Чечётка по лезвию ножа

Александр Смирнов 6
   

                Чечётка по лезвию ножа


                Рассказ

             
                1

      - Кем тебе приходится Иван Анциферов? - спрашивает меня следователь.
      - Никем, - спокойно отвечаю я.
      - Как так - никем?
      - Мать с ним живёт... А мне он - никто.
      - Отчим, значит, - уточняет следователь.
      - Если напишите: "отчим" - показания подписывать не буду, - едва сдерживаю я себя.
       Обычно следователи носят гражданскую одежду - на сколько я могу судить по фильмам, - а мой старший лейтенант в свежей, новенькой форме. Или он только что очередное звание получил и погоны, или на меня хотел произвести впечатление, потому что он ещё очень молод, на пару лет только старше меня. Но я называю его на "Вы". И потому, что я от природы имею такую привычку, и потому, что по какому-то фильму помню, как следователь кричал на допрашиваемого: "Тамбовский волк тебе товарищ"; поэтому и держу дистанцию, чтобы не нарваться на неприятности.
       - Ну, хорошо, - соглашается со мной следователь.- И за что ж ты его..? - начинает спрашивать он, но не заканчивает вопрос, а делает паузу и смотрит мне прямо в глаза, будто подозревает за собой способности: видеть насквозь тёмную душу преступника. Я спокойно выдерживаю и его взгляд, и паузу. - Ты из армии, когда демобилизовался? - Вдруг меняет он тему разговора.
       - В середине мая.
       - А отец твой где?
       - Погиб. Я только два месяца прослужил - из дома телеграмма пришла, что погиб. Шёл домой со смены, и лесовоз его сбил насмерть... Меня из части домой отпускали на похороны...
       - А Ивана давно знаешь?
       - Нет. В первый раз увидал, когда домой на дембель пришёл, в мае. Он уже у нас жил...
       - То есть, всего полтора-два месяца?
       - Да.
       - И что вы... часто вы вот так... отношения выясняли?
       - Нет... Я его раза два уже предупреждал, что моё терпение однажды лопнет. Да он... не понял.
       - Когда: два раза?
       - Ну, за эти полтора месяца. Что я - дни запоминал?
       - А этот раз, что особенного случилось? Что, нельзя было... обойтись без крови?
       - Нельзя, - коротко отрезаю я. - Посмотрел бы я на вас, как бы вы.., если бы вашу мать..? - эмоции пересиливают меня, но я вовремя торможу, понимаю, что меня несёт куда-то не туда. - Я с ночной смены... домой собирался, на длинный выходной. А мама на работу пришла. Я встретился с ней в цехе. Гляжу, а у неё щека припухшая, и под глазом синяк припудрен. Но... и на этот раз, может быть, ничего и не было бы, да... как нарочно: только зашёл я в дом, а он - вот он! Шорохается тут, в прихожей, и уже - поддатый!.. Или со вчерашнего не отошёл ещё... даже на работу не смог пойти. Ещё и на меня заорал: не твое, мол, дело, не лезь, мол, в наши дела - сопляк ещё... Ну, я его... мордой... лицом то есть, носом об стену - и саданул... тряхнул хорошенько, - рассказываю я, и вижу, как следователь усмехается.
       - Хорошо ж ты его... носом об стену: все обои в прихожей в крови.
       - С похмелья же он... хворал... Давление крови большое, наверное, - начинаю я рассуждать.
       - Криминалисты разберутся, - прерывает меня старший лейтенант. - А на полу и половичке - откуда лужа крови?
       - Так... мы потом по полу катались, мутузили друг дружку, - уже вновь спокойно отвечаю я, понимаю, что эмоциями можно навредить себе.
       На несколько минут воцаряется тишина. Следователь пишет протокол, а я любуюсь видом летнего неба из зарешёченного окна. Здесь-то окно в нормальную величину, не то, что в моей камере… Да и комната шире и светлее, и воздух легче.
       - Так, и что... дальше?
       Я зачем-то пожимаю плечами. Надоели мне эти бесконечные расспросы о неприятном. Хочется на волю, на простор, чтобы небо было видать на всю ширь…
       - Да... ничего. Он, вроде, успокоился. А я пошёл в гараж... за машиной.
       - И зачем тебе машина понадобилась? - с большим, чем прежде, интересом спрашивает следователь; и я это замечаю сразу.
       - А что мне с ним, с пьяным, - дома сидеть надо было? Я, с ночной, спать хотел, а он бы не дал... Да и разозлил он меня, надо было успокоиться. А при нем... как успокоишься?
       - Так, и что дальше?
       - Да я только гараж открыл, и багажник в машине открыл - а он прибежал... на разборки... На меня кинулся, по спине чем-то саданул. Ну, я его и... мордой в багажник  и сунул, чтоб... успокоить...
       - А у меня, вот, есть показание вашей соседки. И она пишет, что видела через щели в заборе, как ты волок Ивана по двору за ноги.
       - Да, я и не отказываюсь. Волок... Потому что он, когда я его об багажник... брыкаться и пинаться начал. Ну, я... тоже обозлился, и за ноги его по двору протащил... на спине.
       - С какой целью?
       - Хотел со двора выкинуть... чтоб проваливал на все четыре стороны. Терпение моё, наконец,  лопнуло.
