане в течение светового дня не имеют права есть, пить, курить, принимать алкоголь, мужья не совокупляются с женами, жены — с мужьями.

Вторая глава Корана "Корова" (179—183 аяты) гласит: "Верующие! Вам предписан пост, как он был предписан тем, кто был прежде вас..."

180. "... в определенные числом дни. Но кто из вас будет болен или в путешествии, тому поститься такое же число дней в другое время".

181. "Месяц Рамазан есть тот месяц, в который ниспослан вам Коран в руководство людям, в объяснение этого руководства и различие добра от зла. Кто из вас в этот месяц находится дома, тот в продолжении его должен поститься".

183. "Во время ночи поста разрешается вам совокупляться с женами вашими... В это время сообщайтесь с ними и ищите того, что предписал для вас Бог. Ешьте, пейте, покуда вам нельзя будет отличить белую нить от черной нити. От зари же и до ночи исполняйте пост".

193 аят гласит: "Торжественный праздник в известные месяцы. Кто поставил себе в обязанность совершить праздник во время их, тому во время празднования не совокупляться с женой, не делать законопреступного, не ссориться..."

Когда я был маленьким, все наше семейство, от бабушки до детей соблюдало пост. Я сам говел, считал, сколько дней уже говею. Это было весной, примерно в марте. Вставали ночью, до зари, бабушка и мать готовили еду, ставили самовар. Вся семья, кроме малолетних, принимала пищу. По окончании трапезы все полоскали рот, чтобы там не осталось ни крошки. Терпеть голод днем нелегко, но люди соблюдали говенье, работали так же. Вечером, с заходом солнца, вся семья садилась за стол, и начиналось разговенье. После месячного говенья начинался праздник. Пост Ураза легко переносится в зимнее время, ибо дни короткие, ночи длинные. А вот летние дни и месяцы были буквально невыносимы. Особенно во время уборки урожая.

Как рассказывала мать, люди изнывали не только от голода, но и от жажды. Представьте себе. Люди приехали на поля убирать рожь или другие культуры, с утра еще чувствуется прохлада, а к обеду солнце прогревает воздух до 30—35 градусов. Работа идет вручную, жнут серпами, все время согнувшись, страшно хочется пить, но нельзя. Чтобы спастись от жары, люди старались днем укрываться где-нибудь под деревом, под кустами или снопами. Или сидели у родников, полоскали горло холодной водой, надеясь, что во время полоскания вода попадет и в желудок. Все чувствовали себя изнуренными, работоспособность катастрофически падала.

Я родился в марте 1917 года. Месяц Рамазан в том году совпал с уборкой урожая. На поле брали и меня с люлькой, которая вешалась на треногу, накинутая ситцевым покрывалом. Смотрела за мной Хакимя-апа, ей было тогда 10 лет. Располагались табором около родника, где было прохладно и лежал травяной ковер для отдыха. Когда наступала жара, вся семья — бабушка, мать, ее дочери, моя старшая сестра, отец — приходила к нам и отдыхала. Мать говорила, что жажда была невыносимая, жара — 30 градусов. Чтобы мне было прохладнее, у родника для меня устроили купание — это шестимесячному ребенку! Поливали меня водой из кувшина, пока я не посинел. Им-то очень хотелось утолить жажду, думали, что мне тоже хочется. Хорошо, что дело не обернулось простудой.

Месяц Рамазан за 30 лет делает один круг. Меня не было в июле 1947 года дома. Мне было уже 30 лет, и я находился на службе в Советской Армии. В деревне, конечно, никто из молодежи не говел.

Но в годы моего детства и юношества все взрослые говели, а бабушка говела три месяца. Начинала говеть за два месяца до Рамазана. Она была сухонькая, небольшого роста, но своему обряду была предана. Три раза в день совершала свой намаз.

Мать не молилась, ей было некогда. Семья была большая, забот много, да и в старости я не замечал, чтобы она молилась, совершала намаз. Она была почти атеисткой.

Вот снова месяц Рамазан, мои сестры говеют. 24 марта будет праздник "Рамазан". Невестка моей жены Марьям собирается созывать гостей по случаю окончания Уразы — по традиции, хотя никто из ее семьи не говел.

