Заноза.
Философ спорил яростно не за жизнь, а насмерть. Прикрываясь терминологией давил, ощущая в себе исключительное, одному ему дарованное право на миссионерство. И при этом нёс полную ахинею. Личный враг - дарвинизм - для него был сродни красной тряпки для быка.
Красивый мужчина, седовласый, худощавый с умными, но с этим непередаваемым блеском фанатизма глазами. Вспомнилась сильнейшая сцена из кинофильма с героем Миронова, когда он, подняв трусы, на корявой палке, нёс, как хоругвью и это выражение глаз - гениально. Но главное в этой сцене, как он скидывает мальчишку со своей дороги.
А теперь, я вижу то же самое, только не игру, а веру в собственную непогрешимость, и в этой его вере в дороге собственной непогрешимости можно скинуть и меня. Он не слушает мои контраргументы, они его раздражают, злят, ломается его стройная теория и тут неофит в моём лице не внемлет, а чего-то мямлит.
Жаль, хотелось бы поговорить, тема то серьёзная.
Вселенная и человек, как вершина творения, только я не понял в его интерпретации, кто создал человека, то-ли Творец, то-ли Вселенная.
Сегодня в книжной лавке встреча с писателем, общественным деятелем Веллером. Жаль, что мне надо уезжать, не скажу, что, я его почитатель, поймал себя на мысли, что Философ одного с ним поля ягода.
Оба уверованы в своей правоте, по крайне мере при изложении своих мыслей - это выглядит так. Истина видна только им.
Но при этом Веллер, умница и многое в его рассуждениях мне близко, но не подача этих рассуждений. Говори, но не дави. Не будь для истины последней инстанцией.
Шёл по Большой Зелениной, как давно, я здесь не ходил, присел в скверике под липами у книжного магазина. Душно и жарко, в тени лип призрачная прохлада. Рядом как назло присели два бомжа, грязные немытые не в мыслимой одежде, от них смердело.
И хотя они сидели через скамью от меня, всё равно было неприятно. И только лень встать и выйти на солнце, придавила меня к скамье. Они громко заговорили, я внимательней на них посмотрел.
Это были он и она. Худая, как все пьяницы – женщина, с тонкими синюшными ногами в немыслимых лодочках на ногах которые меня так поразили.
Новые, сверкающие лаком изящные чёрные лодочки, на небольших каблуках, так дисгармонировали с этими грязными больными неухоженными ногами. Это резало, это неправильно, какой-то вызов нормальности.
Худое лицо с чёрными мешками под глазами, усохшие губы, впалые щёки и…. Господи, какие живые, умные глаза. Да, с тусклым блеском безысходности и всё же живые, не обезличенные. Ничего себе, вот не ожидал.
-Ты меня не любишь, ты совсем про меня забыл.
Она говорила с насмешкой, вызовом и одновременно с такой проникновенной нежностью.
Я замер, нечаянно оказавшись свидетелем таких чувств. Он протянул руку, взяв её ладонь. Пропитый сиплый, как из бочки глухой голос, произнёс.
-Что ты родная, я не забыл тебя, всё время думал о тебе.
-Как же не забыл, тебя неделю не было.
-Оленька, я не виноват, загребли в ментовку, неделю отдраивал их грязь по кабинетам.
-Все эти дни думал о тебе. Смотрю на тебя, а сердце готово выпрыгнуть из груди. Мыл полы, а думал, выйду и найду тебя и горько. Жизнь то наша - дикая, что я тебе дам, чердаки и подвалы.
Жратву ворованную и грязь, в которой живу. Плохо мне Оленька, мне так плохо, оттого, что не могу ничего изменить, чтобы дать тебе то, чего ты заслуживаешь.
По её щекам потекли слёзы.
-Ты мой Гриша, мой. То, что ты говоришь, это так много для меня, я же этого не заслужила. Ты только меня не бросай, а то я совсем пропаду. Люби меня.
Неожиданно он встал и направился к ларьку с цветами, он о чём-то говорил с лотошницей. Он шёл к ней под липы, держа в руке белую розу.
Встал перед ней на колени, протягивая цветок.
-Я всё потерял в своей жизни; работу, свою бывшую жену и сына, я потерял себя. Встретил нечаянно тебя там, у пивного ларька и всё моё сегодняшнее настоящее кануло. Только твои глаза, как небо, в которое я окунулся. Оля, я умру без тебя, ты мой воздух, моя жизнь.
Я ошеломлённо замер, смотря, на признание в любви. Его склонённая голова, согбенные плечи, полу-рваные сандалии и грязные потрескавшиеся пятки, были таким противовесом его признанию в любви, и от этого диссонанса, признание в любви меня оглушило, смяло.
Она потрясённая смотрела на розу, её губы дрожали, как и руки.
-Гриша, Гришенька, - она бормотала что-то невнятное, гладя его волосы, прижав его склонённую голову к своим коленям, и с изумлением смотрела на розу.
Мне стало стыдно, неловко от своего неуместного присутствия и я - тихо ретировался.
Всю дорогу, во мне, эта нечаянно подсмотренная любовь сидела занозой, раня меня, бередя.
Вспомнил речь Философа, как его злят фанаты футбольной команды «Зенита» да и сами футболисты тем, что кумирами многих становятся безмозглые ноги. Так он обозвал футболистов. Он ратовал за интеллект.
И я, идя до метро, думал, а как быть с этими падшими на самое дно - бомжами. И этой белой розой их невероятной любви.
Я шёл, а на глаза наворачивались слёзы. Мне было горько и одновременно так светло. Мир не так однозначен, как его рисовал в своём сознании Философ.
20 июля 2011