       В комнате на какое-то время наступила тишина.
       - Он - что - уже не сопротивлялся? - с серьёзным лицом спрашивает следователь, и вновь в упор смотрит мне в глаза. Пока я соображаю: что он имеет в виду? на что он намекает? - как он опережает меня, и говорит: - А, вот... в показаниях соседки написано, что она слышала, как Иван визжал, когда ты его тащил за ноги. "Так визжат, когда свинью режут", - процитировал он по исписанной крупным почерком бумаге. - "А потом стало тихо. И через несколько минут со двора выехала машина". Почему стало тихо? Почему ты уехал? Почему в багажнике кровь?
       - Я ж говорил: почему я уехал!.. И в багажнике кровь, потому что я его сунул туда... лицом, когда он прибежал из дома и драться полез. А визжал он, когда я его за ноги по двору волок, а он спину ободрал. А потом вырвался и убежал через огород к реке. Соседка ж должна была видеть, раз видела всё.
       - Ни про какой огород в её показаниях нет ни слова. Зато есть, кроме прихожей, следы волочения по двору, окровавленная и изодранная рубашка у крыльца, кровь в багажнике автомобиля и на ветоши у ворот гаража.
       - Ну, как же так? Должна была соседка видеть, как он вырвался и убежал; раз видела, как я его волок, а он визжал!
       - Не видела, - очень спокойно и твёрдо повторил следователь, и вновь внимательно посмотрел мне в глаза, а я внимательно посмотрел в его серые, и как показалось мне, - холодные глаза. И мы выдержали взгляды друг друга. - Потому что напугал ты её здорово, и она спряталась в кусты смородины, чтобы ты её - "как свидетеля не зарезал". Вот, так написано в её показаниях. Но она хорошо слышала, что наступила тишина, а потом - как ты завёл двигатель у автомобиля и уехал. И зачем бы ему к реке бежать, без рубашки, с изодранной спиной, разбитым лицом? Топиться что ли? -  усмехнулся старший лейтенант.
       - Такие, как он - не топятся, - на этот раз спокойно ответил я. - Появится домой - спросите: зачем он туда бегал?
       И вновь следователь скривил тонкие губы в усмешке.
       - А вот заявление от сестры Ивана Анциферова - Марии Анциферовой, что она уже неделю не видела брата, хотя он обещал прийти к ней и починить колонку. А вот показания свидетелей, что видели твой Москвич в районе садового товарищества "Тополёк-Два".
       - Да мало ли: где меня могли видеть - я езжу везде, где дороги есть. Но я даже не знаю, где такие дачи, с таким названием. Где это?
       - Вдоль железной дороги, за нефтебазой.
       - Что я там забыл? Я не был там. Кто-то обознался.
       - Жёлтый Москвич... - начал читать следователь, но я перебил его.
       - У меня не жёлтый Москвич, а цвета "мимозы". Так в документах написано. Проверьте.
       - Это в документах, для специалистов по краске. А для всех остальных - цвет твоего автомобиля - просто жёлтый.
       - Ладно, - согласился я. - Но я там не был, не проезжал... Да и что из того, что там мог проезжать похожий автомобиль? Я-то тут причём?
       - А при том, что там дача сгорела! В отсутствие хозяев. И пожарные обнаружили сильно обгоревший труп мужчины. Сейчас с ним работают криминалисты. Не хочу раньше делать какие-нибудь выводы, но они, как ты можешь заметить, - напрашиваются сами.
       Я почувствовал, как сильно вспотел, и по спине между лопаток вместе с потом пробежал холодок.
      - Бред какой-то, - не столько следователю, сколько просто вслух высказал я свои мысли.
      - Слушай, Александр, я прежде никаких выводов не хочу делать, пока не соберу все факты и не получу на руки данные криминалистов. Но... когда ты сам появился дома, и нам не пришлось тебя долго искать, ловить - я сразу подумал, что ты понял, что скрываться от правосудия бесполезно, и ты хочешь написать "явку с повинной". И сейчас повторяю, что для тебя это - самый лучший вариант. Ты же не глупый, понимаешь. Ещё не поздно, ты ещё можешь написать её, и я приму. И следствие учтёт твою помощь...
      - Но это - бред! - на этот раз уже твёрдо и уверенно произнёс я. - И нечего мне писать!
      - Кто может подтвердить, где ты находился всё это время? Желательно по минутам.
      - Но они напугаются до смерти - только вы появитесь там!
      - Что же мы..?
      - Нет, я в другом смысле! Просто, дедушка и бабушка никогда от меня не ожидали... что я могу иметь дело с милицией, с вами; я никогда с вами не имел никаких дел... Они -  точно - захворают, это для них будет ударом! Нельзя как-нибудь... без них?
       - Нельзя, - последовал ответ, но мягкий, не громкий. "У него тоже есть бабушка и дедушка, которые его любят; и которых он не захотел бы огорчать по пустякам", - подумал я.
      Несколько минут в комнате было тихо. Следователь долго что-то писал, и я вслух стал рассуждать.
