На отшибе

               
               
Собака выла каждую ночь.
И как не накрывала Анна голову подушкой, как не чиркал спичками Леон, закуривая одну за другой сигареты, спасения от этого воя не было.
 Сигареты были в жизни Леона такой страстью, что как он не пытался избавиться от неё, не мог. Ею то Анна и объясняла его странный поступок, когда однажды на свою и Аннину пенсии он закупил все сигареты, которые привезла автолавка. Как Леон винился тогда перед женой! А Анна? Ну, что Анна? Могла, конечно, в сердцах и ведро с крыльца скинуть, и покричать, и поплакать, но потом прощала, как прощает мать нашкодившего ребёнка. Она понимала, что старик боится остаться без курева. Как случалось уже не раз…  И автолавка к тому же приезжала всё реже и реже….
Анне иногда казалось, что живут они на необитаемом острове. Она, её Леон и эта воющая по ночам собака.  От этого воя день для них перемешался с ночью и времени будто не стало.
Каждое утро Анна выносила курам замоченный с вечера хлеб и, поставив плошку на землю, вглядывалась в заросли борщевика, который  всё ближе подступал к их забору. Доставала из карманов толстые ватные варежки и привычным движением выдёргивала серп, воткнутый в заборный столб, принималась резать толстые неподдающиеся стебли, опасаясь, как бы их ядовитый сок не брызнул ей в глаза.
Когда руки переставали слушаться, она разгибала спину и вглядывалась в почти незаметные за зарослями избы с провалившимися крышами. Переводя взгляд с одной избы на другую, она шептала:
- Ох, Шурка, Шурочка, и как же ты за своим сынком не углядела? ... а ты, Петро? В пургу в магазин потащился. За бутылкой. Дурачина…
И так вспоминая, она шла к старой бане, чудом уцелевшей после последнего пожара.
Открывала разбухшую дверь, входила в темное, сырое, с развалившейся печью, помещение, где в углу лежала собака.
Перед собакой валялись кости сгоревших коз, которые она мусолила жёлтыми от старости зубами.
Анна жалела собаку и всегда приносила ей что-нибудь: кружок колбасы, небольшой кусок сала или хлеб. Из миски сука не ела, откинув её носом далеко в угол, а вот из рук брала.
Порой туда же приходил Леон, которого Анна почему-то упрямо звала Лёней.
 Усевшись на бревно, некогда подпиравшее лавку, старики кормили собаку, гладили её и долго молчали, а потом Леон начинал рассказывать ей о своей, прошедшей на отшибе,  жизни.
Он рассказывал собаке что-то на родном языке, на котором ему говорить больше было не с кем, жаловался и показывал на свои распухшие ступни, с трудом умещавшиеся в старых разношенных галошах. 
Собака, наклонив на бок морду, внимательно вглядывалась в его лицо. Её уши при этом насторожённо подрагивали, будто она боялась пропустить что-то важное. И Леону казалось, что собака понимает его так, как никто никогда не понимал.
 Анна не хотела мешать мужу, молча, смотрела на них обоих и понимала, что собака и муж — это её семья. Она считала, что собака плачет ночами о своих щенках, которых каждый год топили у неё на глазах. Вспоминала, как однажды собака долго, до самого поворота, бежала за автомобилем каких-то дачников, взявших последнего щенка, а потом лежала на дороге, глядя в ту сторону, где скрылась машина.
Иногда старик стягивал с больных ног носки и тогда собака, подползала и лизала его ноги.

