Приглашение в скит,

или

Ван Сан, Валерьян, Ван Гог…

и, само собой, другие

 

Роман
 

Искушение
Мальчуган лет пяти на самокате бойко скрипит колёсами, – туда-сюда, туда-сюда,  мимо двух, игравших в футбол, мальчишек постарше, каждый раз мимо, но всё ближе и ближе к ним – хитроумное подкрадывание. И вот, наконец, мяч попадает в самокат. Самокат грохается на асфальт… и как-то уж очень охотно грохается, будто и не держали его за руль и не прижимали ногой. Мальчуган в восторге, но восторг свой выражает неожиданно – демонстративной обидой:

- Ну-у! - и губы трубочкой. Ещё покуксился немного, гордо отставив ногу в сине-белой кроссовке, затем изрёк назидательно-наставническим тоном – причём лексика уворована явно у взрослого и потому в его исполнении весьма забавна: – Опять вы меня задираете?! Я и так с самого утра не в духе. А вы заладили одно и то же, одно и то же…

- Да ла-адно, - перебивает один из футболистов примирительным тоном и вразвалочку подходит. Теперь, когда они лицом к лицу, заметно их сходство, по общим чертам и родовым признакам – это братья. - Не обращай внимания. Три к носу – вот так, - и он показывает младшему, как это нужно делать.

Братишка некоторое время ещё хмурится, супит к переносице белёсые бровки, при этом медленно поднимает своё транспортное средство. Затем, увидав в конце дорожки своего сверстника на таком же самокате, мгновенно преображается и, решительно позабыв свою роль обиженного, отталкивается ребристой подошвой и катит прочь, звонко сообщив о своём решении в лучших традициях взрослой педагогики:

- Лучше я от вас, эгоистов, подальше буду держаться!

Мне вдруг почему-то вспомнилась зима, сосновый лес после снегопада, и бегущие по лыжне мальчишки. Более взрослые летели стремительно, на ходу подхватывая пригоршни снега и запихивая друг дугу за шиворот, с неутомимым хохотом, звонким визгом… Они даже не заметили, как снесли в "кювет" своего меньшого, мальчонку лет пяти… и вот этот малыш, также зачерпнув варежкой липкого снежку, поковылял вслед старшим, и сквозила в этом такая решимость – догнать и отомстить!.. Он едва удерживался от падения, поскольку торопился, а кататься едва умел, и палка для равновесия у него теперь была одна, левая, - правой же рукой он держал снежок, и бесполезная вторая палка волочилась за ним на ремешке… И было это так трогательно, было это так, одновременно, смешно!..

 

Тут телефон… звонит, зараза!

Я отхожу от окна, прервав свои наблюдения…

Валерьян тарахтит мне в ухо восторженно, чуть ли не взахлёб, успевая причмокивать в паузах – пых-пых, трах-тах, аля-улю, ура-а! – как ребёнок, право, отчего мне хочется постучать трубкой о тумбочку – вытряхнуть из неё излишний энтузиазм:

- Иван Александрович, рванём-ка мы с тобой на юга! А! Отдохнём! А!? Слышь?! Чего молчишь?

А как тут ответить, если он не даёт вставить слово?

 - Бархатный сезон! Фрукты-овощи! Красота! Слышь?!

И пускай я не вижу его, но очень хорошо себе представляю, как он таращит глаза и помогает себе мимикой и жестами. И хотя чувствую, что экстаз его не вполне натуральный, невольно – всё же перебивая – язвительно подхватываю:

- Да, по ба-абам – тарам-барам! Оторвё-омся! Рассла-абимся! Искуситель!

И… не слышу в ответ одобрения.

- Видишь ли, -  мгновенно сбрасывая обороты и напористость, мнётся он (очевидно, мусоля в голове свой план) и, уже опять набирая высоту, жужжит пропеллером: - Это, видишь ли, скит... Оторваться там… - вновь пауза небольшая – прожевал вроде что-то и проглотил, или же покопался в словаре своего интеллекта. – Ну… не самое подходящее место, понимаешь ли. Ну, то же самое почти, как монастырь... Поменьше только.

- Монастырь? – я не то что огорошен, но в ожидании, что ли, подвоха.

- Ну да! Без шуток. А ты чего подумал?

Я не успеваю придержать усмешку:

- Х-хэх... Не рановато ли нам в монахи? Конечно, не юнцы, но песочек ещё не…

- А чего тебе не нравится? Горы, солнце, чистый воздух, янтарный мёд... Красота! («Опять эта красота! Тьфу!») Ты ведь журналюга, тебе с профессиональной точки зрения будет любопытственно понаблюдать... изнутри, так сказать. Напишешь чего-нито. Разве плохо? Эксклюзив! А? Живая вода и прочие иные прелести...

- Слушай, я понял! Ты грехи замолить свои хочешь! Какие же у тебя грехи, любопытственно мне знать? А меня-то зачем за собой потащишь?

- Ну-у… какие ж у меня грехи…

- Ты хочешь сказать, чистенький? Совсем-совсем? Неужели?

- Я ему про эксклюзив, а он мне… - И в голосе Валерьяна – неподдельная обида. - Я ему про Фому, а он про Ерёму. Не хочешь, что ли?

Либо шестерёнки в моей голове совсем заржавели, либо шарики рассыпались не в той конфигурации. Всё же некий столбняк одолел. Та-ак… надо встряхнуться, чтоб рисунок калейдоскопа в голове изменился.

- Не знаю пока. Нежданно – не гадано. Надо взвесить... Толком расскажи. И вообще, кто пригласил, зачем?.. И вообще! Почему я впервые слышу о каком-то монастыре? Я думал, всё о тебе знаю... Оказывается, нет.

Немного лукавства с моей стороны не помешает: Валерьян давно уже – как развёлся со второй женой – проводил свои отпуска по монастырям: приходил туда, просил безвозмездной работы – послушание это у них называется… И общение с монахами ему было, видимо, в кайф. Или как ещё выражается ныне молодёжь – клёво?

Но обо всём этом я знаю не впрямую от него.

- Ладно, вечерком заскочу.

И вот он является собственной персоной:

- Никого? – озирается, подметая бородой по углам, прислушивается. – Ну, я ненадолго. Или никого не будет?..

Словом, прочно усаживается в кухне на мой старый продавленный диван и начинает, поёрзывая, свои патентованные объяснения...

Впрочем, прежде чем обольститься его аргументами, стоит немного освежить память: что собой представляет мой друг Валера - Валерьян Афанасьевич Балагуров.

А он не прост, этот Балагуров Валерьян, ох не прост... И пьёт, между прочим, исключительно сырую воду из-под крана. Из прынципа. И у него всё так: любит подчёркивать свою несхожесть с остальными. Необусловленность свою, так скажем на современный лад, по отношению ко всем окружающим, которые, по его мнению, зашорены разными аморальными (это он телевизор с интернетом имеет в виду) и прочими сомнительными правилами. На самом деле это происходит с ним, как мне представляется, попросту от неуверенности в себе. Был у меня друг – в школе ещё. Так вот он постоянно устраивал себе экзамены по преодолению… ну не трусости, скорее, нормальной человеческой боязливости в нестандартной ситуации. Один раз мы залезли на крышу школы и он, чтобы доказать себе чего-то там ему одному понятное, повис над шестым этажом, уцепившись за бордюр на краю… Зачем ты это сделал? - спросил я его после. У меня даже в зобу спёрло, когда я увидел, как его дрожащие и потные ладони соскальзывают с жестянки этого бордюра. Воспитываю себя! – ответил он гордо, и не без ужаса, между прочим, глянул вниз на землю, где суетились маленькие человечки.

Вряд ли имеет смысл сейчас копаться в его возрастных комплексах – детских страхах, семейном положении и так далее. Даже если кто и будет доволен, то лишь сам Фрейд, да и то временно. Ну, был Валерьян дважды женат. И оба раза жёны его оставили. При всём при том, от первой и от второй у него по мальчику и девочке... Первая жена выразила свою «фэ»-формулу так: «Стирать его вонючие носки да ещё терпеть вонючий же характер… увольте!» Вторая жена… Впрочем, не будем заострять внимание на деталях. Факт тот, что мальчик с девочкой, с коими он сейчас проживает в квартире, также не в восторге от его характера, поскольку и сами унаследовали такой же ёмкий темперамент. И ныне лоб в лоб… что называется, бодаются. Но это уже опять детали. Так вот, время от времени он стонет:

- Хоть в монастырь!.. Никакой личной жизни! Грузят  и грузят! Постоянно в напряжении! Затуркали! Никакого взаимопонимания! Никакого к отцу почтения! Не по заповедям живут! Никакого уважения! Не-ет, карету мне, кар-кар!.. кар-рету!

То есть впадает наш Валерьян в уныние и ропщет на судьбу-судьбинушку.

Хотя при этом он классный специалист – хирург, как говорят, от бога. Все предпочитают, если уж доведётся лечь на операционный стол, то лишь только к нему, даже профессора – его остепенившиеся институтские друзья и коллеги. И мотив убедительный – мощная энергетика, исходящая от его рук: всё у всех заживает, как на собаке, точно через лезвие скальпеля передаётся сама жизненная сила. Однажды, кстати, я присутствовал на одной из его операций... правда, не на столе, а, так сказать, в полевых условиях.

Ехали мы как-то с ним в автобусе. Выходим на своей остановке, впереди нас мамаша с сынишкой, на ходу грызущим во-от такущее яблоко.  Вдруг мальчиш этот давится непомерным куском, падает и начинает биться в конвульсиях... Представьте себе его мамашу, да и всех вокруг... И тут, распихивая зевак, на сцену вышагивает мой Валерьян, выхватывает из чьей-то сумки бутылку, шмякает её о тротуар и острым осколком режет парнишке горло!.. Мало этого, он в проделанную дырку всовывает какую-то грязную щепку, что оказалась под рукой. Не надо, наверное, и говорить, сколько при этом вспыхнуло яростно-шумных эмоций... Достаточно сказать про мамашу ребёнка: она еда не зашибла бедного Валерьяна своей дерматиновой сумкой – по голове норовила попасть, по умной и благородной его голове. Хорошо ещё, сумка оказалась не хозяйственной.

Врач "скорой" только и смог вразумить мамашу, да и всех остальных, в том числе и милиционера:

- Скажите спасибо, что хирург рядом оказался... а то бы мы уже к трупу приехали. - И на мамашу ногой топнул даже: - Неча жрать яблоки на бегу!

А последнее время Валерьян за каждого своего пациента обязательно молится перед самодельным иконостасом в ординаторской…

Так вот, начинает Валерьян меня ласково агитировать...

- Поедем, Вань Сань, чего ты, поедем. И тамошнее питание – сплошные витамины. Прикинь! Ты ж вегетарианец ("Это я-то?"), тебе пост только на руку! Постись без всякого ущерба для психики. А как они готовят! Из одной редьки три десятка блюд. А в огороде – сплошные витамины! А в саду – сплошные витамины!.. Куда, короче, не повернись, – витамины! Ван Сан! Чуешь –  аромат! Слышь, Вансан – и цикады!.. Музыкальный аккомпанемент – услада слуху! Моцарт, сам знаешь, полезен для здоровья… Соната «До-мажор» лечит от аутизма…

Валерьян между тем рассматривает на свет прозрачную чашку с чаем, которую я ему только что подал.

- Чего ты там всё разглядываешь? Полагаешь, я тебя отравить собрался?

- Да витамины пытаюсь разглядеть.

И мне вдруг вспомнилось, как давным давно познакомился я с женой своей Тамарой. В кафе. Девушка за соседним столиком всё выпытывала у официанта, сколько витаминов в её заказе. Мне это показалось тогда очень оригинальным и забавным, поскольку… Н-да. Теперь бы я, пожалуй, изменил свою тогдашнюю реплику:

- А мне, будьте добры, без таминов.

Впрочем, "бы" есть "бы"…

 

Да, вот ещё что вспомнил. На каком-то собрании главврач больницы, где Валерьян оперирует, сказал что-то наподобие: "Всё у нас на сегодняшний день идёт отлично… если б ещё Балагуров Валерьян Афанасьевич не зарезал пациента, вообще было б всё прекрасно…"

Не ведаю, на чьё чувство юмора рассчитывал коллега, но Валерьян Афанасьевич его не понял. И объявил голодовку. Пока, дескать, не извинится.

Дело в том, что умерший пациент пребывал в последней стадии рака и попал в руки Валерьяна сразу после его отпуска – от другого врача, который, ввиду бесполезности, операцию делать отказался… К слову сказать, это был первый летальный исход в практике Валерьяна.

На голодовку Балагурова особого внимания не обратили, поскольку в тот день начинался Великий пост, и только старшая дочь затрубила тревогу, когда увидала отца, едва таскавшего ноги, но от работы не отлынивавшего. Переговорив с главврачом и другими способными изменить ситуацию отчаявшись, она написала в вышестоящие органы и в том числе президенту, откуда последовал ответ… Словом, главврачу пришлось публично извиняться, но чувство юмора ему не изменило и тут: "Меня больше всего обидело не то, что вы на меня пожаловались, - сказал он на собрании дочери Балагурова, - а то, что в письме своём назвали стариком…" Кстати, в тот же день заканчивался и пост.

 

Ну, хорошо, - думаю, - достал ты меня своими витаминами, – допустим, еду. И что? Монастырь – это ж не дом отдыха и тем более не санаторий. Там нужно будет чего-нибудь делать... Да, работать. И соблюдать распорядок, между прочим, – все, что там у них полагается. И молиться и креститься. Как говорится, сунулся в чужой монастырь, про свой устав забудь. И выполнять всё в точности, чтоб не заметно игры было, актёрства… Ты хоть когда в последний раз заходил в церковь? Помнишь ли, какой рукой перекрестить лоб?

По силам тебе это? Что за блажь? Нет, Валерик, ты уж как-нибудь один.

И так я колебался до тех пор, пока мысль моя не свернула на сына... Подумалось: а разве хуже будет вместо лечебницы очутиться ему в скиту – никакой тебе мирской суетни, психологического напряга и прочего обременяющего дискомфорта, и где вместо затурканного или алчного врачевателя – мудрый священник-поводырь, этакий справедливый батюшка, – и накажет если, то и простит затем, грехи отпустит, после чего тебе опять легко на душе… Регулировка жизни церковным ритуалом, и…

Надо лишь только взглянуть: что цэ за батюшка там, какой он человек, каков психолог. Посмотреть надо, в общем. Воочию… пообщаться.

Иначе говоря, что ж, – ехать?

 Всё же, с каким настроем туда отправляться? Это не спортивный туризм, где, кстати, предполагается план и маршрут, из чего следуют и само поведение, и способы выживания в непривычных ситуациях. Ведь дело в чём. С одной стороны меня будет подмывать, как журналиста, на спор-дискуссию… А зуд в пальцах? – оформить свои впечатления и мысли на бумаге. Искать, иначе говоря, несоответствия и параллели религии и науки, той же философии, скажем, с теологией. Закваска у меня ещё та… хрущёвско-брежневская. С другой стороны, заинтересованный устройством судьбы сына, не стану ли я скрашивать и сглаживать какие-либо противоречия и, на мой взгляд, непривлекательности монашеской жизни?..

Тут я сам себя попридержал: рано делать пасы, не сопоставив теорию с практикой. Были у меня воззрения разного рода, и не малое их число претерпело изменения. Давно известно: приближение и осознание истины возможно лишь при движение – пусть по той же спирали, когда цель всё время на глазах, но ракурс обозрения меняется с повышением уровня – опыта, сознания и многих иных компонентов бытия. Да и рассуждать – это одно, осмыслять и осознавать – другое.

В конце концов, я почёл за благо ехать обычным безмолвным статистом-регистратором. И безопаснее: меньше шансов попасть впросак, и объективнее… какой смысл дискуссии заводить – не тот возраст. Здраво? Ну, как говорят, сам себя не похвалишь…

И  ещё был повод, причина. Прочёл недавно книгу одного священника, где автор смотрит на литературу – на Пушкина, Достоевского, Толстого и других – не так, как привык я сам. Смотрит как на беду России: от неё, дескать, от литературы-матушки мозги набекрень у всех и вся. И некое, знаете ли, разочарование или даже оторопь овладели мной… разочарование и в профессии, и вообще в литературном слове… даже испугался я, как обычно пугается человек с глубочайшего похмелья… Дремучий такой страх, древний. Опасность вокруг… враждебен мир, искажён, неправилен и неправеден… А я, дурашка, утратил иллюзии. И с чем остался? И жизнь моя прошлая псу под хвост? Да, был я отлучён от церкви… вернее, предки мои отлучены, а я не приучен… и что теперь? Мне помнится, как в юности мне шепотком указали на девчушку: она-де в церковь ходит… И я, признаться, с жадностью на неё воззрился… как на чудо-экспонат, некий анахронизм… То бишь я признаюсь, что до некоторых пор был дремуч совершенно в сих вопросах. Но был ли я виновен в этом? И вот я поеду, дабы вновь удостовериться в своей дремучести?

Я не философ, рассуждаю по-житейски: да, церковь, как институт, удерживает семейные скрепы государства, бережёт от смуты человеков, врачует душу тому, кто верует… Но религиозность – это больше, чем некое учение. Это состояние духа, это вера в гармонию и целесообразность мира, это стремление души к справедливости. И наверняка в этом есть громадная заслуга церкви. Но не только её… Неуж опять долой Пушкина? За то, что масон? Так, получается, прав тот, кто ничего, в сущности, не знает о вольных каменщиках и спекулирует на этом… То есть нет. Он-то, возможно, и знает, но спекулирует на незнании других… Кем-то, значит, ангажирован?

Так как же мне ехать? В себе самом разбираться или за чадо своё просить… Совместно ли то и другое?

Ну и вот… Что "вот"?

Явно не философ я… Или вопросы трудны?

 

Вансан, тёща и царица Тамара

С кухни в  прихожую, где переобувался пришедший с работы Вансан, выплывал горьковатый запах подгорелой капусты. При виде вошедшего зятя Ксения Антоновна, тугая на ухо восьмидесятилетняя старуха,  поникла головой, точно нашаливший и чувствующий свою провинность ребёнок. Забавность заключалась в том, что росточек её соответствовал отроческому. Двумя руками взявшись за ручку, она поспешно переместила с плиты на стол сковороду, сама же плюшевой мышью села у холодильника на краешек табурета и потупилась. Затем, спохватившись, взяла – смахнула как бы – с подоконника целлофановый пакет и стала тереть его в ладонях. Вансана это иногда злило. И сейчас, чтобы предупредить раздражение, он сказал себе мысленно: «Я те пошуршу, мышь ты этакая…», - затем вслух:

- Бабуль, а капусточка малость того-с, пережарилась.

- Дак вот капустка така, видать.

- Какая “така?”

- Разна быват. Одна сочна и без маслица не подгорит, а другу возишь-возишь, глядь - уж и заскорузла.

- Да? Не знал. Но мне всякая нравится, особо со сметанидзей. Сметанидза есть?

Старуха, выронив пакет, поспешно сунулась в холодильник.

- Ну и что, бабуль, - принимая из её корявых ладошек банку, спросил Вансан, - и по какому поводу мы пригорюнились? Прямо траур витает по воздуху, - и поводил ладонью, разгоняя вроде туман.

- Ах, батюшка, - всхлипнула старуха, - стёклышко-то я расшибла, ай-яй. Я его и не трогала вовсе, только и прошла мимо. А оно – раз… и в кусочки.

- Это какое?

-  Да в серванте вашем.

- В стенке, что ль?

- Вот-вот, в ей. Шмяк на ковёр, я только вздрогнуть успела! - Старуха всплеснула руками, будто вновь перед её глазами падало и разваливалось на куски стекло. - Стала собирать, да что... не склеить уж.

- Стекло? Склеить? Да шут с ним, бабк. Какая потеря. Ты меня продолжаешь удивлять. Тамарка вот съездит во Францию, поглядит по сторонам, наберётся впечатлений и такие мебеля моднячие прилупит, что топором не вырубишь. Так что не горюй.

- Да как же ж, - старуха покачала головой. - Ты-то-тка так-то рассудил, а дочка не так-то.

- «Тытотка – не тытотка», а как ещё?

- Старая ты, говорит, коряжка. И всё.

- Ну, это ж не всерьез. У-у, вкусная капуста.

Старуха недоверчиво покачала головой и шмыгнула носом.

- Плюнь и не думай.

- Не думай, не думай. О чём жа мне ещё-тка думать осталось.

Однако старуха приободрилась, поправила на голове свой серенький платочек, одёрнула плюшевую кофтёнку  и, подхватившись, пошмыгала в комнату. Но вскоре вернулась:

- А разве не ездила она во Франсию ету?

- Нет ещё. Ты с Испанией спутала.

Старуха глубоко задумалась, склонив свою головку на левое плечико и прикрыв глаза. Большая родинка на правом веке, если не всматриваться пристально, оставляла ощущение следящего за тобой зрачка, и получалось: бабка подглядывает за тобой, даже когда спит.

Поужинав, Вансан прошёл в общую – «телевизорную» – комнату, оглядел стенку и обнаружил “пробел”.

- Не очень и заметно.

Пощелкал пальцами и – слегка притопнул. Стекло рядом с “пробелом” покачнулось и медленно стало падать. Вансан даже успел порассуждать: подхватить - не подхватить? Сделал шаг назад.

- Вот, пожалуйста, сама рассохлась – сама и виновата.

На звон пришмыгала старуха, она, очевидно, стояла у приоткрытой двери своей комнаты.

- Что, опеть?

-  Угу.

Старуха перекрестилась и ладошками прижала свои сморщенные щёчки. При всём её внешнем сожалении Вансан заметил, что она довольна очередным уроном – не ей одной теперь будет укор.

Зазвонил телефон.

- Ты дома? - бесстрастный голос Тамары.

- А что, есть сомнение?

- Сходи за квартиру заплати.

- Я заходил, толпа народу.

- Пени платить будешь.

- Похоже на то.

- Иван, ты как не хозяин, как не мужик прямо. Я всё в дом, в дом, а ты...

- Ты чего звонишь-то?

- Забыла! И всё из-за тебя!

- С чем и поздравляю. И с разбитым стеклом.

- У?

-  Упало мне на голову.

- И цела голова?

- Представь себе.

- Жаль, - и положила трубку.

- Царица, понимаешь!..

Через минуту  "царица" перезвонила:

- Петя пришёл?

- Нет ещё.

Помолчала, положила трубку.

- Ну, снова здорово! Что опять?

Не найдя ответа, Вансан стал собираться на дачу.

 

Петин бред

Петя бесцельно шёл по безлюдным тихим улочкам, по узким, едва проторенным после обильного снегопада, искрящимся тропкам-ложбинкам. И на тебе – помеха: девица с детской коляской навстречу. Вид глупый-преглупый, как определил Петя, ухватив мгновенным взглядом всю её кукольную физиогномику: точно весь мир должен расступиться пред ней, гордо везущей своё несравненное чадо.

«Ну, прям танкетка!»

Вперившись себе под ноги, Петя стремительно идёт танкетке в лоб, вроде на абордаж, поглощён самим собой и ничего не видит - не слышит. Чуть не соприкоснувшись с коляской, делает резкий шаг в сторону – по колено в снег, огибает препятствие и также стремительно продолжает свой путь. Он доволен, потому что добился ожидаемого эффекта, – успел заметить: лицо у девицы стало испуганно-ошарашенным – яркие губы приоткрылись, глаза распахнулись... Как же так, пред ней не сняли и не подмели землю пером шляпы... Кроме того, он слышит смех, оборачивается: двое мужиков, шедших позади него, покатываются над его манёвром. И Пете хочется отчебучить что-нибудь ещё.

Впереди барышня плывёт походкой, живописующей уверенность в своей неотразимости. И Петя, сбавляя шаг, начинает копировать её – царственную поступь, покачивание бёдер, вскидывание головой на тот манер, когда взирают на всё вокруг снисходительно-благосклонно, с полной убеждённостью своего превосходства над всем сущим... Женщина скрывается в парадном, Петя кланяется захлопнувшейся двери…

И вдруг захотелось ему съездить в свой институт, пройтись по гулким коридором, галдящим аудиториям, поболтать с однокурсниками...

До института, однако, он не доехал, потому что к нему в переулке пристали трое парней.

- Эй, Гарик, - окликнул один неприятно-хриплым баском, - не хочешь с нами прогуляться?

Петя посмотрел на его хищную тупую физиономию, и разом накатил такой жуткий страх, что он не смог ничего вымолвить, лишь отрицательно помотал головой.

- Как это не хочешь, я тебя приглашаю, Гарик, - хищный  ухватил Петю за локоть. Петя вырвался и побежал между машин, двое других парней бросились ему наперерез. Петя увидел мужчину с портфелем, идущего в сторону вокзала, и бросился к нему.

- Эй! - крикнул, как знакомому. – Я передумал, я с тобой! - Мужчина сделал вид, что не услышал, даже отвернул голову в противоположную сторону. Петя всё равно пристроился рядом, панически оглянулся: парни двигались в параллель, потихоньку отставая. Тот, с хищным оскалом, крикнул:

- Ну, ничо-о, Гарик! В другой раз не отвертишься!

И вдруг Петя точно провалился в чёрную яму. Секунду-другую летел в кромешной темноте, а... а затем очутился совсем в другом месте – идущим по пустынному тротуару. Сил, однако, удивиться и поразмыслить над столь ошеломительным фактом, у него не осталось, и он отодвинул это на потом...

Приехав домой, сразу лёг в постель, потому что чувствовал себя отчаянно мерзко: его мучил стыд за тот животный страх, который он испытал. Он бы хотел поговорить об этом с кем-нибудь, но не с матерью и не с бабулей, ехать же на дачу к отцу было поздно... К тому же… к тому же, он не был уверен, что тот страх он не испытал во сне. Ну да, там же были сугробы, а тут пока что осень на дворе…

 

За ним гнался волк. Он же, естественно, убегал. Затем в отчаянии, видя, что не в силах оторваться, стал нападать сам – тыкать в его пасть не то палку, не то щётку на ручке. Проснулся с бешено бьющимся сердцем, в ледяном ознобе. Панически вскочил и стал простынёю вытирать с себя пот. Долго после этого не мог заснуть.

 

…Какой-то провинциальный городок, но – и это чувствуется – с известным прошлым, и с большим университетом или чем-то таким же важным и карнавальным. Повсюду разлито солнце, по-городскому шумно, загульно, весело.

Он у какого-то ларька переглядывается с симпатичными девчатами, одна из них, самая смешливая, вдруг оступается и скатывается по ступенькам, но каким-то чудом благополучно приземляется и ошеломлённо смеётся, сама, очевидно, удивлённая таким удачным кульбитом... И ему тоже радостно за неё: не ушиблась.

Небольшой бассейн, а рядом коряги, корни спиленных деревьев, вывернутые кверху. Неожиданно начинает проваливаться земля под ногами, водоворот воды засасывает несколько человек под эти корни, и его – под самый уступ берега, вот-вот готовый обрушиться. Паника. Люди, подминая друг друга, барахтаются в грязи, стараются выбраться… А он, непонятно почему, затаивается, набрав воздуха в грудь, и, когда свалка заканчивается, выныривает и выбирается на твёрдый сухой берег. И тут же земля накрывает то место, где он только что находился. Крики, стон, мольбы о помощи… А он бежит по лестницам университета, уворачиваясь от обломков потолка, потоков грязи, успевает проскользнуть в безопасную зону.

 

- Лучше вообще не спать!

Стараясь не шуметь, поспешно одевается. Не в силах больше видеть эти сны, он не может также находиться здесь. Проходя мимо комнаты, где спит мать, прислушивается, затем осторожно открывает входную дверь, выкатывает свой велосипед...

 

Вансан уже засыпал – в полнолуние это давалось ему с трудом, – как услыхал дребезжание подъехавшего велосипеда. Затем дёрнули дверь, быстро провернули ключом в замке и, не включая свет, решительно затопали на второй этаж. И хотя Вансан успел сообразить, что так явиться мог только сын, тем не менее, испуганно сел на кровати.

- Закурить есть?

Вансан по голосу определил Петино возбуждение, нащупал тапки, поднялся, спружинив сеткой кровати. Накинул на плечи пальто, которым до этого накрывал поверх одеяла ноги. Они спустились на первый этаж. Вансан взял сигареты и первым вышел на веранду. Уже закуривая, осторожно поинтересовался:

- Случилось чего? - и взглянул на часы: второй час.

- Нет, всё нормально.

Петя молча искурил сигарету и тут же запалил новую. Он сидел на ступеньке крыльца, с пятном отблеска луны на левой щеке, и всё говорило в нём о крайнем внутреннем напряжении. Вансан вспомнил, как неделю или полторы назад Петя, вот так же сидя здесь, обхватил голову ладонями и чуть ли не заблажил: «Как тошно мне! Если б кто знал!.. Как тошно!» Тогда Вансан попытался успокоить сына, говорил о том, что в жизни каждого случаются минуты отчаяния, острой тоски и прочее. И Петя успокоился, посветлел. Вансан подумал, что ничего страшного: накопились перегрузки у парня, нелады в институте – с преподавателями, товарищами, девчонками, наконец. Но если усталость легко снимается разговором, то, в самом деле, ничего страшного. Ну, опостылело что-то и опостылело, - всё проходит, как говорили древние.

Послышались шорох в кустах и пугающие шаги по сухому валежнику. Сердце Вансана опять учащённо забилось. И в лунном свете призраком возникла Тамара. ”Кой чёрт её носит в этих декорациях!” Она быстро прошла к веранде, увидала сидящего на крыльце Петю, резко повернулась и, побежав по дорожке за дом, натужно зарыдала.

 

Выезд "в поле"

- Отвёз бы ты меня, что ли, в поле.

И такая щемящая тоска прозвучала в голосе сына, что Вансан сразу согласился:

- Хорошо, едем.

Тут же, правда, отметил, не без сарказма над самим собой, что побуждаем он не только состраданием, но ещё и горячим желанием удалиться подальше от рыданий, упрёков – всего набора угнетающих его Тамариных эмоций.

Петя вскочил с поспешностью и выдохом облегчения, как мог бы вскочить и обрадоваться маленький ребёнок. Пока он собирался, Вансан, облокотившись о перила веранды, наблюдал шевеленье тёмных вершин берёз на фоне затягивающегося облаками неба, и в малодушной тревоге прислушивался: не идёт ли жена для очередного разбирательства, – и надеялся успеть уехать до того…

Петя как-то уже просился в “поле” – живописный пейзаж у реки, куда также вписались завезенные плиты и панели для нового дома, – но Вансан тогда усомнился, хорошо ли там ночью: холодно, сыро, одиноко...

- Я готов, - и в Петиной нетерпеливой позе – опасение, что отец передумает: так – мелькнуло в сознании – щенок скулит и вертится перед дверью на улицу: гулять, гулять! – и просительно оглядывается на хозяина.

- Взял бы полушубок, что ли, да пальто старое.

- Зачем?

Ах, какое в голосе нетерпение.

- Да холодно ж будет.

- Костёр разожгу.

- Всё равно возьми, не помешает, не на себе ж тащить – в багажнике, а я пока мать поищу. Куда это она... запропастилась?

Он обошёл участок и, не найдя жены, подумал, что она отправилась обратно домой: убедилась, что Петя здесь... неужели сама за рулём? Или кто подвёз?

Недавно Тамара купила машину, сдала на права, но ездить самостоятельно опасалась, чаще сидела за пассажира рядом с Петей, который водил достаточно уверенно, пройдя курс вождения на машине отца.

 

Пока ехали, Вансан пытался вспомнить, было ли у него в юности такое вот желание уйти от людей – "в поле". Этот специфический термин обозначал не геологоразведочную или археологическую экспедицию, скорее – сказочную страну: во чисто поле… на единение с природой… в состояние душевного равновесия…

Припомнилось ему из чужой биографии: Веня, брат Тамары и, стало быть, шурин, по рассказам родственников, в детстве  убегал из дома, будучи психически неуравновешенным юношей. Отцу его, когда решил жениться, родители невесты дали буквально от ворот поворот, потому что в свои восемнадцать лет был он законченным (потомственным) алкоголиком. А чтобы приготовления не пропали даром, женихов поезд завернул во двор Ксюшки... теперешней, значит, тещи Вансана.

Вот бы знать обо всём этом до...

Впрочем… Нет-нет, причины не только в наследственности. "Помнишь, ты написал статью про всеобщее помутнение рассудка… Перестройка… канун того… канун другого… канун  третьего… и люди будто с ума посходили… озлобление приняло характер средневековой зверской эпидемии… В трамвае, в аптеке, в магазине, на эскалаторе… рвём другу друга на части!.. чуть ли не война гражданская!.. И это ж не год, не два!.. Терапия шёлковая!

Так сколько лишних психов  появилось, не выдержав эмоциональных нагрузок?!. Вместо привычных и научно обоснованных двух процентов… сколько? Десять? Пятнадцать?.."

 

Приехали на место. Сквозь тучи пробилась луна. Петя поспешно выскочил из машины и с жадностью шумно вздохнул. Вансан тоже вышел, огляделся: залитая лунным блеском полянка представилась ему сценической площадкой, на которую вот-вот должны были выйти актёры. «Поле дураков, - усмехнулся он, почему-то вспомнив сказку о Буратино. - Ну, ё-маё!»

- А не остаться ли мне с тобой? Хорошо-то как! А дождь пойдёт, в машине переночуем.

Петя ответил не сразу:

- Полушубок взял, пальто взял. А дождь… под плитами могу спрятаться!

На их участке бетонные панели были составлены шалашом.

- Будь по-твоему. Утром приехать?

Петя отвернулся, будто не расслышал.

Вансан покатил по просёлку к шоссе, остановился на пригорке, откуда были видны окрестности, заглушил двигатель. Что-то удерживало его. Разброд в мыслях и ощущениях не больше прежнего вроде, но ещё и сердце стало вести себя непривычно – сожмётся, отпустит, потом несколько раз кряду трепыхнётся, точно птенец крылышками взмахнёт, и некоторое время в расслабленном бездействии. Подумал: вдруг Тамара осталась на даче. И значит, опять опостылевшие упрёки, либо истерика... Последнее время ему не удавалось разговаривать с ней спокойно. Она, полезный, как говорила сама о себе, в районе человек, постепенно – и возможно, незаметно для себя, – перенесла и на семейные отношения руководящий, непререкаемый тон. Особенно взбрыкивал под её прессингом Петя.

История с ним началась с прошлой зимы, а может, чуть раньше, только не обращали внимания. Он устроился в институте дворником, ища, очевидно, самостоятельности. Одно время жил там же, в дворницкой (нормальной, кстати, комнате), читал, занимался. Вансан с Тамарой несколько раз приезжали к нему, предлагали переселиться к одинокой двоюродной тётке, жившей в Москве неподалёку от института, но Петя упирался. Упрямство было отнесено к возрасту – желанию быть вольным, независимым казаком. Потом он не поладил с комендантшей, внятного объяснения на этот счёт не нашлось. Бросил и работу, бросил институт. Последнее обнаружилось ближе к весенним экзаменам, когда он заговорил, что собирается в армию и решение его окончательно. Экзамены сдавать-таки уговорили, остались кое-какие “хвосты“ на осень, но то уже было не столь важно. Затем началась тягучая канитель... Петя сиднем сидел то дома, пока мать не доставала своими нравоучениями, то скрывался на даче. Исподволь Вансан пытался разобраться в его хандре, но преуспел не слишком. Некая девица из секции по самбо, конфликт из-за неё со старшекурсником. Всё это будто объясняло Петину меланхолию, однако лишь отчасти. Петя и сам не очень стопорился на этом... лишь бы отец отвязался со своими расспросами. «Девушка?» - «Да». - «Соперник?» - «Да, не поделили». Хотя по глазам видно: мысли далеко-далеко…

Тут ещё бывший школьный товарищ пришёл на побывку из армии, бравый, возмужавший. Рассказал, как в Чечню едва не загремел:

”У нас всех оторв подчищали – ну, таких, кто на пьянке попался или в самоволку бегал, или кто просто сорвиголова... Оторва, короче. Оторви и выбрось. И меня угораздило залететь на «губу»... как-то вывернулся... не знаю...”

И опять Петя загорелся армейской жизнью, чем поверг мать в очередную истерику. Вансан пробовал втолковать ей, что нет пока прецедента к новой психологической обработке сына, что всё это мелочи жизни, чтобы так уж драматизировать, но она продолжала давить на психику. И вдруг Петя пропал. Ни дома его, ни на даче. День, другой, третий... Всех знакомых обзвонили, все места, где он мог находиться, объездили, с ног сбились, уже на розыск хотели подать. И тут сосед по даче, Владислав, пришёл вечером (Вансан только что приехал из дома – с надеждой обнаружить-таки, наконец, Петю) и сказал:

”Слушай, иду с родника – ну ты знаешь – по той тропке, что мимо больших камней... Белка, собака моя, уши навострила, а потом и сунулась меж кустов в нору под валунами... Я заглянул, а там темно, но что-то шевелится. Может, Пётра твой?”

Бомжей в округе вроде никто не наблюдал. Мак, говорят, на огородах резали, молочко собирали – это да: двух парней-хануриков и потрёпанную девку видали, а бомжей – нет...

Владислав тоже зачастую не очень уравновешен, хмур, мнителен; года полтора назад его сбила машина, и Петя тогда опекал его, когда тот на костылях перебазировался из больницы на дачный участок, помогал заготовлять сено кроликам и веники двум его козам...

 

Когда-то из этого карьера выбирали песок для строительного комбината. Теперь громадная выбоина в земной поверхности протянулась на километры, поросла березняком и кустарником. Вансан шёл напрямик, спустился по крутизне обрыва  к большим валунам, образовавшим холм с несколькими ходами-выходами в подножии. У самого широкого проёма чернело и неприятно пованивало кострище. Присев на корточки, заглянул в пещеру. Да, что-то там есть, но что – не ясно. На четвереньках Вансан посеменил вглубь, несколько раз приложился лбом о выступы, пока не наткнулся на что-то мягкое. Когда глаза привыкли к сумраку, разглядел завернувшееся в полушубок скрюченное существо. Оно встрепенулось и дико вскрикнуло:

- Что надо?!

- Это я, Петяй.

Сын долго соображал, выравнивал испуганное дыхание.

- Ну и чего?.. Как ты меня нашёл?

- Да вот, чутьём… собачьим. Пошли домой, а. И вообще, как ты тут... не замёрз?

- Нет. Домой не пойду.

- Почему?

- Мне надо полежать ещё на земле. Мне легче становится.

Вансан сел, прислонясь плечом к камню.

- Ну и как долго?.. - старался говорить мягко, неспешно, опасаясь вспышки раздражения.

- Сколько потребуется. Понимаешь? Ты мне вот что, приноси информацию, а я буду делать выводы для тебя.

- Для меня?

- Ну да, не надо тебе разве?

По голосу и едва различимым глазам Вансан понял, что Петя не поддастся уговорам.

- А есть не хочешь?

- Нет. А вот курить, если есть, давай.

Вансан ушёл, оставив сигареты, и приходил в тот день ещё несколько раз, съездив прежде успокоить бабку с Тамарой. Сосед Владислав также увязался – “из интересу”.

Через несколько дней Петя “созрел” и согласился наведаться домой помыться. На другой день Тамара приехала на дачу и учинила скандал на предмет того, что он, отец, бьёт здесь баклуши, тогда как сын его спит в ванной и мать ни во что не ставит:

”Ты хоть понимаешь, что умыться даже нельзя по-человечески!”

Вансан поехал домой на взводе и под вздохи тёщи вытащил Петю из ванной, где тот действительно спал, побрив себе зачем-то голову перед этим (хотя, по-видимому, опять про армию задумался). Пробыв ещё некоторое время в лоне семьи и убедившись, что воспитательный пыл Тамары угас, Вансан вернулся  на дачу: надо было позаниматься с документами из архива для статьи в газету – близился юбилей города, а в присутствии Тамары у него что-то не очень получалось. Она говорила: работай-работай, но через каждые три минуты заглядывала с каким-нибудь пустым вопросом, – он тупо вчитывался в текст и ничего не понимал. Вот и сейчас – теперь уже без нужды – поскольку вопроса не задала – она зашла в комнату, с укоризной на лице: вот занимается всякой ерундой, – постояла, помолчала несколько минут и удалилась. Несколько раз он повторил себе, что это: «Мелочи жизни. Успокойся», – но тщетно.

Перед тем как удариться в бега, Петя обронил: ”Она говорит: я мешаю ей жить”. Вансан давно заметил, что Тамара не умеет выбирать слова. Точнее, не понимает, как больно иной раз её слово ранит. Все обороты, подхваченные на стороне, отличались меткостью, выразительностью, но применялись ею не к месту. В такие моменты Вансан мысленно желал: ”Лучше б ты была немой. А ещё лучше – глухонемой”.

Но и глухонемая  также теперь не позволяла сосредоточиться.

 

Луна зашла. Стал чётче виден костёр под горой. “Ну, довольно!” - Вансан завёл мотор и тронулся в обратный путь. Вернувшись на дачу, Тамару не обнаружил, однако увидел на столике Петины ключи – от дома и дачи. “Что это?! Забыл?! Или нарочно оставил?!. Почему?!.”

Вансан до боли сдавил ладонями свои седые виски...