      - У меня в школе была учительница - Любовь Ивановна, - по русскому языку и литературе. Та прямо говорила, что думала: "Вот, если Серёжа Казанцев - прилежный мальчик, послушный и добрый - то я всегда найду способ ему за три ошибки в сочинении поставить "пять с минусом". А, если ты, Саша, много умничаешь и много замечаешь того, что тебя не касается, то и я всегда смогу в твоём сочинении, даже в слове "мама", - найти четыре ошибки, и поставить "законную" тройку!
      - Ты это о чём? - спросил меня следователь, когда закончил писать.   
      - Да так... обо всём. О жизни.
      - Ну, если тебе более нечего сказать, то прочти протоколы и внизу на каждой странице напиши: "с моих слов записано верно". И подпишись. И дату поставь.
      .  .  .  .  .


                2

     Они пришли за мной поздно вечером. Я уже разделся и сидел на кровати, но не успел улечься, потому что, надев наушники от магнитофона, слушал старую-старую запись песен Рафаэля из кинофильма "Пусть говорят". Меня всегда завораживал голос этого парня: с грустью, даже с болью душевной, но очень сильный и чистый!
     Когда они вошли в дом, я сразу всё понял; снял наушники, выключил магнитофон и встал, собираясь надеть брюки. Но они, почему-то - и это было моё первое удивление - забрали у меня и брюки и рубашку, даже грязные носки, в которых я пришёл домой, сунули их в пакет и вынесли из дома. Пришлось мне наряжаться в чистую одежду.
     "Да, видимо я здорово "перегнул палку", раз мама решилась наказать меня с помощью милиции, - подумал я. - То-то она, придя домой с работы, не потребовала объяснений за вчерашнее… за кровь в прихожей, а была предельно ласкова, хотя и необыкновенна молчалива. Не вытягивала из меня клещами: "Что, да почему, да как?" И что она в нём нашла?.. Но, раз наказать меня решила, да ещё так строго, - значит: Иван ей действительно нужен, и она согласна от него всё терпеть. Вот и пойми этих женщин!  Он ей синяки ставит - она терпит, а я ему врезал - меня в милицию... на пятнадцать суток. Нет, надо мне собирать чемодан,  и перебираться подальше от них... Чем реже будем видеться - тем дружнее будем жить", - сделал я для себя вывод, пока собирался в дорогу.
     "А с работой..? Теперь - прогулы получатся. Ребят-сменщиков подведу... Могут уволить... А не всё ли равно мне теперь?.. Уехать бы куда-подальше... на стройку", - подумал я о своём будущем, хотя уже начинал понимать, что оно теперь не принадлежит мне... И это было весьма неприятно.
     Мама сидела на кухне, отвернувшись к окну, и тихо плакала. Я догадался, что это она вызвала их, позвонив от соседей по телефону, поэтому сейчас боялась встретиться со мной взглядами. "Конечно, пока меня не было дома, они запугали её, что чем дольше они будут искать меня, тем мне будет хуже. Поэтому, я не осуждал её. Да и каково ей было отмывать пол в прихожей от крови, и оттирать кровавые пятна со стены с обоев!" 
      "Нет, обои придётся менять на новые, пятна до сих пор видны, - подумал я, обуваясь в прихожей. - И половик мама, наверное, в стирку бросила... Это ж, какого страха она натерпелась вчера, когда пришла домой с работы и увидала всё то, что осталось после нас!? Да! Получается, что они уже вчера здесь были! Наверное, Иван нажаловался, заявление на меня в милицию написал... Конечно, я виноват перед мамой, что вчера думал только о себе, и не навёл в доме порядок,  даже записки не оставил о том, что здесь было... произошло".
      Поэтому, когда она поднялась, чтобы проститься со мною, я сказал: "Прости, мам..." Она же обняла меня, но поцеловать не посмела; и только тихо, почти шёпотом, сказала: "И ты прости меня, сыночек..."
     Второй раз я удивился, когда на меня надели наручники, прежде чем вывести из дома: я же не оказывал никакого сопротивления, ни малейшей агрессии! Решил, что и они стали бояться меня, после того, как насмотрелись моих "художеств" тут, в прихожей.
      Милицейский "воронок" нёсся по ночным улицам, а я смотрел в окошечко на мелькающие огни фонарей и окон домов, и представлял себе картины из кинофильма "Белые росы",  где братья пятнадцать суток то заборы красили, то дворы подметали, что и мне предстояло делать уже завтра. Но меня ждало третье неприятное удивление: "воронок" не подъехал к крыльцу с вывеской "Милиция", а въехал во двор городской тюрьмы.  "Ого, какие строгие стали порядки!" - даже подумалось мне. Я знал, что в нашем городке тюрьма находилась в старой крепости, сохранившейся ещё со времён Петра Первого, но никогда не был здесь, тем более - внутри, и мне стало даже интересно: что здесь, и как.
      В приёмной - или как её там называют? - наряд милиции сдал меня тюремному конвою. Говорили и мне что-то там про постановление прокурора, и ещё что-то, да я уже плохо понимал смысл произносимых слов, ибо начал входить в какой-то ступор: моё подсознание чётко настроило меня на то, что теперь от моей воли - ничего не зависит, всё будут решать за меня чужие люди, я лишь должен беспрекословно выполнять их требования. И я подчинялся: до того мне стало всё безразлично!