Вчера, проходя мимо дома, в котором летом жили дачники, старики заметили, как какая-то баба пытается пролезть в окно веранды. Рядом стоял низкий широкоплечий мужик со смуглым цыганистым лицом. На нём был короткий тулуп, штаны, заправленные в сапоги. Около него жались друг к другу двое маленьких детишек. Леон хотел было закричать, уже и рот раскрыл, что, мол, по чужим домам шастаете, но подумал, что может напугать детей и сдержался.
- Ты чей? – спросил он мужика.
  - Я сам по себе. А ты-то кто?
- Хозяин. Я тут живу. Вон мой дом. – И Леон  показал на свою избу.
- Может ты и над небом хозяин? –  с неприязнью спросил незнакомец, проследив за движением руки Леона.
Баба обернулась, спрыгнула на землю, решительно подошла к старику:
- Вам- то чего? Мы же не в ваш дом лезем, - сверкнув на Леона огнём угольных глаз, сказала она.
- Откуда вы? - тихо спросил Леон, вдруг разглядев её молодость и ту бедовую красоту, которая когда-то очень нравилась ему в женщинах. Но тут же осёкся, увидев усмешку в глазах мужика.
- Бывший клуб знаете? Там рядом и живём,- ответила женщина и почему-то засмеялась.
- Так там же в окнах и стёкол нет. Спите-то на чём? – опустив глаза, спросил Леон.
- На полу.
- А детки?
- И они с нами.
- Ну, это негоже, - вмешалась в разговор Анна, - Пойдёмте с нами.

В сарае из-за поленницы  дров Леон вытащил старые кровати. Две маленькие, детские, когда-то крашенные белой краской и одну большую с блестящими никелированными набалдашниками.
Потом  Леон вынес на улицу матрасы, одеяла и завёрнутые в старые простыни посуду и алюминиевые ложки.
Анна стояла в стороне и удивлялась: женщина-красавица была молода, она не дала бы ей и двадцати, а мужик…ну, этому лет пятьдесят.
- Это что же отец ваш? - спросила она.
И удивилась, услышав:
- Какой отец, муж.

Пока женщины переговаривались, мужчины складывали вещи.
Леон вдруг заметил у мужика за голенищем нож и покраснел. Мужик, перехватив испуганный взгляд Леона, усмехнулся  и подмигнул ему.
Как только новые знакомые ушли, Анна сказала:
-Это, наверно, цыгане. К нам в деревню цыгане раньше часто наведывались, но те ходили табором и дети у них по всему селу бегали, а эти тихие, испуганные, будто побитые…
Но всё это было днём, вечером же, когда надо было укладываться спать, начиналась другая жизнь….
С каждой ночью собака выла всё сильнее и надрывнее.  Ни настойка пустырника, которую Анна нашла в нижнем ящике шифоньера, ни вата, которой Леон затыкал уши, не помогали.
- Что с ней? – удивлялся Леон и сам же отвечал, - наверно, болит что-нибудь.
- Да, - соглашалась Анна, - душа.
- А разве у собаки есть душа?
- А как же. Смотри, как убивается.
Однажды Леон сказал:
- Всё. Больше не могу.
Зажёг свет, стал греметь инструментом, достал топор.
- Ты куда? Не пущу,- твёрдо сказала Анна.
Старик положил топор обратно, потушил свет и, отвернувшись к стене, накрыл голову подушкой.

И опять наступало утро, и опять Анна выносила еду курам, надевала ватные варежки и, до дрожи сжимая рукоятку серпа, принималась сечь упругие стебли сорняка.
Потом с довольным видом оглядев отбитую у борщевика полянку, говорила:
- Ты, Лёнь, цыган пригласи. Я сейчас щей наварю.
Цыгане приходили часто, поначалу в избе насторожённо осматривались, напряжённо садились за стол и только после, когда отогревались едой и самогоном оттаивали.  Роза помогала Анне, мыла посуду в миске, до блеска вытирала её и ставила на полку. Фёдор, незаметным движением запихивал рукоять ножа глубже в сапог и довольно вытягивал ноги. Леон, улыбаясь, снимал с печи фибровый чемоданчик с сигаретами и говорил гостю:
- Кури, у меня их много…, - и, посматривая на жену, улыбался так, будто извинялся за что-то.
 