 

Мародёры образца 1993-го

Когда отец уехал, Петя развёл костёр. Помимо хвороста он набрал пижмы и других трав с тем, чтобы бросить на угли. Стало накрапывать, и он перенёс костёр в укрытие из составленных шалашом панелей. Здесь дым и запах трав был ощутимей. Петя расстелил пальто, сел на него и укрылся полушубком. Вскоре облако галлюцинаций окутало его...

В последние месяцы он увлёкся латиноамериканскими мистиками, шаманами, ясновидящими, читал о них книги. Загорелся желанием научиться входить в состояние транса, при помощи которого можно понять до сих пор не понимаемое им в окружающем мире. Изматывающая подавленность должна оставить его, отступить, только нужно приложить усилие, настойчивость, научиться управлять своей психикой. Это показалось ему панацеей от всех бед. Случай помог ему утвердиться в этом: паренёк-азербайджанец, встретившийся ему однажды на вокзале, дал покурить анашы. Ему понравилось ощущение раскрепощённости, которое отдаляло его от всех передряг, сомнений, угрызений совести, всяких иных неприятностей.

Теперь, не имея более сильных наркотиков, он воспользовался приобретённым из книг знанием.

Вначале он почувствовал облегчение: нет рядом больше ни матери, ни отца, ни бабки, ни кого бы то ни было ещё, кто мог бы ему досадить. И это уже хорошо. Затем поплыли грёзы, мечты – почти что осязаемые, вполне реальные. И Петя отдался этой возникшей в нём лёгкости, невесомости даже, беспричинной весёлости. Он стал разговаривать сам с собой, взахлёб, перескакивая от одного к другому, нисколько не смущаясь несовместимостью каких-то понятий... это было неважно.

Внезапная смена картин и ощущений насторожила его, но он не стал противиться им и они подступили вплотную...

Ночная Москва, он идёт по набережной неподалёку от Белого дома, какие-то люди снуют туда-сюда, кричат, размахивают руками и предметами, пытаются увлечь встречных. Небо вдруг распарывают петарды. Звуки трещоток, умножаясь  эхом, заполняют стылое пространство. Петей овладело щекотливое любопытство, и он побежал туда, где, как ему показалось, происходили грандиозные события.

Мохнатый мужик махнул ему из подворотни, Петя по инерции проскочил было мимо, но воротился:

- Чего? - и нетерпеливо вперился в его косматую бородищу, готовясь броситься дальше.

- Куда ты! - схватил его бородач за плечо и втолкнул в дворик. И тут над головой и по стенам брызнул тугой веер не то щебня, не то ещё чего-то противно жёсткого. Мужик ойкнул и опустился на одно колено.

- Иди-ка, парень, домой лучше, схоронись, - прогудел он с натугой. - Чего ты тут забыл. Вишь... пуляют, нехристи.

Неудовлетворённое любопытство, однако, погнало Петю дальше. Он миновал один двор, другой, в третьем прижался к стене, притенённой от фонаря кустами. Что-то происходило там, посреди освещённого, как стеклянная колба, пространства. Вглядевшись, окоченел в испуге. Трое били четвёртого, который пытался отбиваться. Наконец вырвался и кинулся бежать.

- Стой, гад! - крикнули ему. И следом ударила автоматная очередь. Убегавший рухнул так, будто хотел прокатиться по асфальту на животе по-пингвиньи.

- Чёрт с ним, - прохрипел одышливо стрелявший.

- Ну нет, - возразил другой, и, подбежав к упавшему, принялся стаскивать с него кожаную куртку.

- Да она ж дырявая теперь, дурень.

- Погляди-им, - и мародёр распростёр трофей над головой.

- Не светится!

- Куда ж попал?

- В заты-ылок!

Дождавшись ухода вооружённых людей, Петя без прежнего азарта – внутри будто что лопнуло и растекалось теперь липкой слабостью по телу – выглянул из своего укрытия: он, наконец, осознал, что происходит вокруг. Треск выстрелов, хлопки погромче, какой-то ор и вой не сулили ничего доброго. Выбираясь из опасного места, он ещё три раза был свидетелем кровавых разборок, в последнюю чуть не вляпался сам. Забравшись в кузов грузовика с развороченным рылом, он лёг на холодные доски, желая перевести дух. Опять посыпал  дождь... 

 

…Очнулся и… не смог сообразить, где находится. Резко встал, ударившись о бетонный свод, заскулил от боли...

Костёр едва теплился. Носком башмака Петя поворошил угли, подбросил веток и трав.

 

Реестрик грехов.

Напротив вагона – инвалид на тележке с подшипниками-колёсиками. У него отсутствуют ноги – по самое некуда. Одно туловище, зато с баяном в крепких волосатых ручищах. Красные и заскорузлые пальцы наяривают профессионально, без малейшей фальши, что несколько странно... для моего сознания. И сам он поёт хриплым голосом, но довольно проникновенно:

- Дорог-а-а или доро-ога?

Дорога-ая ль дорога?

В бездорожье па-анемногу

тянет левая нога-а.

 

Гы-гы-гы да га-га-га,

невзирая на рога.

Не могу рога я сбросить,

не могу решить пока…

Поезд трогается, заглушая лязгом самодельные куплеты. И я смотрю из тамбура на усечённую и всё уменьшающуюся фигурку, разевающую беззвучный уже рот, как при зевоте, пока проводница деликатно не касается моего плеча. Жаль, что не удалось дослушать – неожиданный текст. Несуразный… но что там у него дальше?.. Надо было кинуть ему червончик. И всё-то у меня мысль запаздывает.

Но вот мы с Валерьяном в купе, озираемся. Мало того, что давненько мы не путешествовали на поездах – всё самолётом да машиной, но вот на таких модерновых колёсах нам вообще не приходилось. Ещё в тамбуре бросилось в глаза: что переход в другой вагон заэлектронен – кнопочки-лампочки красно-сине-зелёные – чик-чик-чик, как на ёлке новогодней бегают. А на дверях туалета радостно полыхнуло неоном нечто вроде приветствия: заходи, мол, дружище, когда только пожелаешь, не считаясь со станциями и полустанками, только не забудь штаны расстегнуть от удивления и не взбирайся по привычке на унитаз с ногами – взгляни налево, взгляни направо и найдёшь всё, что тебе нужно. В купе же – вообще дикий комфорт, да ещё телевизор впридачу…

- Это они к олимпи-я-аде готовятся, - наконец выкарабкавшись из психологического ступора и переведя дух, резюмировал Валерьян.

- Ага, морально подготавливают, - согласился я, да и как не согласиться? - Воспитывают. Заранее. Дабы не ударили в грязь лицом перед заморской культурой.

- Только бы ещё билеты подешевше...

- Да, тут мы лопухнулись.

Перед самым отъездом я залез в интернет и обнаружил: на самолёте – а это всего лишь два часа и десять минут лёту – могли бы мы очутиться в Адлере всего за половину цены, каковую заплатили за этот супер-пупер вагон. Акцию сезонную прохлопали! От известного слова лопухи…

И тут я решил, что наступило время подробным расспросам и уточнениям (раньше всё сует-сутолока заедала) – пока Валерьян не очухался окончательно:

- Ты говорил с ним обо мне? - имелось в виду: знает ли игумен скита Ефим, что я не воцерквлён? И что я – журналист? Валерьян шевельнул бровью, вывернул слегка нижнюю губу, раскрыл ладони лодочкой  кверху – дескать, а как же, само собой. А ладони у него – только сейчас заметил – наподобие половинок кокосового ореха: снаружи коричневые волоски в глубоких морщинах, изнутри же молочно-матовая белизна светится, – ну прямо как у нашего предка – обезьяны. А в скиту, куда мы направляемся, верно, полагают, что мы создания всё-таки Божии. Впрочем, и по науке сейчас не всё однозначно. Некоторые считают: из Космоса нас занесло. Совпадение получается. Потому как: космос кто создал?

- И что он?

- Да тебе не всё равно? Ну, журналист, ну продажный писака – и что?

- То есть как? Ты надел на продажного писаку крестик на суровой нитке – перед самым отъездом – и этого, считаешь, довольно? Я же ни одной молитвы толком не знаю. Прикажешь роль верующего играть? Норма-ально. Любопытно. Курортно. Мы каждый день роли разыгрываем, не спорю…

- Ну вот видишь. И хорошо, что не споришь.

- Но такая роль, извини, не из…  праведных, знаешь ли.  Лицемерие... оно чревато… Фарисейство! Как говорят: самая страшная вещь! Кощунство… А вдруг?.. - и я указал пальцем в потолок, где курилось облачко прохлады от кондиционера.

Валерьян смотрит мимо меня и либо создаёт вид – не понимаю, мол, либо, в самом деле: о чём ты, браток? Недоразвитым меня считает? Так бы и вмазал...

- Постой, ты куда?

- Умоюсь. Взопрел от вашей любознательности.

- Погоди. Я вот тут выписку одну сделал из современного автора. "Бесконечный тупик" называется, Галковского. Не читал? Ну, вот послушай…

- Да зачем мне?

- Ну ты послушай, десять секунд, а потом хоть замойся.

Валерьян не снял руки с никелированной ручки, но дверь всё же не открыл. И я прочёл:

- "…о религиозном возрождении. Для меня, как личности, этот путь невозможен. В конечном счёте я могу прийти в церковь, но куда же мне девать моё детство, лишённое светлых образов религиозного опыта, этой основы православия? Или кто мне вернёт мою юность с её сложной и запущенной душевной жизнью, но жизнью совершенно вне категории любви? Вообще, как мне вместить разросшееся мышление под церковный купол, если душа моя искажена, деформирована, просто во многом инфантильна, недоразвита?"

Что думаешь по сему поводу?

- Слушай, я и правда взопрел… может, поэтому ничего не понял.

- Да? Ну-ну…

А взопреть и запалиться, в общем-то, было отчего. У него привычка рассчитывать время до микрона – дабы, значит, не маяться в ожидании там, где наметил быть. И рассиживали мы поэтому в его квартире до упора, укладывали-перекладывали вещи в дорогу… а затем кормчий резко встрепенулся: пора! – тяжеленные сумки на плечо! – и чуть ли не бегом. А по дороге вспомнил: воды надо купить. Резкий поворот в магазин, там впопыхах расколол бутылку, пришлось брать другую… да ещё уборщица со своей шваброй заклеймила нас разгильдяями, безрукими уродами, и бог весть кем ещё… даже почему-то отщепенцами намазаными.

Я тут недавно вычитал из "Жизни Иисуса" Ренана, что весь, так скажем, мелкий персонал, даже "Низшие служители при храме… исполняли свои обязанности со всей вульгарностью и отсутствием религиозного чувства, свойственными низшему духовенству всех времён". Цитату привожу дословно, поскольку также занёс в блокнот. А вот из "Великих посвящённых" Эдуарда Шюре… Хотя стоп!.. Вот я и проболтался: конечно же, я готовился к поездке, подчитывал литературу… Но нет, тут мной владело не желание пощипать замечаниями монахов – просто обычная человеческая слабость: боязнь попасть впросак, то есть опаска не иметь хотя бы приблизительного представления о религиозных вопросах нашего благословенного двадцать первого века. О том, как  после периода "умолчания" и т.д. наступает новый  цикл – возвращения в религиозность? И воцерковления?

- Секунду ещё. Вот послушай. «...И всё же есть одно,//Что неизменно. Это наша Церковь.//Сегодня, что таить, - в последний раз//Помог ты мне дойти и вспомнить, вспомнить,//Что девочкой в такой же точно храм//Я приходила, и слова молитвы//С тех пор не изменились, слава Богу,//И батюшка в таком же облаченьи,//И лики на иконах – наши, наши,//И запах ладана такой же, как тогда…//Сегодня ты помог мне постоять//На тверди среди хлябей нашей жизни.//Я будто прикоснулась к той оси,//Которая, невидимая, держит//Наш Русский Мир… Спасибо. …».

-  А чего ж, хорошо…

И я по лицу Валерьяна вижу, что он всё ещё подлинно переживает услышанные строки, потому пользуюсь моментом.

- Некто Юрий Баранов, - говорю. - И погоди-ка ещё, присядь ещё на минутку.

- Да заче-ем?

- Вот я записал опять же для памяти, чтоб не путаться в процессе выявления, так сказать, - и я шлёпнул по колену открытой записной книжкой. Валерьян усмехнувшись, присел.

- Ну?

- Баранки гну. Реестр грехов. Твоих, между прочим.

- Моих?

- А чьих ещё?

Валерьян сдёрнул с полки над сиденьем полотенце, повязал вокруг шеи.

- Свинченный у тебя видок, Саньвань. Кто ж тебя так свинтил, дружище?

- Намекаешь, крыша у меня поехала? А кто в этом виноват, не догадываешься? - И, не дожидаясь ответа, я стал зачитывать: - Гнев, зависть, чревоугодие, алчность, блуд, уныние, гордыня.

- Ничего не забыл?

- Нет вроде.

- Ну, и какие выводы? Это, что ж, всё ко мне относится?

- А сейчас проверим. С какого края начинать?

- Хм.

- Ладно. Рассмотрим в твоём кипучем внутреннем содержании эмоцию по прозвищу гнев. Часто ли гневаешься, друг мой?

- Бывает.

- Значит, признаём. Грешен. Следующая – зависть. Завидуешь кому?

Валерьян всерьёз задумался. Затянул чуть потуже полотенце на шее.

- Нет.

- Нет?

- Впрочем… Начать бы жизнь сначала. С теперешней головой, опытом… меньше бы тыкался попусту.

- Ты прям как мой папаша… когда-то он говаривал: о, если б при моей теперешней голове да опять в молодость окунуться!.. Ах. Да не пить, да не ккурить. Он тоже не имел в юности наставника. Сам до всего доходил. Велосипеды изобретал на проторенных дорожках. А время, как оказалось, не ждёт… Однако поконкретнее нельзя?

- Да, и я завидую тем, у кого в начале пути оказался рядом терпеливый и умный человек, который направлял бы мою кипучую энергию в нужном направлении. Который бы объяснил мне, для каких целей создан я Богом.

- Ни больше, ни меньше? Стало быть, опять грешен? Раз завидуешь. Едем дальше. Чревоугодие.

- Грешен. Ем много хлеба, сдобы. Иначе откуда у меня сей мозоль? – И Валерьян погладил свой крепкий животик.

- Ну… тут бы я тебе скостил. В твоём возрасте скорее стройная талия тебя обезобразила бы. Ставим плюс. Это чтобы ты не заподозрил меня в излишнем пристрастии. Далее. Алчность. Алчен ли ты, мой френд?

- Аки сущий на земле.

- Это как понимать?

- А так и понимай.

- Нет, ты давай без фокусов.

- Хорошо. Что у меня есть? Квартира, куда из Германии то и дело приезжает бывшая жена – повидаться с внуком, детьми… Я хочу сказать – не хоромы. Потому сплошная суета и маята.

- А дача как же?

- Вот когда дострою и решу, кому завещать…

- Ага, вот почему ты не торопишься достраивать. А ты собери в тот ковчег всех…

- Так и мыслю.

- И чтоб все там перецарапались.

- Это меня и беспокоит.

- Выходит, не алчен?

- Решай сам.

- Угу. Пока оставим вопрос открытым. В остатке – блуд, уныние, гордыня. Блудил? Про сегодняшний день не пытаю…

- Я б тебе ответил, не будь ты знаком с моими детьми.

- А это как понимать? Донесу?

- А вот так и понимай. В конце концов, с какой стати ты взялся меня экзаменовать? Исповедоваться будем у батюшки.

- Послушай, это уже второй вопрос остаётся открытым. Про уныние даже не спрашиваю.

- Почему?

- У тебя каждый вторник депрессия либо истерика. Сегодня как раз вторник. И последнее. Гордыня. А? И не надо делать свой лик задумчиво-масляным, будто взвешиваешь. Итак, по всем статьям… почти… кругом грешен.

- Грешен или почти? Ты уж будь любезен поточнее выражаться! А то, что ж: казнить нельзя помиловать! А всё-тки, с чего ты вдруг по реестру меня решил прогулять?

- Да я и себя заодно тоже…

- Однако меня принародно, а себя, значит, втихомолку? Не есть ли сие – иезуитство?

- А знаешь, о чём я сейчас подумал?

- Ты не уходи от ответа… Ну и о чём?

- Вот, например, с армии и до окончания института у меня прошло семь лет – непостижимо насыщенный период моей жизни, поэтому, наверно и длившийся, длившийся нескончаемо долго. Как полагаешь, отчего так? От молодости? От острого восприятия всего? Зато, смотри, последующие семь лет мелькнули – я даже и не заметил. И вспоминаешь – будто не о себе… А вот если взять сегодняшний день… до сегодняшнего дня… О-о!

- То и вообще как будто не жил? До каких же пор ты намерен прожить? Тридцать годков ещё? Не много? Но если учесть, что пятьдесят с большим гаком ты уже прожил и не заметил как… Главное осознать и успокоиться, что всё преходяще… И вселенная в том числе. Ну, коли имелось начало, то и конец быть должон… А с другой стороны, эти твои годочки мелькнули потому, что ты не дегустировал каждую минуту. Вкуса жизни не ощущал так остро, как ныне. И тридцать могут быть не столь и короткими… и куда боле, может быть, примечательными! А?

- А ведь чего-то я успеть старался. Планы громоздил. Где они, планы? Я даже не представляю, о чём говорить…

- Короче, тебе тоже следует умыться. И ты перегрелся не на шутку, потому и небо кажется с овчинку… А ещё ехать не хотел. Вон твоё полотенце, неча моё хапать.

- Иди уж…

Когда Валерьян вышел, я подумал: "В самом деле, чего это я?.. Разбалансировался? Прям как юнец…"

 

Попутчики

Пока Валерьян отсутствовал, явились попутчики – два ухоженных господина примерно нашего возраста. Один покрупнее, помассивнее, с бульканьем в упитанном теле бодрого и здорового духа. Другой – масштабом помельче, зато с холёными усиками, ну почти Пуаро. Оба – с первого взгляда – в полном порядке и бархатном достатке. У таких молодцев всё предусмотрено – от бутылки коньяка до маникюрного набора. Они превентивно радушны с каждым новым знакомым, дозировано корректны, но решительны – в смысле, никакой робости или нарочитой вежливости. Выражаясь метафорически, в естественном здоровом соку и, стало быть, в постоянном отличном тонусе. Короче, предельно самостоятельны и удачно воспитаны – в самую меру, без рассусоливания. О подобных экземплярах хочется говорить долго и обстоятельно, предполагая всё новые и новые прекрасные качества, даже природную, само собой разумеющуюся добродетельность хочется приписать им априори. Но лучше сказать, используя тавтологию для усиления смысла, – надёжную добротность. И, главное, они всегда себе на уме.

Обычно за таким приличным обликом сразу угадывается солидная профессия:  она невольно накладывает свой отпечаток – этаким защитным флёром корпоративности. Облик – визитная карточка – должен соответствовать внутреннему содержанию. Лично я за версту чую: передо мной народ серьёзный.

Однако ж кто такие? Банкиры? Из администрации какой-нибудь региональной? Опытные – ну видно же невооружённым взглядом, – тёртые калачи, знают себе цену, раскованны поэтому. Офисные работники, не какая-нибудь пузатая мелочь конторская: умеют себя и подать и внедриться в любое обчество. И держатся на плаву красиво, не придерешься, с ненавязчивым достоинством. С едва-едва заметной снисходительностью. Для острастки – предупреждения ради: не суйся дальше положенного. В укор всем остальным – не очень самостоятельным, не очень чтобы очень самодостаточным (мы с Валерьяном так, должно быть, и выглядим), не дотягивающим до принятого в высших эшелонах (или сферах?) стандарта. А вот на таких, дотягивающих, как они, надо признать, глядеть приятно. Особенно женщины млеют. Надёжны, повторим, потому что на все двести пятьдесят пять процентов. Остальным мужичкам (нам с Валерьяном опять же) остаётся лишь потупить очи, дабы заздзря не расточать яд зависти и не спровоцировать гангрены... Ну, хватит! Заело меня, что ли? С чего бы? По реестру грехопадений мы уже прошлись нынче, довольно! Но заело зело! Хм.

Ну, здрасте-здрасте, как хорошо – как прекрасно: такие приятные компаньоны дорожные! Это о нас с Валерьяном, хотя его-то попутчики мои ещё не лицезрели. Впрочем, сие ласково обогревающее пламя исходит от более габаритного и гладкощёкого – он инициативу, очевидно, проявлять привык, и получается у него – изящно и без выпендрёжа. Впрочем, не след забывать пословицы, умными людьми замечено: мягко стелет, да жёстко спать.

- А в хорошей компании и выпить приятственно. А у нас имеется. Было бы желание. А оно есть? Есть, я надеюсь. И потолковать и побалагурить. И никаких баб – никаких помех и утеснений с их стороны, без тормозов то есть. Да? Да, конечно!

И легко всё это произносится, вкусно даже, обаянием так и окуривает и обволакивает. В предвкушении, так сказать. Оттого невольно мне опять думается: надолго ли хватит ему столь щедрого благодушия.

Второй мужичок помалкивает, но тоже улыбчив – можно заметить, вкрадчиво слегка; успевает переодеться в спортивный костюм и на столик выставить снедь припасённую. Тут как раз и Валерьян на пороге – умытый, причёсанный, прилизанный даже и с мерцающим серебром в бородке – вступает в искусно созданную атмосферу приятия всего мирского, потому охотно и удачно включается в общение... вписывается, так сказать.

Откуда и далёко ли? Ай-яй-яй, как интересно. Неужели в горы? И даже в скит? О-о!.. – и не понять: искреннее восхищение или насмешка затаилась?

Вот этого не люблю: когда Валерьян выдаёт и выносит без согласования на общее обсуждение наши с ним планы… да ещё не свершённые. В этом смысле я мнительный.

- Нам бы с тобой, Анатолий, тоже в скит, а не на конференцию. Да? - крупненький да кареглазый к своему коллеге, помельче и покруглее, обращается, с подмигом. И тот дипломатично соглашается:

- Пожалуй, Сэрж. - И нам поясняет: - А то мы всё безопасностью занимаемся. Вот он из органов, а я из разведки – теперь вместе, объединёнными усилиями на страже…

И дальше по очереди вперебив, подхватывая и уточняя:

- На страже банковской системы, - тот, покрупнее, Серж. - Голову сломали, как чужие денежки сберечь.

- А всё учат нас, всё опытом накачивают, - кругленький Анатолий вставляет, - бедных и глупеньких полковников.

- Ну, по крайней мере, не столь богатеньких, как наш виц-управ, - уточняет и развивает мысль крупный полковник,  Серж. - Полтора лимончика отстегнули ему за здорово живёшь – для поддержки штанов.

- Премия, так сказать, - поясняет полковник помельче, Анатолий. - Или по-современному – грант.

- Отдохнуть на Карибы не желаете ли? Извольте.

И всё это проговаривается с насмешечкою, между прочим как бы – то есть в промежутке меж нарезкой сырокопчёной колбаски и разливом по стаканам... с оттенком каламбурности.

- Ну! Вздрогнем, что ли, за знакомство? Как там у Штирлица? Мы ведь всё же его коллеги. Прозит!

 

Сцепились

- А всё же позвольте уточнить… - проведя ребром ладони по влажным губам, продолжает крупный полковник Серж. - Вот мы с товарищем, так сказать, по работе валандаемся, и называем это отдыхом – от семьи, от забот, а вы, если не секрет, каким случаем?.. в скит, я имею в виду. Да и вообще. Меня всегда интересовало, как люди находят свой путь, свою дорогу, тропку, если угодно. Знаете, я – дитя эпохи атеизма. Куда деваться – не переделаешь судьбу.

- И что? – настораживается мой Валерьян.

- Как что? Быть может, такого периода в истории больше не будет. Когда-нибудь эпоху нашу будут изучать по высказываниям таких бражников-безбожников, как я. Мамонт вымер, но мамонт успел вякнуть. И моё мнение нужно записать для потомков. Чтобы они могли понять, что такое продукт безбожия. И с чем его кушают.

- Вы думаете, им будет интересно?

- Деградируют если совсем, то возможно, и не будет. Вот, скажем, что есть за субстанция такая – мысль? Что есть мышление? Сознание – что такое? Как так получается, недавно услыхал, что язык вроде вируса в мозг забрался… И получается, не язык создал мозг, а мозг подстроился под язык. Что происходит, собственно говоря, под луной золотой?

- Да, - кивает полковник  Анатолий. - Одним некое видение, другим импульс внезапный, толчок, прозрение, дискретный скачок в сознании… Побуждение к…

- Побуждение? - И я вижу, Валерьян начинает заводиться на излюбленную песнь, ему подискутировать, что жажду утолить. - Побуждение?

Вот вам классика: на ловца и зверь. Ну – ну. Впрочем, мне-то чего, соглядатаю?

Таких диспутантов я называю любителями суесловия. Они начитаны, они наслышаны, они  информированы, они, наконец, эрудиты – ну типа знатоков из телеящика: "Что, где, когда?". Но им, собственно, ни до чего нет дела. Они лишь по пьянке словоохотливы. Снимают стресс этаким образом. И, слава Богу, безобидны именно поэтому. Другое дело чиновник при культуре. Этот уже забьёт не только словцом…

- А вообще-то, - продолжил Анатолий, - у одного моего знакомого на сей счёт имеется оригинальный пассаж. В эпоху безбожия, говорит он, формировалось отношение к религии как к элементарной и плоской системе. На самом деле, религия – это одухотворённые образы знания. И далее у него такое развитие темы: наука есть та же религия, только незаметафоренная. А что такое метафора? Это квинтэссенция большого объёма информации. Когда же наука заматереет, наберёт достаточное количество подробностей, она станет поневоле превращать большие блоки знаний в метафоры – для удобства и скорости обращения. Станет метанаукой. То есть, образно выражаясь, новой религией. Но будет это не раньше, чем точные науки сольются в метафорах с науками гуманитарными. Иначе говоря, сделаются одухотворёнными. Моралью и нравственностью обрастут.

- И что? Отменит другие религии? - Валерьян выглядит недовольным – похоже, своим выступлением мелкий полковник снизил накал его собственного вдохновения.

- Этого я не знаю. Может быть, новые метафоры будут включать их в себя.

- Он хочет сказать, - вставил полковник Серж, - что есть государство, которое заботится о том, чтоб дымили паровозы, гудели заводы, планировались волейбольные площадки и водопроводы... И есть религия… чтоб этим всем материальным продуктом пользовались приличные люди, не какие-нибудь неодухотворённые… И есть Бог над всем этим – наблюдать за всеобщей нравственностью… разнузданности чтоб не было.

Оставив без внимания сей словесный зигзаг, Валерьян вернулся к своему.

- Икона у меня замироточила однажды.

- Икона? Какая? - оживился полковник Серж.

- Николая Второго.

- Так вы монархист?

- Да! - гордо вскинулся Валерьян. - Монарх – хозяин земли русской. Ему незачем у самого себя воровать. Оттого и порядок был во всём. Помните Российское средневековье? Глава семьи – государь. А монарх – государь государей, подотчётен лишь Богу. Государство строилось от семьи.

- Вы имеете в виду Византийский принцип единения, союз государственной власти и духовной? Религия как составная часть общегосударственной политики?

- Вы, должно быть, разные книжки читали, - вставил, посмеиваясь, маленький полковник.

- Но он же отрёкся, - гнул своё крупный полковник. - Был бы порядок, разве б отрёкся?

- У вас неверные сведения. Отречение – фальшивка. Ближайшее окружение сфабриковала ту бумажку. Фитюльку!

- Па-агодите… Это вовсе не меняет дела. Если сами дворяне сфабриковали и скинули затем своего предводителя, значит, не было порядка в датском захолустье. Система не выдержала. Системный сбой. Кризис власти, можно сказать. То декабристы покушались, то вот, как вы говорите, ближайшее окружение. Те не смогли, а эти сумели. То есть свои же и скинули… власть только потом не сумели удержать. Большевики оказались шустрее…  Хотя вот, честно говоря, я не представляю: имел ли такие полномочия и возможности ваш государь-император до 17-го года, какие имеет теперешний наш президент? Так что у нас с вами налицо самое настоящее самодержавие, да ещё какое! А? Вы не согласны? Так о чём мы спорим? И давайте-ка по второй, а то я что-то плохо въезжаю в суть…

Полковник выпятил верхнюю губу ковшиком – то ли вживаясь во вкус выпитого, то ли подыскивая словцо поточнее – для следующего выпада. И глаза при этом слегка выпучил – признак фанатизма? Вот чего опять же не люблю.

-  Ну а что, всё это интересно. Да вот только...

-  У? - настораживается Валерьян как настоящий охотничий пёс на гоне.

- Как быть с имуществом?

- Каким имуществом?

- Вот я училищем руководил. Так батюшка мне: отдай немедля. Ну да, когда-то это принадлежало церкви... здание, я имею в виду.

- Надо отдать.

- А ребятишек куда ж, на улицу, чтоб хулиганили? Фонари бить?

- Причём тут это? Фонари какие-то!

И ослепляющая вспышка эмоций – оба спорщика заводятся с пол-оборота, как выражаются механики, и – до брызг слюней.

- Разве я аренду ему не платил?! Ещё как платил! В зелёненьких…

- Да причём тут аренда?! - Валерьян чуть не вскрикивает, подпрыгивая и ударяясь головой о верхнюю полку. - Каждый раз мы решаем прикладную задачу как главную, каждый раз расчленяем общий замысел Божий и приходим потому к расчленённому же  решению, не полному то есть… И опять утыкаемся… К примеру, миф об Адаме и Еве, о первородном грехе мы всякожды вспоминаем как иллюстрацию к какой-либо конкретной теме, привязываем к чему-то тоже не полновесному… Этой теме, видишь ли, нужна лишь часть мифа, и мы выдёргиваем одну из массы подробностей… а потом удивляемся, что решение частично… и что поняли его иначе, чем нам бы хотелось. А оно изначально не может быть цельным, потому что задача поставлена некорректно!

- Согласен. Но! Природа человеческая… такова!

- Какова?

- Такова! А вот что есть рождение религии? Разве не скачок сознания на более высокую ступень развития? Тут смена мировоззрения. Организация новой психологии, психики. Мировосприятия. Понимание мира обновилось, усложнилось. И Бог – при нынешней науке – всё равно Бог? Сейчас говорят: с Большого взрыва началась вселенная. И – где остался рай? А Бог? Не есть ли Он руководитель всего Космоса? Но кто тогда создал Космос? Ёлки-палки! И ва-аще!.. получается, что приматы попросту стремились походить на человека, живя рядышком с ним, как всякое животное, перенимали повадки, но так и не стали гомосапиенс? Так скажите мне, в конце концозов, кто ж таков человек-то? Пришелец из Космоса? А эволюция где? Дарвина куда? И ещё: с каким прицелом создан мозг человеческий, если он используется всего процентов на пять от его возможностей? И кем создан? Богом?

"Н-да. В чём - в чём, а в этом телеэфиру не откажешь – все теперь подкованы. Я тоже любитель научно популярных… Но до чего ж ныне полковники стали любознательны. Никогда б не подумал".

Полковник икнул, помял верхними зубами нижнюю губу. Похоже, он и сам догадался, что произошёл некий сбой в логике его рассуждений. И стал, очевидно, изобретать способ выкрутиться. Наконец ухмыляется, подмигивает коллеге и мне также заодно подмигивает, давая понять, что намеренно изобрёл ребус: как, мол, теперь оппонент перекусит расставленные сети?

Валерьян же оцепенел, глазами остекленел, несколько секунд беззвучно шевелит губами, пытается, вероятно, привести в голове мысли к некоему знаменателю. А полковнику Сержу вроде того и нужно – он нарочно, видать, подзуживает, подстрекает, дразнит...

- Вот я читал... - продолжает он извлекать из себя информацию. - Недавно где-то читал, да... Или по телевизору? Ну не важно. Булгаков... Слыхали о таком писателе? Михаил Афанасьевич. Так вот он пришёл к выводу: христианство исчерпало себя в нашей стране.

- Исчерпало?!. - воспрянул Валерьян. - В ту пору, когда он жил? Вполне возможно. Смутные, жестокие времена… Человек потерял всякие ориентиры.

- Чем же сейчас, по-вашему, они не жестокие? Или у всех ориентиры перед носом? По-вашему – возрождение на дворе? Да они всегда были жестокими. Всегда.

Валерьян сидит, приоткрыв рот, затем, слегка тряхнув головой, обиженным тоном:

- Мне думается, вы намеренно мешаете метафору о Небесах Духа с астрономией. И с яблонями на Марсе. Вот только зачем? – не пойму. Всё дело ведь в том, кто как верует. Но как любит повторять один мой хороший знакомый: то, что способствует созиданию человека – хорошо, а что – разрушению, плохо. Элементарно, нет? Град Божий, по-вашему, что?..

На лице полковника разлилось сияние тожества.

- Во-от, и все вы так. Где границы у метафоры?  Создатель, природа, абсолют, божество… Плавающая метафора. Плавающая  –  не очень понятно, согласен. Разноуровневая, может быть? Для каждого интеллекта – свой уровень понимания проблемы и соответственно метафоры? Не знаете? А-а! Чуть что – не знаю. А надо знать, раз уж... проповедуете.

- Что я проповедаю?

- Па-агодите. Другой вопрос. Почему мы были под татаро-монгольским игом сто-око лет, если мы, русские, такие умные и смек-калистые? Отчего это нам, если мы такие правые и правильные, Бог не помог? А-а, понимаю, один князь другого предал, один другого подсидел... Где же и княжеская порядочность ваша, если брат на брата побежал жаловаться врагу земли русской...

- Погодите-ка. Погодите! Сами-то погодите! - выставил Валерьян перед собой свои матовые ладони, удерживая будто чужое словоизвержение. - Там была другая мораль, другое мировоззрение! Нельзя выдёргивать под сегодняшнее солнышко прошлое, не учитывая ту психологию, то развитие социума… Да, и кстати, я недавно тоже кое-что прочёл – в журнале. Совершенно новый взгляд на историю Руси. Не нашествие было в 13-м веке, не иго обескровило русский народ, а космический катаклизм... Много повымерло от удара и радиации. Кто остался в живых, поголовно болели и обессилили.  Соседи по пространству попросту избегали посещать места катастрофы… А татаро-монголы, что ж, пришли к уже порушенному. Ничем и поживиться особенно-то не смогли. Нечего было брать. Что там осталось после кометного удара? Очень убедительная теория, уверяю вас, с приведением фактов изысканий. Почитайте. Мы последствия той глобальной катастрофы ощущаем до сих пор. И чернополь – лишь подтвердил это, выявилась масса интересных фактов...  чудовищных! Понимаете, следы чернопольской радиации  не совпали со следами от космической атаки. Тогдашняя катастрофа имела гораздо больший масштаб! Неизмеримо. Понимаете? Нам вроде как всего лишь напомнили  чернополем – чтоб не заносились, не гордились... Кроме того дали повод обследовать пространство и дали подсказку в разрешении многих вопросов. В том числе и загадку ига этого самого монголо-татарского, о котором вы упомянули. А православие, между прочим,  оказалось целебным приютом на русской земле для обездоленных, пострадавших от всяческих невзгод и разочарований...

- Лю-бо-пытно, - полковник Серж почесал большим ногтем за ухом и затем гладкую свою щёку. - Я знаком с историей, археологией, геологией… ("Ух ты какой подкованный", - восхитился я невольно и без всякого сарказма: полковник явно перешёл в другую фазу опьянения, и речь его сделалась внятней, а мысль собранней.) Вы полагаете, специалисты согласятся? У них столько фактов нарыто… Да не-ет, то что нарыли за всё время, никуда не деть. История – это ж наука нешуточная! Но, может быть, в самом деле, и это ваше открытие не надо исключать? Как одну из причин. Метеорит… а чо, вдруг было. Ну и пусть будет в добавление. Я не против новых открытий.

Но при этом полковник улыбнулся ехидно:

- Но что вы хотите этим сказать? Патриотизм заел? И монголы с татарами нас не одолели бы, не случись кометы вашей?.. Я больше чем уверен, что это никому не нужно… и журнал ваш, небось, тоже никто не покупает и, значит, не читает. Кто у нас сейчас вообще что-нибудь читает? А? То-то же. И никому нет дела до вашего великого открытия. Никому, понимаете? Всем до фени – была Русь такой или этакой. И теперь – есть она или нет её… Точнее, недоброжелателям до нас даже больше дела, чем доброхотам. Потому что недоброжелатель заинтересован, по крайней мере, в нашем развале, в нашем крахе, чтоб захватить ресурсы. А доброжелателю – именно до фени с кисточкой… Знаете, я тоже кое-что читал. Я ещё тот читарь, из прошлой эпохи. Угу, у одного вашего священнослужителя поднаторел: землю, дескать, Бог создал для того, чтобы пополнить ряды ангелов (к люциферу-то много ушло тогда, вы в курсе, надеюсь). И вот когда достаточно наберётся праведников – а в небесной бухгалтерии тот день и час известны доподлинно! – тогда и наступит апокалипсис. И, между прочим, получается вот что! Значит, если я лично – уже к имеющимся праведникам – тоже стану пушистым-серебристым, то тем самым, получается, я приближу конец нашего мира! Этот самый апокалипсис. А?! Туши свет, ребята! Так ведь? Или не так?

Валерьян между тем приуныл и заметно заскучал, упершись локтями в колени и сгорбившись. Явный признак, что накопил отчуждение или даже отторжение. У него в этом смысле градация чёткая. До определённого момента он держится в рамках, но затем происходит взрыв… Нервная система такая, говорит он, вернее – хвастается почему-то этой своей системой. Импульсивность непредсказуемая.

И я поспешил, как говорится, смикшировать…

- Вот вы упомянули слово пространство. Слово, надо заметить, ключевое. Судя по всему, вы человек не только специалист в деле безопасности, но и в целом широко образованный…

Мой довольно спокойный тон и скрытая лесть заставили полковника Сержа отодвинуть стакан и, слегка откинувшись корпусом, с любопытством воззриться уже на меня.

- Можно по-разному относится к отдельным людям… важно понять, чем они полезны или вредны для про-стран-ства! Все мы только тем и занимаемся, что создаём информационное про-стран-ство. И это существенным образом меняет ход событий не только самого прос-тран-ства, но и сообществ, государств и каждого в нём отдельно взятого индивида.

- Пожалуйста, Ван Сан, - поднял свой перст полковник Серж, - произносите слово слитно. А то режет слух. Без обид.

- Хорошо. Так, о чём я?.. А! И вот отчего важно насыщать пространство не чем попадя, всяким хламом-дымом, и тем более злобой, мерзостью, а настоящими ценностями – любовью, совестливостью, правдивостью… Потому-то и почитаются в морально развитых обществах отшельники и святые – самые, казалось бы, бесполезные с материальной точки зрения люди. А почему? А потому что сила их молитв за нас с вами, психическая энергия такова, что впечатывает свои образы на космической субстанции – на, условно говоря, – карте памяти.  И затем считывается теми из нас, кто готов принимать... Так что религии – естественно, их культовые принадлежности, храмы, обряды – есть не что иное,  как транспортация образов для установления связи с Богом.

- А экстрасенсы? - как-то лениво перебил уже полковник с усиками, Анатолий.

- Ну, простите, у экстрасенсов – совсем, знаете ли, иные… э, задачи. Всё упирается в психологическую установку и доброжелательность тех, кого они там, наверху, выбирают – те, кто за нас молится. Проще говоря: Творца или демона. И рано или поздно информационные накопления создадут (и создают!) в пространстве эффект саморазвития общества, его сознания. Речь может идти всё о той же ноосфере, по Вернадскому. Так что разница между каким-нибудь Кашпировским или Гробовым, оболванившими полстраны через халяву, и – оглянемся назад в прошлое, – Платоном – очень существенна. Не так ли? И если б Платону предоставили возможность вещать во всеуслышание и во всёувиденье, как нашим современным целителям в кавычках, то…

 

Бытовое электричество

 Тут я заметил, что меня уже не слушают. Тоже разболтался – не выдержал искус полемической лихорадки. Мои спутники корпоративно – и забавно! – сфокусировались на полных стопках, и я благоразумно погас. Трудно, согласитесь, владеть чужим вниманием в такой ситуации. Да и чего, собственно, ерепениться? Ведь я экскурсант, и не забывай этого.

- Ха-алстух у тебя больно хорош, - то ли похвалил, то ли сыронизировал гладкощёкий Серж, глядя на своего коллегу. Анатолий потрогал свой кадык, пожал плечами:

- Я ж его давным-давно снял и упрятал. Как только вошёл сюда и переоделся. Ты не заметил разве?

- А я вот помню, память у меня ещё молодая… - и скосив в мою сторону хитрый глаз: - Врезалось в карту памяти. Хороший галстук!

- О да, - кивнул Анатолий и при этом усмехнулся чему-то далёкому, во всяком случае, не рядом находящемуся. - У меня их штук сто и плюс один штук. Чуть забрезжит праздник, тёща тут как тут, и без всякой подначки в подарок новый галстук мне – от широты души, вероятно, хотя я их только в командировку и повязываю. Я жену спрашиваю: слышь, говорю, Ленуль, вы меня с Всякашвили перепутали, что ли? Я галстуками не завтракаю, не обедаю и не ужинаю. Даже предпочитаю жвачку, если уж на то пошло…

- А она?

- Она? Не поняла. Но обиделась. На всякий случай.

- М-м.

- Она у меня женщина… и при шубе и при модных штанах.

- Ну… у других и того нет. Тебе хоть не скучно. Кстати. Пословица. На обиженных воду возят.

- Думаешь?