      Пока меня тщательно обыскивали и ощупывали от волос на голове до носок, что заставили снять с ног и вывернуть наизнанку, - я всё всматривался в старшего - не то начальника смены, не то начальника всей тюрьмы, которому меня и сдавали, и который здесь всем командовал в этот ночной час: что-то неуловимо-знакомое было в его седых висках, и в его голосе. Где-то, когда-то пересекались наши пути, я чувствовал это (да и город наш не большой); но так и не смог вспомнить - "где?" - ни в ту минуту, ни позже.
      Постепенно я успокоился, если можно так сказать, и в моём воображении уже рисовалась картина из фильма "Джентльмены удачи", - картина тюремной камеры с нарами, где вповалку спят заключённые. Но... я вновь был необыкновенно сильно удивлён, когда меня, шаркающему по полу туфлями без шнурков, и придерживающему штаны без ремня, чтобы они не спадали, - провели по коридору с множеством дверей, и открыли одну из них, и я вошёл вовнутрь моего нового жилища. Я, ещё школьником, ездил в турпоездку по стране и был на экскурсии в Петропавловской крепости, в равелине, в казематах, и хорошо помнил те камеры, от которых веяло страхом истории: там сидели декабристы, Чернышевский, Александр Ульянов и многие-многие другие известные люди. Но даже те камеры никак не могли сравниться с той, в которую я вошёл: от железной двери с маленьким глазком до противоположной стены с нишей у самого пола, где проходила толстая труба с водяным отоплением зимой, и на которую невозможно было встать из-за этой ниши, чтобы дотянуться до окна под потолком, на столько крошечного, что, не будь на нём решётки, я всё равно не смог бы через него пролезть, - было всего шагов пять. А боковые стены были друг от друга на расстоянии двух шагов, ну... и ещё маленького шашка! И никаких нар, ни табуретки даже: голый, гладкий бетонный пол - и всё; только маленькая электрическая лампочка на потолке, до которой не смог бы дотянуться самый высокий человек даже со стула. Лампочка была не очень яркая, но её света было достаточно, чтобы видеть всё, даже таракана, если бы он здесь появился. Я по историческим книгам знал, что в камеры могут забегать и мыши, но в моей новой квартире, даже тараканы не могли бы появиться из-за полного отсутствия даже щелочки.
      Как я уже сказал - пол был бетонный и гладкий, будто шлифованный, и стены тоже были не то обмазаны, не то обрызганы жидким бетоном, и оттого очень шершавые, и, если бы я надумал постучать по стене, чтобы меня услышали соседи, то только и смог бы - посбивать казанки на пальцах в кровь. Я не успел ни сообразить что-либо, ни задать ни одного вопроса, как дверь за мной закрылась, и звякнул тяжёлый засов. Я решил, что конвойный пошёл за постелью для меня, и стал осматриваться и привыкать к тому пространству, в котором мне предстояло провести ночь, и, возможно, не одну. Если бы не железная дверь с глазком, то можно было подумать, что когда-то это была не камера, а кладовая, или что-то вроде подвала. Походил я взад-вперед, пощупал стены, даже попытался посмотреть в глазок двери, но ничего не увидал по другую сторону стёклышка. Вновь походил. Время шло, но ничто не нарушало тишины, которую я наконец-то стал замечать: такой тишины я ещё никогда не слышал...
      Не помню: сколько времени прошло - когда мне надоело стоять и осматриваться, и я присел к стене, но она была настолько неровной и колючей, что я решил лечь на гладкий пол, и удивился даже, что он вовсе не ледяной, как можно было подумать, глядя сверху на бетон. Лег навзничь, положив голову на руки, но они скоро затекли. Перевернулся на спину, а вместо подушки использовал туфли, так как догадался разуться.
      Спал ли я в эту ночь? Возможно - дремал, потому что утро всё-таки пришло; об этом можно было догадаться по посветлевшему окошечку под потолком.


               
                3
                Забегая вперёд, должен сказать, что я очень быстро - менее чем за неделю - привык к некоторым вещам (и на многие года вперёд!):  во-первых, спать при свете, так как выключателя в камере не было, и свет в моей коморке никогда не гас; во-вторых, справлять все естественные надобности ровно два раза в сутки, утром и вечером, чему помогало то, что я пил и ел без аппетита и мало. В моей камере не было никаких удобств и, хотя давали на ночь оцинкованное ведро с крышкой, я им пользовался исключительно редко, чтобы избежать неприятных запахов. Маленькое вентиляционное отверстие находилось у потолка, в углу над дверью, но я ни разу не почувствовал ни малейшего движения воздуха.
      И вот, наступило первое утро моего заключения.  Наконец-то я расслышал кое-какие звуки за дверью, из коридора. Но звукоизоляция была такой хорошей, что я мог только догадываться, что там происходит. Наконец загремел дверной засов и у меня.  Конвойный, коротко скомандовал: "Выходи!" Он отвёл меня в туалетную комнату, где не было ни кабинок, ни перегородок. Хорошо, что у меня имелся армейский опыт, а то тяжко пришлось бы делать все дела в присутствии постороннего человека. В этой же комнате находились и краны над длинным желобом, где я смог умыться.