В те далекие времена верующие мусульмане собирались в праздничный день в мечеть на молитву. В мечеть шли одни мужчины. На окраине села начиналось шествие, по пути к мечети формировалась целая колонна молящихся мужчин, похожая на первомайскую демонстрацию. Шествие сопровождалось пением изречения из Корана: "Аллах акбар, Аллах Акбар...", то есть "Бог велик, Бог велик, выше Аллаха никого нет, Бог велик, Богу слава".

Когда нам, детям, исполнялось двенадцать лет, мы стали присоединяться к шествию. Рано утром топили баню, вся мужская часть семьи — отец, братья и я — мылась в бане, а потом уже, чистенькие, переодетые в праздничные одежды, мы присоединялись к колонне молящихся. В летнее время праздничный намаз совершался на поляне у мечети. После намаза все шли на кладбище — посещать умерших родных. Такой же обряд совершался во время другого праздника — Жертвоприношения, только без говенья. На кладбище ехали на лошадях — у кого они были. Безлошадники присоединялись к лошадникам, и они вместе посещали могилы и там читали свои молитвы. После всего этого начинался сабантуй, то есть созывались гости, на столы выставлялись четверти с брагой, водка, кушанья. К обеду уже появлялись пьяные компании, а кое-где уже начинались драки.

У нас первыми гостями были наши зятья, сестры, а потом доходила очередь до сватьев и родственников. Праздники продолжались по неделе, если хватало на это средств.

У нас, например, бабушка и мать готовили медовую брагу за 10—12 дней до праздников. Отец привозил с базара мед, ведра два. Готовили в русской печи барду, делали сусло, пропускали в большом чане (кадушке) через эту барду горячую воду и получали красную жидкость, а потом добавляли в эту жидкость — сусло — хмель и мед, и за три-четыре дня до праздника медовая брага была готова.

Барду готовили так: нарезали мелкими кусочками гречневую солому, перемешивали ее с ржаной мукой как тесто и на ночь клали в жарко натопленную русскую печь, вход замуровывали глиняной смесью. За ночь эта барда хорошо пропекалась и становилась как пчелиный сот. Эту барду клали в чан и заливали горячей водой. Через сутки эту жидкость сливали через кран в пустые бочки. Это было сусло.

Наши родители и бабушка умели делать медовую брагу. Взрослые с удовольствием употребляли ее по праздникам. Готовили ее по 15—20 ведер, чтобы хватило на все праздники. Крепкая была эта брага, градусов 18—20. Другие семьи, у кого не было возможности ставить медовую брагу, ставили дрожжевую брагу с сахаром, как сейчас делают для самогона.

Так вот, 24 марта верующие мужчины города Ногинска собирались в Доме культуры Ногинского завода ТА. Там кто-нибудь из знатоков совершал намаз, потом все шли на кладбище. Здесь, конечно, это происходит примитивно, не так, как это совершалось раньше, на селе. Может быть, и сейчас в Татарской Свербейке празднуют Уразу по-старому.

В те времена, до коллективизации, домой на праздники Ураза и Курбан возвращались все мужчины, кто работал на чужбине. Возвращались они с деньгами, особенно нэпманы-спекулянты, и праздники устраивали пышные, богатые.

К праздникам приурочивали свадьбы, крестины, как говорят русские, а у мусульман это называется "наречение". Для нас, детей, было очень интересно и радостно наблюдать это со стороны. После праздников начинались настоящие трудовые будни, до следующего праздника.

Времена изменились, вместо религиозных праздников наступили праздники революционные — советские. Они с каждым годом укреплялись, совершенствовались, и молодое поколение постепенно стало отвыкать от старого. Современные праздники 1 Мая, Октябрьской революции стали нашими.

Теперь, с победой "демократии", наши советские праздники начали отходить на задний план, возрождаются Рождество, Пасха, Великий пост и мусульманские Ураза, Курбан. Люди охотно стали участвовать в них. Новые порядки и новые времена. Ельцинская "демократия" начала перекраивать все то, что было при советской власти. Молодежь восприняла это как положенное, и их уже не убедить в обратном.

Но время покажет, кто прав и кто виноват. За развал всего и вся кого-то накажут — это истина. Но когда возродятся настоящие демократические силы в стране — пока трудно сказать.