- Стараюсь… думать.

- А ты философ. Это они, хоть раз в неделю, но думают. Мышлению завянуть не дают. Слыхал про Декарта?

"Это они, кажется, уже между собой пикироваться начали… - сообразил я. - По инерции".

- И не говори. Сознают своё сознание. Но я не философ. Вот один мой знакомый, тоже доморощенный, тот да-а – мудрец. Так вот он изъясняет следующим образом: ангела любить нельзя – это что-то хрустальное. Разве что вальс разучивать в отсутствие настоящего партнёра. Хотя… как с хрустальным танцевать? Но, это ремарка.

- Ха, Ремарк сделал ремарку.

- Если бы. Помарку.

"Каламбурят. Это у них какая-то своя игра…"

Полковник Серж, впрочем, вернулся к прерванной теме:

- Ангел, видишь ли, есть идеал – он для мечтаний, а не для жизни земной. Должен быть весь набор плюсов и минусов для полного спектра эмоций. Желательно, разумеется, без ощутимого перевеса в ту ли, другую ли сторону.

- Да, лучше уж без перевеса… Я, конечно, сочувствую ей, Ленке… но когда тебя начинают кушать поедом… большими ложками начинают черпать… хлебать и причмокивать… бесконечно мельтешить… мелочить-суетить и ссучить… мутить в тебе спокойствие без всякого перерыва… А ты им, значит, всё сочувствуй, сочувствуй, сочувствуй… Надоедает, знаешь ли, сочувствовать. Кто бы тебе самому немножечко посочувствовал. Чайную ложечку хоть этого самого сочувствия влил в твой сосуд драгоценный и неповторимый… Однако им подавай лишь для себя. Себе и только себе… Это их постоянное сакраменто!.. сакраментальный вопрос: "А как же я?" Сакральный даже вопрос.

Мы с Валерьяном переглянулись. Нам обоим, похоже, сделалось неловко присутствовать при чужом задушевном разговоре: нас они попросту выключили из списка доверенных их солидной корпорации.

- А тут тапки пропали, - продолжал Анатолий, шевеля усиками.

- Тапки?!

- Ну да, шлёпанцы. Заходит, понимаешь, с улицы, хвать-похвать – нету… их у неё там бесчисленно на полке… но ей именно войлочные потребовались. Где?! – вопрос ко мне направлен, естественно. А я как раз полку эту ремонтировал с утреца пораньше, ну так по мелочи возился. Куда дел? – и всё тут. Вот я облазил все закутки на коленках. Нету! Вижу по её глазам: просчитывает варианты соблазна. Соседка заходила! – зачем? Неспроста. И тапки увололокала. Чтобы, значит, навести на мысль – не одна, мол, Ленка, моим расположением пользуется. Но ладно – с ней можно разобраться, она близко. А если кто со стороны? И тоже подчеркнуть решила своё присутствие таким вот макаром – бытовым воровством…

Серж усмехнулся и почесал свою бычачью раскрасневшуюся шею:

- И что?

- Что?

- Чем закончилось?

- Весь дом электричеством наполнился.

- Хо-хо.

- А тапки под полкой оказались. Я их нечаянно запихнул туда, когда возился….

- Ещё раз хо-хо.

- Ты понимаешь, в чём дело?.. Нет? И я не понимаю. Со стороны можно подумать – я умный. А я не умный, – так получается на бытовом уровне…

- А какой же ты?

Анатолий провёл пальцем под усиками:

- А не знаю. На работе вроде не дурак. А дома – сплошное электричество. Почему?

- Да ладно тебе. У всех так. И к слову. Про извечное противостояние мужского и женского начал слыхивал? Нет? Ну ты даёшь! Это ж диалектика!

- Не скажи.

- Напи-люй. Выпить надо – и нет проблем.

- Думаешь?

- Знаю. Это уж я знаю наверняка. Можешь по-ве-рить!

- Ну… ладно, - Анатолий хлопнул себя по колену. - А то сам  с собой ругаюсь.

- Это интересно. А наказываешь? Себя. Мазохизмом занимаешься?

- Хм.

Я поднялся и вышел на перрон, поезд как раз остановился. За мной вскоре последовал и Анатолий. Поглядывая в окно нашего купе, где Валерьян и Серж опять уже принялись жестикулировать, он сказал:

- Пусть поспорят одни, без нас. Они ещё энергоэволюцию не обсудили и прочие новости философской мысли… а мы с вами подышим. Звёздной пылью.

И запрокинул голову в ночное небо.

"Ишь ты, поэт!" - не без досады подумал я. Но сказал другое:

- Да, им, похоже, не суть важна, но сам процесс… Только бы поспорить. Это их заводит и питает.

- И они чувствуют себя на коне! - усмехнулся мой визави.

- Ну да – ну да.

- А чёго в скит-то, в самом деле? Из простого любопытства или по делу? По велению, так сказать, души?

- Сын болен. Может, пристроить удастся…

Помолчали. Полковник подвигал сначала усиками, затем поразмял круговыми движениями поясницу. Сказал:

- Такая ж примерно история у моих знакомых. Парень, в конце концов, отказался от таблеток… но ему, правда, повезло  с работой. Он, видишь ли, попал в условия близкие к армейским – вставай, делай зарядку, иди, беги, работай, обедай… Нет, условия нормальные, никакой дедовщины, просто распорядок дня, отсутствие возможности скучать, приобщённость к коллективу, ощущение своей нужности, полезности… Выздоровел, да.  А так это чревато необратимыми последствиями и прогрессией, н-да… К старости душевная неприкаянность… оборачивается, короче, гораздо более тяжёлой болезнью… аутизмом, кажется.

Проводник махнул нам рукой:

- Заходьте, товарищи однополчане, трогаемся…

 

Адлер

И лишь выйдя из комфортного микроклимата супервагона под ослепительное южное солнце Адлера, на пышущий зноем перрон и заприметив средь пёстрой людской толчеи человека лет тридцати в чёрной рясе и с реденькой пегой бородкой, я необратимо осознал: действо началось. И причина тут для меня очевидна – резкий по контрасту сдвиг зрения от яркого одеяния толпы к одной-единственной тёмной и тощей фигуре – как ушат холодной воды на голову! И в мыслях моих стал плавиться неприятный кисловато-тусклый сумбур. Со мной всегда так. Дискретный, эволюционный скачок? – как сказал бы полковник Серж. Не знаю. Может, проще: псих. Или недоумок? Или всё же – позднее зажигание, как говорят автомобилисты?.. А было б зажигание ранним – не решился бы на поступок (действие, акт, авантюру…), не посмел, не осмелился… Вот и соображай – что же лучше.

И что-то вроде дежавю. Было, было уже нечто похожее со мной. Опять солнце, жара. Состояние неопределённости: то ли ты на кого обижен, то ли тебе кто зла желает. Как выразился некий философ: с безумной ясностью осознал нечто, что раньше было в предощущении. И всё это так молниеносно, что перед глазами поплыло…

Валерьян и встретивший нас монах поприветствовали друг друга известным образом. Я ж проговорил затверженную ранее заготовку:

- Благословите, батюшка, - и хотел приложиться к его руке, но тот отдёрнул её и смущённо пробормотал:

- Я всего лишь монах... простой монах, - и, увидя мою растерянность, поспешно и доверительно прибавил: - Зовите меня братом Алексеем.

Поскольку при этом он широко и несколько сконфуженно улыбнулся, обнажив бугорки верхних дёсен (что придало его облику некоторую забавную уродливость, но подкупило  чистопробным искренним участием к моей промашке и сразу как-то расположило меня к нему), я буквально мгновенно успокоился. Будто некий авторитетный и добрый Айболит сказал мне ласково, приподняв кустики рыжеватых бровей: будь, дитя моё, самим собой – это лучшее из возможного. От промахов не застрахован никто, тем более неискушённый.

Через пару минут мы ехали на "Ниве" по оживлённой сочинской трассе. Валерьян расспрашивал об изменениях, происшедших за шесть лет, что он тут не был. Я же попросту озирался по сторонам, пытаясь также что-то вспомнить из давнего и смутного своего прошлого, когда мы с Тамарой в свой медово-свадебный месяц посетили сей курорт. Ничего медового мне не припомнилось (уже тогда между нами установилось напряжение непонимания, которому по молодости мы оба не придали значения). Однако одна встреча – на пляже – всплыла и удивила меня тем, что никогда ранее не вспоминалась. То был сухощавый мужчина в зрелом возрасте, сидевший неподвижно в тени утёса (я, кстати, впоследствии нырял с него и вывихнул правое плечо)  и спокойно наблюдавший за нами всё время, пока мы купались. Мне почему-то стало досадно – это его бесцеремонное внимание. Но и любопытство разобрало. И чуть позже мы с ним разговорились. Оказалось, здесь он уже довольно давно и вполне освоился – года три, что ли – без прописки, без работы, без постоянного жилья…

- А как же?.. – я, законопослушный малый с самого детского сада, был удивлён настолько, что даже не сумел сформулировать вопроса до конца. Но он понял. Пожал плечами, улыбнулся.

- Тепло, - сказал, - даже зимой… не то что там… Я сюда прямиком из Магадана. Хожу-брожу, думаю, читаю, если есть чего, общаюсь с людьми. Всё разный народец встречается – местные, приезжие, куртизаночки, попики, безбожники – всякие-привсякие, словом. Надоедает – шагаю дальше. Ни к кому и ни к чему не привязан и никто не досаждает, не угнетает, не воспитывает, на психику не давит. Ничто, короче, не обременительно. Думай себе, мечтай… записывай в дневник, если есть к тому влечение. Попадал разумеется и в ппеределки… Но как без этого? Даже скучно без этого.

- Как паломник? Вы верующий или сочинитель?

Его ответа я почему-то не запомнил. Однако с какой стати мне вспомнилось про этого человека именно теперь? Не-ет, странная штука память. Не менее странная, чем, скажем, сон. Подкинут тебе символику некую, и ломай над ней голову, пока не сломаешь…

 

У светофора нас зацепил фургончик "Скорой помощи". Алексей решительно, однако совершенно спокойно вышел, невозмутимо осмотрел переднее левое колесо, взглянул на выскочившего из "Скорой" водителя,  ободрил его кивком – заметно растерявшегося перед фигурой в чёрной рясе:

- Спешим вот на вызов, спешим... – пробормотал  ободренный и, натянуто улыбнувшись,  почесал за ухом. – Фельдшер я…

- Даже не поцарапал, лишь резину резиной коснулся, - сказал Алексей, усаживаясь за руль и делая отмашку фельдшеру, так и не обременив его ни единым словом.

И дальше. По мосту через почти совсем пересохшую речку, блещущую белизной обнажившихся валунов и булыжников, затем мимо строительных фирм, судя по названиям на огромных щитах,  прибывших сюда со всей России.

- Ишь ты, - выказываю свою незаурядную проницательность, - опять приметы олимпиады.

- Да, взялись капитально, - подтверждает Лёша. - Тут перед мостом иной раз по часу–полтора торчишь – проехать невозможно. Надо будет к тому времени защиту какую-нибудь изобрести от туристов, не то и в скит притопают – поглазеть.

- Как, и зимой даже? Олимпиада ж зимняя…

- Да кто их знает – этих неугомонных экстремалов. Тем более мы дорогу там налаживаем. То браконьеров теперь мимо провозят, то девиц всяких… Бизнес, короче, процветает.

Дорога рванулась круто вверх, и в перебив дыханию – внезапный съезд, чуть ли не отвесный спурт по извилистой дороге в бездну – к железным воротам...

"Уж не горнолыжник ли ты в прошлом!.." - аукнулось эхом у меня сперва в затылке и затем застряло в горле.

 

Подворье

Подворье оказалось небольшой и современного покроя уютной усадебкой. Вокруг островерхого дома с двумя анфиладами террас на первом и втором этажах, цвёл и благоухал сад с крошечным прудиком посредине цветника, кромка которого была выложена округлыми камнями размером с детский мяч. А дальше, за оградой, –  высоченные дерева по склону.

Выходя из машины, я вдруг увидал своего Петю!.. Дыхание даже перехватило. Он стоял в тени балкона и смотрел в мою сторону! Ошеломление было столь велико и всепоглощающе, что минуту целую, наверно, я не мог ни двинуться, ни вымолвить слова. В голове промчался рой бессвязных, диковинных по своей несообразности мыслей (наподобие: я приехал его проведать будто, однако в пути со мной что-то произошло, и я напрочь позабыл о том, что устроил его сюда)… мыслей, которые, в конце концов, уложились в одно упорное несогласие с реальностью: «этого не может быть!.. По два раза слетать с катушек – это уже слишком». И спокойствие, хоть и не полностью, вернулось и расковало мои члены и язык.

Да, молодой человек был невероятно похож на моего сына. Но это был не он.

Мы поприветствовали друг друга по православному обычаю, после чего он и назвал своё имя: Олег. Поговорить с ним мне не пришлось, даже осмотреться, как следует, я не успел: во двор вкатил микроавтобус, за рулём сам батюшка. Он стремительно вышел...

Первое моё впечатление: редкое великолепие и отчасти суровое величие его облика поразили меня (хоть мне и довелось за жизнь свою повидать немало штучного человеческого материала). Строгость безукоризненно сочетавшихся черт спокойного лица – лба, носа, губ и глаз, чернёные серебром длинные волосы… Высок, строен – он точно был создан для священного облачения – и вызывал какое-то по-детски трепетное благоговение. Именно благоговение и доверие. И одновременно... Если бы рядом – почему-то пришло мне в голову – загарцевал нетерпеливо-горделивый конь-красавец, то ему не достало б одного – такого же гордого и удалого всадника! И в мозгу моём ярко полыхнула ясная картинка: в мгновение ока батюшка лихо взлетел в седло, поднял на дыбы победно заржавшего скакуна и в следующий миг умчался прочь, помахивая не то саблей, не то плёткой...

Хотя я уже знал от Валерьяна, что отец Ефим имеет московскую прописку (и в квартире его живёт сейчас дочь, не пожелавшая уехать с матерью в Германию), на жителя столицы он не был похож совершенно. То, действительно, был статный, обременённый уже возрастом и опытом горец с благородным ликом и выразительными вишнёво-карими глазами – очень спокойными и проницательно-проникновенными. И при той внушающей уважение осанке, в нём не ощущалось ни надменности, ни... ничего такого, казалось, что могло бы оттолкнуть или удержать от расположенности к этому человеку.

Подойдя под благословение, я физически ощутил, как меня обволакивают добрые токи приязни... При этом я заметил и физически почувствовал, как зорко и внимательно он изучает меня, проникая в глубины моей – и самому мне мало понятной – души... почему-то теперь по-детски смущённой и растроганной. Впрочем, я постарался стряхнуть это поэтическое наваждение и взглянул на батюшку более трезво, уже благословляющего других чад, то есть поглядел уже со стороны. Он был моего примерно возраста...  Да, никакой суетности, в отличие от меня, при всей лёгкости и одновременно природной выверенности движений. Да, по-восточному величав...

Да что же это я, в самом деле! Опять сбиваюсь на поэзию... Но это – мой недостаток:  восторженность натуры, постоянное ожидание приятного сюрприза, подарка судьбы, чуда, однако легко уживалось с язвительно-критическим зудом, сварливым и занозистым языком. Встречая по-настоящему прекрасных ликом и духом людей (а это всегда неразрывно – как давно подмечено не мной, если речь идёт о подлинности, а не смазливости), я невольно и самозабвенно очаровываюсь ими. И непроизвольно же скрадываю их недостатки. Чаще всего очарование действительно скоро истаивает. Проходит время и… Но иногда – очень редко, к сожалению, – восхищение моё превращается в преданность и любовь, не как даже к человеческому существу, а, скорее, как к природе... Да, не исковерканной алчной цивилизацией природе. Не подверженному порче эталону, созданному эволюцией и отступившей в изумлении – от качественной своей поделки в виде неразменной монеты. То есть созданию, закрывшему и даже отменившему саму эволюцию вместе с Дарвином – теперь за ненадобностью. Вершина достигнута потому что!

 

Нам с Валерьяном отвели ближнюю к саду келью по второму ярусу террасы, напоминавшую гостиничный номер средней руки – и мы, разобрав свои вещи, немного повалялись на пружинных койках.

- Да, неплохо, - сказал я нечаянно вслух – в ответ на свои мысли: имелось в виду, что жить бомжем или бедняком в захолустье, в запокинутой миром захудалой деревушке гораздо менее комфортно, чем здесь... - И постель мягкая, да? - это я уже к Валерьяну повернул голову. - Да?

- Да, - откликнулся он. - И кормёжка.

- Что?.. Кстати, мог бы и рассказать чего-нибудь про отца Ефима.

- Что тебя интересует? - Валерьян повернулся на бок, чтобы, вероятно, увидеть выражение моего лица. - Ну… закончил консерваторский курс по классу фортепьяно, я даже слышал в его исполнении 2-й концерт Рахманинова.

Выдержав небольшую паузу, – полагая, вероятно, что я должен удивиться? – продолжил:

- Отец его, как некогда германский Fatter Амадея Моцарта, насильно возжелал преклонить дитя своё музыке. Идея благородна сама по себе. Худо, что насильственно внедряемая. Младой музыкант, как ты, наверно, догадываешься, не имел в жилах немецкой крови, германского педантизма и менталитета к послушанию. Поэтому, как наелся-накушался, так и воспротивился сразу, даже дома не имеет теперь инструмента…

"Где же, в таком случае, ты соблаговолил его услышать?" – хотел я вставить, но не успел.

- После окончания курса предпочёл юноша музыкальной карьере геологический факультет МГУ. Затем, как геолог и альпинист, облазил весь Кавказ, защитил диссертацию. И затем – очередной, столь же непредсказуемый, поворот – подался в художники-живописцы, Суриковское закончил. Стал выставляться, в том числе за рубежом, имел даже финансовый успех. Женился, родил дочь. И вновь поиск себя, своего подлинного предназначения. Духовное училище… И тут жена сказала: выходила я, дескать, за художника, а не за попа, – и ушла к другому… Само собой, о мотивах разрыва с супругой, не пожелавшей стать матушкой, не нам с тобой судить, они, очевидно, не столь просты... причины, я имею в виду. Тут ведь как – едины ль мы и в вере также... Ан нет, даже вера у нас различна... Ну и так далее, по понятно развивающимся законам любви и ненависти. Каждый, как давно уже прописано, ищет для себя, помимо материального, и мир идеальный… даже если этот мир противен и противопоказан другим. Отсюда, наверно, и метания батюшки – до того ещё как он стал батюшкой. И всех остальных человеков. Разница в активности. Более активный индивид становится лидером. И формирует вокруг себя среду обитания, и более пассивные примыкают…

"Э, - подумалось мне, - да ты, вижу, тоже очарован. Эк изячно поёшь!"

- А почему не нам судить? - попробовал я перевести в диалог его академическое вещание. Однако не преуспел. Валерьян, очевидно, затвердил полюбившуюся биографию многими презентациями… И биография эта служила ему не только поводом к зависти, но и в успокоение – не всё-де подлежит тлену и не все намерения бесплодны в нашем мире соблазна и мытарств…

- Будучи уже игуменом одного из монастырей Вологодчины, взялся батюшка за перо. Написал более десятка духовных книг… Правда, последние годы на творчество у него времени не остаётся: все силы отнимает скит, ведь с нуля воздвигаем… Ему бы хорошего хозяйственника в подручные… снять тяготы с себя хотя бы по прокорму братии…

- Да, хочется поскорее взглянуть, что же это за оазис такой. Да и книжки его не мешает посмотреть.

- Как художника его сравнивали с Серовым и… неким французом… забыл вот только каким, - Валерьян помедлил, вспоминая. - А как музыканта – с Рахманиновым.

- А как писателя?

- Писателя? Ах да! С бароном фон… опять же позабыл… Флобером, что ли? Он стилист, слово его пластично… А он взял да в монахи подался.

- Так, может, потому и подался в монахи, что понял: в писаниях на того-то похож, в рисовании – на другого, в музыке – тоже не оригинал?

- Есть ещё вопросы? – Валерьян ощетинился – ну не терпит он моих подначек: обижается как ребёнок.

- Да. Ты сейчас будто по шпаргалке шпарил. Или наизусть биографическую справку выучил?

- Отстань. Дурень стоеросовый.

- Одна-ако.

Судя по столь решительной отповеди, деликатность экскурсовода иссякла. И потому – молчок. Клинышек бороды остриём кверху. И веки смежил.

- Что ж, спасибо и на этом.

 

Отец Ефим неспешно показывал нам свою церковь на третьем этаже. Со знанием дела рассуждал о мастерах, непрофессионально постеливших линолеум, об удачном освещении… И во всём – будь то похвала или неодобрение – чувствовалось, как бурлит в нём нетерпеливая мальчишеская похвальбишка обладателя в целом прекрасной обители.

- Мне давно хотелось именно вот такие иконы, - и опять заметно было, как неприкрыто-ненасытно, в тысячный, наверно, раз, любуется игумен ликами святых. - Наконец-то нашёл чудесного иконописца, и он сотворил, как мне хотелось, как и я вижу… Что за иконы! Как светло на душе от них, да? А колорит!.. Даже звучание колокола присутствует, слышите? Прислушайтесь! Боже мой, а какие выразительные глаза! И непорочные совершенно…

И батюшка оборачивался, заглядывал и в наши с Валерьяном очи.

Чуть позже батюшка подарил мне несколько своих книг.

- Правда, уже семь лет ничего не промышляю на сём поприще… А семь лет – как раз тот срок, когда не только кровь в человеке полностью обновляется, но и душа приобретает добавочный опыт, не так ли? Так что не будьте слишком строги к моим запискам.

 

Первая трапеза

На трапезу нас позвал Диомед. Имечко, да? Кроме как в книгах и не встречал раньше. Но соответствует ли сие необычное по нашему времени имя внутреннему содержанию этого круглолицего крепыша? Он как-то болезненно  и неприятно суетлив… потому и неприятно, что это и тебе передаётся. И говорун до мозга костей: так обычно характеризуют степень крепости мороза, лютости его – пробирает, мол, до костей… бр-р! – и передёргиваешься всем телом.  И вот с таким именно, как Диомед, проведя несколько минут, хочется зафырчать и затрясти головой навроде лошади, которую заели слепни. И бормочет, и бормочет, огромный ворох подробностей на ограниченном отрезке времени, так что начинает мерещиться: месяц или даже два уже с ним в непрерывном общении, причём в замкнутом пространстве – слух непроизвольно отключается! Невероятное ощущение – тебя вроде как ухватили за руку и насильно повели по рынку сквозь гомонящую толпу, где каждый торговец цепляет за локоть и предлагает свой товар, и ты обалдел и оглох от гвалта, ещё чуть-чуть – и глаза разъедутся врозь… Глупые, право, мысли вертятся в моей голове. Понимаю. Вероятно, акклиматизация даёт себя знать. В общем, Диомед себе ничего парень. «Мне сорок пять на днях исполнится», - не помню, по какому поводу сообщил он. Я остерегаюсь сам задавать вопросы таким людям – это их вдохновляет на душевные излияния. Назойливость их, я догадываюсь, происходит от постоянного внутреннего беспокойства, неуверенности в себе, потому он и хочет быть тебе (да, собственно, и неважно кому) полезен. «Тебе не надо кровать передвинуть, поближе к окну, чтоб читать посветлее было? Нет? Сумка тебе не мешается тут? А то давай я заброшу на шкаф…» - и это через каждую почти фразу словесного извержения. И рассказывает, рассказывает, волнуется, заискивающе ловит твой взгляд – сочувствия вроде ищет. В Германии вот жил несколько лет, работал там водителем. Сестра у него там замужем. И он туда поехал по её вызову. Женился. Теперь разведён. «Ты знаешь, где тут душ? Там можно и постирать…» Что-то у него с головой не в порядке. Точно.

 Его товарищ, Игорь, к кому он приехал на побывку, – бывший подводник, майор – тоже улыбается несколько виновато и отрешённо, и как бы ждёт поручения, чтобы тут же опрометью помчаться исполнять. Выпуклый лоб, курчавая редкая бородёнка, глаза чуть навыкате.

- Мы с ним на одном заводе работали, - сообщает Диомед, - там и подружились.

Они похожи, как братья, – оба рыжие. Только Игорь долговяз и, как жираф, взирает сверху, чуть пригибая голову набок, а Диомед приземист, ему по плечо. Последний доминирует и назойливо воспитывает. И жалуется посторонним. Как мне сейчас:

- Ну, вот чего он заикается по мобиле? Сколько денег уходит на одно заикание! И говоришь ему и говоришь: сформулируй прежде, на бумажку запиши, а потом звони! Всё бестолку! Как о стенку горох.

И, похоже, Диомед опять нервничает всерьёз и переживает искренне по этому поводу. Да, неуютно, неспокойно у него на душе. Сумятица некая будоражит. И мне, хотя и сочувствую, хочется поскорее отделаться от него. Он спор затевает, и не понятно, с кем. Откуда возникла эта тема, например: о разрешённой скорости на окружной московской трассе? Мне это надо?

Впрочем, я отвлёкся. Нас ждут за столом.

 

Я, как выражаются, слыхивал краем уха или кина насмотрелся: игумены обычно столуются отдельно от братии. Этому причиной может быть диета или желание сохранить дистанцию. Здесь же батюшка вкушал со всеми вместе, возглавляя стол и заправляя беседой, которая не прекращалась во всё время насыщения чрева.

Насытиться же было чем – на длинном столе, покрытом клетчатой скатертью, кроме казана с кашей, разнообразные соусы, овощные и фруктовые салаты, на стойке-парапете на пути в кухню ждал своей очереди большущий арбузец…

Повар – тот же художник или композитор, записывающий музыку прямо из головы в нотную тетрадь. Он заносит для памяти на бумагу свои вкусовые ощущения – какими-нибудь доморощенными знаками-формулами, выводит красивое уравнение. Вот, курица, допустим, на вертеле источает аромат, прибавить корицы, затем шафран, затем… и в том же порядке все эти перемены вкуса складываются в последовательность – мелодию вкуса гурмана. Или симфонию. Или концерт фортепьяно с оркестром… то бишь курицы с ингредиентами… К чему это я? Причём тут курица? Пост, а он про курицу…

На сей раз бразды правления в общем разговоре перехватил – узурпировал! – мой Валерьян. Он точно старался поразить всех неординарностью своей персоны: вещал почти непрерывно, всех перебивая, в том числе и батюшку – о своих посещениях монастырей: в их числе Валаама, Афона, Иерусалима и других, о мироточащей иконе, которую собирался привезти сюда, но не посмел без благословения батюшки. Батюшка снисходительно кивал и – присматривался, как доктор присматривается к пациенту. (То бишь роли поменялись, – мог бы я съязвить, будь на то подходящие условия). Насчёт иконы, однако, заметил:

- Надо было привозить без всякого спроса. Я бы и тут  благословил.

- Да, батюшка, вы правы, тямы не хватило… мозгов, я имею ввиду.

А мною всё владело какое-то суетливое злорадство, исток коего я пока не мог уяснить. Моя журналистская сущность – или сучность, как приговаривает Тамара – изнывала от желания уязвить-таки своего друга: уж очень он задавался. Но я озирал окружающие меня лица и не замечал в них осуждения этому бахвальству. Лишь внимание и сочувствие... Сочувствие к чему? – пытался я постичь. Да, неведомый и неугомонный бес подзуживает Валерьяна всё время на спор, на хвастовство… желание быть на виду у него в крови, понравиться всем, услышать похвалу – елей для его души… всё это меня давно в нём раздражает. Другое дело, что дома я могу плюнуть и уйти, а тут?.. Тот, кто сталкивается с ним впервые, невольно ведь подумает: там, где побывал не он – вовсе не так замечательно, вовсе и не Афон, и тропка не тропка, и горы не горы, и люди не те, не такие уж и святые… Дело в восприятии?.. Кто сильнее способен преувеличить,  что ли, тот и прав?

Однако в этом назойливом трёпе есть и преимущество: вот, подишь ты, напросился в поездку – и про меня не забыл – в Абхазию!

- Батюшка, а мы скоро в скит поедем?

- После Абхазии сразу и… Хотя нет, мы же ещё к отцу Ору собирались на праздник…

- А нас, батюшка, возьмёте в Абхазию? – льстиво-заискивающе. Ну как такому подлизе откажешь? Как ребёнок смотрит просительно, вот-вот захнычет… И тут же продолжает о своём:

- …Жду на остановке. Жду-пожду, а мороз клубится, я задрыг уже совсем. Где-то мой троллейбус пристыл к проводам. Пойду, думаю, погреюсь немножко. И захожу в церковь, это неподалёку от моего дома. Там свет горит, там тепло. Толкаю дверь, а мне навстречу сладчайший звук: «Господи, помилуй…» А я любитель хорового пенья. У меня большая фонотека. И тут меня как током ударило. Что меня особенно поразило, так это молитвенное наполнение голосов. Не просто профессиональное, а духовно насыщенное! Как бальзам на сердце. И вот с этого раза я стал приходить, слушать. Потом я прооперировал матушку одну, жену отца Николая… потом святить куличи понёс в Сретенский монастырь…

Валерьян умолкает, погружаясь в то давнее своё благостное состояние – на мой взгляд, он слегка переигрывает: этак в дурном театре плохой актёр прикрывает дланью взор свой… при этом подглядывает сквозь раздвинутые пальцы за публикой. Чего-то он добивается, не пойму только чего.

Батюшка пользуется паузой:

- А я, когда художничал, ходил к товарищу в монастырь, он там иконы реставрировал. Ещё ж в советские времена – всё непросто, никому ничего не говори – и я вот пошёл посмотреть, что он там малюет... Этот непередаваемый запах красок, они их сами зачастую изобретают! И позже ходил по монастырям – смотрел, как работают иконописцы. И…

- Да-да-да, я там тоже был! - отнимает длань от глаз Валерьян…

Между тем, отвлекаясь, я изучал присутствующих за столом. В первую очередь меня интересовал Олег, которого я в минуту встречи принял за сына. В нём так же, как и в моём Пете, присутствовала глубокая созерцательная сосредоточенность на внутреннем своём мире. А курчавая каштановая бородка придавала ему ещё большую закрытость и… значительность, что ли.  Он единственный, кто до сих пор не проронил ни слова. И казалось, он обдумывает некие глобальные вопросы бытия. Как некий патриарх. Да! Почему-то я видел его в будущем именно первым лицом в церкви – благородная осанка, величественный наклон головы, выражение лица и глаз. Откуда он такой взялся? Как сюда попал?

Ну да с патриархом я, видимо, хватил через край. Это оттого, должно быть, я возмечтал, что и сыну своему, с кем он был так схож, я бы также хотел прекрасной перспективы…

За Валерьяном по правую руку от отца Ефима сидит отец Иов. С ним я тоже пока не общался. Он что за птица? Лицо аскета. Вкушает неспешно, что-то тихо иной раз говорит батюшке. Иногда ненавязчиво бросает взгляд то на одного, то на другого…

Брат Алексей по левую руку от батюшки. Этот словоохотлив, как попавший в своё болотце лягушонок. И квакает, и квакает, выражает своё одобрение и приятие всё той же улыбкой до ушей с розовыми дёснами и лошадиными зубами напоказ.

- Да, вы правы, правы, это удивительно! Удивительно! Я тоже нечто подобное испытывал. Это знаменательно. Это присуще всем мыслящим существам.

И откуда взялась эта его велеречивость? Озадачил. При встрече и в пути от вокзала он выглядел совсем иным. Перед батюшкой теперь рисуется? Вроде ни к чему. Впрочем, отец Иов по правую руку, этот по левую… Есть тут что-то иерархическое. Или детская борьба за близость к главе сообщества? Как апостолы спорят…

За ним Диомед с Игорем. И Паша или, как тут к нему обращаются – Пашик (очевидно, от слова пшик – так мне почему-то хочется трактовать сей суффикс). Заморенный с виду и тщедушный телом паренёк с капризным лицом. Интересно, чем недоволен? Или тоже рисуется? С такого, пожалуй, станется. А может, бывший наркоман? Из семьи богатых родителей и потому денег хватало на эксперименты?..

Он вставляет порой какие-то невразумительные реплики своим скрипуче-превередливым голоском, но без каких-либо чаяний быть услышанным, будто  из него выскакивала шальная, неконтролируемая эмоция и тут же растворялась в воздухе бесследно. Вот как сейчас:

- Жизнь могла пойти иначе, не давай я людям сдачи… - и опять носом в тарелку. Ну, что об этом сказать? Или совсем уж невпопад – возможно, своим мыслям: - Для меня это подвиг – в горы подниматься, раньше мне это и в голову не могло придти…

Действительно – пшик да и только. Почему батюшка к нему снисходителен? О таких, превередливо-заносчивых, в простонародье говорят: глисты замучили. Пардон, конечно. Не за столом буде сказано. Или: не в коня корм. Точнее. Действительно, он уплетал за обе щеки так, словно год целый не ел. Отчего же такой худосочный – до сероватого отлива морды лица, как опять же выражаются в некоторых слоях населения – чукчи на севере, к примеру. Насытившись, Пшик тут же стал клевать носом. При этом вид умника утратил совершенно. И, взглянув на него, батюшка веселым басом изрёк:

- Чай не пьёшь – откуда ж сила? Да, Паш? Чай попил – совсем ослаб!

Поднялся, оглядел всех из-под приопущенных век:

 - Помолимся.

А когда уже все убирали со стола, спросил:

- А не потрудиться ль нам перед вечерней службой?

               

Первое послушание

Отдыхая после трапезы, мы с Валерьяном услышали голос Алексея: проходя мимо нашей кельи, он кому-то, кто шаркал за ним следом, пенял:

- Эй вы, ковыряшки! Ноги в руки и вперёд! Ковыря-ашки! – И шлёпая подошвами сандалет по каменным ступенькам в сад, продолжал бурчать: - И ковыряются, и ковыряются… монахи бородатые! Язви вас совсем… Рассупонились! Обленились! А жратеньки – это вы мастаки, да?

Переглянувшись, отправились и мы на послушание – освобождать переднюю часть двора от строительного хлама и камней. Здесь, работая бок обок, мне удалось пообщаться с отцом Иовом, а затем и с Олегом.

Отче недавно исполнилось полста. В оные года он окончил лесной институт. Был женат, да не сложилось… Теперь заправляет садом-огородом в скиту. Подробнее поспрошать мне помешал вездесущий Валерьян, он продолжал изображать рвение – выворачивал камни и всё время укоризненно вздыхал за моей спиной, когда я отвлекался на разговоры:

- Работать надо, друг мой, работать. Это монастырь, а не дом отдыха.

- Работай, – огрызнулся я, - а не отвлекайся на замечания другим! И вообще, сочувствую я твоим зятьям – если дочери твои характером в тебя! - И, отдельно ото всех, я стал приводить в порядок участок земли в тени под деревом, чьи плоды уже давно влекли мой исследовательский инстинкт. Отец Иов несколько раз подходил и подсказывал, как лучше устроить планировку. В результате получилось неплохо. Прилично получилось – этакий тенистый закуток со спуском в тот самый цветник с прудиком, где краснопёрые рыбёшки лениво пошевеливали плавниками… А плоды на дереве оказались ещё зелены, так что я даже забыл у отца Иова спросить их название.

С Олегом же я перемолвился уже после завершения работ, в тени нижней террасы у водопроводного крана. Умывшись, он посветлел взором и почувствовал в себе, по всей видимости, охоту поговорить. За плечами у него электромеханический институт, работал механиком на фирме. Была у него девушка, но ушла к другому. И он запил. Пил же до чертиков. Кто-то из друзей помог ему выкарабкаться из запоя и отправил бродить  по монастырям (так он выразился)... Побывал Олег в разных местах – и в средней полосе России, и на Север забирался, но как-то нигде ему не показалось. Встретился недавно с батюшкой Ефимом – по совету одного монаха... и вот теперь здесь, послушником, всего вторую неделю.

Говорил он глуховатым грудным голосом.

- Мне до сих пор снится всякая всячина… нездоровая. Вот нынешней ночью... Иду, что ли, в детдом какой-то. В руках у меня, откуда ни возьмись, сумки с игрушками, гостинцами. И в полутёмном коридоре встречают меня странные тётки. Подарки принимают, но почему-то очень испуганно как-то: озираются всё, вздрагивают, точно окрика опасаются. Маленькая девочка вертится подле них, и у неё глазёнки такие просящие, палец во рту мусолит... А затем – уже, знаете, долгий такой по ощущению, тягостный-тягостный, точно у меня из сознания выскочил большой по времени кусок – разговор странный с тоскливым-тоскливым мужичком, серо-буро-малиновым каким-то, замшелым, с перепою, может быть… в затемнённом закутке и – чудно как-то – у книжных стеллажей, на которых вместо книг пустые бутылки поблескивают... хотел сказать: маршируют. И он, этот архивариус, то есть бутылочный библиограф, глаз не поднимает, половицы разглядывает, стесняется чего-то, робеет. А сидим мы отчего-то на корточках и посматриваем в низкое оконце, а за ним унылый городской пейзаж. Мусор там ветром гонит, пыль или дым стелется и закручивается в воронки… И вот он, библиофил этот, говорит мне:

- Вы были в музее? - и называет музей. И спохватывается: - Конечно, бывали! Чего это я?

Затем, скомкав наш разговор, прощаемся поспешно, и я думаю: надо ли забрать опорожненные от игрушек сумки. Но может, они тоже понадобятся детям? Хочу спросить об этом жену, хотя, рассуждаю, откуда ж у меня жена, я ж не женат! Но она очень быстро идёт впереди, и мне хочется её обогнать и заглянуть в лицо – посмотреть, какая она. И вот мы уже у низких дверей, таких низких, что приходится присесть чуть ли не на четвереньки... И внезапный – я даже содрогнулся! – резко, ощутимо болезненно бьющий в затылок яркий свет. Нестерпимый даже для темечка – будто кто сканирует мой мозг, сквозь череп. Я жутко испугался, засуетился, пошёл быстрее, даже побежал, чтобы отвязаться от этого просвечивания. На ходу натягиваю пальто, и что-то мне в нём мешает.

Уже на улице, в каком-то сквере, обнаруживаю бутылку "сухаря" – ну, сухого вина – и поворачиваю её в кармане так, чтоб не мешала. А она всё равно топорщится.

- Что это у тебя? – спрашивает меня жена, и я тут вижу её недобрый оскал. - Опять?! - и – в истерику. И руками размахивает. Перехватываю ладонь её у своего лица и сжимаю так, что пальцы в солому. Хруст даже слышу.

- Тётки вернули мне твою ж бутыль! - Ору ей прямо в ухо. - А сказать не сказали!  Сама ж в богадельню дала это вино! Зачем – не понятно. И вообще – кто ты такая?! Образина! Кто ты?! – кричу.

Олег замолчал и при этом прикрыл ладонью рот, желая вроде сам себя заставить молчать.

Я не утерпел, помня своё давешнее видение его будущего, спросил:

- Не собираешься делать духовную карьеру?

- В тридцать пять лет? - Олег удивлён. - Да нет.

- Помоги-ка, - попросил Валерьян, - ломиком поддень…

Да чтоб тебя! - чуть не вырвалось у меня. - И тут ты меня достал!

- Слушай! Я уже вымыл руки – какой лом? Ты что? И нету у меня никакого лома. Заканчивай свой кордебалет, хватит в игрушки играть! Папу римского он тут изображает! Святошу!

Затем была вечерняя служба, где я старался быть усерден как все... И никаким лицедеем себя не чувствовал. Мне хотелось ощутить физически и вникнуть в своё непростое состояние духа...

Уже совсем стемнело, когда Диомед остановил меня на террасе второго этажа и предложил для похода в горы рюкзак вместо сумки и тут же вынес его из кельи  и протянул мне. Сразу уйти мне показалось не учтивым, хотя я уже знал его неудержимую словоохотливость. Я посмотрел на быстро меркнущее небо, где начинали прорезываться крупные леденцы звёзд, помял в руках брезент пустого рюкзака, сказал:

- Да, выручил ты меня. С сумкой на одной лямке лазить по оврагам – удовольствие не из самых удобных.

- А я сразу об этом подумал, Ван Саныч… - и Диомед затараторил о своих путешествиях: - Да, славно путешествовать в хорошей компании. Вот, когда мне было тридцать лет ещё, я сподобился…

От одного этого "сподобился" мне сразу захотелось нахлобучить ему на голову его же рюкзак.

Ночь я спал как убитый.

 

Опять "в поле"

Приехав утром, Вансан не нашёл сына на том месте, где оставил. В убежище из панелей – также никого, лишь остывшее кострище да пальто, скомканное, испачканное землёй. Вспомнились ключи, оставленные Петей вчера на даче – это вполне мог быть знак прощания разуверившегося в жизни и отчаявшегося юноши. Несколько минут Вансан ходил туда-сюда по гравийной дороге вдоль участков в надежде на появление сына откуда-нибудь из кустов. Потом пошёл к крайнему дому у реки, где всё лето обитал пожилой мужик, похожий на долговязого юнца с морщинистой маской на лице. Пока шагал, зорко и ожесточённо оглядывал окрестности. Посёлок расположился на возвышенности, и вокруг дышал под солнцем простор – справа и слева синели леса, за рекой же на рыжем поле вдалеке тарахтели тракторы с прицепными агрегатами – убирали солому.