      - На, поскаблись, пока щетина не отросла, - подал конвойный мне безопасный бритвенный станок. - А то отрастёт, потом трудно будет. И ещё, сразу предупреждаю: никаких к нам лишних вопросов. Разговоры строго запрещены, а мне проблемы по службе - ни к чему.
        Я поискал глазами зеркало, но ничего подходящего не нашёл, и поскрёб лицо и шею тупой бритвой наощуп. Потом хорошо прополоскал под струёй воды бритву и отдал конвоиру, сказав по-привычке: "Спасибо", а он тут же спрятал её не то в карман, не то ещё куда, я даже не заметил. Ещё я в это утро понял, что меня выводят на все процедуры последним, поэтому я ни разу не встретился ни с кем из других заключённых. Через полчаса, примерно, мне прямо в камеру принесли завтрак. Я уже говорил выше, что ел без аппетита, поэтому не хочу и вспоминать: когда и что я ел. А ещё часа через два меня вновь вывел в коридор всё тот же конвойный, и отвёл на этот раз в другую комнату. Это оказалась - душевая; тоже небольшая комната с отверстиями в полу для слива воды, и трубой, ржавой и дырявой, по всей длине комнаты прикреплённой к потолку.
       - Раздевайся! - как обычно, коротко, скомандовал он. - Вещи на скамью.
       Я, молча, как робот, выполнял все команды.
       Действительно, у входной двери стояла скамья, зачем-то прикреплённая скобами к полу. Ещё меня удивило, что вентиля для подачи воды, находились в стене, в железном ящике с замком. Конвойный открыл висячий замок ключом, и покрутил вентиля. Вода с потолка из дырявой трубы начала брызгать во все стороны. Хорошо было хотя бы то, что она оказалась относительно тёплой. Я не столько вымылся, сколько просто намок, даже обмылок, что дал мне конвойный, не понадобился мне. Когда вода перестала течь с потолка, я подошёл к скамье, чтобы обтереться кусочком застиранного до дыр, но чистого полотенца, как в душевую вошла женщина в белом халате и белом колпаке. Лицо её было красивое, но очень уж строгое и без малейших эмоций. Даже не слишком яркая помада на тоненьких губах, отдавала не теплом, а холодом. Она не стала ждать, и без всякого стеснения, прямо мокрого, внимательно рассмотрела меня всего, и спереди и сзади, даже подмышки проверила, и остальные интимные места. Потом, уже в другом кабинете, меня сфотографировали, и сняли отпечатки моих пальцев.
      Ещё в это утро случилось и приятное: когда я вернулся в своё маленькое жилище, то нашёл там старый, с отломанным подголовником, топчан, а на нём матрас с простынёй и полупустую подушку. Поэтому, весь остаток того дня, я наслаждался: то дремал на новой постели, то просто переваливался с боку на бок. Наверное, с того времени у меня и осталась привычка, что вот уже много лет я сплю дома на кровати, где вместо сетки и пружин мною настелены доски, иначе - не усну! Да, ещё в тот день, ближе к вечеру, меня вывели в маленький дворик, с забором в два человеческих роста, и колючей проволокой сверху. Но как хорошо было видеть клочок неба и вдыхать свежий, тёплый летний воздух! Но вновь я был один... В тот день меня мало ещё это трогало: я только осваивался, привыкал к новизне своего существования. У меня ещё всё было впереди...
               
      Пять шагов - упираюсь в дверь с глазком. Разворачиваюсь.
      Пять шагов - серая стена с маленьким оконцем под потолком. На левой пятке делаю полукруг - и вижу в пяти шагах железную дверь с глазком!  "Раз, два, три, четыре, пять!" - вновь упираюсь в дверь. Пытаюсь рассмотреть что-нибудь в глазок, но ничего не вижу. Разворачиваюсь. Делаю пять шагов. Руки почему-то, уже сами собой складываются в замок за спиной, а не болтаются по бокам.
      Сколько времени так хожу - не знаю, часов нет; но за стеклом в оконце светло, значит - ещё день, летний, бесконечный день, точнее - вечер. Ужин был какое-то время назад.
      Пытаюсь вспомнить: сколько дней я здесь? "Привезли меня сюда в ночь с тридцатого июня на первое июля. Раз... два... три... - считаю я, вспоминая по малейшим различиям дни, которые невероятно похожи друг на друга. И останавливаюсь на "шестом дне". - Это сегодняшний день, или он будет завтра?" - задаю я себе, казалось бы, простой вопрос - и понимаю, что что-то не так со мной, точнее - с моей памятью.
      "Может, я потихоньку схожу с ума?.." - задумываюсь я на какое-то время.
      "И что я так напугался? Завтра спрошу у конвойного: какое число - и все дела!" - И я обнаруживаю себя посередине камеры. Начинаю приседать, выставляя руки вперёд перед собой. Считаю количество приседаний, и понимаю, что слабею! Ложусь на пол и отжимаюсь до изнеможения, потом с трудом поднимаюсь и сажусь на топчан. "Да, пятнадцать подъёмов с переворотом на турнике без отдыха - я уже не сделаю... - понимаю я. - Минут десять позанимался, а устал, и дышать тяжело". Но мне и валяться на топчане без дела - не хочется. Сижу, думаю: чем бы заняться?
