Глава 18
В это же время, некий ражий детинушка в подпитии, одетый в изодранный заячий тулуп, пошатываясь, спешил по набережной вдоль Летнего огорода. Он то и дело скользил по наледи, спотыкался и матерился. Кое-как добежав до пышных апартаментов, за оградою которых скрывались палаты, где квартировал будущий государев зять, детина нагло обрычал часового:
- Эй, служивый, а покличь ко мне камердинера Якоба!
- Почто он тебе? Пошёл вон! – лениво откликнулся часовой, преображенец.
- Я вот тебя самого пошлю, тетеря! – мужик распахнул на груди тулуп, и часовой вытянулся в струнку.
- Ваш… выс… благ… родь!... – выдохнул он.
- Узнал? Отворяй, леший!
Мужик пересёк двор, легко взбежал на двускатное крыльцо, схватил молоток и постучался.
- Wer ist da? – откликнулись изнутри по-немецки.
- Открывай скорей, Якоб!
За дверьми громко обратились к Создателю на том же языке и загремели запорами. Таинственный визитёр ворвался в дом и пролетел мимо камердинера, склонившегося в поклоне.
- Барин в кабинете? – на бегу проорал он
- Йа! Йа! – коротко отвечал Якоб, продолжая кланяться удалявшемуся рваному тулупу. Он привык выкрутасам высокой персоны – приятеля его хозяина по кутежам и попойкам, а иногда – соратника по делам строжайшей конфиденциальности. Сегодняшний визит мог быть связан с большим риском. Не значит ли это, что русский император помер? Неужели, обрученная невеста герцога взошла на престол? А то, не грозит ли жениху отставка? Якоб тщательно запер дверь и остался возле неё. Камердинер имел поручение сторожить конфиденциальные встречи в этом доме.
Господин Якоба - Генниг Фридрих фон Бассевич, гордо именовался первым министром, обер-гофмаршалом и обер-гофмейстерм двора герцога Голштинского. Записной интриган, он считал себя незаменимым в крупных политических конъектурах и с недавних пор уже видел себя графом и могущественным сановником при дворе русской императрицы Анны Первой, жены его государя. Однако за время жениховства герцога Бассевич лишь пробудить к себе чувство ненависти и презрения со стороны представителей древних фамилий. Князь Дмитрий Михайлович Голицын открыто заявлял: «Нельзя ради пользы России допускать на престол старшую Петрову девку! С ней сволочь голштинская управлять будет, герцог со своим министром Бассевичем».
Павел Иванович Ягужинский – а это он явился ряженым в палаты голштинцев – не видел иного посредника в своём деле. Зычным голосом, выкликая имя министра, Ягужинский ворвался в кабинет, где и нашёл Бассевича валявшимся на диване с трубкой в зубах и с трясущейся собачонкой под мышкой. Учуяв знакомца, левретка радостно заскулила, высовывая мордочку из-под хозяйского локтя.
- О, Мюзет! – погладил левретку гость. – Генниг, просыпайся, пьяная морда! Вставай, скотина!
- О, чёрт! Это ты, Пауль? – хозяин кабинета зашевелился, пытаясь оторвать голову от подушки. – Какие новости?
- Бл…е! – огрызнулся Ягужинский. – Государь, отец наш, отходит! Выпить нальёшь?
- О! Налью, конечно, налью, друг любезнейший, ты только не ругайся на меня, Пауль! Что, наша прекрасная герцогиня – наследница? – засуетился Бассевич.
- Шиш вот тебе, - Ягужинский повертел фигу перед носом опешившего министра.
- Почему так, Пауль?
- Не оставлено завещания! - Ягужинский осушил кубок и угрожающе крякнул. – Ведь завещаньице-то, которое было, Пётр Алексеевич разорвал, когда Катька, стерва, ему с Монсом изменила. Гляди, вот что он успел накарябать. – Павел Иванович вытащил изрядно помятый лист. – Кому, что, отдать? На сём, уже не только язык, но и рука ему отказала повиноваться, ничего более не напишет - баста, может быть, уже и дух испустил.
Ягужинский остро посмотрел на Бассевича, а тот открыл рот и снова закрыл.