Из дома на крыльцо вышел долговязый хозяин с подзорной трубой в руке. На вопрос Вансана, не видал ли он юношу в полушубке, сказал подростковым дискантом:

- Вот в эту самую трубу и видал. Я всегда, когда делать нечего, обозреваю... Ещё подумал: знакомый будто паренёк. Значит, не ошибся. Он – во-он там, - мужчина махнул в сторону поля, откуда доносился рокот моторов, - вышагивал наискосок – прямиком к лесу.

Вансан вернулся к машине и хотел переехать на другую сторону реки по дамбе, но передумал, опасаясь застрять в глубокой колее.

Петя явился часа через два, усталый и какой-то отрешённый.

- Курить хочется, - сказал вместо приветствия. Закурив же, стал рассказывать, как ночью, уйдя за реку, промок и замёрз. И с восходом солнца разделся на опушке леса, стал сушиться, благо – ни дуновения ветерка, одни жёлтые лучи от жёлтого солнца – так и пронизывают, как рентгеновские, до самого нутра.

Вансан решил остаться с Петей здесь на день и, может быть, на ночь. Разведём костёр, порыбачим, подумал он, хорошо, что в багажнике есть удочка.

У костра да на солнечном припёке Петя заснул, свернувшись калачиком на полушубке. Лицо его было покойно, умиротворённо. Вансан несколько минут рассматривал его, и не то нежность, не то жалость, а скорее, оба эти чувства вместе владели им.

Верхняя губа у Пети чуть толще нижней и слегка выпячена, придавала его лицу выражение готовности обидеться (как у матери). На веках просматривались синие жилки. Вансан вдруг вспомнил сына маленьким: он носился по двору быстрее всех своих сверстников и смех его серебряным колокольчиком кружил, то удаляясь, то приближаясь. И, слыша этот колокольчик, подмывало залиться таким же радостным… да, жизнерадостным смехом. "Как всё порой меняется в жизни…"

Неожиданно Петя проснулся, сел, протёр глаза, хриплым голосом спросил:

- Как думаешь, зачем мать опрыскивала меня святой водой?

- Когда?

- Да вот, в ванной когда лежал. Беса, что ль, изгоняла?

- Не знаю.

- Ты меня извини.

- За что?

- Ну, за то, что драться с тобой хотел.

- Да ерунда. Мелочи жизни.

- Как тут тихо, красиво. Спокойно.

- Да, хороший денёк выдался. И не осень будто.

Некоторое время оба глядели на водную гладь, на поле и лес на том берегу, на белёсый горизонт, откуда неспешно выплывали лёгкие курчавые облачка. Резкий гомон чаек не казался сейчас неприятным. Скорее, их сварливость умиляла даже.

- Мать считает, я чокнулся, - опять неожиданно заговорил Петя. - Что ж, по-своему она права. Но всякая болезнь есть заблуждение врача. Считая, что лечит болезнь, он тем самым упрощает себе задачу. Смысл и высшая точка развития жизни – любовь. Жизнь есть материя, материи нет – равно и жизни нет. Чем больше материи, тем больше жизни. Так твоя жизнь есть существование материи по твоему образу и подобию... Стать сильным, значит сделать это, потому что каждая молекула хочет именно этого. По сути, можно лишь внести лепту в синтез и картину существования всего сущего. Разрушить жизнь нельзя, можно лишь разрушить более простой синтез, являющийся в свою очередь анализом более сложного синтеза, и включить его в более высокий по отношению к нему. Жизнь есть постоянное бегство от смерти, земля уходит из-под ног, и ты прыгаешь с камня на камень.  С последней материей, несущей твой образ жизни, уходишь и ты, но этого не будет, ты успел сделать что-то, выйти из общего ряда вон и тем самым попал в синтез...

Вансан слушает внимательно и старается вникать, но чем дальше, тем ему яснее, что говоримое сыном – не собственные размышления, а вычитанное и плохо переваренное как по содержанию, так и по форме. Не хочется Вансану верить в его болезнь. Вернее, хочется верить, что это не затяжной недуг, а временный срыв, и стоит Пете отдохнуть, развеяться – и всё пройдёт. Он даже допускает, что сын, запутавшись в своих явных и неявных проблемах, попросту говоря, теперь “косит” от службы в армии, хотя и делает вид, что стремится туда.

У Вансана заготовлена фраза: ”Да, Петяй, жизнь сложна и зачастую страшна. Но – именно этим она интересна,” - и он лишь ждёт, пока тот сделает паузу в своём монологе. Но вскоре фраза эта кажется ему бесполезной, ненужной.

- У меня такое впечатление, что мамаша не столько обо мне заботится, сколько о себе самой, - неожиданно меняет тему Петя, так что Вансан не сразу  это понимает.

- Как это? - спрашивает после заминки.

- Обыкновенно. Семейное благополучие: примерный муж, благовоспитанный сын, достаток в доме и прочее – всё это придаёт ей респектабельность и способствует её карьере. Так что приодеть меня, приобуть – не для меня вовсе, а  чтоб соседи и знакомые не осудили – её как родительницу. Она боится общественного мнения, как огня. Ну да пусть, будь всё это только внешне, а то ведь она действительно боится этого пресловутого общественного мнения, боится слететь с работы, потерять достаток, упасть в глазах знакомых и так далее. Поэтому и постоянная гонка за деньгами, постоянная гонка во всём – ещё, ещё, ещё, и никогда это не кончится! Такое впечатление, что суета для неё и есть смысл жизни. Но мне-то этого не надо. Я ж другой. Я хочу своё предназначение исполнять. Мне попросту надоело действовать по указке. А то ведь: сделай так, сделай этак. Почему ты такой, а не этакий? Пока я тебя кормлю, ты должен исполнять мои требования. Если это любовь такая, то не надо мне такой любви. Сыт по горло, ты-то хоть меня понимаешь?

- Ну, ты... не преувеличиваешь?  Семейное благополучие – разве это плохо? Особенно для женщины…

Петя застонал:

- И ты туда же! Ты же прекрасно понимаешь, о чём речь.

Вансан не нашёлся с ответом. Не к месту ему вспомнилось, как лет десять назад он нёс Петю на руках со дня рождения бабули – там Петя объелся пирогов и фруктов. Тогда же примерно Петя говорил, что у него, когда он станет взрослым, будет много детей – мальчиков и девочек. Откуда такие мысли у ребёнка?

Что к чему? В связи с чем подбросила память этот эпизод?

- Человек реагирует на окружающий мир… не может не реагировать. Он этим живёт. Сам реагирует на что-то или не реагирует, на него реагируют или, наоборот, игнорируют его персону. И человек, таким образом, развивается, находит для себя подходящие элементы – в разнообразном множестве и свои,  - Вансан потряс ладонью. - Свои – ему одному органически присущие, - и опять потряс ладонью, - эти самые элементы-реагенты. Без этих реагентов он не в состоянии понять, что хорошо, что плохо…

- Это ты к чему?

- Ну как же… ты ведь говорил про синтез… я и…

"Кажись, и я зарапортовался…"

Петя поморщил лоб, протяжно вздохнул и продолжил о своём:

- А может, я не хочу быть финансистом, а хочу быть офицером. Как быть тогда?

Вансан подумал: он меня не слышит. И я, кажется, не слышу – его… С прорвавшейся досадой сказал:

- Да кому нужны сейчас военные! Офицеры! Вон их сколько в палатках с семьями живут, под дождём и снегом. И правительству на них плевать...

- Вот вы все такие – рационалисты. А если мне легче дышать в каком-нибудь окопе, чем с вами в одной квартире?

- Ну... что ж.

 

Рыбнадзор

Петя ушёл в машину – досыпать, а Вансан закинул удочку и прилёг на полушубок, наблюдая поплавок под берегом. И не задремал вроде, но момент, когда появился мужик в сером бушлате, пропустил. Присев у костра, мужик этот внимательно и придирчиво оглядел рыбака, полюбопытствовал:

- Твоя машинёнка?

- Моя. А что?

- Да нет, я так... Думал, Петрович приехал. У него похожая на твою, такая же замызганная.

Вансан усмехнулся критике серого бушлата.

- Нонче день рыбака, между прочим, - продолжал серый критик, - я и пораскинул мозговитостью... На что ловишь?

Что-то в мужике настораживало, круглые глаза его приценивались слишком заинтересованно, игра со словцом отдавала нарочитостью, лицо же не то обветрено, не то с крепкого похмелья – бардовый кирпич.

- На червя дождевого. А на что ваш Петрович ловит?

Мужик хохотнул, сел на землю, стал закуривать.

- Петрович мой на всё ловит, даже на хитросплетень. Я с ним на рыбалке и познакомился, кстати. - И странный мужик повёл рассказ. - Уже ловлю, как подъезжают на “газончике” ухари - не ухари, но нечто сродственное. Спрашивают меня: ловится? Ловится, отвечаю на всякий случай мирно. Ну, лады, то-сё, стали разгружаться. Разгрузились. То-сё. Мне предлагают: давай по стакашку. Выпили, давай по второму. Отказался я, чего-то не климатило. А мож, заподозрил чего плохое. Незнакомцы всё ж. Короче, надрались они, и спать завалились.  Я у костерочка посидел, пока ночь не стала за деревья отползать по-пластунски, закидушечку забросил, сижу куру. Рыбу потрошу тут же, чтобы дома поменьше забот. То-сё. Вот. Вдруг Петрович просыпается, чешет свои лохмы граблями и чапает ко мне: клюёт? – басом таким, рыкающим, похмелюжным, так что если б клевало, то, точно, тут же и перестало б. Мне разве тоже закинуть? – это он меня спрашивает, словно я ему прокурор. То-сё. Ладно. Закинул, значит, и опять ко мне – за моейной, понимаешь ли, закидушкой наблюдает. А у меня не клюёт, - это он мне докладывает, ровно я слепой, не вижу. А сам-то ни разу на свою снасть и не оглянулся даже. Там ему не интересно почему-то. Затем чую мозжечком: другие мужики тоже поднялись, потягиваться стали. Нам, что ли, сеть замочить? - это они так вслух рассуждают. Сами с вечера говорили: надо утром уезжать, а тут сеть мочить вздумали. Ну, хохма, короче. То-сё. Так вот и познакомились. Потом ещё много раз вместе рыбачили-чудачили. Всяких приключений с ними  перетерпел. То у Петровича рыбу коровы съедят. Он посолил её и на изгородь развесил. Коровы же эти вдалеке тогда паслись. Утром просыпается, слышит – мычание совсем рядышком, под ухом почти. Глядь, нету рыбы, слопали и ещё просят: му-у, давай, мол. Ну, сволочи, говорит, соли вам захотелось. Нате! И соль им выбросил – прямо в пачке нераспечатнной. Дурень, короче. А ещё в другой раз с вечера нажрались бормотухи и придумали с устатку – в пустые бутылки воды родниковой набрать. Пить захочется, рассуждают, и будем пить из бутылок, культурно. Культуристы, ишь. Ладно, наполнили бутылки эти, в смысле опустошённые, и сложили их  неподалёку от  непочатых. Ночью какая-то моторка причалила, и мужик с неё стал о чём-то ругаться. Хватает тогда Петрович бутылки с водой и в этого мужика. Ругатель тот сразу и уплыл в туман. А не было б тумана – не знаю, что и было б с ним… Все как повыскакивали из палаток да как окрысились… разбудили их, видишь ли. Оказалось потом – рыбнадзор к нам чалился. Может, выпить хотел надармовщинку. Но ещё интереснее оказалось утром, когда опохмелиться решили. Рожи опухшие, глаза ни на кого не глядят. Сунулись к источнику, а в бутылках вода. Ну!.. То-сё. Петрович начал теперь уже эн-тими бутылками швыряться, остальные сопохмелюжники помогали. Грохот стоял – как эн-ти бутылки об лодку кололись. Весело было, да… Вот, я и думал, Петрович подъехал. То-сё, короче.

Мужик ткнул себе мизинцем в ухо и одновременно выплюнул окурок, словно палец выполнил роль поршня.

- М-да. Вон ещё рыбачёчки подтягиваются. Щас поглядим, на какого червяка они ловить собираются. Меня, кстати, Валентином кличут.

Подошли два парня с девицей, парни сбросили рюкзаки, присели на корточки, а девица осталась стоять, поигрывая круглой коленкой с прилипшей травинкой.

- Клюёт? – спросила.

Вансан сделал неопределённый жест ладонью.

- Да он на удочку, - разочарованным тоном сказал Валентин и протяжно с подвывом зевнул.

- А на что надо? - поинтересовалась девица уже звонким голоском.

- Небось, твои дружки знают на что.

- Может, и знают, - согласилась девица и отряхнула с коленей сор.

- Через овраг, что ль, ломились?

- Ну да.

Метрах в десяти от берега сыграла большая рыба, один из “дружков” встрепенулся и повернул лицо к приятелю.

- А!

- Давай-давай, - сказал мужик, - просыпайся. Меня Валькой, кстати, кличут. А вас?

- Анатолий! - бодро откликнулся тот, у которого вырвалось восхищённое “А!”

- Сева, - нехотя сказал второй. Девица же с укоризной сказала:

- Шли-шли  да устали?

Савелий лениво покосился на неё:

- Тебя-то кто звал? Толь, давай за лодкой дуй.

Анатолий широко улыбнулся, выказав из-за пухлых губ пробоины в строю жёлтых зубов, и побежал у самой кромки воды, хлопая голенищами резиновых сапог, за поворотом реки скрылся в кустах тальника. Савелий стал выгружать из рюкзаков сети.

- Где думаешь ставить? - полюбопытствовал Валентин, сунув руки в карманы бушлата. - Могу подсказать...

- Да найдём где.

Лодка вывернула из-за поворота, и зычный голос Анатолия оповестил:

- Иду-у!

- Иди-иди, - буркнул Савелий.

- Меня не возьмёте? - спросила девица.

- Пошто? Тута сиди.

Передав сети товарищу, Савелий прыгнул в лодку и она от толчка пошла зигзагами к середине реки.

- Угу? - подмигнул Валентин девице. - Бросили на произвол? Не берегут сокровище. - Та пожала плечами и отправилась по берегу вслед за уплывающей по течению лодкой.

Вансан, без особого внимания созерцавший происходящее, лёг поудобнее на полушубке и задремал. Встрепенулся – точно и не спал, ну разве лишь на секунду-другую глаза прикрыл, а на берегу уже вернувшиеся рыболовы – Анатолий с Савелием да девицей без имени – обсуждают какие-то проблемы с Валентином. Причём Валентин показался Вансану теперь каким-то иным, не давешним мужиком "То-сё" с похмелья: он преобразился – уверенно прохаживался между костерком и полоской прибоя и победно посматривал на поникших почему-то парней с девицей.

Валентин подошёл к Вансану, присел на корточки.

- Как я их прищ-щучил, а!

- В каком смысле прищучил?

- Так я и есть рыбнадзор! - И мужик хохотнул.

- И чего ты им один сделаешь-то?

- А ты?

- А я тут причём? Я ни тебя, ни их не знаю, и вмешиваться не собираюсь.

- Дак вместе потом и выпили б. Я им по-простому сказал, по рабочее-крестьянски: либо гони на пару пузырей, либо сетку конфискую, да штрафану! Забыл? День рыбака!

- Дак чего ж ты рыбаков травишь? И потом, откуда у них деньги? Чай, деревенские…  Да я и не пью.

- Нет?! - неподдельно ужаснулся Валентин и недоверчиво уставился круглыми глазами. - Совсем, что ль? Ну, ты даёшь! - ожесточённо почесал в затылке. - Ла-адно. А я эт-то... - Не досказав, он на корточках же развернулся и гусиным шагом – дурачась, очевидно – приблизился к парням. Выпрямился: - Ну что, браконьеришки, по-хорошему сторгуемся али как? А то ведь щас подъедут мои помошнички.

- Ты о чём, мужик? - усмехнулся Савелий. - Ты сетки сперва найди.

Рыбнадзор потянулся, крякнул.

- Ну как хочете!

В самом деле, на поляну в скором времени подкатила “Нива”, из неё выскочили трое крепких мужиков, Валентин трусцой побежал к ним.

- А вы не знали, что он рыбнадзор? - спросила девица у Вансана.

- Да откуда. Впервые вижу. Хитрым мне он показался – это точно.

- Как думаешь, найдут? - спросил Анатолий у Савелия.

- Как искать будут.

- А почему бы вам не вскочить в лодку и не помахать ручкой?..

- Да интересно им, - пояснила девица.

- А-а… - Вансан помассировал виски кончиками пальцев, пытаясь сообразить, что может быть интересно Савелию с Анатолием, но так и не уразумел. «От скуки, что ль, томятся?..»

От “Нивы” вразвалочку уже подходили...

До полуночи, уже с факелами, рыбнадзоры бороздили реку в поиске сетей. Вансан, поскольку Петя ещё не просыпался, наблюдал происходящее от нечего делать: ему уже давно сделалось безразлично – слишком затянулся спектакль... С верховья реки наплывал туман, луна оседлала вершину леса за полем, осветив на нём копны соломы, заблиставшие как латунные шлемы.

Наконец пришёл заспанный Петя.

- Чего они там шумят? - спросил, накинул на плечи полушубок и, рассеянно слушая отца, стал есть печёную картошку прямо с корочкой.

Ночь у костра Вансан провёл в одиночестве, потому что Петя ушёл за реку, бродить по полям и лесам. Первой пробой запорошил снег. Снежинки, повинуясь только лишь собственному малому весу, неспешно и как бы нехотя, по-царски, кружили к земле… и высверкивали затем в лунном свете алмазной крошкой, пока не истаивали

Вансан надеялся, что Петя, озябнув, придёт  на свет костра, и потому не давал ему угаснуть. Но Петя вернулся лишь с рассветом, усталый, и легко согласился ехать на дачу.

- Ну и каков результат, - спросил уже в пути, - изловили браконьеров?

- А шут их знает. Они ещё долго там меж собой разбирались, но уже вдалеке... Я не стал всовываться. Чужие игры – чужие и есть.

 

Легкокрылый иноходец

Раннее утро. Ещё обморочно тихо, словно окрестности, да и вся природа до последней былинки замерла в ожидании всевышней команды: включить щебет птиц и стрекотанье цикад!.. И зажечь зарю! И тут же голубая дымка перед нашими взорами начинает светиться, а поверх и через неё проясняются вдруг вершины гор. Однако всё ещё свежо. Зябко даже. Обоняние трепетно ловит ароматы распрямляющихся трав и распускающихся цветов.

И тихое обращение к нам батюшки – как неожиданный хлопок ладоней:

- Никто не забыл пропуск?

Едем в Абхазию вчетвером, четвёртым – Лёша. Из ворот подворья поворачиваем не в гору, как делали это на микроавтобусе, а круто вниз, в провал невесомости… Парим! Дыхание прервалось, глаза выпучились… Они что тут все – на лётчиков готовятся, что ли? Экстремалы! И батюшка туда же, ему сразу уж в «Формулу один», на «Феррари» определиться, а не на русской «Ниве» лихачить. И вскоре петляющими закоулками, если не сказать козьими тропками, едва продираясь сквозь одуряюще-сладко пахучие заросли акации – так короче, хотя и колдобина на колдобине – выбираемся на влажное от росы шоссе; в его прозрачной глубине отражаются облака. И педаль газа резко до упора. Торопимся к пропускному пункту на границе. Благо, дорога свободна. И всё молчком. Можно сказать: не вполне проснулись, а можно: не хотим мешать гонщику рулить на скользком шоссе… Мелькание самшитовых скал по обе стороны, строений, щитов с рекламой, названий… Дзымка – название речки, что ли?.. – не успел разглядеть.

Подъехали к погранпункту – городок с желтовато-серыми зданиями.  Высадив нас, батюшка гонит машину дальше – к шлагбауму… Мы же пристраиваемся к пёстрой веренице людей, также поднявшихся чуть свет и потому ещё не вполне включившихся в дневной оборот суеты – так, лишь шарканье подошв и позёвывание, всё довольно прилично и, в общем, без нервов. Пограничник в пластиковой будочке глянул в компьютер, скосил глаз на паспорт и пропуск, возвратил документы в окошечко. Батюшка ждёт за шлагбаумом.

 И снова с места в карьер – мчим под разгоравшимся небесным зноем. Батюшка с Лёшей затянули псалмы, Валерьян подпевает. Вдруг навстречу, наискосок шоссе, белый, как ангел, иноходец. Псаломщики смолкли, батюшка убрал ногу с газа, но на тормоз надавить не успел… В какой-то миг мне показалось – или же мне так сильно захотелось почувствовать это единение душ – меж батюшкой и белоснежным иноходцем возникла незримая нить – прямая линия: «ангел» будто вздрогнул, приподнял левое крыло и сместился-спланировал вправо, лишь чиркнув по нашим удивлённым взорам своим лиловым внимательным оком. Мизерная доля секунды – и всё же! Внутри меня возбуждение преобразилось в ликование.

- Обычно лошади не сворачивают, - сказал батюшка, притормаживая у магазинчика на обочине. - Возьмём арбузец.

Вышли и мы размять ноги.

- Хм! У нас по двенадцать рупь кило, а здесь семнадцать. Вот вам и тропики. Вот что значит изоляция.

 

А вон и морской простор!

Пряный ветерок с йодистым привкусом врывается в открытые окна, освежает лицо. Набережная курорта – слева светлые здания в зелени на фоне гор, справа выпуклость бескрайней ультрамариновой линзы моря в голубом перламутре небесного свода. Хорошо! – так и хочется запеть, засмеяться.

Сухум. Заехали в церковь преподобного Ипатия.

- А где здесь деревья? Ведь росли ж, я помню. - Валерьян озирается. - Я же бывал здесь раньше!

- Ну, где-где! После войны ж. Раздолбаны все были. Тут ещё здание в стиле ампир высилось, русские князья построили, или графья, подзабыл… архитектура интересная. Вон там.

- Вижу, вижу! - Валерьян вертится как ребёнок.

- Вот тут ещё остались постройки какие-то. Верхняя часть, видите, ещё советского времени. А тут каменные…

Подошедший к нам монах открыл окованные двери в помещение – тёмные своды, горящие свечи в позеленелых бронзовых подсвечниках, иконы… Первым запел молитву Лёша, все подхватили: «…Величаем… величаемся…» Акустика мощная, и где-то, как фон, мелодично струится вода – мягким серебром. Уходим. «Спаси господи!»

Вышли и сразу неприятно оглушил шум улицы.

И дальше – снова сломя голову – по шоссе вдоль прибоя.

- А это что за великаны в лохмотьях?

- Баобабы.

- Да? Это они? Значит, вот, оказывается, какие…

- Хотите две версии истории Абхазии? – батюшка глядит в зеркало на меня и Валерьяна. - Первая. Когда-то Господь Бог, раздавая землю, оставил себе клочок у самого моря, так он ему шибко понравился. Буду, мол, отдыхать от трудов праведных здесь. А потом кто-то ему услужил из племени абхазов, так услужил… серьёзно услужил. И вот Бог расчувствовался и расщедрился, и отдал… Пользуйтесь.

- А вторая?

- Край сей был зело заболочен. Комары заедали насмерть. А кого не заедали, те самостоятельно мёрли – от малярии. И так продолжалось до тех пор, пока один умница (торговец или кто-то ещё) не завёз сюда баобабы – эти мощные водяные насосы. И принялись эти баобабы накачивать  себя водицей, все болота и повысыхали. И малярия отступила. Улетучилась вместе с комарами.

Мелькают скудные селения. Ничего особо на ходу не разглядеть. Лишь брошенные грузинами дома в бурьяне обращают на себя внимание своей запущенностью, некоторые порушены совсем.

Спрашиваю:

- Вы раньше тут бывали? Я имею в виду – до монашества?

-  Не только бывал, но и родился здесь. Мать моя из здешних княжон.

- Вот как. Уж не политика ли вас сюда привела снова?

- Скорее, провидение Божие.

На одной из асфальтированных площадок-карманов батюшка остановил машину и предложил искупаться. Валерьян не стал. И даже запечатлеть не сумел меня среди волн.

- Ты чего делаешь? – спрашиваю, выходя на берег.

- Я? Ничего не делаю! – И ладони показывает, и глаза круглые – не виновен, дескать, ни в чём.

Что-то с Валерьяном происходит. Либо акклиматизация производит на него, в самом деле, такое действие, либо… старческий маразм крепчает. Явно в детство впал. Прямо на глазах. Ну, хоть кол на голове теши. В чём ни уличишь, от всего отпирается. Как затюканный ребятёнок.

- Вот именно, что ничего... Ой-ой, и вроде круглые эти ваши камешки, а колются!.. Я тебе для чего фотоаппарат дал?

- А-а! Я, честное слово, не понял. Ты бы сказал погромче. Я мог не расслышать.

- Мог или не расслышал? Слушай, ты какой-то задумчивый последнее время, загадочный даже, право. Тебя что-нибудь угнетает?

- Да нет.

- Врёшь.

Я снял с его шеи фотоаппарат и щёлкнул идущих к нам батюшку с Лёшей. Они гляделись довольно странно и даже нелепо в чёрных своих рясах средь знойно блещущего песка – однако весьма колоритно. Редкие отдыхающие приподымались с лежаков, глядели им вслед. Я сфотографировал и военные корабли на рейде.

- А это что за дерн… дроуты?

- Дредноуты, - поправил батюшка. - Сторожевики.

- А чего это они тут пасутся?

- Как чего? Американцы пригнали свои крейсеры к берегам Грузии, мы – свои сюда…

- А, понял. Совсем из головы вылетело.

В машине батюшка заметил:

- Обратите внимание на встречные машины.

- А что такое? - вскидывается Валерьян.

- Чем машут нам из окон?

- Чем?

- Мокрыми плавками.

- Зачем?

- Сушат таким образом. Искупались, а теперь сушат на ветерке.

- А-а, - Валерьян косит на меня глазом. – А я же не купался.

- Что ж вы раньше-то, батюшка, не сказали. Действительно, заявлюсь в женский монастырь в мокрых штанах! Каково?!. Кстати, зачем мы туда?..

- Сей православный монастырь недавно из Грузии. Пришлось поспешно убираться – чуть ли не бегом бежать от разбойников, да горными тропками. И теперь у меня там сорок сестёр на попечении – приходится окормлять. Сейчас вот Лёшина сестричка, Катюша, и её подружка ждут – исповедаться. Я им ещё в прошлом месяце отзвонил, обещал, да другие дела не пускали.

Остановились у магазина, вспомнив, что надо купить подарок девочкам.

- В этом селении, - сказал Лёша, - когда началась пальба, местный священник вышел под пули и остановил кровопролитие. Где-то тут должна быть надпись об этом.

 

Параскево-вознесенский монастырь

 Дорога пошла уютно петлять в гору. И вскоре мы подъехали к воротам Параскево-Вознесенского женского монастыря.

Собака у калитки неспешно поднялась и, перейдя посыпанную песком дорожку, удивлённо оглянулась – видать, привыкла больше к женским ликам, и наши бородатые физиономии явно её смутили – и легла в тенёчке, у скамьи под навесом виноградных лоз. Из калитки торопливо вышли несколько монашек, с поклонами приблизились к батюшке, по очереди приложились к его руке. Он благословлял, приговаривая… (что именно, я слышать не мог, но мне показалось, что он находит для каждой свои слова).

За воротами раскинулся плодовый сад, на его территории в произвольном порядке разнежено расположились, как грибки в нетронутой траве, несколько деревянных домиков – точно деревенька отгородилась от остального мира. У стены ближайшего дома с боку крыльца стоял бородатый мужчина  лет пятидесяти.

- Батя! - поспешил к нему Лёша. И тут по тропке бежит молоденькая послушница – запыхалась, раскраснелась – и прямиком к батюшке, целует ему руку. Чудный лобик из-под платочка, чудный носик, шепчущие что-то губы, глаза сверкают наивной восторженностью… Боже мой, думаю, какая милая искренность! И следом другая затворница – вот уж писаная красавица! И первая уступает ей место, отходит к братцу Лёше, будто приметила только что. А батюшка меж тем расспрашивает, слушает, утешает, улыбается. Нет, он для них, похоже, больше, чем брат или отец родной. Вот, видимо, что есть такое духовник… И вновь, откуда ни возьмись, ещё одна – совсем девчушка, лет девяти – закружилась вокруг старших сестры и брата, и батюшку затем за ладонь ухватила. Она также в платочке, лиловом свитерочке внапуск на длинную коричневую юбку. Немного важничает, подражая послушницам. И щебечет, щебечет приятным говорком. И так все трое непосредственны, естественны, будто никого вокруг, никто не стесняет их трогательного порыва…

Следуя по тропке за батюшкой и сестрицами, мы слегка придерживаем шаг, отстаём – неловко отчего-то нам слышать их наивные девичьи откровения… Да-да, и Валерьян испытывает похожее чувство, я вижу. Он шепчет:

- Батюшка мне рассказал, пока ты в море полоскался, что родители её спрятали здесь от искушений и соблазнов мирских. Хороша, да? Родители её какие-то бонзы, в средствах не стеснены, а, стало быть, всё доступно… и наряды, и… остальное. Вот и спрятали.

Щебетунья Настя ведёт нас в дом с высоким крыльцом. Шлёп-шлёп сандалетами по деревянным крашенным ступенькам её молодые ножки. Как заправский экскурсовод, рассказывает безостановочно:

- Скоро построят каменную церковь, - и показывает в сторону дальнего угла сада. - Там, за огородом, выбрали место, на пригорке. Видите? Видите? Во-он там.

С высокого крыльца хорошо виден и пригорок со скошенными рядками травы, а понизу аккуратные грядки с буйной ботвой овощей и картофеля.

- А пока… Прошу, заходите.

И мы входим в обычную комнату с пронзительно-тонким ладанным запахом, с иконами, необходимой утварью.

«Вот в каком возрасте надо воцерковляться», - посещает меня удивившая своей неожиданной простотой мысль: ведь я никогда об этом не думал. Мне хочется расспросить Лёшиного батю, почему он всех своих детей определил по монашеской стезе, но нет такой возможности. Да, собственно, и не к чему. И так ясно. Живёт вот семья в глуши провинции, под Пермью своей, натуральным хозяйством, издавна богомольна, а вокруг никакой тебе утончённой культуры, одна пошлость бытовая и прочее, прочее. Уклад деревни давно разрушен, традиций не осталось. Пей, кури, коли хочется, ступай воруй, раз деньжат маловато… хулиганья хватает – есть там, знать, кому подстрекнуть. Так, в общем, примерно. Кто охранит от соблазна? Церковь в дальнем селе, и та восстановлена наполовину. Мало разве я повидал таких селений, мотаясь по глубинке в репортёрских походах, где по сию пору уповают на одного лишь господа Бога. А тут – оглядываясь на вершины гор – целебный край… к тому же, не только для души.

И отрадно мне и неловко даже от этих мыслей. Смущён. Но чем же я смущён? Тем, что не знал-не ведал о… И о сыне вспомнил. Он-то и вовсе ничего о таком не ведает…

 

Ангельские голоса

- Вот привёз вам доктора, хирурга, - представляет батюшка Валерьяна пожилой монахине, державшей в обеих руках большой рентгеновский снимок. Валерьян рассматривает  снимок, подняв его над головой к небу. Покашляв в кулак, говорит:

- Должен вас предупредить, последствия могут быть чрезвычайно неприятные… - опять покашливание в кулак. - Ей надо лежать, а я вижу,  она ходит. Могут, знаете ли, отняться ноги.

Заглядываем в  полумрак, где, держась за спинку кровати, стоит молодая монахиня.

- Что же ты, голубушка, не лежишь. Тебе надо обязательно лежать. Я не буду заходить, потому что всё видно по снимку. Но тебе нужно лежать.

И Валерьян шоркнул пару раз подошвами по коврику, всё ещё будто прикидывая: следует ли топтать чистый пол кельи.

Петух где-то неподалёку голосит, курицы квохчут, монашка неподалёку, присев на корточки под сенью гигантской груши, чистит улей скребком и щёточкой, и время от времени поглядывает в нашу сторону.

Из соседней двери с табличкой "Стоматологический кабинет" выходит, придерживая щёку ладошкой, монашка и, моргнув на нас затуманенным мученическим взглядом, как серая утица в камыши,  исчезает в тень за углом дома.  За ней к нам на свет божий, щурясь, является мужчина в белом халате.

- Ваш коллега, - кивает батюшка Валерьяну. - Дантист. Я вас оставлю…

И батюшка уходит с пожилой монахиней.

"Коллега" смущается почему-то, робко пожимает наши с Валерьяном руки. Мне почудилась в нём какая-то неискренность. И, грешным делом, подумалось также, что он тут неспроста – либо, как лис, пробрался в курятник, либо какую монашку умыкнуть хочет. Ах ты, лазутчик!.. И как же так одновременно, - ловлю я себя на скоромном, - роятся в моей голове и благостные и скабрезные мысли?

Впрочем, приглядевшись хорошенько, я понял, что неприязнь моя возникла от его лица – было в нём что-то нездоровое, и выражение натянуто, как маска… А-а, явилась догадка, да он ущербен, дружок мой, повреждён…

В разговоре – опять же о святых местах – стоматолог заметно оправился от смущения, голос его обрёл естественность, хотя некоторые слова он проговаривал слишком скоро, а то и вовсе проглатывал:

- А бывали вы?.. - он не договорил. - Сейчас! - и посеменил по тропке, и скрылся за деревьями. Однако не успели мы с Валерьяном недоумённо переглянуться, как стоматолог вернулся и протянул нам в обеих ладонях по камню, будто забрызганных бурыми каплями.

- С гемоглобином… Василиск Каманьский, - пояснил запыхавшийся. - У двенадцати родников…  Заподозрили, краску будто кто-то разбрызгивает, проверили тогда на анализ… Оказалось – гемоглобин! Настоящий!

Не очень я понял – кто, когда, кого лишил жизни, что за мученик такой Василиск: стоматолог всё также проглатывал половину своих слов – думая, очевидно, что мы и без него всё знаем…

 

Чуть погодя нас просят отобедать. Трапезная по-женски уютна. Помимо икон, рушники, цветы, картины с пейзажами по стенам, да ещё к тому тихая органная музыка из невидимых динамиков, да щебет птиц доносится через открытую дверь, занавешенную тюлью, на которой цвели посеребрённые бутоны роз…

- А вку-усно!.. - вырывается из Валерьяна утробный звук. И я с ним не могу не согласиться, потому не в пику, а в унисон его чревовещанию также выражаю одобрение:

- Действительно, есть риск обкусать ногти. Будь осторожен. Предельно осторожен. Поранишь свои пальцы, и некому будет оперировать нас после заворота кишок.

Или  не к месту и не очень уклюже моё замечание? С чего бы это батюшка улыбается?

- Как бы там ни было хорошо в скиту мужском, - прибавляю с неожиданным упрямством, - а всё же пальчики облизывать хочется тут, а не там.

Валерьян кивает, шут этакий, и скребёт ложкой так, что, право же, неудобно за его пролетарское воспитание… Впрочем, я галантно ухаживаю за младшей Лёшиной сестрёнкой Настей, которая сидит по левую от меня руку: передаю ей то одно блюдо, то другое, и себя, конечно, не забываю. Она смешлива и тоньше остальных чувствует игру, поэтому – для неё – продолжаю полушёпотом:

- Несмотря на то, мадам, что пища постная, я всё же опасаюсь за своё будущее самочувствие – такое многообразие вкуснятины я тыщу лет не видал и тем более не едал, хочется всё попробовать. Ну прямо всё без исключения. Признайся, вы готовились к батюшкину приезду? Готовились, готовились, не отпирайся. Хотели его закормить вусмерть. Но он оказался предусмотрительней вас всех: взял да и привёз с собой нас – чревоугодников. И мы его выручим. Так и знай. Видишь, я с этого краю стола подметаю, а мой друг, Валерьян Афанасьевич, с другого. Так что батюшке остаётся лишь попробовать… Так сказать, довольствоваться… нашими объедками…

- Объедками? – вставляет Настя и прыскает в кулачок, глаза ж её лучатся проказливостью.

- Остатками, остатками, мадам, - так будет точнее и благозвучнее.

Ну и так далее в том же духе.

Отобедав и уступив очередь другим, мы сидим с Валерьяном на лавочке в тени яблони и слушаем, как монашки в трапезной поют… сладчайше-нежные голоса!

И ведь что интересно. Я продолжительную часть своей жизни находился в заблуждении – относительно талантов. Полагал, например, что лучшие голоса – это на сценах оперных театров и тому подобных топ-площадках… Затем случайно попал  в успенский собор села Рогачёво. Кстати, копия, говорят, нашего главного собора… только никак не отреставрируют. Ну так вот: такого хора я нигде до этого не слыхивал… Честное слово, я заподозрил, что певчих привезли откуда-то… ну чтоб кому-то пыль в глаза пустить… то есть не пыль, а напротив – ошарашить! Но кого? Я три раза обошёл вокруг храма, ожидая, что вот-вот кто-нибудь приедет из бонз… Но – никого.

И вспомнилось тогда: будто у незабвенного Лемешева был в деревне старший брат, чей голос не только не уступал тенору младшего, но и превосходил… Однако не случилось тому со цены попеть, да и не больно хотелось, говорят. А вот младший сподобился…

И вот я слышу опять… Что же я слышу! Боже мой! Откуда?!. Откуда берутся такие ангельские голоса? А ведь вкушал я духовное пение и в исполнении академических хоров. Но их пение не задевало моей души так сильно и не наслаждался я столь полно, как вот здесь… Ни у какой сцены не происходило со мной ничего подобного.

Отчего? Или я чего-то не понимаю? Хотя, по справедливости, начальное музыкальное у меня за плечами… Интересно б узнать, как батюшка со своим консерваторским прошлым оценивает?..

 

Купание в студёной речке

 Отдохнув, мы обходим монастырь с внешней стороны, попутно лакомимся ежевикой, охраняющей своими колючками ограду. Затем спускаемся к речке.

Переходя железный гулкий мосток, видим поодаль двух молодых монашек у ослепительно сверкающей на перекате воды – должно быть, пришли освежиться. Они машут нам руками: проходите, проходите мимо, чего, дескать, вылупились. И мы уходим с мостика на другой берег, ждём под сенью зарослей ракитника, время от времени выглядываем: ушли наши скромницы? Нет ещё? Но купаться, очевидно, передумали. Спугнули мы их. Сожалеем, сожалеем... не нарочно. Мы идём на то открытое место, самое удобное, вероятно, здесь для купания – каменистый полуостровок (точнее, пятачок – дабы не впасть в пресловутый глобализм).

Ходить босиком по камням, хотя и круглым, отшлифованным (за тысячелетья, возможно), нет моей мочи, не по мне сие удовольствие. К тому же они столь горячи… И я оставляю свои чоботы на самой кромке стремительного потока, чтобы, выбравшись из него, сразу сунуть в них ноги. Плашмя бросаюсь в воду, и в следующий миг, ошпаренный леденящей стынью, с выпученными глазами и перехваченным дыханием, оказываюсь – не ведомо как! никакой засечки в памяти! – вновь на горячих камушках.

- Слушай! - кричу ошалев. - Эта водица не-не-не успела согреться! Пока сбегала с гор, не успела! Совсем не успела! Честное слово, не вру! О-о-у! А я думал, она кипяток – под таким солнцем!

- Ха-ха-ха! - выражает свой сарказм Валерьян, он хоть и разделся, но не спешит окунуться. Лишь дотрагивается крючком большого пальца до блескучей поверхности. - С ледника, чай, бежит. Живая вода. Настоящая.

- Это уж точно. Более настоящей и не бывает, верно. У-у!

Я бросаюсь в воду ещё раз и уже не столь поспешно возвращаюсь на берег. Поскользнувшись, лечу навзничь обратно в бурлящий поток.

- Спасите!.. Это не передаваемо! Восторгу… восторгу моему… - поспешно выбираюсь из воды, - …нет предела! Предела нет восторгу моему! Вот что я хочу вам доложить! Ой, студёна, ой студёна!

И, согреваясь на раскалённых камнях, подзуживаю:

- Дрейфишь? Ныряй давай.

Валерьян качает головой:

- Бо-бо-боюсь. В детстве, лет пяти, я тонул, знаешь ли… плавать ещё не умел. С тех пор не могу преодолеть…

- Не можешь или не желаешь?

- Живот прилипает от страха к позвонкам.

Мне послышалась в его признании горделивая нотка ребёнка, которому захотелось поделиться своей единственной особенностью – я, мол, тонул! Не хухры-мухры, опыт имею! Или нет? Нет, конечно! Он и теперь ещё, как ребёнок, готов жаловался на тех обидчиков, столкнувших его в воду. Такой сентиментальности я в нём раньше не замечал. Нет, чего-то с моим Валерьяном не так. Расслабился мужик, разнюнился. Надо его встряхнуть.

- Эй, дружок, да у тебя комплекс неполноценности. Это возмутительно!

- Чаво-о?

- Брось  ерундить – тут же по пояс.

- Ага, по пояс. И что? А течение! Так и унесёт прямиком в море. И зацепиться не успею.

- Так ты потому и там, на море, не решился окунуться? Ну-у, ты вообще даё-ошь! Комик. Тебе бы в цирк клоуном. Вот, оказывается, откуда твоя неуверенность. И компенсируешь это постоянным выпячиванием своих достоинств и подвигов. Не знал, признаться, этакой слабинки в тебе. Комплекс, короче. А ещё врач. Окунайся, а то будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. А её, жизни твоей, осталось уже не так много. Ныряй, кому говорят, не то спихну! У тебе кожа вон от солнца запузырилась.