      Осматриваюсь вокруг. "Да, не мешало бы, как Робинзону, дни отмечать", - приходит в голову идея. Но понимаю, что зарубки делать не на чем и нечем. На стене, шершавой и твёрдой, сделать даже простую царапинку невозможно. Ощупываю топчан, но и от него невозможно что-то отломить. Но отчаиваться не хочется, и упорно соображаю. И придумываю! Снимаю с ноги туфель, наклоняюсь к нише в стене, и на трубе отопления углом чёрной резиновой подошвы легким нажимом провожу черту. Получилось! Аж сердце от радости запрыгало. "Сколько ж чёрточек поставить?" Решаю - шесть. Плюс - минус день, не так уж и важно... 

        В следующий раз разговор со следователем был тяжёлый, а новости ещё хуже. И в прихожей - на стене и на полу, и в багажнике моего Москвича, и на моей одежде, и на изодранной о камни во дворе рубашке Ивана, и на самих камушках - была его кровь, встречалась и моя. Но более всего я был ошарашен новостью, что и у обгоревшего трупа на даче, была вторая положительная группа крови - как у Ивана, и алкоголь был и в крови и в желудке!
       - Ну, не был я ни на какой даче! Ну, мало ли жёлтых Москвичей можно встретить на дорогах!? - вслух, не выдержав нервного напряжения, рассуждал я. - На Земле миллиарды человек проживает, а групп крови - всего четыре... или пять? Это ж у каждого четвёртого или пятого она может совпасть. Только я-то здесь причём?..
       - Успокойся и не умничай! - одёрнул меня старший лейтенант; а он вновь был в милицейской форме. - У них и рост совпадает.
       - Да как же успокоиться!? Может, Иван сам туда забрёл, напился-опохмелился, да уснул с сигаретой. Но я-то там не был, и не мог ничего этого сделать. Сопоставьте время. Ведь дед мой, и бабушка скажут вам: когда я к ним приехал, и когда уехал - а когда эта дача горела... Или им нет доверия: заинтересованные лица?
        - Не надо нас учить: что и как нам делать. Если виноват - наберись смелости и напиши честно, что и как ты сделал. Если не виноват - помогай следствию, вспоминай доказательства невиновности, и, чтоб обязательно, твои слова мог кто-нибудь подтвердить.
      Беседовали мы долго, но ни до чего хорошего так и не договорились... Единственной, более-менее приятной новостью было то, что я узнал, что о свидании со мной хлопочет мама. И хотелось её повидать, и было страшно, почему-то...
      Когда я вновь оказался в своей камере, она мне показалась ещё меньше, чем прежде; возможно, оттого, что я ходил в тот день от двери до окна и обратно не спокойно, а метался, как в клетке, чуть ли ни стукался то об бетонную стену, то об железную дверь.  Чтобы хоть как-то избавиться от тяжёлых мыслей, я стал сравнивать свою камеру с клеткой для зверей. Но те клетки - из металлических прутьев, через которые ты всё вокруг видишь, и тебя все видят. Здесь же я никого не видел, ничего не слышал - почти, а меня мог иногда видеть только надзиратель через глазок. "Так, где же лучше?" - спрашивал я себя, и сделал  вывод, что... "лучше никого не видеть".
       Я знал, что не виновен в том, за что мне дадут большой срок, то есть - буду "страдать невинно". Мои мысли и фантазии пошли дальше: вспомнил Митю Карамазова, который тоже "пострадал невинно". И, чем дольше я метался по камере, тем больше мне нравилась эта мысль. Наконец, додумался я до того, что: "Жизнь человеку даётся всего один раз, - это сказал Николай Островский, а дальше - моё. - Поэтому надо попробовать, испытать себя: пожить в разных условиях. Повидать не только хорошую - я имел в виду "на воле", обычную жизнь, - но и "плохую жизнь"  - в зоне, в тюрьме. Пусть там "плохие люди", осужденные, наказанные за проступки, но – они тоже люди... "А как было бы хорошо узнать, попробовать на себе - все стороны жизни, и хорошие и плохие! Узнать не из книг, не из кино, а пережить самому; обогатить свой жизненный опыт, свои познания жизни. Узнаю плохое - буду ценить хорошее!" - сделал я вывод из своих раздумий.
      Вот до чего я додумался в тот день, и вечер, и бессонную ночь...
      И пошло - поехало: несколько дней и ночей развлекал я себя размышлениями о Достоевском, как он был осужден, приговорён к казни и стоял с мешком на голове, ожидая ежесекундно смерти... Вспомнил я и книгу его "Записки из мёртвого дома", как он жил на каторге, потом в ссылке, но остался человеком, не пропал, даже написал потом гениальные книги! "А я? А если и я смогу? Переживу все напасти, что свалятся на меня. Зато, какой будет опыт, сколько впечатлений!" - рассуждал я, и моя фантазия разыгралась даже до того, что будто и меня приговорят к смерти. И я уж видел себя идущим по пустому коридору и ожидающим выстрела в затылок. "Вот, сейчас... ещё шага два - три, ещё успею сделать вдох или два - и всё! А интересно: а успею ли я почувствовать боль - или нет?.." - метался я в своих фантазиях из крайности в крайность. "Но... вместо выстрела - услышу приказ, что мне отменяют смерть, и ссылают..."