- Ни Екатерина, ни Анна, теперь не являются наследницами, - продолжал Ягужинский, - а того хуже, что обе эти дуры в слезах, в отчаянии, в обмороке, возле умирающего сидят! Что с ними делать? Как быть? Подскажи, дружище! Одну из них надо любой ценой усадить на трон, а иначе головушки наши покатятся, всем нам крышка!
- А герцог? – спросил с надеждой Бассевич.
- Тю! Этот? – Ягужинский поморщился, выражая полное отвращение. – Он рядом с Катериной и Анной находится всё время, но успел нализаться допьяна! Одним словом, пьян и туп, и ни в какое дело не употребляем, сучье семя!
- Он – сын шведской принцессы, - прогундосил министр, - и Карла XII племянник…
- Плевать! – резко перебил его Ягужинский. - А налей-ка ты мне ещё выпить, дружище Генниг! Или, нет. Ты сиди, я возьму сам. – Павел Иванович прихватил початую бутылку и осушил до дна прямо из горла. – Ты пойми, твою мать, надо спасать шкуры, Генниг – Екатерины с девками, герцога твоего, Меншикова, твою и мою, тоже! Нельзя допустить на престол мелкого Петрушку, даже при регентстве Екатерины – нам капут! Нас четвертуют! Тебе понятно?
- Нас? Четвертуют?! Какой чертовский пассаж! – возмутился министр и столкнул на пол собачонку. – Мюзет, а ну, убирайся! Пошла вон! Скажи, Пауль, кого вы решили короновать, Екатерину?
- Её! Ваша будущая герцогиня для такой опасной миссии не годится! Дура! Девчонка! Ревёт белугой! Так ты с нами?
- А с кем же ещё?! – выпучив глаза и вскакивая, завопил Бассевич. – Я увяз в вашем дерьме! Немедленно во дворец! Якоб, сволочь, где ты, немедленно подавай мне одеваться! Шнель!
- Не дури, - Ягужинский толкнул министра обратно на диванчик. – Не надо ехать во тебе дворец. Твоя миссия в другом, болван! Первым делом тебе предстоит скататься в иное место…
- Куда?
- К Меншикову, - Ягужинский перешел на шепот, - твоя миссия зело щекотлива и небезопасна.
Павел Иванович коротко передал голштинцу последние события. О том, что попал между двух огней, из-за вражды с Меншиковым, что тесть его, канцлер Головкин, спелся с родовитой знатью, но зависит от обстоятельств, может быть, он и повернёт в сторону Екатерины. Опять же из-за вражды, сам он не может ехать к Меншикову, который, чёрт его знает, почему, уехал домой. Надо понудить действовать светлейшего, вот этим и займётся голштинский министр Бассевич.
- Только ты можешь связать сторонников Екатерины со светлейшим князем, дружище Генниг! Ты согласен?
- Йа! - Бассевич уже торопливо одевался, невзирая на то, что ноги подкашивались от страха. Завзятого интригана просто сразило известие, что его герцогиня Анна не получит престол, но голова у него работала отлично. Хоть и под хмелем.
- Хорошая конъектура, Пауль, - одевшись, объявил министр. – Выпьем за императрицу Екатерину?
Два опытных интригана выпили по бокалу венгерского, обнялись, расцеловались и разошлись, каждый по своему делу. Генерал-прокурор отправился в Зимний дворец, а голштинский министр – на Васильевский остров. Бассевич недоумевал, что случилось с этим мудрейшим и храбрейшим человеком, светлейшим князем?