Валерьян, потрогав пальцем покрасневшее плечо, потихоньку начинает сползать в воду, вот ступню окунул, вот колено его дрогнуло от напора воды… Добравшись до зелёной полосы водорослей, он неожиданно съезжает в поток и, по-поросячьи хрюкнув, с визгом начинает лупить что есть мочи всеми конечностями по воде и обдаёт меня фонтаном брызг, отчего и я визжу также по-свински неблагозвучно.

После, накрыв головы мокрыми плавками, мы, едва-едва передвигая ноги, идём по каменистой дороге вдоль речки, весело сверкающей и шумящей за густыми чинарами. Навстречу нам с горы медленно спускаются батюшка  с послушницей, и потому,  как батюшка кивает, держа перед собой сложенные вместе ладони, понятно, что он исповедует. Мы сворачиваем к самому берегу реки, чтобы не мешать. Чуть позже видим, как также не торопясь, они медленно, не прекращая беседы, возвращались.

От сытного ли обеда, от купания ли, а скорее – от того и другого вместе, Валерьян вскоре заснул, растянувшись на сухом пригорке в тени, а я опять увлёкся сбором ежевики, кусты которой заполнили все сырые ложбины.

Вдруг – как под локоть кто пихнул. Спохватываюсь:

- А кто у меня камень спиликал? Каманский! Гемоглобин! Я же его на экспертизу хотел снести!

- Да вот он, - открывает один глаз Валерьян, - у меня в сумке.

- Я думал, ты спишь.

- А я сплю… и не надо орать. Всю округу всполошил. Ополоумел?

- Да сам не знаю. С чего-то вдруг – бац… Подарок всё же.

- Что, правда, на экспертизу хочешь?..

- Да верю я, верю… Пошутил.

 

Новый Афон

 Часа через полтора, захватив Лёшиных отца и младшую сестрёнку (Настя приезжала погостить), едем дальше – в Новый Афон. Вот мы видим уже его на горе, захватывающе красив сей град господень – монастырь-крепость средь крепко-синих горных вершин, вот по серпантину приближаемся… разный народ течёт к нему под знойным солнцем, пёстрый, в большинстве своём в шортах… Лёшин отец замечает сурово:

- Шортовы тур-ристы!

Мне вспомнилось, как для работы на Адлеровской подворье и я собирался также облачиться в шорты, но был остановлен строгим Валерьяном: "Благословение треба получить на такой наряд. Да, от батюшки, друг мой ситный…"

Отец Ефим уходит в административное крыло, мы же предоставлены себе – осматриваем замыкающее кольцо строений вокруг главного храма – они требуют основательной реставрации… Затем идём в главный храм, полный гомонящих на разных языках, сплошь увешанных фототехникой шор-туристов.

Что я чувствую?.. Вот что, например, ощущает Валерьян, знают все окружающие и не только потому, что он делится своими чувствами напропалую… он ещё и спотыкается, и глаза у него растеряны… Я же всегда избегал туристских троп, всегда чурался экзальтированной публики и толчеи… мне каждый раз хочется замкнуться от любопытных, а на самом деле неуверенных в себе, в своей способности оценить увиденное или услышанное, и потому по-обезьянни озирающихся на других… Мне от них отгородиться хочется и только после этого, прислушавшись, честно признаться себе, что же на самом деле я испытываю под этим куполом… Но в голове у меня навроде вакуума. Вот подумалось… может, конечно, бред:  пауза-беззвучие… иногда пауза (не всякая, разумеется) сильнее и ёмче, нежели сама мелодия. Это как белый свет, вбирающий весь спектр.

Впрочем, я наверно украл эту мысль где-нибудь, да забыл, у кого… и присвоил нечаянно… но можно ли присвоить мысль? Её можно освоить. Осознать. И тогда она твоя. Есть ли коммерческое право на мысль? Разве мог кто-нибудь украсть мысли Канта? Смешно. Воспользоваться можно идеей. Но идея вторична… мыслитель вряд ли дорожит идеями, ему некогда их воплощать… он попросту жаждет мыслить… Так что берите, забирайте… Авторское право – это о другом о чём-то… а мысль украсть нельзя…

Ну вот, умничать начал… С чего бы это?

 

Уезжаем. Батюшка рассказывает: сватают его сюда игуменом. Он колеблется, понимая, сколь тяжела будет ноша…

- Ещё бы, - поддакивает Валерьян, - попробуй воспитай эту голоногую публику…

- Да нет, не в этом дело. Я рассчитывал написать ещё несколько книг. Вот, думаю, закончить строительство в скиту и засесть… Раньше-то хозяйством мой эконом занимался. Теперь же всё самому приходится…

- А как это, вы же подданный России. Монастырь разве не абхазский?

- Переговоры уже ведутся о передаче… монастырь, кстати, проходит у них по балансу культуры. Памятник, так сказать, архитектуры. Но главное – где вот они монахов столько наберут? Лично я не представляю горца без коня и кинжала... Какие из них монахи!

И хотя сказал батюшка, что, скорее всего, откажется от столь лестного предложения, всё же чувствуется: польщён, и честолюбие его щекочет. Что ж, живой человек…

Уже под горой на выезде к набережной – гомон свадебной толчеи и ресторанная дробь рок-музыки, – медленно проезжаем сквозь неохотно расступающуюся группу молодых людей, и дым от их сигарет наполняет салон нашей «Нивы».

- П-фу! П-фу! Тьфу-у! - закрывает ладонями лицо Лёшин батя, а Настя неотрывно смотрит на развеваемую ветром фату невесты, заворачивая головёнку свою в беленьком платочке чуть не на все сто восемьдесят градусов.

- Вот вам, - говорит Лёша, - дышите глубже. - Поворачивается к сестрёнке: - У тебя волосы на темечке прям завиваются от децибел.

- Это у тебя завиваются. Бу-бу – бу-бу, бу-бу-бу, улетайте-ка в трубу…

Отец кладёт ей на голову свою ладонь.

 

Женское подворье

Заехали на женское подворье, расположенное метрах в сорока от морского прибоя на небольшом обрывчике. Когда разгуливается сильная волна, пенистые гребни могут, наверно, подбегать под самую каменную ограду. Батюшка удалился в двухэтажный песочного цвета дом под черепицей с большими открытыми лоджиями, увитыми виноградом и напоминавший дипломатическую резиденцию – на переговоры, как он и предупреждал, а нас пригласили пройти отдохнуть в небольшой скверик под навес беседки. И мы расположились в пластмассовых креслах, лицом к малиновому закату, окрасившему и море и облака у горизонта. Налюбовавшись видом, я с Валерьяном прошёлся затем по ухоженному огороду за виллой; заглянули мы и в теплицы. Не особо терзаясь совестью, попробовали и помидоры разных сортов, и сладкий перец, и груши с яблоками в саду у дальней калитки, выводившей в примыкавшие к ограде заросли, – и орехами полакомились, наименование которых не было нам ведомо. Лохматый пёс у своей солидной будки, что тебе терем, только в миниатюре, поглядел на нас задумчиво и толерантно отвернулся, при этом зевнул с таким скучливым подвывом, что рассмешил нас обоих. Затем я решил, пока не сгустились сумерки и не нахлынули прохлада с  сыростью, искупаться, но перед этим ненасытный Валерьян заприметил деревья с инжиром и мы отведали и эти южные плоды.

Возвращаясь на подворье, мы обнаружили на площадке у ворот несколько дорогих иномарок. Их хозяева, прислонясь к капотам, молчаливо смотрели на закат. Кое-кто покосился на нас с нескрываемой досадой, как на некую непредвиденную помеху…

- Уж не мешаем ли мы проникнуть им на заповедную территорию, - шепнул я Валерьяну, - к монашкам.

- Думаешь, это те, от кого в монастырь ушли их молодые особы?

- А вдруг.

- Мысль интересная. Хотя слишком романтичная.

- А чего? Женщина существо романтичное.

- Сомневаюсь.

- Ну хорошо, скажем иначе: ждёт романтики от мужской половины. Игра. Ты что же, не волочился в юности за своей зазнобой, не провожал её, следуя за ней в отдалении, до дома. Не старался обворожить её томными взглядами? Впрочем, нет, ты уже с детства оперировал лягушек, я помню…

В беседку мы вернулись в самый подходящий момент: миловидная монашка принесла поднос с овощами и фруктами, хлебом и бутылками с минералкой. Она внимательно окинула меня своим внимательным взором и спросила: не надо ли мне накинуть что-нибудь тёплое на плечи после купания?

- Д-д-да нет, - не зная почему, отказался я. И монашка, с сомнением глянув на меня ещё раз, удалилась. Вскоре, однако, вернулась и протянула мне шерстяной серый пуловер.

- Спасибо.

- Храни вас Бог.

О-о, какие глаза! Такие женщины да уходят от вас в монастырь! – это я продолжил тему о владельцах иномарок за воротами, чей сигаретный дух приносил ветерок.

Однако ночь уже накрыла всё вокруг.

- А между тем, в этом монастыре вообще не едят уже две недели кряду, - сказал Алексей, засовывая в рот помидор целиком. И прожевав: - Только водичку пьют.

- То-то глазищи у неё в пол-лица, - сказал Валерьян.

- А это не вредно для организма, доктор?

- Наоборот. Организм следует чистить от шлаков регулярно.

- То-то я гляжу, как ты за обе щёки наворачиваешь. Мне-то оставь!..

Откуда ни возьмись дюжина котят мал-мала меньше явились к нашему столу – к искреннему восторгу Насти. И серые тут были, и с пятнами разными, и чёрные…

- Значит, они пост не признают, - сказал Лёшин батя.

- Ты что же, - Лёша даже поперхнулся, - вегетарианцами их записал? Пообщаться им захотелось, вот и прискакали.

 

Прорыв границы

 К границе подъезжали затемно. Вереница машин обескуражила величиной своей плотной массы. В полутьме она выглядела полчищем разновеликих жуков, оцепеневшим у санитарного кордона.

- Ого, толчея! - обеспокоился Лёша. - К ужину точно не успеем. А запас холестерина на исходе.

Он мыслил утилитарными категориями.

- Ужин – ладно. К утру бы хоть – на молитву, - посетовал батюшка. - И потом, у меня встреча назначена.

- Грандиозно! - подвёл свои наблюдения Валерьян. - Будто беженцы в войну.

Настёна с отцом обречённо помалкивали.

Примерившись к обстановке, батюшка сунулся было вне очереди, но пограничник нервно отмахнул мигающим жезлом, и как огненным мечом отсёк всякую надежду: езжай, мол, отсюда по добру – по здорову. Возможно, он не рассмотрел за стеклом одеяние священника, а возможно – был уже ни к кому не лоялен. Дисциплинированно поехали в указанном направлении. Очередь растянулась километра на четыре, да и то не доехали до её конца. Батюшка затормозил и углубился в раздумье. Я вылез из машины и отошёл в темень деревьев. Посмотрел на звёздное небо… и как бы прочёл там: прорываться – единственный вариант. И получив сие телепатическое оповещение, тут же услыхал голос батюшки:

- Вансан, заскакивай скорей!

И, едва я захлопнул за собой дверь, батюшка развернул машину в обратную сторону. Метров за двадцать от шлагбаума притормозил, словно к чему-то в себе прислушиваясь. Впереди нас на резервной полосе выстроились три шикарных внедорожника – в гордом и наглом одиночестве.

Это неправильно, подумал я. И батюшка, по всей вероятности, решил также, и повернул к ним.

- А нам вроде не туда, - прошептал Лёша.

- А тебе хочется туда? - указал батюшка на кипень габаритных огней у другого шлагбаума.

Тут из ближайшего внедорожника вышел водитель и, придерживая свой гульфик, торопливо посеменил за сторожевой вагончик. И только он скрылся в ночи, как из вагончика на освещённое голой лампой крылечко выскочил пограничник и, оглянувшись на  распахнутую дверь, переспросил:

- Три штуки, говоришь? – и побежал к нашему шлагбауму, отвёл его не на всю ширину, а метра на три всего. Два внедорожника тут же стали въезжать, батюшка газанул и, объехав третьего зарубежного собрата по внедорожью, чей хозяин неосмотрительно удалился по нужде, прошмыгнул следом за первыми двумя. Так и ехали втроём по пустой, очевидной VIP-полосе, пока она не раздвоилась. Два льготника степенно поплыли вправо – к хвосту из прошедших уже пограничный контроль машин, а батюшка вдруг повернул налево и прибавил скорость.

- Это же встречная! - вскрикнул Лёша.

- Я тоже так думаю, - ответил батюшка. - А что делать? Единственно – прибавить ещё скорости, ибо!..

Мы вылетели к открытому со стороны России шлагбауму как раз в тот момент, когда навстречу нам стали приближаться машины с зажжёнными фарами. Один постовой, тощий и долговязый, уставился на нас, приоткрыв от изумления рот. Другой, с животиком, развёл руки в стороны: дескать, не верю глазам своим! Невиданно – неслыханно! Наглость возмутительная!

- Ну, паря,  ты даёшь! - и в голосе его так же прозвучало – восхищение - не восхищение, но что-то подобное – некое, словом, преклонение пред столь ошеломительной дерзостью. Батюшка тормознул и выскочил из машины:

- Ребятишки! - воздевая к ним руки, воззвал он. - Обстоятельства выше наших помыслов!

Узрев священника, постовые слегка растерялись, затем тот, что с животиком, махнул рукой:

- А-а, давай! Быстрей только!

- Спасибо, братцы! Спасибо большущее! - уже в окошко благодарил батюшка. - На службу грех опаздывать…

Мы разом выдохнули.

- Феноменально! - вырвалось у меня непроизвольно.

 

Когда приехали на подворье, никто там ещё не спал. Лёша, захлёбываясь, стал пересказывать, как мы прорывались через границу, а Настя во все глаза разглядывала мужскую братию, встретившую нас в полном составе на крыльце. После ужина я ещё раз увидел девочку: она с любопытством, потешно приоткрыв свой ротик, украдкой бродила по подворью и чего-то смотрела-рассматривала, прислушивалась, пока её не окликнул отец:

- Спать! Ишь ты, партизанка…

Засыпая, я подумал, что меня нынешняя поездка не особенно-то впечатлила… разве что в завершающей стадии – на границе. Но потом мне приснилась белая лошадь и  как я плыву рядом с ней по морю, и во сне мне стало хорошо-хорошо…

 

В путь-дорожку

Через некоторое время Петю опять потянуло  «в поле». Вансан насторожился, опасаясь, что сын исчезнет не сказавшись. Однако Петя робко попросил:

- Увёз бы ты меня отсюда.

Вансан сидел на лавочке спиной к берёзовому околку и смотрел поверх крыш соседних дач на дальний лес, за который легко планировало ажурное рыжее облачко, напоминавшее собой суриката в стойке.

План вырисовывался обычный – потянуть время, поуговаривать, отсрочить обещанный поход... А если поездка скажется благоприятно? И погода вроде опять на тепло повернула.

- А как же, я пивка уже тяпнул...

- Ну и что? - Петя курил, присев на корточки в углу веранды, глаза опущены к запачканным в глине носкам ботинок, рука с сигаретой подрагивает.

- Хорошо, собирайся.

Петя мгновенно выпрямился, расправил плечи:

- Та ничего ж не надо! Прям так и едем. Деньги у тебя есть? И всё. В путь-дорожку!

- Нет, ну как... тебе, может, и не надо, а мне... да и потом… зря, что ли, нам палатку арендовали. Да и вообще – поход так поход.

Петя сорвался с места и лихорадочно стал собираться, носясь из дома в сарай, из сарая на чердак. Вансан понял, что тот хватает абы чего, лишь бы поскорей ехать, и принялся сам укладывать в машину самое необходимое.

Выехали уже в сумерках.

- Слушай, а в чемодане-то чего?

- Книги.

- Книги?!.

- Ну да.

На выезде из города голосовали три девчонки.

- До гарнизона подбросите?

Они впорхнули на заднее сиденье, защебетали – им мешал разместиться чемодан.

- Похоже, молодой человек в армию собрался, - заметила та, что побойчее – очевидно, бритоголовый юноша и чемодан возбудили в ней такую ассоциацию. Петя поспешно и неуклюже стал перетаскивать чемодан к себе на колени, больно при этом ударил по локтю отца.

- Да! - ответил Вансан, примериваясь, как бы ему погладить ушиб. - А вы с дискотеки, угадал?

- Так точно, от-тель.

- Припозднились, однако.

- Да где же, в самый раз.

Девчата сделали ещё несколько попыток втянуть в разговор Петю, но тот, хотя и оживился, отвечал односложно и запоздало, напряжённо-сдавленным баском. Впрочем, скоро и доехали.

- Нет-нет, вы туда не заворачивайте, а то ребята наши заревнуют. Они у нас у-у какие!

И опять вдвоём. Петя, перебрасывая чемодан назад, пробурчал:

- Да ну их всех.

- Так уж и всех?

Стемнело совершенно, Вансан свернул на берег канала.

- Давай, знаешь чего, переночуем здесь, прям в машине, а утречком двинем...

- А может, лучше поедем?

- Всё же я выпивши. Тормознут на посту, и закончится наша эпопея, толком не начавшись...

- Как ты сказал – опупея?

- Утро вечера мудренее.

Пока Петя раскладывал своё сиденье и умащивался, Вансан открыл багажник и выпил оставшиеся полбутылки сухого вина.

Духота, кажется, стала ещё плотнее. Не то от выпитого, не то от надвигающейся грозы, чьи мощные осторожные басы бродили неподалёку и яркие всполохи разрезали плотный сизый мрак, на сердце Вансана легла тяжесть, как предчувствие чего-то недоброго. Он огляделся. Уже совсем смерклось. И лишь единственный источник света – узкая просека на том берегу канала, напоминавшая формой гигантскую бутылку, – освещал полосу тёмной воды – вроде как металлический понтон для проезда. Вдруг на дне «бутылки» взметнулось яркое пламя, но тут же опало и сосуд преобразился в допотопный фонарь с догоравшим огарком свечи… вот язычок пламени затрепетал и погас – и непроглядная темень сомкнула кольцо…

- А эти девочки, - сказал Вансан, забираясь в машину, - ничего-о себе… болтушечки.

- Да ну их, - отмахнулся Петя и отвернулся.

- Ну, понятно, на вкус и цвет…

 

Проснулся от солнца, бившего в лобовое стекло прямым попаданием через лесную просеку, точно нацеленный с противоположного берега луженый орудийный ствол гигантской пушки.

- Угораздит же так подставиться, - закрываясь ладонью, восхитился Вансан. - Прямо лазерная установка! Поспишь тут, как же.

Пети рядом не было. Не позволяя всколыхнувшейся, как муть, тревоге, разрастись и омрачить утреннюю бодрость, Вансан нарочито медленно вышел из машины, разулся, ступил на росистую и холодную, как из-под снега, траву, потянулся, вдохнул колкую свежесть разнотравья. Огляделся.

Затенённый кронами высоких деревьев, канал переливал в себе сине-серые оттенки булатной стали и просторным изгибом кривого ятагана уходил  навстречу  теплоходу, чьи манящие уютом очертания с каждым мгновением яснее вырисовывались над холодной поверхностью воды сквозь более тёплую, парную, сиренево-белёсую дымку.

С усилием отстранившись от поэтического восприятия утра, Вансан спустился по камням к небольшой песчаной заводи, умылся, фыркая, вытерся носовым платком. И тут только заметил неподвижно сидящую на куче голубоватого щебня фигуру сына.

- Э-ге!

Петя вскочил и быстрым шагом направился к отцу.

- Едем?!

- А завтракать?

- Я не хочу.

- Это ты перекурил. Не хочешь, как хочешь, а я перекушу.

Поехали; Петя сразу успокоился и захотел есть. Стал отрывать зубами от куска копчёной колбасы и, почти не прожёвывая, проглатывать. Вансан поглядывал на него, испытывая отчего-то чувство щемящей жалости; подумал: «Ему легче, когда мы в движении».

А за приоткрытым окном, в листве проносившегося мимо леса, обещая погожий день, пели птицы, пробивая своими очередями  трелей осязаемую капсулу моторного гула.

Не доезжая Дубны, пробрались под каналом по гулкому туннелю, в котором, казалось, капало с потолка, миновали плотину и, оказавшись, наконец, опять на просторе, решили узнать у прохожего, где лучше порыбачить. Мужичёк, шагавший по обочине в попутном направлении, вызвался проводить и, со зримым удовольствием садясь в машину, пообещал показать замечательное место.

- Это за моей деревенькой. Будете довольны. - И хитро подмигнув, добавил: - К сведению отдыхающих: в деревне магазина нету. Но тётка там торгует – за небольшую наценку – на дому. По-человечьи, да. Потом можно ко мне – по огурцы. Как по грибы.

Это он так, вероятно, намекал о плате за услугу проводника.

«А то, что я тебя подвожу – не в счёт? Хмырь болотный!»

- Поглядим, - ответил Вансан вслух.

В деревеньке, где большая часть домов красовалась заколоченными крест-накрест окнами, зашли к человечьей тётке за водкой, потом отправились на огород мужичка-хитрована по огурцы. Домик его выглядел тоже заброшенным.

- Дача, почитай. Бабка жила да померла. Огурчики кое-как растут, почитай сами по себе, для внучат. А так чего ж... Не хотите купить? Домичек мой.

Этот домичек неприятно царапнул сознание Вансана своей нарочитой игривостью. В ней чувствовалась болезненная натянутость и какая-то провокация на склоку – что-то похожее испытывал в настоящий момент и сам Вансан.

Мужичёк выпил, захрустел огурцом, и слегка махнул, как бы зачерпнул ковшичком ладони воздух – дескать, по коням.

- Меня, кстати, Семёнычем кличут.

И поехали смотреть рыбное место. Оно сразу Вансану не поглянулось: совершенно голое, в проплешинах от коровьих копыт поле, лишь кое-где рыжевшее скудной травкой. Узенькая речушка, глубоко взрезав суглинок, выписывала немыслимые кренделя, будто спугнутая змея, а угрюмый ландшафт окрест навевал  мысль о полигоне, где недавно испытали секретное оружие: повсюду торчали в разнобой искорёженные металлические трубы, валялся ржавый хлам. И лишь  в самой дали, почти у горизонта, впечатление скрашивала синяя полоска леса. Петя вообще не проявлял интереса ни к чему, лишь курил, глядя под ноги.

- Нет, слишком… дико как-то у вас тут.

Семёныч ещё выпил и пообещал место получше. Доехали до леса и на первой же сырой канавке забуксовали. Семёныч, смущённо потоптавшись, отправился куда-то за подмогой. Поглядев ему вслед, Вансан поделился впечатлением:

- Ну не разбойник? Сейчас приведёт ватагу оборванцев с дубинками и ага.

- Это в сказках, - сказал Петя, но взгляд его наполнялся тупой затравленностью.

Принялись собирать и подкладывать под колёса хворост. Откуда ни возьмись, явились два странных молодых человека в одежонке явно не со своего плеча и молчком взялись помогать выталкивать машину.

- А вы откуда, ребята?

- Оттуда, - показал рукой парень с подбородком вдвое больше, чем следовало бы. И в том, как монументально он это сделал: вытянув руку и на некоторое время застыв неподвижно, – было что-то от худого театра, ходульно-выспренное.

- Из профилактория, - добавил второй, щупленький, с круглыми неподвижными глазами в розовато-гнойных ободках, наподобие проржавевшей оправы старомодных очков-велосипедиков.

Вансан машинально обратил внимание при въезде в лес на мелькнувшие среди сосен железные коричневые ворота и тёмно-зелёный дощатый забор, и мельком подумал о преувеличенных размерах заграждения: «Это явно не дачи… А что ж тогда?»

Наблюдая за тем, как по-свойски разговаривает Петя с нежданной подмогой, Вансан вдруг понял, что пришедшие – "не-здо-ро-вы", и едва не взвыл от отчаяния.

- Отец, - сказал Петя, - дай ему сесть за руль, - и кивнул на парня с дегенеративным подбородком. - Он классный водитель. Вмиг вырулит на сухое место.

- Откуда знаешь, что классный?

- Я ему верю.

“А я нет”, - мысленно огрызнулся Вансан и, пряча в карман ключи, побежал затенённой стороной просеки навстречу скачущей белой лошади с маленьким всадником, косые туманные лучи освещали седока лишь по плечи и оттого волосы на голове его смотрелись золотистым шлемом. - ”Тут ещё и кентавры водятся”, - напрашивалась шутка, но какая-то внутренняя паника начала одолевать его, потому, без приветствия, он воззвал, как вскрикнул:

- Паренёк, помоги вытащить машину!

Всадник осадил коня и, помигав белёсыми ресницами на возникшего перед ним незнакомца, сказал добродушным звонким голоском так, будто регулярно вытаскивает из грязи проезжих:

- Хомут надо взять.

- Возьми, пожалуйста! Это далеко?

- Та не-е, - и, хлопнул коня по крупу ладошкой, поскакал в указанном кнутовищем направлении. Вансан вернулся к машине, оглядел своих добровольных помощников. На лице у парня с фантастическим подбородком застыла детская обида. Щупленький же стоял с безучастным видом.

- Зря ты ему не позволишь попробовать, - шепнул Петя. - И я бы посмотрел, поучился. Не каждый день сталкиваешься с классным водителем.

- Слушай, Петро, ты лошадью когда-нибудь вытаскивал машину?

- Нет.

- И я нет. Это ведь тоже интересно. Тоже опыт.

Услыхав за спиной конский топот, поспешно обернулся.

Когда машину выдернули на сухое и ровное место, Вансан поблагодарил паренька и спросил, сколько ему должен. Тот подумал, поморгал и простодушно ответил:

- Мне хочется конструктор купить, - и назвал цену.

Выруливая из леса, Вансан видел в зеркало, как двое из профилактория машут вслед руками, обратил на это внимание сына, и Петя, высунувшись в окно, помахал им тоже.

- Зря ты не дал ему порулить.

- Боже мой, Петяй, они же... - и прикусил язык, а вместе с ним и слово «дебилы».

«Что же это такое, - подумал он чуть позже, - сплошная дебилизация вокруг, да и только. Откуда, почему?!. Впрочем, про это мы думали уже… Не дай нам Бог жить в эпоху перемен, говорили китайцы. Хотя иные, напротив, приветствовали… кому как интереснее, короче.

И следом, язвящей насмешкой, другой афоризм: консервация человечества – в шизофрениках!.. А это-то откуда?»

Вскоре выехали на асфальт. У Вансана разболелась голова, он остановил машину и вышел пройтись. Когда вернулся, Петя сидел за рулём.

- Разреши, я поведу.

Секунду-другую Вансан колебался и – сел рядом.

Ехали куда глаза глядят, не сверяясь с картой и не спрашивая ни у кого дороги. Петя был сосредоточен, уверен в себе, лишь сообщал, что хочет повернуть туда или сюда. Вансан не возражал и сдерживал себя от замечаний даже тогда, когда тот разгонял машину сверх меры. Ладно, говорил себе, грохнемся, так грохнемся, – по крайней мере, сразу решим все проблемы. И спрашивал себя с удивлением: "С чего бы такие дикие мысли?"

Уже в сумерках повернули к реке. О ней Петя сам вызнал у бабки, шедшей от колодца с двумя вёдрами на коромысле. Он был доволен собой, но заметно устал.

- Может, я сменю тебя? - предложил Вансан. - Темнеет, а ты без очков.

- Зачем мне очки. Очки придумали люди, чтобы обманывать самих себя. Всё что надо, глаза видят и так. А чего не видят, значит не надо.

 На развилке притормозил:

- Почему-то мостика нет... - прищурясь, огляделся. - Бабка сказала: скоро.

- Кто её знает насчёт “скоро”. У иного мужика километр – семь вёрст, а у бабы – все пятнадцать. Ты, главное, смотри п-п... (подбросило) под ноги смотри. Давай все-таки я... совсем уж ничего не разберёшь!

Петя вдруг резко затормозил, и машина качнулась вперёд так, точно попала носом в воду и стала тонуть, затем пошла обратно, «всплывая», ударилась задними колёсами.

- Приехали... кажется, - проговорил Петя озадаченно и открыл дверь. Вансан тоже вылез посмотреть, куда они «приехали». Передние колёса повисли над обрывом, дно которого в сумерках не просматривалось. Перевёли дух.

- Та-ак, а почему мы фары не включили?

- Где ж река-то? - Петя занервничал.

- Река, очевидно, будет завтра. А пока давай разводить костёр. Палатку ставить будем?

- Мне не надо.

Пока Вансан обследовал местность, Петя разложил костёр и теперь, облачившись в полушубок, отсвечивал бритой головой.

- Что-нибудь сварить бы...

- Попозже. Скажи, ты сердишься на меня?

- Да нет вроде. Мелочи жизни. Другое дело, без очков-то... Это я виноват. И свет мы не включили почему-то. Ты не знаешь, почему?

- Да как ты не понимаешь: очки – это коварство, выдуманное людьми. Для самообмана. Я всё вижу, абсолютно всё. Насквозь. Всю подноготную этого мира.

- Всё да не всё, - пробурчал Вансан и пошёл сел в машину. Усталость сразу навалилась, как оглушила, и он уснул. Несколько раз просыпался, потому что Петя принимался рубить дрова, мутно видел языки пламени костра, мелькание бритой головы сына, и снова засыпал. Утром, продрогший и с затёкшими членами, выкарабкался из машины в густое молоко тумана. Вытянув руку, едва различил пальцы. Костёр едва тлел. Петя, скрючившись, лежал подле, укутав голову воротником полушубка, тихо посапывал. В чайнике – использованная заварка. Похоже, чаёвник израсходовал всю пачку. В кастрюле с пеплом пополам растоплен запас сливочного масла. Взорвавшиеся банки с тушёнкой и со сгущёнными сливками лежали в полуметре от кострища. Из-за косогора робко показался бок мутно-оранжевого солнца.

- Знаешь, о чём я подумал ночью? - сказал Петя, проснувшись, какой-то измочаленный, осунувшийся. - Когда ты спал...

Вансан наклонил голову, выказывая внимание.

- Я подумал… - Петя потёр лицо грязными ладонями, - что очень просто тебя убить. Ты абсолютно не позаботился о безопасности.

Вансан пожал плечами и отвёл взгляд.

- А заварку зачем всю израсходовал?

- Представляешь, я упал. Выпил чифирь и с копыт. Я хочу ещё поспать, - и он повалился на бок и закрыл глаза.

 

Часы в залог

Машина висела, зацепившись днищем о край обрыва, не очень глубокого, но обещавшего значительные повреждения при падении.

Перебираясь через овраг, Вансан напился из родника вкусной мягкой воды, отчего в первый раз за всё утро вдохнул полной грудью и посмотрел на прояснившееся небо, которого до этого вроде и не существовало.

Проторчав на шоссе с полчаса и не дождавшись ни одной машины, направился к деревеньке неподалёку. Тут пронесся мимо “Уазик”, но даже не притормозил, хотя Вансан замахал ему обеими руками.

- Ну, губерния!..

В первом доме ковырявшийся во дворе мужик не стал даже разговаривать, когда Вансан попросил у него лопату, просто отвернулся, окинув прежде тяжёлым враждебным взглядом. Хмыкнув, Вансан пошагал к другому дому. Во чистом дворике, заросшем розовым клевером, никого не было, и он прошёл к сенцам и постучал в дверь. Из дома вышел сухощавый старик и с немым вопросом уставился на незнакомца.

- Лопату не дадите? Застрял тут неподалёку... - и прибавил для чего-то: - С сыном.

- Лопату? - озабоченно переспросил старик и растерянно оглядел свой двор. - Сейчас поищем, что ж.

- Да, как же, лопату ему! - раздался из дома взвинченный женский голос.- Батя, не вздумай дать! Слышь!  Возьмут, и чёрта лысого назад получишь!

- Да ладно тебе, - вяло отмахнулся батя, вытаскивая из сарайчика старую штыковую лопату. - И по секрету вроде, шёпотом: - Володька от неё убёг… - помял губами что-то во рту, прибавил, хмыкнув: - А черепушка у нево, что моя коленка, - и старик поддёрнул штанину, обнажив тощее белое колено. - Вот дочка и лается на лысых чертей. Брошенка.

- Тогда уж пускай оставляет в залог чё-нито! - Из сеней вышла сердитая и крепко сбитая молодая баба и подбоченилась ("Румяная!.. картинка! – мелькнула у Вансана шальная мысль. –Такую бросать как-то и… неразумно"). - А как же! Вас тут много всяких проезжих, а нам чтобы купить чего, переться во-она куда... Да и есть ли там лопаты, не известно. Да и цены нынче кусачие. У нас тут ни работы, ни зарплаты.

И баба презрительно и бесцеремонно уставилась на незваного гостя глазками болотного цвета.

Вансан снял с запястья часы и протянул ей. Ему не то, что веселее сделалось от столь радушного приёма, но взбодрило.

- Вот так-то оно надёжней, - удовлетворённо проговорила брошенка.

Батя её смущённо и в то же время горделиво посмотрел на пришельца и поскрёб ногтем в кустике седых волосков кадык.

Вернувшись к своей вынужденной стоянке, Вансан стал натаскивать землю под передние колёса, укрепляя вдобавок камнями и всем, что попадалось под руку, затем, когда получился надёжный упор, и можно было не опасаться сползания, взялся срезать дёрн из-под днища. На это ушло около часа. После чего, наказав проснувшемуся Пете не прикасаться к машине и вскипятить воду в чайнике, опять пошагал к шоссе за помощью. Однако выйдя в полынное поле к развилке просёлка, где они вчера повернули влево, увидал легковую иномарку и двух мужчин, отрывавших доски от развалившегося строения, некогда, вероятно, служившего не то птичником, не то свинарником. Мужчины настороженно повернулись к подошедшему незнакомцу, полагая, вероятно, что их застигли за разорением чужого имущества.

- Ребята, не могли бы вы меня дёрнуть? Застрял тут неподалёку

- А-а, - сказал один облегчённо. - Хорошо. Вот только погрузим несколько досок на багажничек, надо мостик подремонтировать через ручей.

Мужчины оказались из Москвы, отдыхали с семьями у реки, до которой Вансан с Петей вчера так и не добрались.

Когда прибыли на место, у Пети был вид сосредоточенно-угрюмый, сфокусированный на нечто совсем близкое от его лица. Он стоял около машины, которая теперь накренилась больше прежнего, и что-то соображал.

- Зачем ты это сделал?! – едва сдерживаясь от выброса магмы возмущения, вспылил Вансан.

- Да ты просто не видишь: тут можно проехать! А я вижу!

- Да? И что же ты видишь?

- Надо использовать этот уклон для разгона и с ходу выехать на ту сторону оврага. Если б ты не насыпал под колёса земли и не навалил камней, то получилось бы...

- Понятно! - Вансан в отчаянии бессилия уразуметь логику Петиного поступка обернулся к приехавшим с ним мужикам. - Непонятно только, зачем нам на ту сторону!

- Нет, вы поглядите, - обратился Петя уже ко всем, - здесь только не нужно бояться, я всё рассчитал. Здесь чудесная кривая, и по ней машина пойдёт как по дуге.

- Петро, - сказал водитель иномарки, - ты эту самую кривую неправильно оцениваешь, машина по своим габаритам вряд ли впишется в неё. К тому же, внизу сплошной песок – его туда паводком тысячу лет, может быть, сносило, забуксуешь, как пить дать.

- Да? Вы думаете? Тысячу лет?

- Уверен.

- Но может, всё же попробовать? - спросил Петя уже без энтузиазма.

- А зачем, раз мы подъехали. Прицепим, дёрнем, без всякого риска. Вы же, как я понимаю, не испытывать машину на прочность поехали, а путешествовать.

Однако прежде чем выдернули машину из оврага, пришлось снова подкапывать под днищем.

Поблагодарив москвичей и отлив им несколько литров бензина из канистры, “путешественники” порулили на шоссе: нужно было доехать до магазина, купить продуктов, взамен уничтоженных Петей ночью. Сейчас он сидел рядом, мрачно сосредоточившись на своих мыслях.

- И всё-тки, - сказал он, очнувшись, - всё-тки я прав: моя теория о зрении верна, но мне нужно всех в этом убедить. - И он шлёпнул себя по колену. - Убедить.

- А зачем? Есть ли такая необходимость?

- Но тебя-то я убедил?

- Не очень.

- Я буду стараться.

- Как угодно.

- Ты чем-то недоволен?

- Вовсе нет. С чего ты взял? Думаю, чего купить, чтобы похудеть.

- Купи чего-нибудь сладкого, на мозги влияет благотворно.

- Поглядим, что есть – сориентируемся.

Купили они в сельском магазинчике хлеба, колбасы, мармеладу и пачку чаю. Ещё, подумав, Вансан взял бутылку вина: он вымотался не столько физически, сколько морально, и ему поскорее хотелось оказаться у реки, поставить палатку и заняться рыбалкой.

- Хочу поймать рыбину. Большую. Вот таке-енную!

- Хотеть не вредно, - откликнулся Петя. – Ты соразмерь своё желание со своими возможностями.

- Ехидничаешь?

 

Несостоявшаяся рыбалка

Лесную дорогу к реке перегородили лесовозы, грузили сосновый кругляк. От нечего делать Вансан пошёл посмотреть, забрав ключи от зажигания. Среди ожидавших проезда машин узнал иномарку... Двое знакомцев-выручальщиков стояли неподалёку и терпеливо наблюдали погрузку. Сообщили как старому приятелю:

- Уже скоро управятся. А где сын?

- В лес пошёл прогуляться.

- Не заблудится?

Вансан беспокойно оглянулся:

- Да не должен… по идее.

Спросивший (это именно он объяснил Пете несостоятельность переезда через овраг) закурил и, как о чём-то само собой разумеющемся:

- Давно заболел-то ваш сынок?

“Стало быть, заметно”, - с тоской подумал Вансан, нехотя ответил:

- Да не очень. Вот проветриться решили. Вдруг поможет...

- У меня есть друг, дока по этой части, могу дать телефон. А ещё старец знакомый… он тоже лечит. Живёт в берлоге на опушке леса, питается подаянием. Будет, я думаю, рад вашему визиту…

"Это уж точно!" - усмехнулся Вансан.

Когда дорога освободилась, поехали за иномаркой – их пригласили расположиться рядом по берегу.

Вансан так и хотел поступить, но Петя вдруг попросил ехать дальше (он чувствовал, что ли, чужую проницательность?), и ничего не оставалось, как искать другого места.

- Ну что, сперва перекусим, затем  займёмся стойбищем?

- Давай, - согласился Петя.

Разложили покупки на газете, примостились, Петя начал с мармелада, Вансан откупорил бутылку, выпил стакан пахнущего горелой пробкой вина и стал закусывать колбасой с хлебом.

- Слушай, поехали отсюда, а? - неожиданно попросил Петя, так что Вансан поперхнулся.

- Почему? - спросил, откашлявшись.

- Не нравится мне здесь.

Вансан с сожалением поглядел на реку, плавно огибавшую песчаный пригорок с высокими соснами, на котором они расположились, противоположный берег стелился роскошным лугом, и курчавые заросли  на его границе уводили глаз к самому горизонту, чистому, звонко-голубому.

- А по мне, тут замечательно, настоящая сказка. Посмотри, какое величие простора. Ну же, красота! Осень будто замерла и прислушивается – не пора ли к холодам поворачивать? Последние, может, денёк-другой…

- Ну, поехали, прошу тебя!

“Он хочет повести машину, раз я выпивши,” - подумал Вансан, и, решив проверить, сказал:

- Но я выпил уже.

- Ничего страшного, я сяду за руль.

- А ты после вчерашнего...

- Как ты не понимаешь, что если мы не улетели на дно оврага, то это означает – не суждено. Хорошо, я буду аккуратен.

- Договорились. Но из леса я выеду сам.

"Хитрец, едрёна корень!"

Петя торопливо стал собираться.

Поравнявшись с лагерем москвичей, Вансан вышел из машины попрощаться.

- Куда это вы? - удивились их отъезду. Вансан вздохнул:

- Вот, поехали, говорит. Либо дальше, либо – что скорее всего – домой. Спасибо за телефон врача.

Беглого взгляда хватило, чтобы оценить компанию – женщин и девушек, готовивших обед у костра, мужчин, налаживающих рыболовные снасти, и остальное – деревянный стол, скамейки, опрятные палатки – всё понравилось Вансану, так что он ещё пуще прежнего пожалел об отъезде.

На шоссе поменялись местами. Петя сразу взял с места в карьер.

- Не гони, - попросил Вансан, - мы ведь даже не знаем, всё ли в порядке после вчерашнего... может, тормоза шалят.

- Я чувствую, что всё хорошо. Это не машина – танк. И если б вы не помешали, я бы вывел её из оврага.

Вансан промолчал, но давешнее напряжение вернулось.

- И всё же я прошу тебя...

Петя резко затормозил и выскочил из машины, крепко хлопнув дверью.

- Дальше поезжай один, коли так. Ты меня задёргал совсем. Я приеду на автобусе.

- А ты хоть знаешь, где находишься?

- Ничего, разберёмся, - и пошёл к автобусной остановке, где стояла женщина с девочкой, которая подняв над головой правую ладошку, а левую оттопырив на уровне пояса, пританцовывала с разворотом то в одну сторону, то в другую. Пересев за руль, Вансан медленно поехал следом. Петя круто развернулся и побежал в противоположную сторону. У Вансана появилось острое желание поколотить сына, он развернул машину и догнал его, но тот опять сменил маршрут на противоположный. Вансан внезапно успокоился: ”Ничего, побегаем. Посмотрим, кто раньше утомится.” Так и вышло, Петя скоро запыхался и остановился, потом сел рядом, как ни в чём ни бывало, и дальше поехали молчком. Ближе к дому в лобовое стекло стал лепить снег с дождём.