       Но я так и не придумал, куда меня должны сослать, так как, наконец, заснул на своём топчане под утро.
       В какой-то день меня вновь отвели в ту же комнату, где со мной беседовал следователь, только на этот раз там была мама. И я узнал от неё, что сегодня воскресение; а я уж забыл, что дни отличаются друг от друга не только числами, но и названиями: воскресение, понедельник, и так далее...


               

                4

        Мама привезла с собой домашних пирожков с мясом и с капустой, каральку колбасы, булочки с изюмом и два огромных яблока. Я есть не хотел, и после настойчивых уговоров, согласился съесть при ней только яблоко.
        На этот раз она мне показалась постаревшей, старше своих лет, я даже увидал у неё множество морщинок, на которые раньше и не обращал внимания.
        - Ты следователя слушайся, - уговаривала она меня. - Он хороший. Он тебе зла не желает, я тебе точно говорю.
        Мы смотрели друг другу в глаза, потому что привыкли понимать всё с полуслова, и доверять тому, что видели во взгляде.
        - Что-то ты совсем осунулся, похудел. Одни скулы торчат. Конечно, какая тут еда! - вздыхала она. - Но ничего - он парень умный, он поможет тебе. А ты знаешь, что я вспомнила на днях?! Я вспомнила, что в тот день у меня в огороде бельё висело на просушке после стирки, на верёвках. Так вот: точно помню, что я стирала и вешала рубаху Ивана, ту, в клеточку, выходную. А тут что-то хватилась - а её нет нигде! И вспомнить не могу, чтоб я её с верёвки сымала!.. Я следователю сказала, и он дал мне бумагу и велел об этом записать подробно, что я и сделала. Так он запросы разослал по всей Ивановой родне, и дружков его опрашивает теперь. Даже на речке искали, ходили, а вдруг где какие следы? Да, сынок, а на тебя все бумаги пришли хорошие, положительные: и из школы характеристика, и из армии, и с работы. Даже кто-то, где-то раскопал, как ты уже нынче, в конце мая, мальчонку из речки вытащил. Тот уж захлёбывался! И, если б не ты, не подоспел бы во время - утонул бы тот. Следователь говорит, что эта бумага очень ценная, хорошая для тебя.
      - Ты знаешь, сынок, может, ничего бы этого и не было... Просто злой случай вмешался. Я-то верю тебе, что ты ничего... дурного не мог сделать... А пришла я домой с работы в тот вечер, а меня соседка - Нюрка, так и поджидала! Я даже во двор не успела войти, а она меня аж на улице у ворот и перехватила. И давай рассказывать, как ты Ивана... по двору, а он верещал. А потом ты уехал, и тихо стало... и пусто. И как она напугалась до смерти и в смородине пряталась. Да она ещё и дорассказать не успела, как... как нарочно - сеструха Иванова заявилась. Где, говорит, Иван? Обещал ещё неделю назад колонку в огороде починить, а сам глаз не кажет. Ну и... мы все, втроём, во двор вошли... потом - в дом. А там!.. Сам понимаешь, каково нам было всё то увидать. Иванова сестра - в истерику, Нюрка - соседка - надо, мол, непременно милицию вызывать, и звонить побежала... Ну и - завертелось всё, закрутилось... Одно не пойму - куда Иван подевался? Ну что бы он забыл на тех дачах? А, если и сгорел там - так по-глупости, по-пьяне - скорее всего. Ты-то его туда не возил, раз он огородом убежал, да ещё рубаху свою прихватил! Значит, живой был, раз рубаха понадобилась. Я так следователю всё и сказала... и написала. А он - не глупый, разберётся, я тебе точно говорю. Ты только - потерпи, наберись терпения! Сколько ниточке не виться - конец всё равно будет. Разберутся - и выпустят тебя.
       - Как тебе тут..? Сильно тяжело? - спросила мама меня, и жалостливо погладила мою руку.
       - Нормально... Терпимо. Живут же люди и здесь, - успокоил я её, как смог.
       Вернулся я в камеру в тот день не один, а с надеждой. Уже и фантазировать не получалось ни о зоне, ни о зеках. И коморка моя на этот раз показалась уж совсем крошечной, и страшно захотелось простора, свободы, свежего воздуха. Ещё никогда прежде я не метался так по камере, как в ту бесконечную ночь. А в голове вновь звучала музыка и отчётливо слышался душепотрясающий голос Рафаэля: "Си, Лаура! Си, Лаура!.. Амор! Амор!.." Боже мой, как я затосковал по людям, по общению! В первый раз такое случилось со мной. Ведь дома, если мне требовалось общение, я мог в любое время пойти к друзьям. А там... и подруги, и невероятно-приятный запах от них, от которого кружиться голова, и сердце учащает ритм... А сейчас я не мог удовлетворить даже малейших своих желаний, потому что где-то кто-то, сию минуту за меня решал не только всю мою дальнейшую судьбу, но и просчитывал каждую минуту моего существования. И мне впервые, в моём бетонном колодце, стало страшно!.. Скажу Вам по секрету: у меня в ту ночь даже мысль проскальзывала: а не разбить ли голову о стену? не сломать ли руку о ножку топчана, чтобы попасть в тюремный госпиталь? Всё же - там люди: заключённые, медперсонал...