Застав Меншикова в его роскошном дворце, Бассевич было ощутил себя в роли архангела, явившегося разбудить Голиафа, но, пройдя в кабинет, увидел князя вполне бодрым. Плохо он знал сподвижника преобразователя России! Меншиков. Толстой и Ягужинский – вот то трио, которое давно имело общий план возведения на трон Екатерины. Собственно, коварнейшая комбинация по усыплению бдительности оппонентов была по плечу только одному из троицы - Петру Андреевичу Толстому. Именно Толстой перед лицом опасности свёл давних ярых врагов, Меншикова и Ягужинского – людей умных и отважных, до смерти преданных умирающему царю. Только одно оказалось не по плечу даже Толстому, мастеру своего дела: это свести старых недругов воедино. Они так и не согласились видеться и говорить друг с другом. Посему и понадобился Ягужинскому голштинский министр - для передачи Меншикову сигнала к действу. Понапрасну сомневался Павел Иванович и в тесте своём. Канцлер Головкин, чьё слово было решающим при избрании наследника престола, дня два назад уже был перетянут Толстым на свою сторону, но, по совету Петра Андреевича, скрывал своё истинное лицо, подобно хамелеону, кем он, в сущности, и являлся. Сам же Толстой умело изобразил полное согласие с Голицыным, Репниным и Долгоруким и находился при них, что и объясняло его отсутствие у смертного одра государя, и приводило в недоумение чуткую Елизавет. Словом, был достигнут некий компромисс. Все держались спокойно, и ни о каком злодействе не шло речи. Вероятно, из мести, после того, как голштинцы были удалены из Петербурга и из России навсегда, лет этак двадцать спустя, Бассевич и сочинил сказку о злодеях, затеявших погубить императрицу с дочерьми. То есть, о том, как родовитые бояре хотели арестовать супругу и дочерей Петра Великого у его смертного одра, заточить на Соловках, но их спасли три отважных рыцаря. На самом же деле, в течение всей ночи с 27 на 28 января 1724 года сторонники юного Петра пассивно ждали кончины его деда. Маленький претендент на престол спал, притулившись возле Дмитрия Михайловича Голицына, на диване. За спиной Петра зевал его учитель Семён Маврин. Император уже двенадцатый час кряду, как лежал в полном забытьи. В четвёртом часу ночи его тело начало леденеть.
Меншиков уехал из Зимнего дворца, чтобы показать врагам, якобы, нейтральность, безучастие, а на самом деле - ожидать сигнал о начале действа у себя дома, и дождался вестника. Он рассмеялся в испуганное лицо голштинца и повертел перед ним кукиш:
- Видал? Вот у чего они от меня получат, суки! Нате-ка, выкусите, Аникитка, Митька! Мы сами с усами! – заявил он и заорал. – Эй, там, Волков! Где ты, Лёшка?! Адъютантов ко мне!
В ту же минуту в кабинет светлейшего влетел его секретарь Алексей Волков с двумя адъютантами. Александр Данилович скомандовал:
- Ребята, живей! Один скачет к преображенцам, к Ушакову, другой – к семёновцам, к Бутурлину! Велите от меня, чтобы выступали к Зимнему при полной амуниции и оружии! Напомните им, что сделала для них матушка наша, да как заботилась о них во время походов! Офицерам строго приказать, чтобы на заседании Сената грозились матушкиным противникам и матерились похлеще! А ты, Волков, волоки мне казну, серебро-золото…
После того, как Волков выбежал из кабинета по его приказу, Александр Данилович повернул голову к портрету государя в латах на стене и проговорил с чувством:
- Прости, мин херц!
На исходе ночь. Дыхание умирающего отлетает, тело не шевелится. Императрица, обессилевшая от слёз, пластом лежит на коченеющем теле мужа. Елизавета смотрит на мать, и понимает, что ту невозможно оторвать от тела. Или, матушка умерла вместе с отцом? И поделиться не с кем. Рядом Анна в обморочном состоянии. Чуть далее в кресле лежит пьяный Фридрих, его сознание замутнено анисовой крепкой водкой и страхом.
Никаких перемен не видно, никто не появляется, ни Меншиков, ни Ягужинский, ни Толстой, но Елизавета старалась держаться, раз дала слово следить за состоянием маменьки и окружающей обстановкой. Ей тоже хотелось плакать, глядя на то, как на постели коченеет отцово тело. Сквозь слёзы, предательские застилающие глаза, словно сквозь частый дождик, она увидела свежую персону, впущенную в Конторку, и узнала Бассевича. С лицом, театрально исполненным печали, голштинский министр на цыпочках приблизился к смертному одру царя. Глаза Бассевича на мгновение вспыхнули и потухли, когда он увидел, в каком положении находится та, ради которой он рискнул шкурой, заявившись сюда, собственно говоря, не ради неё, а своего герцога и помолвленной с ним принцессы Анны. «Эти тоже не помощники… - прочла в глазах Бассевича Елизавета, когда они встретились глазами. Бассевич пожал плечами и, молча, указал глазами на бесчувственную императрицу.