 

Петин сон

Из-под дивана, на котором спал Петя, вышел котёнок и так лихо покрутил башкой, что все четыре лапы его разъехались в стороны и он коснулся пупком пола. У него малахитовые глаза – один голубой, другой серо-зелёный. В глубине голубого малахита теплится удивление, в серо-зелёном – искрит озорство. Ждёт лишь внимания, чтоб напроказить... Ну-ка – оп-ля! Кувырок. Теперь хвостиком помахать…

Вансан погрозил котёнку пальцем и, накинув пальто, вышел из дома покурить.

Ему сразу бросилось в глаза: растопыренные ножницы на перилах веранды, словно растянутая шкурка высушенной лягушки.

Две сучки подбежали к крыльцу и, вопросительно уставясь на человека, шевельнули из стороны в сторону пенно-пышными хвостами. Одна белая с чёрными пятнами, другая чёрная – с белыми: мать и дочь.

- Привет, родственнички, - Вансан прошёл мимо них по вымощенной тропке  в уборную, собаки, высунув розовые языки – улыбаясь как бы, – потрусили за ним. - Кыш, Тинка-ботинка, Белка-побелка!

Собаки остановились в позе ожидания, удерживая на весу по правой лапе и по-прежнему улыбчиво приоткрыв розовые дёсны.

На крыше сарая два воронёнка сидят рядышком, прижались друг к дружке. Пасмурно.

“Вот-вот зарыдаю", - усмехнулся Вансан.

У загона перед сараем стоит, облокотясь о штакетник, Владислав – в валенках с калошами, телогрейке и вязаной шапочке.

- Привет, сосед! - окликнул. - Закурим?

Вансан подошёл, протянул пачку сигарет.

Из-за штакетника высунулись две козьи головы, одна с рожками, другая без.

- Ты их как-нибудь зовёшь?

- Жена зовёт. Одну Фомка, другую забыл как. А, егоза! Надо им на лбу написать. Краской, мож? Фомка спокойная. А эта - у! - шкода... и всего-то шмакодявка безмозглая. Даром что с рогами. Щенок мой – видел уже? – с завода я его привёл, Диогеном кличу… он её за бок цап и таскает, такая надоедная. А ей хоть бы хны. В бочку его – я будку из неё соорудил – забирается и спит. А Диоген круги нарезает и хнычет.

- А я котов своих воспитываю, - затянувшись, подхватил Вансан. - Закрыл камнем дыру в полу: чтоб не хозяйничали без меня  – устал прибираться после них. Одолели. И ночью тоже роняют всё подряд. Игры им, понимаешь!.. И вот, представь, ночью будит меня грохот: это рыжий Пентя сдвинул камень лбом – ничего себе? Пуд весом! И тут как тут – уже у меня в головах примостился. На другую ночь камень поувесистей положил да ещё кирпич сверху пристроил. Думал, теперь спокойствие обеспечено. Не тут-то было! Уже белый, Котофеич, соизволил посетить. Естественно, опять горный обвал. И в ногах у меня устроился. Ну и лбы у вас, братцы, говорю – бараньи. Теперь ещё один прибился, совсем малыш, но задатки безобразника уже видны…

- М-да-а. А Пётр как?

- Да спит.

- Не было вас что-то. Заходил, в картишки, думал, срежемся.

- Сыграем ещё. - Вансан поднял лицо к вершинам берёз.

 

Эту запись Вансан прочёл в тетради, найденной под диваном, откуда выгребал окурки и другой мусор (Петя последнее время не утруждал себя опрятностью).

Читая, машинально поправлял стилистику и убирал орфографические ошибки.

 

“Со мной приключилась вот какая история... Назвать её сном язык не поворачивается: настолько он явственен… нечто вроде параллельного мира, если таковой всё же существует. И довольно странный, скажу я вам... Странный хотя бы потому, что рассказать его кому-либо из знакомых, попросту говоря, невозможно. За сумасшедшего могут и не принять, однако впечатление останется не из лучших. Ну а держать язык за зубами – дело не столь тяжкое, сколь... неясное. Ну, неясное, скажем, для меня самого. Может, я и в самом деле шизоид? Хочется, знаете ли, иметь об этом некоторое понятие. Да-с.

Ну так вот. Вы готовы слушать? Готовы. А я как-то всё ещё в сомнениях...

В детстве мы все, вероятно, переболели приключениями. И это понятно. Но я замечал за собой, что чем хлопотнее в обыденной жизни моей, тем охотнее и легче (в смысле работы воображения) я предаюсь фантазиям. То есть чуть что – я хлоп! – и уже среди персонажей Жюль Верна, Сабатини, плаваю, понимаете ли, в Саргасовом море или иду рядом с Дерсу Узалой. А потом стал замечать, что обхожусь и без известных персонажей – один, сам по себе. И в коллизиях ничуть не менее любопытных и опасных.

Так вот сия метаморфоза, странноватая антимония произошла совсем рядышком с нашим дачным участком. Мне поручили укрыть яблони еловыми ветками от зайцев. Прошлой зимой я, не помню точно, то ли поленился, то ли что помешало, не укрыл, короче, и эти ушастики довольно хорошо полакомились, хотя деревца уже заматерели и можно было надеяться, что твёрдая кора не придётся им в аппетит. Ошибся.

Сел я на автобус и поехал на дачку. Собирался я там пробыть недолго, лишь в лес сходить нарубить лапника, а деревца укутать в другой выходной. Ночевать не собирался, потому что натопить выстуженный домик – дело не реальное, да и нужды особой не было. То есть даже и поесть с собой ничего не взял, рассчитывал вернуться аккурат к ужину.

Приехал, взял в сарае топор, верёвку и отправился в ближайший лесок, я там не однажды рубил нижние ветви у елей.

А погода, надо сказать, случилась тёплая, солнца не было, но как-то так спокойно, безветренно, спешить не хотелось, хотелось, напротив, пошалопайничать, побродить, подышать хвойным настоем, подумать о том – о сём. И я сымпровизировал – свернул с нахоженной знакомой тропинки и углубился в лес на холме. Там, где наш сосед по дачному участку, Влад Михыч, видел лисьи норы и даже, кажется, гонял одну со своей приблудной собачарой Белкой. “Пойду, - решил, - время есть. Погуляю”. И сразу ещё лучше стало, словно мне самим собой быть разрешили. Глаза ширше распахнулись. И дивно же вокруг, так дивно, что... ох и ещё раз ох. С высоченных елей и сосен каплет, снег под ногами похрустывает – свежо, сдобно, как яблоко на зубах. Мысли в голове роятся благостные. Сплошная мечтательность. И как бы нет никаких забот, ну не существуют они даже в природе. Бродил, бродил, утомился, присел спиной к стволу на сухую проплешину меж корнями дуба, закурил. И тут сквозь ольховый подлесок – в оконце как бы такое – заприметил я полянку, а поперёк ель упавшую, срубил кто-то да не вывез или сломило ветром. Любопытно. Да и кстати: с неё-то мне и рубить сподручнее. Пробираюсь и вижу: в самом деле спилена. А неподалёку у большущего каменюки... нет, это даже не камень, а сопочка почти, одна сторона пологая, а другая вертикальная, точно срезана. И у этой вертикальной стенки кем-то шалаш пристроен. Ну, ясно, ребятишки возились, им интересно строить свои дома, землянки, замки или что там они себе ещё воображают: блиндаж? Я заглянул: шалаш наподобие вигвама – шесты приставлены к каменной стене, переплетены гибкими прутьями и поверху, значит, накрыты еловым лапником. Тёмное пятно кострища посреди тщательно подметённого земляного пятачка, и приличный запас дровец. Ладно, это не моё дело. А вот оставшиеся ветви с поваленной ели я обрублю. И я взялся за топор. Пока я был занят, подул влажный ветерок, затем снежок полетел, этакими разлохмаченными шерстинками. И я ещё подумал, что шалаш устроен с подветренной стороны и там, должно быть, и в хороший морозец вполне можно переждать непогоду. Ну, ветви я связал, да, знать, пожадничал: стал взваливать на загривок и чую – тяжело. Нет бы убавить, так ещё попытку учинил – рывком одолеть попробовал. И пронзило тут поясницу. Тьфу ты! Предупреждал отец когда-то: не шали с тяжестями, мимо ушей пропустил, так-то генетику игнорировать. Бросил вязанку я, дотащился до вигвама, присел в надежде, что боль отпустит. А снежок в это время повалил пуще прежнего, и ветерок вдруг запел тоненько так. И всё это над головой сплошной белой шалью. О-го-го. Впрочем, пугаться не тот случай, рассудил я, дотащиться до участков, доползти даже, задача выполнимая. Вязанку разве что бросить придётся. Тут ветер поутих, и снег хлопьями стал опускаться вертикально, и в одну минуту принакрыл меня приличным слоем, почему я и решил ретироваться в шалаш и разжечь там костерок. В конце концов, всё проходит, и снег, Бог даст, скоро прекратится. И вы знаете, как приятно: огонь перед глазами, а в проём, – который, кстати, можно запахнуть дерюжкой, тут сбоку притороченной, – снежная занавесь. И размечтался я...  Явилась даже такая мыслишка, что шалаш этот вовсе не ребятишки соорудили, а разбойнички какие-нибудь современные, и надо бы вовремя убраться... но разморило, и незаметно этак я закимарил. Очнулся – костёр едва тлеет, а в проёме входа моего убежища не видно ни зги. Подбросив в костёр дров, я глянул на часы: три часа показывали стрелки. Но разве я сюда добрался не в третьем? Что же, три часа ночи получается? Ничего себе юмор! Единственно, что успокаивает – отсутствие боли в пояснице. Я встал, осторожно наклонился вправо-влево – вроде всё нормально. Ночь – не ночь, а домой двигаться надо. Метель улеглась, небо звёздное – не заблужусь. Но прежде чем затоптать костёр я некоторое время глядел на огонь. ”Куда спешить?" - подумал, дома-то всё равно решили, что я заночевал на даче. Однако голод, который я ощутил внезапно, заставил поторопиться. И я шагнул к костру... То, что произошло в следующее мгновение, я смог объяснить много позже, а в тот момент первое, пришедшее на ум: всё же я сплю! Земля подо мной расступилась, разверзлась ли, но я полетел вниз – дыхание перехватило, – и – бухнулся в воду. То, что я ничего не отшиб (однажды мне пришлось прыгнуть с моста – и у меня тогда чуть печень не выскочила из горла), показывало:  пролетел я не очень много. Теперь главное, стало быть, не утонуть... Пока барахтался в кромешной тьме, пытаясь определить, что и почему, и как из этого выпутываться, я вдруг понял и удивился этому, что вода вовсе не холодная, скорее тёплая... Хорошо-то хорошо, подумал я что-то наподобие, чувствуя, как одежда намокает и становится смертельным грузом. Из последних сил я стал плавать, забирая по кругу, в расчёте таким манером натолкнуться на что-либо, способное меня поддержать. И наконец, рука коснулась каменного дна. Потихоньку-помаленьку, сдерживая себя от резких движений, я выбрался на сухой берег и ощупью добрался до каменной же стены. Отдышавшись, я ощупью обследовал свой спасительный брег и, оказалось, что это скорее островок, так что вверх карабкаться возможности не представлялось. И тут я сообразил, что мне жарко. Сосредоточившись на этом ощущении, я, наконец, догадался (что-то туговато голова моя соображала), что можно раздеться и выжать одежду. Затем я вспомнил о зажигалке и трясущимися руками стал поспешно её разыскивать. И – о счастье! – вот она! Я вертел её в руках, дул на неё, пытаясь таким образом высушить, и всё не решался зажечь. Зажечь? Кремень не отсырел? Надолго ли её хватит? Эти и другие суматошные мысли роем носились в голове. А главное, что я почему-то не облекал их в слова – боялся? Что я вокруг себя увижу?! Тут я вспомнил, что в кармане куртки лежат кости от жаренной курицы, которые я захватил из дому для соседской собаки Белки, время от времени навещавшей наш дачный скворечник с дозором. Кости эти я завернул в газету и, чтобы не замаслить карман, упаковал в целлофановый мешочек. Быстро отыскав и развернув этот мешочек, я с радостью убедился: бумага намочена лишь с одного края. Вот тут я неожиданно перестал суетиться, опустился на корточки и прислонился спиной к тёплой стене.

Итак, я приготовился. Сейчас чиркну колёсиком по кремню зажигалки, подпалю свёрнутую в трубку газету и – огляжусь. Однако прошла ещё минута, вторая, третья, пока я решился. Раз – пламя не возгорелось. От этой неудачи зубы мои стиснулись, заломило затылок. И снова я настраиваю себя на спокойствие, чтобы правильно крутануть колёсико... Два – есть! Боясь даже скосить глаз в сторону, я поднёсь язычок пламени к бумаге, и едва она занялась, потушил зажигалку. Поймал себя на том, что пока огонь разгорался, я не дышал...

И вот я увидел каменный котёл, как бы перевёрнутый вверх дном. Размером в небольшой спортзал или лучше сказать – бассейн под куполом. В дальнем конце – некое сгущение темноты, точно ход – начало туннеля? Островок же мой был единственным в этом бассейне. Ещё я успел заметить в воде странных рыб – насквозь прозрачных, так что виден был скелет. И – дрова неподалёку от островка, очевидно свалившиеся сюда вместе со мной. Я невольно запрокинул голову, но тут факел мой замигал и потух и я разглядел наверху лишь очертания тёмного пролома. Что ж, теперь, по крайней мере, что-то прояснилось относительно моего положения. И надо, подумал я, выловить из воды дрова... Но что за существа плавают там? И опять напомнил о себе голод. Поразмыслив, опасно или нет соприкасаться без одежды с прозрачными рыбинами, я стал разыскивать куриные кости. Найдя пару штук и ополоснув их, попытался разжевать. Не тут-то было. Для этой курицы необходимы зубы именно собачьи. Ладно, в конце концов, даже если б удалось изловить рыбину, всё равно понадобился бы костёр. Делать нечего, я лёг на тёплые камни в надежде дождаться рассвета, когда из пролома в своде моего “убежища” станет пробиваться хоть какой-то свет. Заснул, как нырнул, и проснулся, как вынырнул. Но времени минуло, очевидно, несколько часов. Свет из пролома сочился хотя и слабее, чем я надеялся (неужели я задёрнул дерюгой вход в шалаш?), но кое-что сделалось различимым. Во-первых, дрова, которые я сразу стал выбрасывать на сушу, во-вторых, спины рыбин, совсем почему-то меня не опасавшихся. Изловчившись, я подвёл под одну из них, чей плавник и хвост слабо шевелились ближе остальных, палку-рогатину и выбросил рыбину из воды на “берег”, да так сильно, что она, ударившись о стену и чуть не сыграла назад в водоём. Тут мне уже ничего не оставалось, как броситься на неё и придавить руками и коленями. Никакого заряда электричества, чего я смутно опасался, не последовало. И дальше добычей я распорядился гораздо смелее. Сунув в жабры моей добычи ветку, я оглушил её и затем, переведя дух, на всякий случай привалил булыжниками. Дело оставалось за малым – употребить её в пищу. В сыром виде эту прозрачную, хотя во всём остальном и нормальную вроде рыбину мне представлялось съесть не вполне безопасным. Чёрт её знает вместе с потрохами!.. И вообще не ясно, куда меня угораздило провалиться – в тартарары или в ядерный отстойник. Что там ни соображай, а ощущение некой ирреальности всё же не покидало меня, также как и озноб – скорее психологического, чем атмосферно-температурного свойства. Ладно, думать, как выкарабкаться отсюда, будем, пожалуй, попозже. А пока я стал перебирать дрова в надежде отыскать достаточно сухие, чтобы развести костёр. Но увы... Тогда я решил настрогать лучин для ускорения процесса сушки. Складень я нашёл в кармане брюк и решил, прежде чем тупить лезвие о дерево, выпотрошить рыбину. Кстати, она, побыв на воздухе, приобрела привычный вид, стала непрозрачной. Формой она напоминала осетровых, хотя судить о видах не берусь, поскольку в нашем пруду давно уже никого, кроме ротанов, не водится. Вспомнив о пруде, мне вдруг сделалось так муторно, что я даже застонал. Боже мой, как же мне выбраться отсюда?! От этой вспышки отчаяния непроизвольно я впился зубами в рыбину и, оторвав кусок, принялся жевать. Это, как ни странно, помогло мне задавить в себе душевную боль и почувствовать вкус пищи, и оказалось (или то с голодухи?), рыбье мясо напоминает варёных креветок, и если б чуток соли, то... Я бросился к своей одежде, не сомневаясь, что пузырёк с солью, который я обычно брал в лес, когда ещё летом ходил по грибы, никто кроме меня вытащить не мог: он провалился в дырку кармана за подкладку. Итак, я был с солью! И вообще – удивительно, какие резкие перепады могут происходить в психике человека. Только что меня ужаснула почти до обморока безвыходность моего положения. И вот сейчас, по-прежнему находясь в том же каменном “оазисе”, я пришёл в неописуемый восторг, обнаружив пузырёк с солью. Ну не знаю, с чем и сравнивать. Причём, несопоставимо же – свобода и горстка соли.

Теперь на сытый желудок я уже мог пораскинуть мозгами относительно своей будущности. Но то ли я психически устал, то ли сытость сморила, только едва устроившись у тёплой стены, я, по-видимому, сразу опять и заснул. Ну а проснулся я... Впрочем, то ли этот подземный климат на меня так подействовал, но я стал что-то путаться: уснул – проснулся, проснулся – уснул... Вот и теперь, проснувшись, я никак не могу (или не хочу?) свыкнуться с тем, что всё со мной происходящее – явь.

Свет из отверстия в куполе померк. Довольно, сказал я себе, заниматься психологическими ребусами, пора разводить костёр.

Да, костёр это вам не зажигалка, он хотя и не велик, поскольку я экономлю дрова, но обозреть позволяет куда как много больше. Озерцо моё и впрямь имеет выход. Тоннель на противоположной стороне виден лишь в самом его начале, так как сразу, вероятно, уходит в сторону, поворачивает. Но выход достаточно широк. Надо собраться с духом и обследовать тоннель. Для этого надо бы смастерить что-нибудь наподобие факела, чем я и занялся после того, как испёк куски рыбы и поел.

В куче дров было достаточно берёзовых, и снять с них бересту, имея нож, дело не самое хитрое. Занявшись этим, я не сразу обратил внимание на некую перемену... в окружающей меня атмосфере, что ли. И когда я поднял голову и различил на выходе из тоннеля судно, с которого за мной пристально наблюдает некто, я испытал испуг близкий к шоку.  Несколько мгновений – я и они (а я теперь различил, что на судне не один человек) пристально смотрели друг на друга, ничего не предпринимая. Испуг мой некоторым образом, поскольку мне не причиняли вреда, преобразился в любопытство (или любопытство пересилило страх?) и я переменил позу: я поднялся на ноги с корточек и отряхнул ладонь о ладонь – дескать, я к вашим услугам. И тут же на кораблике зажёгся свет – не очень яркий, но позволивший мне уже чётко различить три фигуры: женщину и двух мужчин в камуфлированных комбинезонах. Кораблик двинулся ко мне, вскоре ткнувшись в берег металлическим носом и произведя скрежещущий звук. Женщина  сделала приглашающий жест, и мне ничего не оставалось, как последовать её приглашению и шагнуть на борт. Ближний мужчина подал при этом мне руку, поскольку кораблик покачнулся. Не знаю почему, но я не проронил и слова – может быть, оттого, что и пришельцы молчали. Внешне это были обыкновенные люди. Женщина молода и симпатична, а из мужчин один бородат, второй сухощав лицом и в пенсне, большего я не запомнил, поскольку внимание моё было каким-то плывучим, как палуба под ногами, зыбким, а затем впечатлений прибавилось и предыдущее затушевалось.

Судёнышко формой представляло собой небольшой баркас с мачтой и рубкой на корме, в которой, очевидно, и находился рулевой. Мотор работал бесшумно, и по вибрации можно было определить, что движемся мы не по мановению волшебных сил. Тоннель тянулся и тянулся и я уже хотел нарушить молчание, как мы вплыли в озеро, намного превышавшее предыдущее. Вдали виднелось нечто вроде причала, поодаль располагались разного размера палатки. Спутники мои вели себя так, точно в тысячный раз переправлялись на пароме, им это давно наскучило, и настроения общаться у них не обнаруживалось. И мне ничего другого не оставалось: молчать и всё.

Причалили. Навстречу вышел всего один человек, похоже, дежурный, он обыденно указал нам маршрут, который мои спутники знали и сами. Они ввели меня в палатку-шатёр с отверстием в куполе, как у чума, и оставили одного у остывающего костра. Я присел, опять же ничему не удивляясь, и стал ждать дальнейшего развития событий. Поправил угли в костре, они выдали ровный голубой огонь, так что некоторое время, загипнотизированный, я сидел недвижим и никакие мысли меня не тревожили.

Вошли (я не оборачивался). Сели в раскладные брезентовые кресла по другую сторону костра...

Их интересовало положение дел на поверхности. В частности, закончились ли поиски защитников “Белого дома”? Ответы мои разочаровали их... ничего, кроме как о мародёрах я рассказать им не мог…”

 

На этом рассказ заканчивался, вернее, последующие страницы были вырваны.

Вансан вспомнил, что  примерно в те сроки, когда затеялась стрельба у здания парламента, Петя спрашивал его: надо ли участвовать в политике, если да, то за кого ему быть.  “Чтобы знать за кого, надо разбираться. Если же быть на побегушках у тех, кто рвётся к власти, то стоит ли?” - так примерно ответил он тогда. Больше к этому вопросу Петя не возвращался, и Вансан подумал, что интерес исчерпан, посколькку был, очевидно, обычным откликом на злобу дня, выражаясь по-газетному. Сам же он тогда, наблюдая происходящее по телевизору, испытал нечто похожее на шок.

Вансан, вышел на крыльцо, поглядел на небо:

- Вполне можно сварганить фантастическую штучку. Вот только зачем в одной семье два литератора? А?

 

***

В конце недели Вансан отвёз на дачу свою тёщу, где, по словам Тамары, ей будет привольнее, да и «за Петей присмотрит». Там она вскоре и померла. За два дня до этого Вансан увидел со двора через окно, как она стоит на коленях перед диваном и прижимает сухонькие свои кулачки ко лбу – очень голова у неё болела. А в воскресенье Петя утром осторожно разбудил отца и поманил на улицу. Привёл к туалету. Старуха сидела на стульчаке, который ей сделал Петя, уже окоченевшая…

После похорон Вансан слышал, как Тамара сказала подруге Лиде:

- Вот померла… не могла по-человечьи. Обязательно, что ли, на толчке?!.

 

Горной тропой

Рано поутру мы вшестером отправились в путь: разговорчивый Диомед, от которого я сел в микроавтобусе как можно дальше, Валерьян, отец Иов, Лёша и батюшка за рулём. Пока ехали по Адлерской трассе, пели псалмы. Затем, забрав рюкзаки, оставили  авто на стоянке и отправились за билетами на подъёмник или, по-другому, на канатку.

Подъёмник не произвёл на меня потрясающего впечатления – что-то похожее на колесо обозрения, не более того. Возможно, потому, что всё видимое, отдаляясь и уменьшаясь, оставалось за спиной, как и панорама белого и сверкающего на солнце игрушечного города, а перед глазами незыблемо и неспешно поднимался огроменный зелёный массив горного склона – синий вверху и зелёный подо мной – некий надёжный гарант безопасности. Лишь пересадки занимали и развлекали – тем, что приходилось на ходу заскакивать и соскакивать в обнимку  с рюкзаком. Это прыганье, пожалуй, даже веселило. В отличие от меня, Лёша испытывал иные эмоции – он плыл на сиденье впереди, и его бормотанье-причитанье доносились до меня вполне явственно:

- Дух захватывает, - это он наговаривал на диктофон мобильника. - Покачивает! Вай-вай! А внизу, между прочим, сотня метров до склона. Ногой не дотянешься! И парашюта нет! Это вам… о! Господи, спутешствуй нам благодать! Да уж, впечатление острое, особенно если в первый раз. Машина вон внизу стоит – что тебе божия коровка, ма-ахонькая. Высота уже не пугает, привык, слава те Господи, хотя голова покруживается, а так ничего. Ну вот, мы почти у вершины на высоте 2230 метров… здесь уже прохладно, ветер. Но птицы щебечут. Скрипит, скрипит канатка. Надо успеть отстегнуться, схватить рюкзачок.

На верхней и вполне комфортной деревянной площадке с перилами, мы некоторое время молча озираемся. Не возьмусь после Лермонтова описывать Кавказ – дело заведомо проигрышное…  А сомнительное: "Гранд-ландшафт!" – кем-то тут произнесённое, – это от скудного словарного запаса. Да и снобизмом попахивает. Выражение Лёшиного лица – глуповато-восхищённое. Диомед суетится, фотографирует и всё что-то бормочет, бормочет – ветер, к моему удовольствию, уносит безвозвратно его бормотание. Валерьян позирует – делает умную физиономию… Отец Иов занимается лямками своего рюкзака…

- Вон вершина горы Аибга, - указал перстом батюшка, его шелковистую бороду ветром заворачивало на сторону. – А куда несутся облака – там ущелье Мендолиха. А если смотреть вот так, по прямой, то там наш скит… туда мы отправимся позже. А вон орёл кружит!

- Где? - подпрыгнул Диомед. - Над вершиной? Это он? Неужели!? Такой маленький? Или далеко?

- Эти великаны обычно к человеку не спускаются. Но однажды мне довелось видеть его метров с двух. Я отдыхал на выступе скалы после восхождения, он же вылетел из-за вершины, буквально над моей головой. Представь, громадные когти – почти у моего лица!  Я все чешуйки успел рассмотреть! Это его мощное подбрюшье, и невероятный размах крыл! Мне в тот момент показалось: шевельни он крыльями, меня наверняка снесло бы в пропасть. Ни с чем не передаваемое ощущение. И я понял тогда: он властелин этих гор, этих небес, а не человек… и все дрязги людские, там внизу, его не касаются. Для него – всё мелочь по сравнению с божественной природой.

Борода батюшки, приподнятая параллельно настилу, опять затрепетала на ветру, а в наполненных влагой глазах отразились облака, точно он, как и тогда на скале, провожал взором уходящую ввысь царственную птицу.

- Ну что, в путь, мои дорогие?

 

Не предполагал я, что в горах так трудно передвигаться. Иные ощущения – пространства, времени, гравитации…

А между тем, поддразнивая как бы нас, двуногих чудаков, по склонам неспешно, но уверенно бродили коричневые коровки, величиной с мула. Мне сообщили, что с ними у хозяев вообще никаких хлопот. Кормятся они сами – летом и зимой, – приходят лишь подоиться. Правда, молока от них немного – литра три-четыре. Но заведи их несколько штук – коли уж нет с ними хлопот никаких – и порядок: сыр да масло, ешь не хочу. А им, коровкам, даже веселее в большой компании кормиться на приволье.

Едва заметная, а то и совсем пропадающая из поля зрения тропка повела нас по крутым склонам – едва-едва, но всё же книзу. Вскоре я понял: осторожным и аккуратным надо быть при каждом буквально шаге – ноги так и норовили разъехаться в шпагат или же заскользить по траве на уровень пониже. И я приговаривал: лишь бы не на самый последний уровень – не до самого подножья. Мы хватались за жёсткий и лакированный, как листы домашней пальмы, рододендрон. И, надо отдать ему должное, растение оказалось вполне благосклонным к нашему бесцеремонному братанию – достаточно прочным и терпеливым. Словом, тропа шла не очень полого, но так и этак, и так и сяк. И я всё время куда-то сваливался, съезжал, скатывался… Ровные подошвы моих штиблет, к тому же без шнурков и сидящих на ноге вольготно, не способствовали уверенному передвижению по пересечённой и покатой поверхности, скользили себе беспрепятственно. Это меня страшно злило и выводило из себя, и вскоре уморило вконец.

А тут ещё черника, обольстясь коей, я таки кувыркнулся через голову и, не уцепись заученно-тренированно за куст, покатился бы, верно, действительно до самого подножья кавказских гор – к самому синему морю. Это мне показалось неправильным. Я выразил свои претензии Валерьяну:

- Я же тебя русским языком спрашивал, - зло попенял я ему, - какую обувь с собой брать? Что одевать?.. И вообще – какая-то невкусная тут она, ваша черника! И какое мне дело до её целебности!

- Да, я совсем забыл, - с запозданием отреагировал Валерьян, - у меня есть настоящие походные ботинки твоего размера…

Я аж подпрыгнул от восторга… точнее, от злорадства, что он сам фактически признался в своей злонамеренности.

- …дома, – добавил Валерьян. - Мне их одна клиентка принесла в благодарность за…

- Нет! – вскричал я. - Теперь лучше молчи! Я ж тебе рассказывал, что купил кроссовки. Но перед самым отъездом прошёлся в них до магазина и пальцы мои утомились и сделались невменяемыми. Неужели ты не мог тогда о подаренных башмаках вспомнить?! У меня тоже, между прочим, были походные чоботы, и подошвы у них не горели в костре! Но это было давно! И я тебе рассказывал про это, собачий ты сын! Ты специально, изверг, умолчал!..

- Вон туман наползает, - невозмутимо перебил Валерьян. - Пошли, не то отстанем, потеряемся.

Облака над головой, действительно, плыли нескончаемой чередой, их влажные подбрюшья то и дело касались наших затылков. А впереди нас идущие собратья, в самом деле, напоминали размером божьих карликов.

- Ну, солнце, ты чего? Давай, давай – пошевеливайся. Разгоняй туман-то. Не ленись, это ж твоя забота.

Не отвлекаясь больше ни на какую чернику, а сосредоточась исключительно на петляющей тропе и выверяя каждый свой шаг, я успокоился и ушёл в свои мысли.

О-о-оп! – И я соскользнул в своё давнее спортивное прошлое…

…Решили через этот порог - Второй Кивиристи - не сплавляться. Порог нас этот нынче не вдохновил, точнее сказать – насторожил, а ещё точнее, напугал – слишком много могил на крутых берегах сигналили нам своими подгнившими крестами.

Мощный с желтоватыми шапками пены поток, миновав буруны от подводных камней, сужался и совершал внезапный, коварный зигзаг, вскидывался ревущим зверем на вертикальную и гладкую, зеленоватую от водорослей скалу, с диким клёкотом срывался затем отвесно и стремительной анакондой, посверкивающей изумрудными переливами, уносился в тёмное ущелье, и мчался, вихляясь такими немыслимыми кренделями, что неприученный вестибулярный аппарат начинал давать сбои… Это по прошлогоднему опыту. Сейчас мы ещё не накачали мускулы в достаточной мере после мирной жизни в городе, не обрели должной крепости сухожилий и не набрались психологической  устойчивости. То есть можно было опасаться неслаженности в решительном манёвре – одно неверное движение веслом, один всего лишь сбой в коллективном приёме – и нас в долю секунды расплющило бы, ударив о каменную твердь стены (никакие б каски не спасли… если б они у нас были), и разметало бы нас на приличный радиус. И швырнуло бездыханные тела наши на съедение безмолвным рыбам, да и скандальным чайкам также перепало бы нашего мясца... И мы не решились. Хотя Первый Кивиристи прошли надёжно, можно даже сказать – пролетели, как лётчики-виртуозы. Но вот перед зловеще бушующей горловиной Второго мы притормозили и призадумались… Израсходовали запас энергии? Выкипел кураж? Да, больно лихо (паводок после дождей?) закручивается иссиня-зелёная лавина, вскипающая в узком пространстве мрачно нависших скал. И мрачно же давит небо…

- Ну что, рискнём? - спросил Влад. - Я за всех помолюсь.

- Почему бы каждому не общаться  с Богом напрямую? - возразил наш Командор. - Лично я не терплю посредников.

И мы постановили – обносить… И, покряхтев для порядка и прокашлявшись, потащили намокший катамаран по берегу. Тяжело, нет слов – мокрый плот втрое тяжелее сухого, но не сдувать же из него воздух, в конце концов, - слишком большая потеря времени, ведь своими лёгкими надувать приходится, да сколько всего укладывать в рюкзаки, а затем выкладывать. А тут всего-то по прямой метров двести ходу, хоть и через дебри непролазного и цеплючего чапыжника, хлопотно всё равно, но не столь уж трудоёмко: ну в самом деле – разгрузись, загрузись… сплошная канитель – это ж не носовой платок сложить и сунуть в карман. А через час уже стемнеет – ни костра, ни пищи с самого утра, одно комарьё и сплошное раздражение, и полное неудовольствие друг другом…

Наконец, взявшись за углы и взгромоздив наш плот на плечи, двинулись, переругиваясь по мере продвижения.

- Ты чего там, несёшь или нет?

- Ну! Ты не видишь, что ли, я оступился!

- Так гляди под ноги лучше, раззява! Я же поясницу из-за тебя сорву! - и тут же, сам запнувшись, Командор катится в колючий кустарник, чертыхаясь и кляня почём зря всё на свете. А мы прячем улыбки – какая-никакая, а разрядка…

И тащимся так с полчаса уже, тогда как по реке могли за тридцать секунд преодолеть. Да какие тридцать – десять секунд от силы.

И вдруг натолкнулись в высокой траве на полянку-лежбище, будто кто-то большой, вроде лося, валялся-нежился тут в своё удовольствие, пока не примял каждый стебёлёк, словно утюгом ворс на ковре. Остановились: как-то непривычно показалось нам идти по ровному и чистому месту. И вовремя остановились… С дальнего края этой проплешины, поднявшись на задние лапы, высунулся медведь. Передние лапы он держал перед собой, ну прям-таки зайчик-побегайчик. В маленьких глазках светилось изумление-любопытство. И озорство! Поиграем? Ату вас!

И в ту же самую секунду, под придирчиво-недоумённым взглядом этого самого мишутки, мы внезапно обрели завидную прыть (второе дыхание, если угодно). И в мгновение ока очутились – телепортировались? – на берегу реки, совершенно не зафиксировав в памяти маршрут, по которому ломились. А проламываться было через что! Перевели дыхание, опустили катамаран на осклизлый галечник, глянули друг на друга и… стали сплавляться дальше.

 

О-оп! – и я выскользнул из прошлого – тому способствовал кувырок через голову.

К моему неудовольствию, поклажа в рюкзаке, где сверху болталась пластмассовая бутыль, меня то и дело норовила перевернуть вверх тормашками. Мне бы её, пузатую, вытащить, что ли, да надо было поспевать за остальными. Да и как-то сомнение брало, что переливание воды в посудине – всего-то пять кило против общего веса поклажи и моего шестипудового тела – способно так менять центр тяжести. Я грешил на вестибулярный аппарат.

А товарищи мои, возглавляемые батюшкой с неподъёмной ношей за плечами (я попробовал, когда вещи выгружали из машины – в рюкзаке были книги и утварь для молебна), двигались досадно целеустремлённо, то скрываясь за пригорком или растительностью, то возникая вновь, но уже ещё чуть-чуть дальше от меня. За батюшкой поспешал отец Иов, затем Алёша с Диомедом, Валерьян находился в равноудалении от них и мной.

- Ах вы, альпинисты! Заморили журналиста! Ладно-ладно, сочтёмся!..

На одном из привалов, едва нагнав моих неутомимых со-походников, я скинул-таки рюкзак и под благовидным предлогом вынул бутыль:

- Ну, кто желает смочить горло?

И тут увидал, что рюкзак мой со спины сочится влагой. Буквально крупные мутные слёзы катились по тёмному брезенту.

- О, что это?! У меня что-то пролилось! Но я ничего вроде, кроме воды…

- А рубашка? Тоже хоть выжимай, да? Нет, брат, это пот из тебя хлещет. Совсем форму потерял.

- А тебе, Валер, язвить вовсе не обязательно. А знаешь, почему?

- Скорее всего, кислородное голодание, - возразил батюшка. - Ты в горах-то когда-нибудь бывал?

- Н-нет.

- Ну вот. А тут всё-таки прилично от уровня моря. Воздух разрежен.

Да, симптомы неутешительны, подумал я, голова моя садовая… вернее, дубовая. И первым приложился к бутыли.

- Мой товарищ, мастер спорта по туризму, - говорю, переведя слегка дух, - когда-то уже давным-давно сочинил особый рюкзак-коляску. Полный универсум. Так в нём были заключены все функции для выживания в экстремальных ситуациях.

- А поподробнее, - заинтересовался батюшка.

- Он собирался отправиться в пустыню. Зонт над головой представлял собой солнечную панель с батареей, над зонтом нечто вроде перископа – оптический обзор по периметру – и на экране твоего дисплея все четыре стороны как на ладони. Да, комбинезон-палатка с кондишеном, и коляска типа инвалидной тоже запитаны на солнце… Хочешь, пешком иди, хочешь ехать – поезжай, особенно под горку если… Да, под горку, правда, только.

- В общем, живи – не хочу в любой экстравагантности, - заключил батюшка.

- И что, отправился он в пустыню? - уточнил Лёша, передавая воду Диомеду.

- Компьютер в то время был слабоват, потому, наверно, и не отправился… Но сейчас он его, скорей всего, усовершенствовал. Надо будет узнать.

- Это вы к чему вспомнили? - полюбопытствовал отец  Иов.

- А разве не понятно, - фыркнул Валерьян. - То обувь ему особую подавай. То вот коляску теперь требует…  Капризы. Может, тебя на носилочках понести? Ты не стесняйся, скажи…

- Так, бутылочку не выбрасывать, - сказал батюшка Диомеду, - её нужно обратно в рюкзачок. Мы же квалифицированные туристы. Мусорить не будем.

- Богобоязненные, - согласился Диомед и возвратил мне пустую бутыль.

"Мог бы и себе оставить", - шевельнулось во мне неудовольствие. Его рюкзак показался мне не столь туго набитым, как прежде. Что-то выкинул по-тихому? Какое-то время он шёл позади меня… и я ещё подумал: подстраховывает, что ли?

 

Туман

 Через пару часов, уже где-то на исходе пути нас накрыло сплошными сливками.

- А ведь так мы заблудимся и удалимся от цели, - заключил батюшка. - Надо переждать. - Он вытянул перед собой руку. - Во – едва кончики пальцев видно.

- И в помине нет никаких погранцов, - подал голос метров с трёх невидимка Диомед. - Можно было и без пропусков обойтись.

- Отец Ор этого очень не любит, - отвечал батюшка, - потому что пограничники иногда приходят к нему… и тогда будет очень неприятно. Ему неприятно. Его попросту могут согнать с насиженного места. А он своё гнёздышко устраивал не один год. Сами посудите. Приходят незаконные люди. Без пропусков. Ну, тогда, говорят ему категорично, давай отсюда.

- Понял, - Диомед закашлялся. - И проваливай на все четыре стороны…

- А вы знаете, отец Ор упал, ещё в молодости, с высоченного дерева – грецкого ореха, метров с одиннадцати или четырнадцати…

- Без разницы, - хмыкнул Валерьян.

- Да… и расшиб позвоночник в хлам. На винты его собирали. Адская боль, три операции. И выпустили в корсете, потому что спина не держала. И он, сидя на коляске, призадумался: как же ему жить дальше? А его родственникам врачи сказали тихонечко, на ушко: ну может, полгода и протянет. Сколько было лет это назад? В восемьдесят третьем? 26 лет минуло. Сейчас ему 62.

- И как же он? - Алёшин голос из тумана.

- Методику разработал собственную – движение, движение, движение, постоянное движение. И, в конце концов, стал брёвна таскать. Потаскал – болит. Полежал, утром "господи, помилуй" прочитал и опять за своё… Зимой дрова тоже в рюкзаке – и всё в гору.

- Но как же он начал-то ходить? - вопрос отца Иова.

- Как ходить?.. Врачи советовали водные процедуры – плавание. Да ничего не помогало, ничего. Пока не стал на четвереньках по острым камням, по горам ползком, ползком. Потом, разогнувшись уже,  – босиком, разумеется.

Валерьян вздохнул, как грустный телок, где-то от меня с правого боку.

- Я когда впервые попал в горы… я же не знал, куда еду. И обулся я, значит, в кеды. А у них подошва тонкая, будто в одних носках шлёпаешь. Когда вверх шагаешь, то ещё видишь, куда ногу ставить, а вниз… о-о! Представляю себе, как это босиком!

- Ну что, братья, свершим молитву на туман?

И мы запели: «…Яко сохрани меня… пресвятая богородица… просвети нас света своего… аллилуйя, аллилу-йя…»

Я пытался подпевать, тем более это согревало. И вскоре туман, к моему изумлению,  рассеялся, и мы увидели на соседнем склоне шалаши пастухов и поодаль – низкорослых коричневых коровок, а за ними забрезжила узкая перемычка меж гор… Другое, однако, облако, как дирижабль, выплывало торопливо из ущелья. "Шалишь, ракалия, - усмотрел я повод к сомнению. - Облака ваши шастают и шастают… Молитв не напасёшься…"

Но мы успели переправиться по перемычке и выйти почти к месту, откуда уже заблудиться было нельзя…

Лёша посеменил вперёд, чтобы "на цифирь" запечатлеть наши обессилившие лики…

- Т-с, - приложил палец к губам батюшка. - Пусть наше явление станет сюрпризом для…

 

Обитель отшельника

 В отличие от ухоженного и в чём-то рафинированного батюшки отец Ор выглядел богатырём, несколько, правда, потёртым, неухоженным. На голове его до самого темени был нахлобучен белый георгин, остриями слипшихся лепестков вниз – к такой же пышной седой бороде, свалявшейся в подобие тех же подвявших лепестков. Отшельник – без всякой натяжки – мог также служить иллюстрацией подпоясанного разбойника… или уж деда-лесовика точно.