       Не помню точно, в какой день, но однажды... я нашёл себя стоящим посередине камеры в каком-то оцепенении. И очнулся я от того, что заметил, как моя правая нога в хлябающей на ноге обуви без шнурков, тихонечко отбивает чечётку о бетонный пол. Мне это развлечение понравилось, и я стал притопывать уже двумя ногами: раз, два, три! раз, два, три! раз, два, три, четыре, пять! Да так увлёкся, да так осмелел, что не будь в крепости таких толстых стен, то меня бы вся тюрьма услышала. И надо ж было так случиться, что двери моей камеры и впрямь распахнулись, и я увидал на пороге старшего тюрьмы, того самого, который меня принимал, и по чьему приказу меня и посадили именно в эту одиночку, и чьи седые виски и тембр голоса мне показались знакомы. Неожиданно для себя - я покраснел: мне стало так стыдно за свой поступок, что меня застали за таким несвойственным в тюрьме делом! Но... случилось не то, чего я ожидал.
       - Жалобы какие есть? - спросил он меня.
       Я даже не сразу понял, что он от меня хочет. Но сердце моё приятно дёрнулось и затихло в ожидании.
       - Какие у меня могут быть жалобы? - усмехнулся я. - Нет никаких... Если только, - спохватился я, когда посетитель уж собрался уходить. - Нельзя ли дать мне... почитать что-нибудь. Это же не запрещено?
       - Читать - можно. А что именно?
       Я размышлял меньше секунды: идея пришла как-то сама собой.
       - А можно... учебник английского языка? - спросил я.
       На этот раз усмехнулся начальник, но в голосе его я почувствовал одобрительные нотки.
       - Я-то думал - попросишь "Вечный зов" Анатолия Иванова, или "Анжелику в Новом Свете", а ты - учебник!
       - Да я - чтоб мозги не засохли.
       В этот вечер я уже не метался от двери до стены, а больше лежал на матрасе и смотрел на маленькое оконце, наблюдая все нюансы угасания зори, радуясь тем крохам света, что попадали ко мне с "воли".
       Какова же была моя радость - давно я так не радовался ничему, - когда на следующий день мне передали старенький учебник английского языка для технических вузов и книжечку рассказов О`Генри на английском языке! И с того времени совсем иначе потекло время моего пребывания в тех серых стенах. Я погрузился в занятия, и почти без отдыха учил, учил, учил то, до чего не дошёл в школе за несколько лет. И однажды, где-то дней через пять, я сделал для себя великое открытие: я мог читать английский текст по-английски и понимать хорошо, почти дословно то, что я читал, не отвлекаясь специально на перевод! В школе-то как читали: прочтёшь слово-два - и вспоминаешь их значение, перевод, потом дальше читаешь. Теперь же мне приходилось отвлекаться только на незнакомые слова, которых со временем становилось всё меньше и меньше.

       Когда я вышел из ворот крепости на улицу, меня никто не встречал; только у крепостной стены по зелёной лужайке бегала маленькая девочка в нарядном платьице счастливая от свободы, что её не держат за руку, так как её мама была занята разговором с подругой.
      Меня из дома забрали в чистой одежде с пустыми карманами, поэтому не было ни копейки даже на автобус. Благо - город наш такой, что за полтора часа можно обойти его вдоль и поперёк; и я с удовольствием прогулялся пешком; тем более - на дворе был август и погода стояла великолепная: в небе тихо плыли белоснежные облака, а воздух был наполнен всевозможными ароматами, что приносил на городские улицы легкий тёплый ветерок с полей и садов.
      Уже дома, вечером я узнал от матери подробности моего освобождения. Да и в крепости при расставании начальник тюрьмы сказал мне коротко: "Нашёлся твой покойник, живым и здоровым". А я не вытерпел и спросил его: "Скажите, а почему вы держали меня всё это время в одиночке? Вам такой приказ был?" А он мне ответил вопросом на вопрос: "А ты что-то потерял, не пообщавшись со шпаной?" Больше я вопросов ему задавать не стал.
      - Иван, когда ты его поколотил, побежал к реке, прихватив с собой рубаху мокрую с верёвки в огороде, - рассказывала мне мама, усердно стараясь накормить меня домашней пищей доотвала. - У реки он вымылся, оделся и подался на трассу, что за город идёт. На попутках решил добраться до тётки в Бобровку. Но по дороге туда, в Быструхе, встретился со своей знакомой. Она его приютила, пригрела. У неё он и жил всё это время, пока она не обнаружила, что он стал её домашние припасы на зиму потаскивать да пропивать. Ну и турнула она его. Вернулся он недавно в город, к сестре. Та ему рассказала: где ты и что тебя ожидает. И он, зараза, удумал уговорить сеструху, чтобы она его не выдавала до суда - чтобы судили тебя, чтобы больнее тебя наказать, а потом уже и объявиться. Да та умнее его оказалась, не вытерпела - заявила в милицию. Теперь с ним там разбираются. А тебя держать не стали. Да и начальник тюрьмы уж очень о тебе хлопотал. Это ж ты его внука из речки тогда, в мае, вытащил.
       Вот и знай: где и как отзовётся однажды случайный твой поступок!