«Тревожить её величество, или пустое?» - прочла по его глазам девушка. По телу прошла дрожь. Всё же, она уверенно кивнула этому человеку. Голштинский министр наклонился и деликатно произнёс по-немецки, обращаясь к Екатерине:
- Ваше величество…
- Императрица не шевельнулась.
- Выслушайте меня, вы в смертельной опасности!
Опять никакой реакции.
- Ваше величество, ваше величество, я обращаюсь к вам от имени князя Меншикова!
И тут, возможно, язык детства и юности, на котором обращался к ней Бассевич, возможно, магия имени бывшего покровителя и друга, подействовали. Екатерина встрепенулась. Она подняла тяжёлую голову с остывающей груди мужа, и уставилась на голштинского министра.
- Што… здесь происходит? – едва выдавила она.
- Вы должны выйти к господам министрам, ваше величество! Вас ждут…
- Меня? - она непонимающе моргнула. – Кто меня ждёт?
- Светлейший князь Меншиков, граф Пётр Толстой и все истинные соратники вашего супруга. Я в их числе!
- Что я могу?
- Это же очевидно, вы, как достойнейшая жена величайшего героя, должны взойти на престол, - пояснил ловкий придворный и преклонил перед ней колено, - но я хочу дать вам понять, что все мы в смертельной опасности, и потому надо очень торопиться. Вы не забыли, что герой короновал вас для того, чтобы вы могли царствовать? Если великая душа всё ещё остаётся в оном бренном теле, кое ему уже не служит, то только для того, чтобы отойти с уверенностью, что вы сумеете быть достойной своего супруга и без его поддержки! О, умоляю, встаньте и пройдите в ваш кабинет!..
В слова эти, кажется, был вложен весь огонь души голштинского интригана, оживляемый алкоголем, которым от него несло за версту.
В этот миг Екатерину словно подменили.
- Я готова, - медленно произнесла она, выпрямляясь. – Где сейчас?
- Князь Александр Данилович в вашем кабинете, ваше величество!
- Пойдёмте к нему!
Однако, ноги императрицы от усталости и от долгого стояния на коленях, а также от сознания величины долга, подкосились. Она принуждена была опереться на руку подбежавшей к ней дочери. Елизавета бережно поддержала мать.
- Молись, доченька, - шепнула ей Екатерина, - спасибо за заботу, но оставайся пока здесь с бедной сестрой и Карлушкой-пьяницей. Ты присмотри за ними, а я там сама справлюсь, - она ласково провела по щеке дочери концами пальцев.
- Слушаюсь, маменька, - Лизета поднесла к губам эти пальцы и поцеловала. И снова по телу дрожь. Такими они оказались… ледяными. Мать решилась на страшное…
Екатерина с Бассевичем вышла в пустые почти залы.
- Почему так? – спросила она.
- Все вельможи присутствуют на заседании Сената, ваше величество, - пояснил её провожатый. – Они – в комнате рядом… - Екатерина понимающе кивнула, - двери держат закрытыми… - снова её кивок, - поспешим, князь весь в нетерпении.
Войдя к себе, Екатерина увидела знакомую высоченную фигуру и четкий профиль, и громко вскрикнула:
- Александр!
Светлейший князь порывисто шагнул к ней:
- Пришла, наконец-то, Катя! Заждался! – он прикоснулся губами к руке императрицы. – Дозволь мне, как уж и бывало, решить участь твою и твоих детей, - быстро заговорил он, - пришла пора стать тебе Екатериной Первой, самодержавной! Катюшенька! – он беззастенчиво обнял её и приник к её полной шее поцелуем. – Дозволяешь?
- О да… но, вдруг ежели Пиотруша?..