«Не мудрено, - ему в оправдание, что ли, подумалось мне отстранённо, - откуда у него тут сауна… хотя…» И я поискал глазами: могла же где-нибудь сауна скрываться в лесной чаще.

Шалаш – ни шалаш предстал перед нами. Всё сооружение – брусья и доски – выпилены, не иначе, как бензопилой. Под потолком, вернее – под так называемым потолком, в сетчатых подвесах сушились травы. А через накрытые помутневшей плёнкой стропила брезжило небо.

У входа – огромный очаг из грубых каменьев, без трубы. В нём горели цельные чурбаки. И хозяин время от времени поливал из чайника ближнюю к нему стенку. В шаге от жилища – высоченные ели и буки, и на них лоскутами колыхался отволглой паутиной зеленовато-сизый мох. Такой видел я лишь в сказочном Берендеевом лесу, то есть в мультяшках.

У Лёши разболелась голова. И он, вытряхнув из рюкзака спальник, прилёг поверх него ничком и притих. Остальные тоже стали распаковывать свою поклажу, располагаться, заблаговременно, пока светло, устраивать на ночь себе постель на земляном полу, застелённом свежей хвоёй.

- Почему стропила без обрешётки? – неспешно повторил мой вопрос отец Ор глуховатым голосом, точно опробовал после долгого бездействия свой аппарат речи. - Зимой сугроб на крыше метра четыре толщиной – сломит всё сооружение. Случалось.

Осматриваем жилище аскета. Каждый называет его по-своему:

- Ничего себе обитель, да? - говорит батюшка.

- Хибара, - сквозь дрёму, не подымая головы, бормочет Лёша.

- Сакля, - включается в игру и отец Иов.

- Шалаш, - возражает Диомед.

- Хижина, - утверждает Валерьян.

- Жилище аскета, - говорю я.

- Хижина – всего красивее звучит, - заключает батюшка.

- Да, балки надо менять, - усмехается отец Ор. - Вот поменяю, тогда и дымоход прилажу. Может быть. Ну, отдохните, а я пойду, чаёк сгоношу.

- А ты не чувствовал, что мы придём? - спросил батюшка.

Отец Ор полуобернулся на выходе и вроде прислушался к самому себе, затем слегка улыбнулся виновато и пожал плечами. И мне вспомнилась первая минута нашей встречи: перед нами возник в дверном проёме громадный, в полинялом чёрном подряснике монах – наподобие безмолвного вопроса, то есть он смотрел на нас долго, не произнося ни единого слова: не пригрезилось ли? А мы смотрели на него, тоже молчком, ожидая, пока он освоится с нашим появлением. Кругом же – ну ни единого звука. Разве что чуть-чуть поскрипывают деревья да листва пришёптывает – к чему он, наверно, давно привык и воспринимал обыкновенным обязательным фоном своего существования, так же как и запахи леса. А тут мы – внезапной оравой. И он ждёт  нашего звучания и наших запахов – в подтверждение реальности…

 

Сидим вдвоём на терраске – точнее, под выцветшим прорезиненным тентом с желтыми разводами (от пыльцы?) – отец Ор готовит обед: нарезает овощи, постукивая ножом по доскам стола. Я осторожно его расспрашиваю. Он – на удивление охотно:  всё же соскучился, наверно, по людям, – отвечает:

- Что упало, то и подбираешь. Да и всё тут на своём горбу перетаскиваю.

- А почему один, а не в скиту, например? Компанией и легче, и веселее.

- Хм, веселее… Скита ж не было тогда… Ефим-батюшка семь годков лишь как… И потом… один это один. Соблазнов и в скиту хватает… Монахи ж тоже человеки.

- И никто не разбавляет вашего одиночества?

- Приходили ко мне пожить ребятки, как же, да… но кто ушёл по причине, а кто попросту не выдержал тутошнего… непритязательного, так скажем, быта. Для меня же такая жизнь потребна. Чем тяжельше, тем больше молишься… а им… городские пейзажи мерещатся и прочая дребедень.

- Значит, не скушно…  условно говоря, без телевизора?

Отец Ор чуть усмехнулся, почесал висок и опять усмехнулся.

- Один мой знакомый, фээсбешник, довольно пожилой человек уж… думается, ему можно верить…  он с батюшкой приходил сюда, в мою обитель. Так вот он рассказал, что нет сейчас ни одной телепередачи, ни одной – даже детской, – которые бы не включали в себя тихо зомбирующих установок. Один академик изобрёл, Смирнов, кажется… его впоследствии убили, дабы помалкивал и не возмущал общественность. А технологии эти предназначались для медицинских целей. Но, по обыкновению, применяют теперь совсем в другой сфере – дурачат людей. Вот внедряют в любую телепрограмму и пудрят мозги. Вы, дескать, должны думать и верить так, как нужно нам, вы должны выбирать того, кого мы вам укажем, покупать то, что нужно нам…

"Постой, думаю я, погоди. Не тот ли это Смирнов, о котором я читал у Воробьевского? Да точно, Юра сам мне подарил свою книгу. Я ещё съязвил, напомнил ему поговорку: слово не воробей – вылетит – не поймаешь. Но… но там как раз наоборот: этот Смирнов, разработчик психотехнологий, кажется, вознамерился сам стать богом и помыкать людьми… Впрочем, какая разница. Да и не помню точно".

Между тем отец Ор продолжал:

- И чем опасны эти системы тихого зомбирования: их совсем невозможно определить. Пресловутый двадцать пятый кадр по сравнению с этим – фитюлька, чепуха, каменный век. Если кто не знает конкретных причин своего отупения или головокружения, то ни за что и никогда не догадается об их присутствии. Они вмонтированы в видеоряд подобием какого-нибудь звука – например, льющейся из фонтана воды. А в другом фильме бегемот выходит из водоёма и с него текут струи – и оказывается, что установка эта – на подчинение чужой воле. Сознание наше не воспринимает этого совершенно, а мозг легко декодирует эту информацию и прямиком запускает в подсознание. Короче, если постоянно таким макаром воздействовать на публику, охочую до рекламы, то в ней можно запросто развить даже определённую идеологию, всевозможные запланированные не тобой самим желания, разного рода приоритеты… И, стало быть, чего? Полностью тобой  управлять. А публика при этом внешнем управлении будет самонадеянно рассуждать: что ей это вот нравится, а это не очень, и считать выбор  своим собственным. Ах-ти какие мы самостоятельные.

Отец Ор взглянул на меня, желая, должно быть, подметить моё впечатление. Прибавил:

- Правда, будучи ещё в здравии, Смирнов этот высказал удивительную вещь: если кто из нас молится, даже мысленно, зомбировать его в это время не удаётся.

Меня подмывало сказать, что я видел телепередачу о таком зомбировании, и что это теперь не секрет, и, дескать, отстал ты, батенька-отшельник, от жизни, – но воздержался. Гораздо существеннее для меня в этот момент было ощутить себя тут, одного, среди величественных гор и лесов… Что заставило бы лично меня уйти подальше от людей?

- Ну, зачеканить мозги можно и без всяких особых технологий, - сказал я всё-таки.

- Так о чём и речь… А вы говорите: скушно без ящика. Мне не скушно. Да и некогда скучать, говорю ж. Постоянно чем-то занят до темна. А там и молитва…

"Вот именно!.. - возникло во мне раздражающее недоумение. - Ладно я – книжки почитываю, интернет листаю, телевизор… но а ты-то где всего этого набрался? Отец Ефим просвещает? Но зачем отшельнику эти знания?.."

- На что же вы живёте?

Отец Ор опять глянул на меня – и как голубым лазером прожёг, но ответил просто, словно само собой разумеющееся:

- Сдаю квартиру в городе. Десять тысяч дают, мне хватает. В понедельник канатка работает бесплатно, езжу иногда, набираю разных круп, соль и прочее. Остальное здесь собираю. Грибы, ягоды, плоды, мёд, коренья, травы…

- А пенсию получаете?

Отец Ор поскрёб ногтем мизинца переносицу.

- А я паспорт новый в девяносто седьмом не получал.

- Да? Почему?

Отче замялся, провёл рассеянным взглядом по моему лицу, словно бархатной кисточкой смахнул пыль, и насупил мохнатые седые брови. Что-то, очевидно, я должен был понимать и без объяснений.

Подождав, я подумал, что чересчур бесцеремонен и скор, и спросил о другом:

- А родственники есть? Жена?

- Родственники? Родственники не те, кто по паспорту. А кто по духу. Родственники же глядят, что с тебя взять, пока ты тёпленький. Друг – иное дело, он будет за тебя молиться, списки подавать в церкви, обедни заказывать. Вот это и есть самый настоящий родственник. Родственный по духу. А жена… что ж, её понять можно – зачем ей в расцвете её лет какой-то там инвалид.

Гляжу на отшельника: «Вот и тебе досадили… - И следом мысль к Тамаре метнулась: «Да и ты сам не мечтал разве удалиться?.. На остров необитаемый. Лишь бы отвязаться».

- Что касается нового паспорта, - вернулся к затронутой теме отче, - так это всё от лукавого. Ведь человеку будет дано другое имя, совсем не то, каковым отец с матерью нарекли, а цифровое. В паспорте моём появится графа, куда включат число зверя. А вспомним-ка, что написано в апокалипсисе: человеку будет дано имя зверя, имеется в виду – от сатанинской системы. И в то же время в виде начертания. В современной интерпретации это означает: цифровое имя каждого человека – неизменяемое и вечное – будет занесено во всемирную компьютерную картотеку. Состоять оно будет, предположим, из двадцати цифр, и среди них затешутся три шестёрки…

Мне опять же вспомнилась телепрограмма: эту сумму царь иудейский получал в виде налогов – 666 таланов. По тем временам то был самый богатый человек (талан равен 50 кэгэ, умножить на 666, будет равно 33-м тоннам плюс 30 кэгэ?). Царь очень гордился этой пирамидой злата. Конечно, отец Ор телевизора не смотрит, у него даже табличка на входе в жилище: «Всяк сюда приходящий, выключи-ка свой мобильник!»

Сказать, спросить? Можно спугнуть, и он замкнётся, посчитав меня лазутчиком. Кроме того, возможен ответ и такой: в сознании большинства людей цифирь эта сопряжена не с богатством дремучего царя, о котором не всякий ведает, а с тем, что утвердилось в массовом сознании – образом золотого тельца, пороком  сребролюбия, развращающим чистоганом. Это нам тоже известно.

Впрочем, не дискутировать же я сюда тащился… Да, в самом деле, лексика отшельника явно напоминает отца Ефима.

И почему-то во мне шевельнулось раздражение. Но отчего? Что такое? Здесь царит своё миропонимание. Какое мне дело… Не потому ли, что и здесь меня пытаются приобщить к своему мировоззрению?.. Возможно. Раз ты к ним пришёл осознанно, по своему хотению, они и смотрят на тебя соответственно… Чего ты дёргаешься?

Освободить плечи, однако, и раскрепоститьс, вздохнуть с облегчением не удавалось. Видимо, путь сюда измотал…

 

О штрих-коде

Из хижины вышел игумен Ефим, подсел к столу. Отец Ор налил ему чаю в алюминиевую кружку из термоса.

- Сейчас будем трапезничать. Испейте пока настой. Вы согласны с тем, о чём я сейчас толковал?

- Слышал ваш разговор, - игумен, поглаживая бороду, смотрел зачарованно на вьющийся над кружкой пар. - По этому вопросу я перелохматил массу литературы. Мне думается, такой подход имеет право на существование. На чём это вы чай заварили?

Отшельник намерился ответить, но издали донёсся невнятный, эхом обогащённый, голос:

- О-о!..

Приложив ко рту ладони, отец Ор отозвался:

- Яросла-ав, ты-и ли это? Чего-о тебе?

 Игумен, коснувшись кружки с  чаем, отдернул палец и, встрепенувшись, зашептал нарочито испуганным голосом, комично округлив и слегка выпучив при этом глаза:

- Ты что, он уже отец! Отец Иов. Обидится, вусмерть обидится!

- Вот как. Не знал. Ну да он всё равно не услышал. Это он у родника голос пробует. А  оттуда сюда звук летит легко и с удовольствием, а отсюда туда почему-то не очень стремится. До сих пор не додумаюсь, отчего так. Обзор же там, у родника, такой – душа сама просит звука.  Потому-то человек и гугукает, и запевает. Здесь и эхо заковыристое. Скажешь одно, а услышишь другое…

Торопливо шаркая незашнурованными кроссовками, широко зевая и крестя рот, вышел Валерьян, следом за столом, словно ввинтился между игуменом и мной, незаметно материализовался Диомед (я даже вздрогнул), и, наконец, с заспанным лицом явился Лёша. Затем с бутылями воды в руках подошёл и отец Иов.

- Продолжу отца Ора, - отхлебнув настой, заговорил игумен. - То двадцатизначное число, как уже было сказано, одновременно является и начертанием. Поэтому вполне может быть переведено из арабского начертания в штриховое написание. В так называемый штрих-код. И вот, значит, компьютерщик, который  создал программу перевода арабского исчисления в штриховое, применил алгоритм, куда ввёл три шестёрки. Причём, его спрашивали, этого американца: почему, зачем именно шестёрки? Он что-то невразумительно отвечал, туда-сюда – увиливал, короче. Ведь можно было взять любые цифры, предположим: 2 – 7 – 9 или 6 – 8 – 1. Любые. Но ему – вы поймите – приказали, по-видимому. Дали чёткое, конкретное задание, оплатили работу, и он взял да и вставил 666. Но тут система стала давать сбой, потому что три одинаковые цифры. То же самое, возможно, случилось бы, возьми он и три пятёрки, и три тройки, не важно.

Тут я – неожидан, кстати, для себя самого – перебил:

- А может, он попросту пошутил, этот ваш компьютерщик? Ну, знал, как мы относимся  к этому числу, и решил над нами поиздеваться.

Игумен промолчал, подняв глаза к вершинам елей. Он точно не расслышал моей реплики. А возможно, проигнорировал.

Диомед приблизил лицо к моему уху и прошептал:

- Не надо перебивать батюшку.

Я посмотрел на него с недоумением и не нашёлся с ответом. И во мне опять шевельнулась нервозность. Оглядев слушавших игумена, я понял, что им всем интересна его речь… в отличие от меня… Телевизор они не смотрят, что ли?

- Вон, смотрите, белочка поскакала… - воскликнул игумен и указал на ближайшую ель. - Ну так вот. К цифрам можно относиться по-разному. Кто верит в астрологию, к примеру, тот и к своему гороскопу внимателен, а кто не верит… тут ведь психология.  Вера – величина абсолютная. Не веришь – ничего не получится. Итак, важно для нас в данном случае, что цифры он, этот компьютерщик, взял одинаковые. Да ещё пресловутые 666. Машина даёт сбои. И для того, чтобы ликвидировать эти сбои, автор программы создаёт дополнительную и не менее сложную. Её и не понадобилось бы, примени он перед этим для своего алгоритма любую иную троицу…

Игумен потёр виски пальцами.

- Ну да я слегка в технологию свалился… О сути. Итак, мы имеем личное числовое имя. В нём – заключено всё досье, какое только у человека есть: его паспортные данные, его история болезни, его права и обязательства, его недвижимость, его банковский счёт, долги, наконец. Все эти данные зафиксированы и занесены в мировой компьютер. Сей громадный железный ящик стоит в Брюсселе, он уже много лет тому назад построен, и название имеет довольно примечательное  – «Зверь»…

- Юмористы… - вставил Валерьян.

- Ну, кое-кому хочется на это надеяться. Дескать, юмор, насмешка, ирония, игра… А если нет? Кто поручится? Один, с виду никчёмный человечишка, уничтожил миллионы и миллионы людей – и не так уж давно по историческим меркам, а кто-то тогда, затевая игру экономическую, не мог себе даже вообразить такого изуверства, то есть во что сия игра выльется. Ан действительность превзошла самые страшные прогнозы скептиков! А гриб над Хиросимой и Нагасаки? Многое можно вспомнить.

Да, про компьютер… Его блоки памяти занимают три этажа. Я читал, сколько у него терабайт, можно занести информацию про всех людей земного шара от самого сотворения мира и ещё останется на столько же. Таких компьютеров сегодня в мире три штуки. Они будут хранить всю мыслимую информацию. И мировое правительство, стало быть, имеет эту информацию в своём распоряжении – о каждом человеке земли, в подробностях. Компьютер будет искать не Валериана Афанасьевича Балагурова, а его двадцатизначный номер. А сначала этот номер будет вручён ему в виде ННН.

- Нет-нет, ни за что не стану брать! - вскричал Валерьян. Все даже повернулись к нему. Эта его немереная экзальтация меня иной раз бесит. "Ты прям как женщина, говорил я ему не единожды, ах! – и чуть ли не в обморок. А ещё хирург!" Однако мои замечания, что об стенку горох. Всё остаётся по-прежнему,  опять он бурлит, клокочет, спешит…

Вот и игумен просто берёт паузу и, когда Валера выдыхает свой перегретый пар и умолкает, бесстрастно продолжает свой рассказ.

- Потом, уже в виде лазерного кода, его нанесут на твоё тело…

- На моё? Этого мне только не хватало!

Игумен смахивает ладонью с губ невольную улыбку, расправляет-расчёсывает пальцами бороду – берёт паузу как бы. Педагог – не в пример мне.

У меня же складывалось впечатление, что вся эта "публицистика" направлена на мою персону неофита, и я с каким-то внутренним дискомфортом спрошиваю:

- Я недавно прочёл в интернете у одного специалиста, что в настоящее время доходы за торговлю информацией превышают торговлю оружием и наркотой. Так что вы правы, батюшка. Но вот с этим правительством мировым мне всё-таки неясно. Это что – транснациональные корпорации?..

Тут меня подтолкнул под локоть Диомед. Обернувшись к нему, я увидал на его лице багровые пятна. "Диатез? Или тоже горная болезнь?.. Чего ты?" Однако на мой немой вопрос ответа не последовало. Возможно, он меня случайно задел.

- Что касается корпораций, то вполне возможно и это… Но я покамест не хотел бы отвлекаться. Да, так вот про лазер. Такая машинка уже давно работает в США. Служащие входят в свои здания – например, в Пентагон, в департамент какой-нибудь, в полицейское управление, протягивают машине руку, она считывает незримый код и открывает двери. Этаких кодов теперь имеется нескольких сортов. Есть на один день, и он излучается лишь сегодня, а назавтра исчезает. Есть на год, а есть на всю оставшуюся жизнь.

Отпив глоток чаю, игумен облокотился о заборчик за спиной.

- И, возможно, не следовало бы возражать – в наш-то век терроризма – против того, чтобы  распознавать глазами умного робота, скажем, лицо преступника в миллионных толпах, – не будь у той механики оборотной стороны… А вдруг? – должны мы спросить себя… Наука ныне обгоняет мораль семимильными шагами… или, по чьему-либо мнению, хорошо, что мораль и нравственность не поспевают? Вот теперь, например, у всех на устах нано-технология. И скоро, вероятно, нано-роботы начнут создавать себе подобных уже прямо из молекул. Однако надо и даже необходимо постоянно задаваться вопросом: кто всё это будет контролировать? Бог? Если бы! А что ежели главное для Господа нашего не новшества, как таковые, а… а вечное. Что, вот прикинем давайте, для человека является вечным? Человеческое? А для Бога? Кто может сказать, что для Бога важнее? Битвы великие или, скажем, бабьи интрижки? Для Него, для Господа, мы все едины… не мелочь, а соизмеримое  с высоты-то своей…

 - Что-то я не пойму, чего испугался отец Ор? - встрял я вновь. - Отшельнику-то, отцу Ору, чего опасаться нового паспорта? Ни счёта в банке, ни поместий… А сами-то вы, батюшка, верите во всё это свято или просто допускаете такую возможность?

Зачем я умничаю? - тут же одёрнул я себя мысленно и почувствовал, что не способен сейчас себя сдерживать, точно также, как и Валерьян, на которого я за это постоянно сержусь. Но почему это происходит со мной в настоящий момент? Может быть, потому (мне хочется себя оправдать), что уже с первой нашей встречи я подметил: любит игумен держать на себе внимание своих чад… но это ведь (мне хочется быть объективным и справедливым) – необходимое, пожалуй, качество для проповедника. Не люби учитель своих учеников, – какой же он тогда учитель? Скорее тогда уж случайный в профессии человек. Ну да ладно, слушаем дальше… Тем паче, что игумен моих вопросов как бы не воспринимает. Зато Диомед поедом ест меня своим взглядом. Странно. Что такое? Он всё время до этого выражал ко мне лояльность. Что случилось? Меня это не на шутку беспокоит.

- Один мой знакомый был недавно в Америке, - говорил между тем игумен. - Посетил и Дисней-Лэнд с детишками своими. Раньше там было как: ты пришёл в сей расчудесный парк, прикупил билет на целый день и – наматывай километраж, гуляй, отдыхай, пока твои детки на аттракционах шалеют от удовольствия. Потом даже ты вышел за пределы Диснея, завернул в ресторанчик, затем в приподнятом настроении прошвырнулся по городу и возвратился – добрать впечатлений. Но американцы тоже ребята неглупые – они сами повеселились, а после билетики друзьям передали. И те с детьми своими тоже насытились впечатлениями вдосталь. И теперь – поумневшие хозяева – вместо билетика на правую твою руку ставят лазерный код, на один день. Ты, как и прежде, волен выйти погулять по городу, потом воротишься опять к развлечениям. Но другому гражданину никак уже не передашь ты своего купленного права развлечься. Не отрубишь же себе руку. Так вот он, мой знакомый, и говорит администратору: мне, говорит, чегой-то не нравится, что вы метку ставите мне на правую руку. Человек он, не в пример многим, образованный и знает, что сказано в Апокалипсисе о подобных метках. И спрашивает: хорошо, а можно мне на левую руку ваше клеймо? Нет, отвечают, на левую нельзя. А почему нельзя-то? – не сдаётся мой знакомый.

- То есть как всегда: из хорошей идеи – ядерной, скажем – обязательно придумают что-нибудь нехорошее? - не удержался от детского комментария Валерьян. Я глянул на Диомеда и не заметил в нём к нему агрессии.

- Ну, казалось бы, какая тебе разница? Поставьте на левую! Нет! – не поставим. Вы понимаете, в чём дело? В Апокалипсисе не сказано ни о красной звезде, которая является сатанинским символом, ничего также о красном треугольнике, большим углом вниз – пионерском галстуке, который мы, будучи пионерами,  поголовно носили на своих плечах – тоже сатанинском символе, хотя во всех других источниках, священных книгах, это есть… Ни словечка, короче,  про всё это в апокалипсисе нету. Упоминается одно-единственное: будет присвоено великим и малым имя цифровое, включающее в себя имя зверя, являющееся к тому же начертанием. А ННН, насколько я знаю, и есть тот несменяемый номер, и в дальнейшем нашем бытии…

- Хорошо, что я не брал никакого ННН! Не захотел и не получал! Вот. И не буду, - Валерьян стукнул кружкой по столу, и, спохватившись или застеснявшись своей несдержанности, налил себе чаю взамен расплескавшегося.

Кивнув ему снисходительно и смахнув капли с рукава, игумен продолжил:

- Сейчас ты и так номером этим вправе не пользоваться. Однако не следует исключать: а не наступит ли время, когда ты уже не сможешь без него ни хлеба себе купить, ни леденцов сладеньких. Без этого номера тебя не положат в больницу, если ты заболеешь. И потом, дело-то идёт к виртуальным деньгам. Обычные деньги ты можете потерять. И чтобы этого не случилось, они будут находиться у тебя в электронном кошельке. Согласен, удобно: зарплату перечислят на твой счёт, не надо никуда ходить, ни в какой очереди томиться.

- Этот кошелёк может взломать хакер какой-нибудь, - вставил я.

- Да, именно. Неудобно ещё и то, что даже билет на тот свет купить – можно будет только по перечислению. Без этого кода, получается, ты лишён всех прав. Ни документов тебе, ничего. А впоследствии этот штришок окажется у тебя вот здесь – на правой ручке, скажем – на запястье… Однако, отвлекаясь от каких-либо пристрастий и усвоенных стереотипов, хотелось мне обратить внимание вот на что… Это трудно себе вообразить, но это непреложный факт! Представляете, это было написано в апокалипсисе целых две тысячи лет тому назад! Вот что изумительно! И объективно. И там же о штрих-коде – начертании чёрным по белому. Кто тогда мог знать об этом? Значит, получается: автор попросту записывал то, что ему говорил Господь? Откровение, каковое дал ему Бог непосредственно, автор апокалипсиса поведал и нам с вами.

Игумен внимательно и вопрошающе оглядел слушавших.

- Тем, кто ННН принял, скажут: а теперь будем ставить лазерное клеймо. Причём эти разработчики, тоже американцы, пишут: мы, дескать, учли законные пожелания людей. Вот был Нюрнбергский процесс, там осудили фашистов… да, ни в коем случае нельзя ставить людям зримые числа на кожу, как это делали в концлагерях. Мы и не будем, чтоб не унижать человеческого достоинства. Наш штрих-код, говорят они, не видим глазу, его вроде бы и нет вовсе. Его распознаёт лишь машина. Всё, прекрасно. Тем более, к тем, кто пока не желает получить номерок, проектанты мирового господства относятся лояльно, - игумен лукаво скашивает взгляд на Валерьяна, - ладно, мол, вы чудаки, не принимаете нововведения – ну и ладно, как, мол, хотите и как вам угодно, не смеем насильничать, ну что с вами делать, раз вы такие ущербные. Но! наступит и наше время… И к этому идёт неуклонно, да. И что потом? Не известно? Вот потому православные и восстают против этих нововведений. Тебя можно будет вычислить, куда ты ездил и где был, потому что весь городской транспорт и магазины с гостиницами на компьютерном глазу… Возможно? Вне всякого сомнения. И это всего лишь первый этап. Наступит время "Ч", и вам скажут, – допустим, те же демократы: вы не желаете встраиваться в нашу цивилизованную систему, что ли? Но отчего ж, разве мы звери? Вы нас боитесь? Нет? И всё равно не хотите? Ах так! Отступники вы и ретрограды! Вы нарушаете установленный и признанный большинством порядок. Баламутите общественность. Не хотите, стало быть, жить, как все пристойные граждане? Ну и так полезайте-ка в таком случае в скотский вагон и – катитесь на Колыму под перестук колёс, и живите там, как вам нравится. Большевизм? По-моему, да.

То есть вопрос, оказывается, совсем не праздный: кто будет владеть мировым компьютером, всей полнотой информации, кто будет у власти и станет управлять всей землёй. Ведь с той минуты человека можно попросту стереть, как рисунок карандашом, – заблокировать его номерок и всё. С ним покончено, его нет и в помине. Он умрёт от голода, поскольку ничего не сможет купить поесть. Украсть? Посадят, уже как абсолютно бесправное существо. В свою квартиру даже не войдёт… К тому же могут дать и команду – достаточно, говорят, этого штрих-кода или чипа – выброситься из окна и освободить квартиру, для более покладистого жильца. Словом, полное управление человеком через этот код. И со спутника можно будет тобой распорядиться. К примеру, внушить страх даже целому народу, чтоб не рыпались и сидели по домам и тихо сопели в две дырочки, пока орудуют мародёры. Или, наоборот, возбудить агрессию в одной половине человечества и науськать на другую, чтоб истребили друг друга начисто.

- Странно, - опять непроизвольно вырвалось из меня. - Неужели вы не смотрели всех этих американских блокбастеров? Да и наши режиссёры теперь не отстают. Там, в кино, всё уже разжевано. Фантастика уже не фантастика, а реальность. Отцу Ору, понятно, и не надо никакого телевизора, он выбрал свой участок под небом и доволен, спокоен, но большинство-то людей в курсе, чтобы успевать подстраиваться под новшества… Вот если, допустим, готовиться к переселению на другую планету, то совсем не дурно было бы знать, с каких особей они – это ваше правительство –  начнут отбор… Неужели, батюшка, вы верите во всё это на сто процентов. Вы человек образованный и… я готов допустить, что скорей всего, вы попросту не исключаете любой возможности. Или… (Окончание фразы я не стал высказывать вслух, а именно: вы, по-видимому, желаете держать свою паству в энергетическом поле своего авторитета? Выходит, вам также надобны рекруты? Впрочем, кому они не нужны? Ну да, коли есть "про", должно быть и "контро". Есть, допустим, масоны, должны быть и противники им. А где-нибудь посредине – я, обыватель, и ни в один край не верю. Так, что ли?)

Но вслух я, спохватившись, закончил иначе:

- Вы считаете, наши руководители не знают обо всём этом возможном кошмаре?

На этот раз игумен ответил, оценив, очевидно, мою дипломатичность:

- Ну… руководители ж меняются…

Диомед же прошипел мне на ухо:

- Никто из монахов телевизор не смотрит!

 

Золотой миллиард

 - Теперь о мировом правительстве поговорим, раз уж мы коснулись сего предмета… - игумен отхлебнул из кружки. - Вкусно. Ну да, ну да. Это признают сегодня все крупные политики и политологи мира. Многие же простые люди не догадываются даже, может быть. А некоторые и знать не хотят, попросту говоря, потому как нынче у них всё налажено, всего в достатке, а беспокоиться о завтрашнем дне для них и резона нет. Но правительство работает не покладая рук. Тихой сапой, что называется, гнёт свою линию. Это иудейская верхушка, люди глубоко верующие, но веруют они в талмуд. Сия же книга никакого отношения к той древней настоящей иудейской религии, данной Моисеем, не имеет.

Диомед, наклоняясь к моему уху, зашептал:

- Я так люблю умные разговоры – спасу нет. А вы?

Пожав плечами (а что ему ответить? Что-нибудь наподобие: молчок – зубы на крючок? То одёргивает меня, понимаешь ли, то доверием оделяет… что-то с нами творится… по-прежнему не хватает кислороду? Надо бы как-то держать себя в руках), я повернулся опять к игумену. Но кое-что успел уже прослушать. От этого ли? - почувствовал ещё большую досаду на Диомеда. Впрочем, я уже знал, игумен Ефим имел привычку повторять некоторые вещи…

- …и веровали они в закон Моисея, и тогда это была истина полная. А сегодняшний иудаизм, неоиудаизм, никакого отношения к тому древнему закону не имеет. Это уже кабалистический талмудизм и фактически сатанизм. Они веруют, что существует бо-тва. Два Бога. Один – в кого веруем мы, христиане, – Христос, и другой – Люцифер. И оба они, по их разумению, равны по значимости.  В результате, как они считают, Люцифер должен победить. И кто поможет ему в этой победе, останется в его царстве во веки вечные. Станет бессмертным. Короче говоря, христиане при таком раскладе подлежат полному уничтожению. Практически всё население земли должно быть уничтожено, за исключением одного миллиарда. А совсем недавно я читал, что были сделаны перерасчёты и пришли к выводу, что миллиарда будет даже многовато, достаточно миллионов шестьсот. Официально теория эта была провозглашена, по-моему, в 84-м году, в Италии, на масонском форуме. Некий учёный Пачей, итальянский еврей…- игумен потупился: - Или Пичей? Забыл…

- Да неважно, батюшка, - сказал Лёша нетерпеливо.

"Бред какой-то, - подумал между тем я. - Точно воинство готовит, а не монахов…" И, не утерпев, высказался:

- Один мой знакомый занялся изучением Кабалы. А до этого ему как-то всё не везло. И вот он стал посещать раввина. И дела его пошли в гору. Денежные дела, я имею в виду.

- И что? – игумен внимательно посмотрел на меня.

- Ничего. К слову. Когда он рассказывал мне про это, то сидел под часами (на кухне у меня часы года уже три стояли). Так вот, после его сидения под ними… пошли. Представляете? Так не пора ли и нам зарабатывать деньги?

- Хм. Каждый выбирает свой путь. Ну, об этом мы ещё как-нибудь потолкуем… хотя тут всё взаимосвязано. Так вот, я говорил про форум в 84-м. Римским клубом его называют, и это один из крупнейших научных толковищ, где собираются самые главные противники Христа – масонская элита всех учёных мира. И вот один из них, Пачей этот самый, прочитал доклад, в котором обосновал, что на всё население земли никаких благ, как ни старайся, не хватит, и поэтому необходимо уменьшить население до приемлемого количества. Теория сия нашла своих преданных и даже фанатичных последователей-продолжателей. И исполнителей. Люди уничтожаются – с помощью войн, в том числе биологических, голода, болезней, наркотиков и так далее. Дебилизация целых наций продолжается уже долгие годы и с помощью алкоголя, и блуда… СПИД один чего стоит. Причём люди умирают не от самой болезни, а от лекарств, предназначенных для лечения. А рок-музыка? Научно доказано, что определённые ритмы-частоты способны привести человека к полной деградации, не говоря уж о психическом заболевании. В конце концов, сталкивают лбами религии. Или мало у нас таких войн на планете? Да, так вот, останется лишь элита. Местные царьки – они-то и будут управлять быдлом, в их понимании. Рабы ведь тоже нужны. Во Франции быдлом должен управлять свой элитник, француз. В России – свой, русский. В Греции – грек-президент… и так далее. Это управленческая элита: полиция, внутренние войска, дабы усмирять быдло, работников-батраков то есть, если начнут бунтовать. Под работниками я разумею всех, кто создаёт ценности – как материальные, так и духовные – научные, художественные, а не только тех, кто с кувалдой в руках. И, собственно, всё. Нации же с христианскими корнями подлежат по их планам полному уничтожению. В первую очередь православные христиане – греки, болгары, румыны, русские, армяне, грузины и другие. То есть всех тех, кто противник Люцифера и его апологетов. Сия политика, как я уже сказал, работает активно и неукоснительно. У них целые институты над этим трудятся, и не за малые денежки. Думают и крепко думают, как это всё поскладнее провернуть. Как наркотрафики проложить, наркодиллеров поддержать… Один из крупных деятелей прошлого столетия – генерал Аллен Даллес, генеральный директор ЦРУ, в своё время разработал программу. О нём вы, разумеется, слышали. И вот он накропал книжку в отношении перспектив Советского Союза после второй Мировой войны. В ней всё изложено предельно чётко, от и до: как надо посредством наркотиков, алкоголя, разврата и прочих сатанинских соблазнов уничтожать русского человека морально, разложить нравственно. Ведь с разложившимся человеком, не имеющим твёрдых ориентиров и убеждений, не говоря уже о каком-то цельном мировоззрении, можно сделать всё что угодно. Он продаст и маму, и родину – ты ему только бутылку поставь и пообещай зрелищ.

Да, извечный выбор. Либо – либо. Добро или зло. Как в сказках. И тут – или наш Бог или  их, Люцифер. Другого попросту не дано. А они, как я сказал,  глубоко верующие люди. И эту веру они передают из поколения в поколение. Для них, как и для их патрона, Люцифера, наш Бог есть враг наиглавнейший. И те, кто у Люцифера в подручных, будут царствовать вместе с ним во веки вечные, так как им обещана жизнь вечная и царство вечное. Но за это, повторяю, они должны бороться с христианством бескомпромиссно, не на жизнь, а на смерть, и в первую очередь сражаться с православием. Самые главные враги для них – это православные христиане, во вторую очередь католики, в третью – протестанты и все остальные, признающие Богом Иисуса Христа.

- Недаром Наполеон относился к религиям как к государственной политике… - щегольнул я своей начитанность. И вновь ощутил на себе неодобрительный взгляд Диомеда. И сам глянул на него с нескрываемым презрением.

- Смотрите, ни одна идея – ни философская, ни политическая – не пережила более одной-двух сотен лет, не способна оказалась оставаться живой – увядает, усыхает, становится несъедобной. В виде древних фолиантов на книжных полках. Ну разве что жучки какие полакомятся. И только религиозные доктрины существуют веками и не меркнут. О Платоновские трактаты в библиотеках лишь учёные пачкают свои пальцы. Маркс с Энгельсом, Кампанелла также покрыты пылью… А почему? Не потому ли, что ни одна философия так и не смогла объяснить мироустройство? Вон нынешняя наука заглянула до границ вчера ещё не ведомых – почти на 14 миллиардов лет в прошлое вселенной. А что за этой границей – опять не ведомо. И так будет всегда. Горизонт всё время отодвигается и не достижим. Так что те, кто хочет узреть Бога где-то там, где, по их мнению, его обитель, будут постоянно разочарованы. Высшая символика и метафоричность им недоступны. Таков уж склад ума. Поэтому спорить с ними – дело самое неблагодарное. Им важен сам спор. Относительно же веры они глухи, как… даже не знаю, как что.

Игумен глянул направо-налево и провёл по воздуху щепотью правой кисти руки так, словно подчеркнул пером начертанное перед его взором.

- И вот эти люди, работающие не покладая рук над проблемой уничтожения христианства, я это утверждаю совершенно осознанно, искренне и глубоко веруют в своё предназначение! В этом им не откажешь. Убеждённость их не уступает убеждённости иных наших православных святых… Им противостоять могут только также глубоко, искренне верующие… опять в православие, скажем. Но если мы боремся так истово с грехом в себе, то они так же истово борются с нами. И это их вдохновляет, это для них идея-фикс! Они не из тех, кому достаточно тарелки жирных щей с хорошим куском мяса, бокала ядрёного пива и лазерного телевизора. Им важна идея, и цель у них, как я уже сказал, – победа над христианством. То есть завоевание царства вечного. Для себя. Да, именно: они духовны, как и православные христиане. Но одни со знаком минус, а другие со знаком плюс. Диалектика, скажете? Понятно, плюс и минус – знаки условные. Просто каждый волен выбрать. Если человек живёт жизнью животного, и жизнь такая его вполне удовлетворяет, стало быть, он на стороне сатанинского порядка. Но есть же и другие, у кого духовные запросы порядка христианского…

"И всё же интересно, где начинается и заканчивается метафоричность? - вспомнился мне вдруг полковник из поезда. - Или жизнь – вся целиком метафора? Из цепи взаимосвязанных метафор? Однако всё же с какой стати эта лекция?"

- …они, талмудисты, точно также стремятся к выполнению своих задач, воплощению своих идей, веками передают из поколения в поколение приёмы борьбы. И борются с ересью, в их понимании, так, как предписывает им талмуд. Словом, как только талмудизм укрепился, начиная с первого иерусалимского талмуда, так, воюя, и шествует по земле по сию пору. А появился он во второй половине четвёртого века. И сразу началось его активное развитие – теории и практики люцеферизма-сатанизма. Одним из главных глашатаев, вышедшем на международную арену, – раньше это скрывалось, а теперь нет – был некий Альберт Пай, американский еврей, журналист, писатель и тому подобное. Его называли – верховный жрец сатаны. И вся эта их борьба тянется аж со времён Платона – через английскую, французскую революции и наш семнадцатый год в том числе…

- Но коли головы у них такие умные, значит, они понимают, что Земля свою летопись заканчивает, - вставил  отец Ор. - И экология здесь, и атом… и вообще.

- Головы-то у них умные, но умные по-своему… Я же сказал: они рассчитывают уничтожить пять-шесть миллиардов. Тогда только, по их мнению, земных ресурсов хватит надолго – избранным.

- Но ведь это от человека не зависит. Ведь это всё от Бога.

"А этот-то чего? - съехидничал я мысленно. - Забрался в горы, а туда же…"

- А вот как раз этого они и не понимают. У них всё по-своему. У предавшего себя во власть дьявола ум в сих вопросах помрачён. Во многих задачах ум их, да, феноменальный, признаем это. Но в духовных вопросах их интеллект закрыт, запечатан, потому-то и не в состоянии они ничего прогнозировать в этом плане. Благодать божия просвещает разум только для духовных вопросов. Иной раз говорят: ученье – свет, учёных – тьма. Имея в виду, что учёный, лишённый нравственной основы, есть поборник тьмы. Сколь бы гениален он ни был.

Что ещё? Раз в году дьявол является двенадцати главным высшим посвященным масонам, тому самому так называемому мировому правительству. Собираются они в главном храме сатанизма в  Чарлстоуне, это Южная Каролина. И он, сатана, каждый раз корректирует планы на новый год. Наш враг, говорит он, помешал нам сделать то-то и то-то. Ну, Христос помешал. И потому мы должны перенаправить-перенацелить наши усилия, повернуть наш флюгер – чёртов хвост с кисточкой – в другую сторону. Не удалось с этого боку, так зайдём с другого. И поверьте, разум его, как высокопоставленного, высшего ангела, превышает общий разум нас всех. Наш разум ничто по сравнению с его разумом. Если бы он не лишился благодати, это вообще было бы что-то страшное. Но благодать от него отошла, когда он от Бога отпал. Именно по этой причине он и не способен просчитывать духовные категории. Но в плане политическом, экономическом он прозорлив как никто – просчитывает всё предельно чётко. Его власть простирается над материальным, а не духовным миром. Сокровища, богатство – вот чем он распоряжается, вот чем заправляет. Отсюда накопительство, корысть и прочая мерзость – к примеру, лишение жизни ближнего ради своего благосостояния. Но если бы все люди жили с Богом, не дана была бы ему и эта власть.