 Нет-нет старики жаловались гостям на собаку, которая воет по ночам так, что уже терпеть нельзя.
- Дак прибить её надо. Повесить, - советовал тогда Фёдор. - Хошь подмогну? Мне и самому она надоела.
- Да ладно тебе, - пихала его локтем в бок Роза, - чего зря болтаешь.
А Леон смотрел на усмехавшегося Фёдора и думал:
“Этот всё может”. И ему становилось страшно.
Анна сразу переводила разговор, но посмотрев на Леона, думала, что и она, наверно, когда-нибудь согласится с неизбежностью такого поступка. Однако тут же гнала эту подлую мысль прочь.
Когда цыгане уходили, Анна спрашивала мужа:
- Ты что ж, изверг, собаку извести хочешь?
- Ты с чего это взяла? – оправдывался Леон.
И тогда они собирали со стола остатки еды и спешили к бане, где глядя в помутневшие собачьи глаза, словно извиняясь, упрашивали её, чтоб та ушла куда-нибудь от них по добру по здорову.
Однажды рано утром Анна услыхала крики Розы, доносящиеся из бани. Вышла из дома и увидела убегавшего Фёдора. Вслед за ним, сжимая в ладони лезвие ножа, неслась Роза. 
Анна поспешно вошла в баню. Собака лежала на своём обычном месте, но увидев Анну, оскалилась и глухо зарычала, чего никогда с ней раньше не случалось.
Сразу за Анной в баню тихо вошла Роза, встала рядом и зашептала:
- Тётя Нюра, не бойтесь, я ему не дам, пусть только попробует. Самого прирежу, - и почему-то добавила, - простите нас. Если хотите, мы уйдём …
- Ну, что ты! Живите. Ведь скоро зима.

А потом была  ночь. И опять выла собака…
Леону показалось, что кто-то ходил возле бани, шептал. Он подошёл к окну и увидел Фёдора и Розу, которая схватив Фёдора за рукав, с силой тащит его, а тот упирается, пытается вырвать руку. Неожиданно и Фёдор увидел в окне Леона, замер. Леон отпрянул от окна: в глазах Фёдора была такая злоба, что мурашки поползли по его телу. Фёдор же, оттолкнув Розу, тяжело пошёл прочь.
Леон долго стоял у окна, глядя на удалявшиеся фигуры.
 Утром, когда Анна ещё спала, Леон взял кусок копчёного сала, надел старый брезентовый плащ и пошёл к бане.
В бане, не глядя собаке в глаза, он кинул ей сало. Достал из кармана верёвку, набросил петлю собаке на шею и потащил упирающуюся суку через дорогу в заросли где и повесил её на толстой ветви ивы.
Дул ветер.
Растянувшееся тело суки болталось так, словно никогда и не было живым.

Старик уже подходил к дому, когда ему показалось, что до него донёсся вой. Он вздрогнул, остановился, закрыл лицо руками и побежал обратно.
Там, развязав узел, он снял собаку и положил её на землю. Принялся трясущимися руками рвать траву, отрывать куски дёрна, ногтями скрести землю. Как не старался Леон, яма оказалась мала. Тогда он сгрёб опавшие листья, и засыпал собаку. Лёг сверху сам и, чувствуя животом мёртвое тепло, заплакал.
 - Зачем? - стонал он, - ведь живая душа была.
По небу неслись свинцовые, предзимние тучи. Снег мелкой крупой припорашивал землю.  С трудом встав Леон побрёл к дому.
На крыльце, в ватнике, накинутом поверх ночной рубахи, стояла Анна. Когда Леон подошёл к ней, она обняла его, и он сразу прижался к ней как ребёнок.
 
Ему захотелось рассказать жене о том, о чём раньше мог говорить только с собакой, о том, как мёрз в болоте, выбирая из него торф, как потом не чувствуя ног, еле добирался до барака, в котором мучились и умирали соседи по нарам….
- Они были сильные, сильнее меня, но все умерли, а я вот выжил. Я терпел. Но боюсь. Всю жизнь боюсь, Аннушка. Раньше боялся начальников, уголовников, теперь вот этого цыгана. Я, таких, как Фёдор видел. Они несгибаемые, безжалостные, они мяли меня, как глину, корёжили, выгнебали…Знаешь, он бы всё равно собаку убил, и нас с тобой следом, я знаю. А теперь…
Но Анна внимательно посмотрела на него, потом тихо сказала:
- Не бойся, Лёня, потерпи, потерпи ещё немного, теперь недолго…