- Ах, дура! – Меншиков, отстраняясь, махнул рукой. – Не очнётся он! А ты тяни дольше и дотянешь до Соловков! Я так прямо и представляю, как тебя везут с девками твоими, мимо виселиц, мимо эшафотов с плахами, колёс, да колов, на которых висят тела, да головы торчат… всё твоих верных сподвижников…
Екатерина захлопнула ему рот широкой ладонью:
- Замолчи, Алексаша, замолчи! Только спаси нас, пожалуйста, голубчик, если можешь!
- Спасу! – уверил её Меншиков – Но и ты крепись, Катя! Будешь умна, всё сделаю, как надо. А надо так, чтобы не ты выпрашивала пощады, а у тебя просили! Пообещай же сейчас мне, что согласишься на все меры, которые я сочту нужными принять!
- Я согласна! – Екатерина упала на грудь Меншикова и разразилась слезами. – Алексашенька, - рыдала она жалобно, - Мне ведь более не к кому припасть… ох, делай всё, твори, как ты сам знаешь… - и чуть не задохнулась рыданием, невысказанные слова её душили, страх за себя и детей вырвался, наконец-то, наружу и бросил её к этому самоуверенному человеку. Между ними давно уже разрешилось всё. Ни он не был в неё влюблён, ни она его не любила. Просто они всегда были нужны друг другу.
- Крепись, Катя, крепись, - повторил князь, грубовато поддерживая обессилевшую императрицу. – Матушка, вот и они, сюда наши друзья идут.
В кабинет императрицы бесшумно вступили Толстой, Иван Бутурлин и Макаров. Глаза Екатерины Алексеевны, при виде этих людей, ярко блеснули за слезами.
- Здравствуйте, господа! Я готова царствовать! – сказала она.
Спустя некоторое время, императрица вернулась в пропахшую ладаном и лекарствами Конторку – последний земной приют мужа. С красным лицом, она как подкошенная, снова грузно рухнула на колени возле одра. Остаток ночи она провела, обнимая медленно холодеющее тело мужа. В 5 часов 15 минут – Лизета обратила внимание на часы - Блюментрост в последний раз приступил к осмотру. Затем, мрачный, он с трудом разогнул спину. «Всё!» - по лицу его догадалась Елизавета.
- Император скончался! – громко объявил врач.
- Господи Боже мой! – тонким голосом вскричала Екатерина. Она вся затряслась в приступе отчаяния, но её крик не был продолжителен. Она кулаками зажала себе рот, качаясь, не сводя глаз с усопшего, но буквально через минуту, облик её начал меняться, приобретая величественную и гордую осанку. Она медленно наклонилась над усопшим, нежно поцеловала ледяной лоб, выпрямилась и возвела к образам очи:
- Господи, открой твой рай и прими душу праведную! – сказала императрица по-русски, почти без акцента, трижды перекрестилась. Её обе дочери, встав за её спиною, повторили все её действия и слова. Подбежал и остановился возле Аннушки Карл Фридрих.
- Дочери мои и любезный зять, - обратилась к ним Екатерина, - а теперь помолимся все вместе! - и тут же ноги её опять подкосились, она рухнула на колени, и стала горячо молиться. Рядом с нею встали на колени дочери и епископ Псковский Феофилакт и все вместе вознесли горячую молитву за только что отлетевшую душу Петра Великого.
Двери в Конторку распахнулись, чтобы пропустить к телу сановников, явившихся с прерванного совещания из соседней с Конторкой, Наугольной палаты. Все они тоже помолились над телом, всхлипывая, утирая слёзы и сморкаясь, но скоро потянулись скорбной вереницей обратно, уступая место для прощания гвардейским офицерам, которые потом тоже присоединились к ним в Наугольной. После недолгого марша скорби, в половине шестого утра, началось совещание по самому животрепещущему вопросу – передаче власти, на котором сошлись члены правительства: сенаторы, главы коллегий, генералитет и военные, не ниже по чину гвардии майоров. Туда же приглашены были архиепископ Новгородский Феофан Прокопович и герцог Голштинский
Овдовевшая императрица встала с трудом и, опираясь на цесаревен, пошла тоже. Её приход означал одно: Пётр Великий скончался, и она, коронованная им, государыня, первая преемница его власти. Екатерина содрогнулась, увидев вокруг лица своих противников и тех, кого она знала, как сторонников. За столом сидели: Меншиков, Толстой, Головкин, Апраксин, Брюс, Голицын, Долгорукий, Репнин и Мусин-Пушкин. Все остальные, в том числе военные, стояли. В их числе находился будущий зять со своей свитой. Екатерина медленно обвела взглядом палату, так же медленно подошла к столу, к оставленному ей месту, но не села. Стоя, она тихо, но отнюдь не робко, проговорила:
- Господа, в бозе только что почил супруг мой, и вот я пришла сюда, не смотря на глубочайшую горесть… - на сем голос предательски пресекся, и она показала жестом, что говорить больше не может и села. За её спиной встали обе дочери с заплаканными глазами.
Слово взял председательствующий на совете граф Фёдор Матвеевич Апраксин. Он обратился к обер-секретарю Макарову:
- Господин обер-секретарь, не оставил ли император завещания, или распоряжения, коему есть свидетели?
- Ничего нет! – встал и громко ответил на вопрос Макаров.
Князь Дмитрий Михайлович Голицын, желчный и холодный старик, воздел свою тонкокостную, сухую руку, блеснув перстнями:
- Господа, есть законный наследник престола! – проскрипел он. – Таковым является по старинному обычаю, родной внук Петров – великий князь Пётр Алексеевич! Провозгласим его императором по обычаю!
- Он молод, - тут же откликнулся Головкин, великий канцлер, - его высочеству всего девять лет и ему нельзя править самостоятельно, понадобится регент!
Вот и настала решительная минута.
- Провозгласим регентшей бабушку малолетнего императора, овдовевшую императрицу Екатерину – подал голос князь Василий Лукич Долгорукий.
Ему возразил граф Пётр Андреевич Толстой.
- Господа, - заявил он, - хочу уберечь вас от ошибки. Учреждение регентства над малолетним императором не приведёт к должному порядку, ибо в России нет закона, определяющего время совершеннолетия монарха. Будучи самодержавным властелином, царь принимает бразды правления в свои руки в минуту смерти предшественника! – он поднял толстый палец – Заметьте! Стоит провозгласить императором Петра-внука, и закон, установленный Сенатом, будет попран! Часть вельмож и большинство народа примут сторону самодержца, отобрав власть у регентши! А это – смута! Нам нужен на престоле опытный монарх, коий крепостию своей власти и неустанным трудом, сможет сделать народ счастливым! И вот моё предложение! Все сии качества, только названные мной, я вижу в императрице, матушке нашей и героине, Екатерине Алексеевне, взращенной ея супругом. Разве ею не доказаны великодушие и преданность народу? Герой короновал её, и ей россияне приносили присягу! Разве сие не доказывает волю покойного императора передать российский престол Екатерине?
Повисло молчание, старик Голицын гулко кашлянул – у него перехватило горло. Репнин переглянулся с Долгоруким. Загрохотал стул, и вскочил Меншиков.
- Я убью каждого, кто вздумает воспротивиться предложению графа Толстого! – прорычал он прямо в лица противников Екатерины. – Макаров сказал, что завещания никакого нет, зато Пётр Андреевич чётко обосновал права императрицы! Или, вы все глухие? Дубины стоеросовые! Прочистить вам уши? Что же, я к вашим услугам, господа!
Но господа всё ещё разыгрывали немую сцену, зато громко закричали гвардейские майоры:
- Виват матушке Екатерине! Пётр Великий избрал её преемницей! Требуем провозгласить её самодержицей, а нет, так разобьём головы старым боярам!
Голицын, Репнин, Василий Долгорукий, Мусин-Пушкин, Пётр Апраксин снова переглянулись. Они не собирались сдаваться за так просто. В палате собрания поднялся гам, вопреки разуму и справедливости. Прения перешли в обвинения. Канцлер Головкин по уговору метался между обеими партиями. Толстой помалкивал, внимательно наблюдая. Феофан Прокопович давно мигал ему, опасаясь рукопашной. Меншиков с Иваном Бутурлиным не заметно исчезли из палаты. Бассевич, спустя минуту, зачем-то подошел к окну и прилепился к стеклу, пялясь на улицу.
Внезапно за окнами ударили барабаны, и на устах спорщиков замерли все слова. Всем стало ясно, что это двигаются войска по набережной.
Аникита Репнин заревел раненым медведем:
- Что это значит?! Я не отдавал подобного приказа! Кто без меня осмелился, так и так его мать?! Или я больше не фельдмаршал?!
В эту минуту в палату стремительно ворвались Меншиков и Иван Бутурлин. Последний громко ответил заслуженному фельдмаршалу:
- Это я распорядился привести гвардию! Я поступил так без всякого притязания, господин фельдмаршал, на ваши права! Я имел на это право, следуя повелению императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой всякий верноподданный обязан повиноваться, не исключая и вас!
Тут светлейший князь Меншиков, не оставляя Репнину ни секунды, чтобы ответить, подбежал к окну и, заняв место Бассевича, отсалютовал рукой. И там, за окнами, грянул ружейный залп в воздух.
Светлейший князь обнажил шпагу:
- Виват матушке-императрице! – провозгласил он.
- Виват!!! – грянуло перед окнами.
На лицах противников Екатерины отобразилась растерянность, кроме двоих – Репнина и Голицына.
- Я предлагаю распахнуть окна! – фальцетом закричал князь Дмитрий Михайлович. – Необходимо испросить мнение народа!..
- Эх, князь, а ведь на дворе-то не лето! – съязвил Меншиков. – Ну, да ладно.
Светлейший князь распахнул одно из окон, и в помещение ворвался ледяной ветер вместе со снегом.
Александр Данилович закричал:
- Ребятушки! А ну, отвечайте! Кого вы почитаете преемником нашему покойному отцу?! За кого вы?!
- За матушку императрицу! – проревело войско.
- Виват государыне самодержавной Екатерине! – крикнул Меншиков.
- Виват!!! – громыхнула гвардия. – Да здравствует матушка Екатерина!!!
- Виват!!!
С усилием подавив боль в груди, императрица слабо улыбнулась своему другу – Меншиков тоже кивнул ей. Теперь она убедилась, каков он – мастер брать крепости напором! Герой Нарвы, Лесной, Полтавы и Калиша, Александр снова вознёсся и её вознёс над родовитой знатью. Никто больше не мешал Меншикову подойти к императрице и поклониться ей низко, тем самым призывая её действовать. К тому, с лицом, залитым слезами, она выглядела убедительно. Екатерина тяжело поднялась и заговорила низким, тем более трогательным от слёз, голосом:
- Мои любезные подданные, я готова исполнить намерение супруга моего, почившего в бозе – стать матерью Отечества! Я обязуюсь посвятить всю мою оставшуюся жизнь, едино, трудам и заботам о благе монархии… пока Богу не будет угодно отозвать меня от земной жизни… - тяжко вздохнув, как будто ей не хватает воздуха, после некоторых усилий, она закончила, - и если великий князь пожелает воспользоваться моей наукой, то я приготовлю вам императора…
- Императора, достойного крови и имени того, кого только что мы лишились, - скромно добавил великий канцлер и соглашатель Головкин.
Первый Меншиков, а за ним и остальные стали преклонять колени перед новой императрицей, в знак признания её всемилостивейшей самодержавной государыней.
После того, когда фельдмаршал Репнин с князем Голицыным, тоже согласились признать её самодержицей, Екатерина попросила открыть все окна. Сопровождаемая дочерьми, Меншиковым и вельможами, она показалась гвардии и народу.
- Да здравствует императрица Екатерина! – взревело войско.
В толпе горожан, сбежавшихся под окна, кое-кто слабо попытался роптать, но при всеобщем ликовании, конечно, не был услышан.
Пробил восьмой час утра 28 января 1725 года.
************
Настала долгая череда скорбных дней. Глубокий траур вынудил как императорский двор, так и двор герцога Голштинского, немедленно облачиться в черные одежды. Следом за ними все прочие петербуржцы бросились в магазины и лавки, расхватывая траурную материю и галантерею по страшным ценам, которые взлетели до небес по понятной причине.