Я слушаю игумена и чувствую сопротивление внутри себя, но почему? Почему меня всё время подмывает на возражения. Вот и теперь: "Какая-то сказка, ей богу…" – вертится в голове.

- Придётся у отца Ора прятаться, -  сказал Валерьян и посмотрел на отшельника.

- А прятаться не обязательно, - возразил тот. - У нас исповедничество есть… И ещё, батюшка, вы не сказали, что в планах сатаны есть постоянные – сеять соблазн среди избранных…

Тут в хижине что-то зашипело.

- Каша, каша! - охнул отец Ор и метнулся из-за стола…

 

Каша из четырёх круп

 Скребём ложками по мискам – вкусна каша из четырёх круп – риса, гречки, перловки и гороха. Ещё бы не вкусна, когда ты через горы тащил рюкзак, рот разиня от нехватки кислорода, сжёг все телесные энергетические ресурсы и, выпарил соль в кристаллы, испарил всю свою жидкость в атмосферу, даже кровь, похоже, загустела и плохо мозг от этого функционирует. (А что, вполне возможно.)  Чаю уже я выхлебал шесть пол-литровых кружек. И всё ещё жажда мучит. Так что, орудуя ложкой, не забываю прихлёбывать…

Разговор за трапезой уже иной – о посещении монастырей. Вроде детской похвальбы. Кто больше знает… Сербский монастырь, Валаам, Афон и  ещё десятки других. И вновь пальму первенства в разговоре захватывает Валерьян.

- Ещё полкружечки можно, отче, - прошу я. - Даже без сахара вкусно. И будто сладкий. Такие травы?

- Я чернику добавил. А это знаете что такое?- - достаёт из кармана травку.

- Можжевельник! - вскинув руку, как на викторине в школе, опередил меня Валерьян.

- И велик запас черники? - поинтересовался игумен.

- А вот… - отче Ор запнулся, видимо, подсчитывая в уме. - За один день собрал как-то 18 кило. У меня кузовок из лыка есть, ровно на килограмм, я с ним по опушкам ползал. Даже, право, не могу сказать, сколько я в ручье захоронок сделал.

- А Мишустик не пронюхал?

- А я уже научен – в ил закапываю. Если бутылка будет лежать просто на дне, то, конечно, не только медведь прикосолапит, осы тоже прилетят. И вот в одну точку штук тридцать начинают долбить – и выбивают дырку, что тебе мышь настоящая выгрызает. Причём, не сбоку, где пластик потоньше, а именно в донышко. Чтобы как в домик входить. А что касается мышки-норушки, то я заметил, она тоже никогда не ошибётся. На варенье не покусится, не возьмёт, не нужно ей это, зато крупу, ежлив не запрячешь – только дай, проделает дырку и заходит внутрь посудины, как в свою кладовую. Поэтому я стал употреблять стеклянные банки.

Алеша отвалился спиной на загородку и погладил живот:

- Я что-то не понял насчёт ос. Они что же, нырять могут?

- Этого я не наблюдал. А вот ручей мелеет, если дождей нет.

- А вы не хотите, чтоб с вами кто-нибудь ещё тут жил?

- Вообще-то, кто-нибудь – так не годиться. А ты мечтаешь?

- Почему ж нет. Ну, может, не на все времена, а на какой-то срок… люблю ягоды да мёд, да груздочки, да орех лесной…

- Ишь ты, гурман, - усмехнулся игумен.

- Жили со мной двое… да один ушёл – устал, а другой по болезни. На горбушке его до канатки волок.

- Неужто на горбушке?

- А у него болезнь кислородная началась. Куда ж ему своими ногами… Да и соображать человек перестаёт. Всякую околесицу буровит.

 

Я решил пройтись по окрестности, пока не совсем свечерело, и потихоньку выбрался из-за стола. С трёх сторон от хижины – крутой спуск. А прямо перед глазами – синие вершины соседних гор, на некоторых шапки снега и барашки-облачка рядом. Я взошёл на громадный пень от спиленного бука – квадратов десять, должно!.. Ну, ладно-ладно, маленько преувеличил, однако – подлинно настоящая танцплощадка. Во всяком случае, можно соорудить терраску и пить в ней, как купец, чаёк с баранками. Отец Ор сказал давеча, что не рассчитал и упустил это громадное дерево: вместо того, чтобы лечь, как предполагалось – вершиной на ровную площадку, – оно опрокинулось и поехало-заскользило вниз с нарастающим гулом, точно снежная лавина. И отче, пока гул этот не прекратился, стоял и молил Господа – уберечь человека ли, зверя ли, нечаянно очутившегося на его пути…

Вот же кому-то повезло. Из такого громадного бука подводную лодку выдолбить можно… Как он его пилил? И как долго? Надо уточнить… сразу почему-то смекалки не хватило…

Мох на нижних ветвях елей колышется слабым ветерком, как сиреневая полупрозрачная вуаль.

И внезапная мысль: будет ли Пете интересно тут? Сможет ли он?.. А ты сам смог бы?

 

Вдруг передо мной возникает Диомед. И язвительно спрашивает:

- Так вы что, за дьявола?

И гнев в глазах его беспределен. Я настолько удивлён его неожиданным появлением, что не нахожу возражений. Мне кажется это наваждением? В глазах даже слегка поплыло изображение. И тут Диомед хватает меня за грудки. Некоторое время мы топчемся на месте, затем смещаемся на "танцплощадку". И мне приходит в голову, подавшись напору напавшего, упасть на спину и перебросить Диомеда через себя… и будет он лететь… как тот спиленный бук, покуда не превратится в отбивную для каких-нибудь местных зверушек…

Резкий голос Игумена остудил мой пыл.

- Одумайтесь, дети мои!

И руки Диомеда сразу по швам и я свои уронил тоже непроизвольно, и оба мы в испуге и недоумении взираем на разгневанного игумена…

Он подходит, бормочет что-то, мирит нас суровым голосом:

- Прости раба божия Ивана Александровича, - обращается к Диомеду и кулаком тычет его в лоб.

-  Прости раба божия Диомеда, - ко мне. И я цепенею, ожидая таких же тычков.

- Да, батюшка.

- А теперь иди, - повелительно говорит Диомеду.

И мы остаёмся с игуменом вдвоём – с глазу на глаз.

- Как же так, Ван Саныч?

Я развожу руками:

- Ума не приложу. Как сумасшествие! И он, Диомед этот, как из-под земли выскочил… и сразу… без… я даже удивиться не успел. То есть… это… пригрезилось, подумал.

Чуть позже, когда мы уже идём к жилищу отшельника, я спрашиваю:

- А надо ли средь своих чад о политике толковать, отче? Не каждый из них способен адекватно, так сказать… Дискуссия для них запредельное что-то…

- Может, с кем и не следует, правда ваша. Но ведь я не всех у себя оставляю. Приглядываюсь, а потом уже решаю. В скиту, что на космическом корабле – согласие, терпимость должны быть. В основном.

Позже, когда мы вернулись к столу, я про себя продолжал удивляться: с чего это меня в оппоненты к игумену потянуло. Шлея-бес под хвост, не иначе. И что за нелепость несусветная – эта стычка! В самом деле, с какой стати он на меня взъелся? А я-то хорош!.. Боже ж ты мой!

А беседа за столом текла своим чередом.

- Бог распоряжается жизнью человека… - говорил отец Ор.

- Это правда, - подхватил Валерьян: - Вот я вам расскажу. В молодости со мной было это. В глубинке я начинал свою медицинскую практику. Оборудование допотопное. На операции больных отправляли в район. А тут мальчишку с аппендиксом привезли. Вижу, медлить некогда – гной скоро прорвётся. Ни о какой дороге речи быть не может – на первом же ухабе помрёт. Но родственники ни в какую, пришлось мне мать его даже запереть в процедурной. Вскрыл я ему живот – перитонит страшенный! Ну, сделал всё, как полагается. Выхожу – стоят в коридоре люди, меня ждут-пождут – с результатом: зам прокурора, начальник милиции, педагог, врач… товарищи приехали с областной больницы, реаниматолог с ними, хирург более опытный, чем я… и… в общем, весь набор властных наших местных структур. А с прокурором мы, между прочим, на рыбалку ездили… Приехал и отец Фёдор на тот момент, спрашивает у меня: чего это тут народу так много разного? Да, так вот, говорю, морально поддержать явились. Но прокурор обронил: Валера, готовь сухари. В тюрьму тебе не посадят, но на поселении поживёшь. Но ребятёнок-таки выжил. И до сих пор здравствует, слава Богу. Два таких случая курьёзных было. И обе матери чуть меня не прибили натурально.

 

После застолья стали готовиться ко всенощной. Пели «Преображение Господня…»

 

Спать улеглись за полночь. В спальный мешок я забрался в куртке: ночью ожидался снег…

Во сне я почувствовал, что перегрелся, но заставить себя очнуться не мог. И внезапно белая вспышка – залп снежной пурги или выстрел из хлопушки – извергла из памяти: Тамара отчитывает маленького Петю и чем дальше, тем энергичнее, накаляясь, очевидно, от его упрямства. Жёстко хватает за шиворот, трясёт, кричит, затем в руке появляется электрический провод, и этим проводом она принимается стегать сына, да так, что на кремовых штанишках оставались рубчики. А мальчик приплясывал и приседал, пытаясь спастись от ударов. В панической испарине я проснулся и долго не мог разъять реальность с галлюцинацией, оттого, может, мне и не хватало дыхания. Поспешно выкарабкался из спального мешка и, стараясь никого не потревожить, вышел из хибары под отороченный остриями тёмных елей сиреневый купол неба. И под густой россыпью крупных влажных звёзд не услышал даже – ощутил, как некую жидкость, стрёкот ночных птиц. Как если бы я, действительно, погрузился в пузырящуюся и ласкающую свежесть. И звуки в ней передавались не только  через мембрану уха, но через поры всего тела. И так я стоял, не шевелясь, пока не продрог, запрокинув пылающее лицо и улавливая пересохшими губами прохладу ветерка. Вскоре стал успокаиваться.

И тут странный завораживающий свет – оранжевый с синими вкраплениями, сиреневый с жёлтыми пятнами, прозрачно-нежный и одновременно пронзительный (пронзающий!)  – тихо, но напористо стал наплывать, как туман от подножий гор… И я почувствовал вдруг: да, под этим простором из мириада звёзд, следует молиться и помышлять только о чём-то возвышенном…

Всего лишь минута, но какая!.. И ещё подумал: истинно, когда ты сосредоточен – это твоё время, твоя минута, а всё остальное – суета и тщетное потение желёз… Потому иной создаёт себе священное логово (если угодно, кабинет), дабы его не отвлекали, не разрушали сосредоточенность. Погружаясь в свой субъективный мир, ты создаёшь и своё особое время, оно начинает течь иначе. Ты словно создаёшь временную аномалию.

Так о чём же следует мне молиться? О том, чтобы нашлась могилка отца, может быть?..

О себе иногда проще говорить в третьем лице: не "я", мол, а "он"… И легче и, в общем, честнее выходит, потому что "ты" из прошлого – это уже вовсе не ты… Однако тут другой, тайный, мотив присутствует: умалить собственную вину, возможно?..

Он развёлся с матерью, когда мне было… детство ещё. И умер так, что никто не сообщил мне, когда и где… И значит, теперь я не знаю… И не пора ли на поиск?.. А надо ли? Но помимо плохого, я ведь помню о нём и хорошее… Некоторые не знают своей родни и знать не желают… Что сказал отшельник Ор об этом?..

А с другой стороны – раз никто не сообщил, так он как и живой вроде… для меня… до сих пор. Вот и разберись попробуй.

Заботы, заботы… сколько их… по всем фронтам…

 

Вернувшись в хижину, я лёг поверх мешка и закинул руки за голову. Справа похрапывал Валерьян, слева что-то приборматывал Алёша, но вскоре эти звуки отдалились.

Перед моим мысленным взором  возник и прочно повис колеблемый слабым дуновением прозрачный шёлк, и по нему задрожала, заструилась живая и ясная картинка. «Ладно, - подумалось мне как-то обречённо, - пусть». И я стал принадлежать этому видению – чёткому, как цветной фильм. Видение стало поглощать меня, вбирать внутрь себя. Нечто подобное случалось уже со мной в детстве, когда гипнозом меня лечили от лунатизма. Будто заново я входил в знакомую ситуацию. Зачем? Разве есть возможность что-то изменить? Пугающее и завораживающее состояние. Что подхватывает и ведёт тебя, и ты не в силах противиться? И всё же в глубине сознания ворохнулось желание понять, могу ли я справиться и пресечь это странное кино. И картинка вроде послушно замедлила движение и застыла – будто кто спросил меня: не хочешь? – высвечивающий картинку луч поблек, краски, запахи и звуки стали растворяться… и я поспешно уступил, испугавшись, что не сумею вернуть её, и в итоге погублю нечто ценное…

 

На автобус

… и я поспешно уступил, испугавшись, что не сумею вернуть её, и в итоге погублю нечто ценное…

 

Злобно глядя мимо Ивана глазами отпотевшего малахита, Тамара невнятно буркнула:

- Зайди ко мне на работу, я кое-что купила. Меня самой не будет, я девочкам поручу. Заберёшь у них в холодильнике. Не забудь, - и в тоне её тогда уже достаточно ясно прозвучал вызов. А вызов есть вызов. Поэтому он, напустив на себя равнодушный вид, пожал плечами: как, мол, получится. И позабыл. И только к вечеру поручение это всплыло в памяти, неприятно царапнуло, вроде даже совестно ему стало. И он остановился, вызвав неудовольствие шедших за ним прохожих, глянул в сторону телефона-автомата (мобильных тогда ещё не было), но… поздно  спохватился. На всякий случай перебрал дневные свои дела: была ли у него возможность для пробежки на Тамарину работу? И выходило (он сделал некоторую натяжку), что нет, не было такой возможности.

Открывая дверь, он невольно готовился к сцене, и эта готовность отразилась на его лице, хотя по опыту он прекрасно знал и каждый раз ругал себя за неумение пользоваться уроком: виноватость на его физиономии всегда провоцировала Тамару к нападению.

Так и получилось. Она выпорхнула из комнаты – и лёгкость эта показалась ему насильственной, вымученной ради его отъезда, – принять у двери ожидаемую провизию, и натолкнулась на его повинную улыбку. И вся непонятная для него обида, что  накопилась в ней за неделю, в один миг хлынула слезами наружу, жалким сделалось её лицо. Она бросилась в комнату и уже оттуда сквозь всхлипы и рыдания стала метать в него обвинения:

- Ты нарочно! Я так и знала!..

«Знала, а надеялась», - вставил он мысленно.

- Куда ты поедешь, как поедешь?!

- На тепловозе, как ещё.

- Ты подумай своей интеллектуальной головой!

Вот уж эти её подковырки заводили его с пол-оборота. И то, что на сей раз он сдержался, объяснялось одним: через час он сядет на электричку и  аля-улю!

- У тебя нет ни грамма совести! Сухарь!

Всё бы ничего, если б не Петя. Оказавшись свидетелем родительской ссоры, он явно сразу принял сторону матери: коль плачет, значит обидели. А каково находиться под вопрошающе-испуганным взглядом моргающих и готовых тоже вот-вот намокнуть глазёнок шестилетнего ребёнка. Уедет в деревню и будет думать весь месяц напролёт, что папа нехороший – он маму довёл до слёз. Бабушке будет рассказывать. И Тамара разыгрывала сейчас страдалицу не без расчёта на детскую неискушённость.

И неожиданно для самого себя он принялся оправдываться:

- Тама-ра! Ну что хоть ты плетёшь? Подумай сама. Не зашёл, значит, не удалось. Только и всего! Зачем сразу подозревать худшее? Да и не понимаю я: обязательно, что ли, волокаться в деревню со своими харчами! Ты не находишь это противоестественным? - И он попытался даже пошутить: - Мы внука бабке везём,  что может быть лучше такого подарка?

- Не понимаешь? Всё ты понимаешь! Не маленький! - отметала она его доводы всхлипывающим, вдалбливающим голосом правого, незаслуженно униженного человека. - Она старая, патриархального склада! Наконец, она моя мать! Чем я ей объясню? Тем, что это противоестественно? Подумай! Приедешь без гостинцев! Явился!.. Да ты ладно! Обо мне она что подумает? Да и Петю чем будет баловать?..

- Да ну тебя! - не выдержал он, закипая от своей беспомощности. - Патриарха-ального скла-ада!

Тыкая вилкой в остывшие макароны, он изгонял из себя угрызения совести (плаксивый Тамарин голос всегда вызывал в нём эти муки) и бормотал: «Вытерпим, вытерпим, вытерпим, осталось немного!»

На кухню зашёл Петя, помялся, присел старичком на краешек табурета в углу, смиренчески попросил:

- Можно, танк с собой возьму?

- Куда?

- Ну… в деревню.

- Пе-тяй, - проговорил он с расстановкой, угадывая детский манёвр в поиске выгоды в родительском противоборстве, - тебе придётся этот танк переть самому. А хочешь, вези на верёвочке. Понимаешь? У мамы спрашивай, у ма-мы. Понимаешь?

- Понимаю! - мальчик выпрямился и, надменно поджав губы, солдатиком вышел из кухни.

«Дипломат нашёлся!»

 

Вскоре отправились. Иван шагал впереди и злился, что Тамара с Петей идут не торопясь, тогда как ему с таким неподъёмным чемоданом было впору двигаться короткими перебежками: руки так и отрывались. "Так ты хотела, чтоб я два таких чемодана пёр?" - хотелось ему спросить.

Пока шли – Иван побыстрее, пересекая маслянисто блещущие лужи в свете фонарей и окон и перебрасывая с руки на руку чемодан, а Тамара с Петей медленно, подчёркнуто отставая, – между ними образовалось приличное расстояние. Он подошёл к остановке один и, так как скамейки на площадке отсутствовали, протиснулся средь ожидавших автобуса людей на пустой тротуар, поставил чемодан на поребрик, сам встал рядом, придерживая его коленом. Освободившись от ноши, он одновременно и с души как бы снял некую тяжесть, мог теперь относительно спокойно вздохнуть, успокоить копошение надоевших мыслей.

После недавнего дождя шоссе, охваченное дугами фонарей, сияло зеркальным тоннелем. По нему с шипением проносились автомобили, расцвечивая чёрный асфальт жёлто-рубиновыми пятнами. Торжественно, солидно прокатила ярко пылающая колонна "Икарусов", и после неё осталось впечатление, что по мелководью прошипели раскалённые бруски металла – всё на мгновение озарилось, умножилось в отражении. И в противовес растаявшему зрелищу, а может, даже как результат роскошного, неэкономного торжества – встречи каких-нибудь зарубежных гостей, вдоль шоссе остались, таинственно высясь чёрными тенями на мглистом небе, обветшавший собор с колокольней и рядом недостроенное административное здание, словно древние угасшие развалины.

Стылый ветер пронизывал куртку, Иван поднял воротник, сунул руки в карманы.

Из подъезда дома напротив вывалился подвыпивший парень и стал надоедливо слоняться по остановке, пытаясь завязать с кем-нибудь разговор. Все, однако, от него отворачивались. Выразить резче своё отношение никто  не решался: не потянутся ли за ним ещё приятели из того же подъезда? Парень, видимо, чувствовал, что его побаиваются, и ухмылялся, упиваясь всеобщим смирением. Чтобы отвлечься от невольного ожидания каверзы с его стороны, Иван взялся планировать, чем займёт своё трёхдневное деревенское пребывание. Однако вместо таких прикидок мысли вернулись к Тамаре.

Он давно заметил: его отношения с ней раскладывались на вполне чёткие периоды, природные, так сказать, циклы: то нормально всё, то опять  с бухты-барахты  возникает ледниковый холод, отторжение, и никак не вспомнить, кто надулся первым. И однажды он сделал вывод  для простоты существования: оба они одинаково устают как от хорошего,  так и от плохого... Намаялись – и дело двинулось к потеплению, приелось хорошее  и, глядь, снова зациклилось, наледью повеяло.

Сидели как-то вдвоём у приглушённого телевизора, и напала коварная раскрепощённость на обоих, благая минутка откровения, когда глаза подёргиваются радужной мечтательной поволокой, а голос приобретает бархатистую нотку сожаления о невозвратном, незабвенном прошлом. Он о своей школьной любви  целомудренной и наивной  рассказал, она  о своей, студенческой. И шут бы со всеми этими любвями, всё в прошлом и никакого касательства к настоящему не имеют. Однако в её исповеди был примешан яд сожаления. Именно  сожаление о несвершившемся.

Ухаживал, оказывается, за ней весьма и весьма достойный, из хорошей семьи, не чета многим – Георгий. Он учился уже на последнем курсе института, и все были уверены, что свадьба неизбежна. Знаки внимания нарастали крещендо: то с двумя велосипедами прикатит, то с коньками придёт (в зависимости от времени года), и никогда  с пустыми карманами: либо шоколад в них, либо орехи, и притом десять раз извинится, что шоколад не "Бабаевский",  "Гвардейский", орехи же арахис, а не грецкие. И руки его, вдобавок ко всем прочим достоинствам, никакой работы не чурались – ни мужской, ни женской. Зашёл как-то за ней погулять, она портфель в деревню обшивает – племяннице подарок (тогда был кризис на школьные причиндалы). Хочешь побыстрей, садись и бери иголку, сказала ему в шутку, а я пока оденусь. Он же, будто так и надо, присел на тумбочку и в два счёта обметал посылку. Девчонки, с кем жила в комнате, потом долго ещё насмехались: "Что за мужик такой! А колготки он тебе не стирает?" Теперь-то понятно: завидовали. Она же тогда переживала всерьёз... И ещё Георгий рассказывал ей о женщине с ребёнком, которая очень хорошо к нему относилась, а он не знал, на что решиться. То ли делал намёк, то ли склонял к чему. Что её удерживало?.. Поговаривали, не шибко-то он и здоров, из армии комиссован и долго лечился в онкологии. Словом, в один прекрасный день он расписался с той женщиной, усыновил её ребёнка и больше никогда в общежитии не появлялся.

И присутствовал, стало быть, в рассказе этом укор к нему, Ивану, претензия своего рода: ты-де не такой, как Георгий. Подмывало бросить в отместку: потому и слинял твой женишок, что устал ублажать такую кралю! Сдержался, хотя самого-то его обидеть не постеснялась. Он сначала не понял, лишь после разобрался и понял преднамеренность. И с тех пор обида подтачивала: нет ли у неё кого на стороне? А тут ещё скандальная история у всех на языке: муж (между прочим, знакомый Ивана) приходит с ночной смены домой, а жена с его начальником цеха... Ну и по известной трагедии: изменницу задушил. Тамара, будучи не в духе, нарочно огрубляя, отозвалась об этом так: «Начальник, говоришь?.. А может, она для мужа-дурака старалась!» Не единожды представлял он себе такую сцену. Она ему: «Иван, я ухожу от тебя. Встретила, представь, человека, способного оценить...» На это он спокойно: давно жду: «Мы с Галей (Валей, Светой, Марго...) решили тоже, знаешь, сойтись. Он разнообразил мизансцену новыми интонациями, жестами, мимикой, углублял, оттачивал финальную фразу. Через минуту, правда, уже смеялся над собой, над своим глупым тщеславием, однако подобного рода мысленные победы доставляли ему определённое  удовольствие.

Подошли, наконец, Тамара с Петей. Она, не взглянув в его сторону, остановилась почти у самой дороги, на краю площадки, а Петя, всего на секунду подбежал к отцу, вроде отметиться, ткнулся по-щенячьи носом  и вернулся к матери, стал виться вокруг неё.

И то, что Тамара так не по-родственному отделилась от него, даже повернулась к нему спиной, задело Ивана за живое. Кроме того, она остановилась рядом с подвыпившим парнем, и он сразу уставился на неё красноречивым взором, как на легкодоступную. И уже одно то, что этот недвусмысленный взгляд не оскорблял её, покоробило Ивана. Парень же, произведя губами звучный поцелуй, поманил Петю:

- Ну-кося, малец, ходи сюда.

Петя прижался к боку матери, по-ягнячьи жалобно проблеял:

- Ма-а, чего он?

- Ничего, ничего, - погладила Тамара его по голове. - Не обращай внимания, дядя пьяный.

- Х-ходи сюда! - повысил голос парень и осклабился, давая понять, что заигрывает. - Я кому говорю?

Петя покинул мать и перебежал к отцу, взял его за руку в свои тёплые ладошки и, пружиня на носочках, доверительно сообщил:

- Я боюсь.

- Чего-о? - спросил Иван холодно, непроизвольно распространяя неприязнь с жены на сына, тут же, впрочем, сообразив, что ведёт себя попросту глупо. - Ты не бойся. Тебе-то чего бояться?

- Боюсь! - И Петя встряхнул ему кисть, поясняя этим, как сильно и неизъяснимо на словах он страшится. - Он же пьяный!

- Ну и что? Помнишь, как дедушка говорит? Пьян да умён – два угодья в нём. - Но ещё не досказав поговорку, понял, как несостоятелен взрослый аргумент для ребёнка, и остро почувствовал, до чего беспомощен, беззащитен тот от произвола взрослых, до чего зависим от добра и зла.

- А ты не боишься?

- Да нет вроде, - и пожимая плечами, Иван ощутил скованность мышц.

- Ты его поб... поборешь?

- И не сомневайся, - ответил Иван, обдумывая его заминку в подборе слова. - Запросто поборю. - И покосился в сторону парня: слышит он их разговор или нет?

Петя немного успокоился, перестал тревожно подпрыгивать, потом убежал к матери, соблюдя тем самым, по его разумению, нейтралитет.

«А ты, царица персидская, - с неприязнью подумал Иван, - неужели трудно перейти на другое место?!» - Он даже сплюнул себе под ноги.

Петя, ободрённый отцом, ходил теперь вокруг матери, перехватывая то одну её руку, то другую, и вызывающе поглядывая на пьяного: дескать, попробуй тронь – "получишь на орехи". Тот качнулся и присел на корточки:

- Я к-кому сказал? Иди сюда, с-скворец, ну-ка живенько.

- А-а, какой хитрый! - Петя спрятался за мать. - Не пойду!

- Чего «а-а»? Иди! Ну! - Парень придал своему голосу грозность. - Подь сюда!

Петя, покинув мать, переметнулся к отцу.

- Опять боюсь, - сказал он вибрирующим голоском и просительно посмотрел снизу вверх, точно моля взять его на руки.

- Это он так шутит, - стараясь говорить спокойно, пояснил Иван.

К ним приблизился хлипкого сложения мужичонка. Сочувствующе глядя на Петю, виснувшего на отцовой руке, будто по секрету сообщил:

- Я вот тоже малость подпил. Но я никогда не пристаю к людям.

- Молодец, - буркнул Иван и стал глядеть мимо него. «Такси, что ли, поймать? - окинул он тоскливым взором опустевшее шоссе. - Как назло, автобусы эти, сволочи!..»

Пьяный парень как присел, так и продолжал сидеть на корточках, покачиваясь с пятки на носок,  затем встал, выгнул грудь петухом и, вскинув руки над головой, с протяжным подвывом потянулся. Его шатнуло в сторону Тамары, она прянула от него. Иван же, и долю секунды до этого не помышлявший о нападении,  в три скачка очутился рядом, отдёрнул за рукав жену и оказался с парнем лицом к лицу:

- Ну, в чём дело?! - и увидав, что тот нисколько не обескуражен, а наоборот – группируется в боксёрскую стойку, нанёс боковой удар справа. Голова парня дёрнулась, руки взметнулись, точно в удивлении, взбрыкнули ноги... Кинув быстрый взгляд на подъезд дома, откуда к сбитому с ног могла поспеть подмога, Иван резким выдохом скомандовал:

- Быстро! За мной! - схватил чемодан и – прочь с места происшествия.

Косясь через плечо, он видел, что Тамара цокает сзади, Петя трусит меж родителями, испуганно-ворчливо поторапливает:

- Быстрей, ма, чего ты оглядываешься!

В сторону вокзала пролетело такси. Иван запоздало выскочил на проезжую часть и дальше шагал по газону, не находя в кустарнике, отгораживающем дорогу от тротуара, очередную лазейку. И Тамара с Петей поспешали за ним. Идти по чмокающему, плохо заросшему травой грунту было неловко, к тому же стал обретать свою прежнюю тяжесть чемодан. На перекрёстке сын догнал, пошёл рядом.

- А ты дядю по... повалил за что?

- Он этого сам захотел, - не сразу ответил Иван, стараясь придать голосу бесстрастность: он не мог допустить, чтобы Тамара уловила этакое молодечество. Однако внутри уже зарождалось мальчишеское бахвальство...

На вокзал поспели одновременно с приходом электрички, и прощаться долго не пришлось.

- Автобуса так и не было, ни один не обогнал... - он хотел и ещё сказать: недаром, мол, пешком топали, но решил, что это будет уже много. - Погляди, может такси до дому...

- Ладно, - ответила она и, чмокнув Петю в макушку, вышла из тамбура на платформу.

 

Поутру с горы долой

Проснувшись, я попытался вспомнить сон, но кто-то во дворе уронил жестянку, и это послужило сигналом к общей побудке. Зашевелились рядом Валерьян, протяжно зевнул Диомед:

- Все живы? Никого не съели? Медведи, имею в виду…

- А?! - вскинулся Валерьян и похлопал по пустому спальнику Алексея. - А где?.. Тьфу на тебя, напугает же!

Заглянул в дверной проём, почесывая в бороде, отец Иов:

- Кто хочет умыться или на водопой, милости прошу со мной – проведу.

"На водопое" сон вспомнился. Вернее, то был не совсем оригинальный образчик моего подсознания в чистом виде… Когда-то, ещё в молодости, я стал сочинять рассказ из своей семейной хроники, да не закончил. И видимо, это незавершенное дело до сих пор угнетало… или потому, что там фигурировали Тамара, Петя… а мне сейчас хотелось в чём-то разобраться? Помню, тогда меня не удовлетворяло, главным образом, ощущение подтасовки, что ли, в свою пользу…

 

Отслужив утренний молебен, стали собираться в обратный путь. Я вышел первым и, достигнув перешейка, по которому мы вчера чуть ли не бежали от настигавшего нас тумана, скинул рюкзак на землю и стал дожидаться остальных. Вокруг звенел такой грандиозный простор, так искрились алмазными переливами снеговые вершины, и синь небес входила через распахнутые очи мои прямиком, кажется, в черепную коробку и затем растекалась сладостным елеем по сердцу… Ну! Кто скажет, что я не поэт?

Вскоре подошёл отец Иов и, постояв с минуту, медленно двинулся по тропе:

- Пойду потихонечку, - кивнул он мне.

Быстрым шагом приблизился отец Ор и, не останавливаясь, пошагал дальше, зычно бросив, обернувшись:

- Надо вырезать каждому по посоху. В гору легче с утычкой в руке.

Он нагнал отца Иова, и я расслышал его одобрение:

- Да, конечно, иди помаленьку. На развилке только задержись, отдохни, чтоб мы увидели, по какой тропе пойдёшь дальше.

Потом мы уже вшестером, с посохами-утычками, пытались догнать отца Иова, но он как сквозь землю провалился. И батюшка ворчал:

- Вот же неслух какой! Думай теперь, что хочешь. Игрушки ему тут, что ли! - и разводил руками, и поводил ими из стороны в сторону, поясняя вроде: ну где тут, в этих пространствах, сыщешь кого без вертолёта.

Подыматься было легче, чем спускаться вчера. По крайней мере, я уже не кувыркался. Но всё равно вскоре выдохся. Наконец, решив, что выбрали не ту тропу, по которой ушёл "неслух"-Иов, мы двинулись по высохшему руслу ручья – вроде тротуара, вымощенного пьяным в драбадан плиточником, но всё же идти стало гораздо удобнее, нежели по узкой петляющей да зачастую скользкой тропке, мы даже набили карманы чабрецом. Однако вскоре отец Ор забеспокоился, что отвлекаясь, мы можем опоздать к подъёмнику, который закрывался в 17 часов, и пришлось промысел оставить… Тут ещё внезапным парашютом опустился туман, оставив на поверхности лишь наши головы. И поначалу было забавно наблюдать за вереницей плывущих в сметанном потоке наших голов. Вот кто-то нырнул, вот опять вынырнул… Первым стал отставать Валерьян. Он, без всякого преувеличения, высунул язык, глаза у него помутились. Отец Ор почти насильно отобрал у него рюкзак и поспешил нагонять ушедших вперёд, обогнал их – туман как раз сделался прозрачней, как сильно разбавленное молоко – и было видно в этой сизоватой мути, как вприпрыжку он уже скачет по верхним гребням. Там он сбросил рюкзак и побежал вниз. Отобрал рюкзак теперь уже у батюшки и тем же аллюром помчался опять в гору. Я не заметил, как оказался замыкающим. Не знаю, сумел бы я дотащиться вовремя, но передо мной в красном ореоле возник отец Ор, стащил с меня рюкзак и слегка подтолкнул вперёд. Я старался поспешать, как мог. Однако ноги меня плохо слушались и один раз, оступившись, я чуть не покатился вниз – хорошо, в руках была утычка…

- И катился он кубарем до самого синего моря, - сказал я сам себе, немного отдышавшись.

- Чёрного, - поправил отец Ор.

Туман вновь обложил со всех сторон. И только громкоговоритель на канатке – спасительный  компас – позволял сохранять относительное спокойствие. Женский бодрый тенор вещал не умолкая:

- Граждане альпинисты! В пять часов подъёмник закрывается. Идите на мой голос. Будьте аккуратны. Граждане альпинисты!..

На площадке подъёмника свистел пронизывающий ветер. Я выхватил из рюкзака куртку и пошлёпал непослушными ногами в туалет, там я умылся, содрал с себя мокрую майку с рубашкой, вытерся ими и облачился в куртку.

Уже под навесом, где скрежетали шестерёнки и канаты подъёмника, в затенённом углу спрятались от ветра только что подошедшие парни и девчата, они сидели на корточках и тяжело дышали. У одного из угла рта капала слюна, но он этого не замечал. Другой, протянув ему бумажную салфетку, сказал через силу:

- Да-а! Не будь репродуктора, чёрта лысого мы с вами тут… поспели.

- Да и вообще – не выбрались бы из этого облака, в другую сторону умотали б – точняк.

- Чтоб я ещё в эти ваши горы!.. – сказала девица и стала сморкаться в платочек.

Батюшка отчитывал отца Иова:

- Исчез! Растворился в бескрайних просторах! Пошалить ему захотелось! Разве так можно в горах! А вдруг помощь твоя понадобилась бы – тащить кого…

Отец Иов что-то возражал.

Я уже несколько раз становился невольным свидетелем, когда батюшка отчитывал отца Иова. При всей своей обязательности и аккуратности тот постоянно – по рассеянности, упрямству? – совершал какие-то мелкие промахи. И не считал, по-видимому, это большим грехом, был невозмутим, этим батюшку и выводил из себя.

- Слушай, одно и то же каждый раз тебе талдычу, одно и то же! Ты что, спишь на ходу? Ищи другого учителя, раз так. Если считаешь игумена неправильно рассуждающим, ищи другого… ищи духовника, коему полностью можешь довериться… Человек ищет, где ему хорошо, - я это, поверь, понимаю… И это правильней будет, чем…

Они совершенно разные люди, подумалось мне в первый день знакомства. Во время богослужения, к примеру, батюшка истов, экзальтирован даже, так что в иные минуты мне казалось: сам Христос предо мной – накануне своего распятия. И отец Иов пред ним выглядел тогда слишком слабым и безучастным, не готовым разделить того экстаза, настроиться на исходящую от игумена торжественную волну.

- У, какой! – погрозил пальцем Валерьян.

- Подхалимаж начальству, - заметил я мимоходом, - дело неблагородное.

Подошёл отец Ор попрощаться…

Шмякнувшись на сиденье, ударившее под мои дрожащие поджилки, я схватил рюкзак, поданный мне парнем-распорядителем, и едва не вывалился – так плохо было у меня с координацией, явная и полная разбалансировка всего организма. Кое-как опустив к животу предохранительную штангу, с удивлением вспомнил я свои мечты полетать на дельтаплане. Мечты эти показались мне теперь опрометчивыми. Какой там дельтаплан! Когда из меня дух вон даже тут!.. Э-э, братцы мои, спускаться вниз, видя перед собой одно бескрайнее небо – совсем не то, что вверх, когда перед глазами горный и такой надёжный склон. Нет, сами прыгайте и сами летайте!.. Я с опаской глянул вбок, где очень круто – и далеко-далеко! – виднелись купы деревьев, и поджал ноги под сиденье, чтобы не потерять башмаков, которые я растоптал прям-таки в галоши – так что можно теперь запросто надевать на другую обувку – именно как галоши.

Чем ниже спускалась моя хлипкая – при таком-то по самый горизонт просторе – моя утлая скамеечка, тем становилось теплее и уютнее. Вскоре я отогрелся и расстегнул куртку. Ветер остался там, наверху. Тело охватывал приятный зной. И на пересадках прыгал я одеревеневшими ногами уже не столь комично. Вот, оказывается, где можно оценить свой возраст. А мне всё мерещилось: гожусь на подвиги, гожусь… Годишься, как же! Всяк сверчок да узнай свой шесток, не то опростоволосишься на потеху публики.

Микроавтобус ждал нас на стоянке.

 

Завершённый рассказ

Уже на подворье, в келье, показавшейся мне, по сравнению с хижиной отшельника, курортными апартаментами, в своей постели, мне вспомнился незаконченный рассказ. И вот что-то сейчас, на пороге сна, удачно сложилось, и я понял, в каком ключе должен его продолжить. Вот ведь как бывает: не один десяток лет минул, а уяснил только теперь… И писать его надо уже от первого лица.

 

***

Из терраски, заметив входящих во двор гостей, вышла тёща и засеменила к калитке. Встретила сдержанно, но чувствовалось: рада. Петя воспринял обыденность встречи как должное – одного ласкового касания бабкиной корявой ладошки ему показалось достаточным, и он сразу помчался по своим потаённым местам – на чердак, на сеновал, во двор. А я, всё ещё неся в себе размолвку с Тамарой, ощутил некоторую скованность по отношению и к Ксении Антоновне.

В терраске висел блинный чад и, задержав дыхание, я прошёл в дом. И тут в груди у меня кольнуло. То ли детство аукнулось (у деда моего по отцу был в деревне такой же неказистый домишко, и такие же низкие двери  и я постоянно, забываясь, расшибал лоб), то ли мысль о возможном разводе с Тамаркой заставила оглядеться внимательней: может, в последний раз я сюда приехал? Комод, лавки, тёмная иконка в углу – какое ветхое всё... Казалось бы, что тут можно утратить? А грустно мне сделалось.

В горнице кто-то спал на кровати, укрывшись с головой. Жилец, с неудовольствием подумал я. В прошлом году колхоз подселил на лето к бабке девчушку-практикантку, и это внесло в существование отдыхающих – тогда я провёл здесь весь отпуск – ощутимое неудобство. Ладно бы симпатичная была, а то... неряха неряхой к тому же. Сейчас же я сказал себе: «Ничего, три дня – это тебе не месяц. Перекантуемся", - и отправился в сарай переодеваться. Сарай этот я построил собственными руками и оттого окрестил его своей вотчиной.

Когда же завтракали, из горницы вывалилась громоздкая и рыхлая, как тряпичный ком, старуха. Она именно что вывалилась, такое создалось впечатление, потому что оступилась и грузно топнула, сотряся пол, а вместе с ним и стол, и комод, отчего в нём зазвенела посуда. Установив равновесие, старуха-ком ринулась к двери, при этом её покачивало из стороны в сторону, точно она ещё не совсем проснулась или же оттого, что под её ногами прогибались половицы.

Как бы отвечая на немой вопрос, тёща сказала мне:

- Ей восемьдесят шесть, ишь как её швырят. Бабой Верой зовут.

- А?! - откликнулась громко и хриплым голосом старуха и повернулась всем корпусом.

- Да не тебе, не тебе. Глухомань. Шея у неё не повёртыватся… как ёжик, право.

- Как танкетка, - поправил Петя.

Разглядев гостей, старуха протяжно поздоровалась:

- Здра-авствуйте, - и поклонилась, едва опять не потеряв равновесие, и ухватилась за косяк. Тут же, словно девица, застеснялась своего неприбранного вида, одёрнула кофту, стала приглаживать на голове растрёпанные жидкие волосы. Я ответил, натянуто улыбнувшись, а Петя почему-то смутился, пригнул голову к столу.

Она вернулась со двора и стала умываться у печи за занавеской, хлюпала, фыркала с удовольствием, хотя я и видел в незадёрнутую щёлку, что это умывание даётся ей непросто. Потом она пришла и вся какая-то приосанившаяся, посвежевшая, села на лавку с краю у входа и, по-детски стесняясь глядеть в глаза незнакомым людям,  совершенно как Петя, которому было шесть, а не восемьдесят шесть. И я вдруг вспомнил, что мой покойный дед (уже по матери) любил повторять: «После каждой двадцатки человек начинает нову жизнь. Сталоть, мне не восемьдесят семь, а семь...»

Я поглядел на сына и бабку: «Одногодки, значит? Выходит, что поладят».

Едва тёща вышла на терраску, баба Вера опять ринулась ко мне и почти в лицо (я даже отшатнулся) громким шёпотом сообщила:

- Я сестра Тараса Лукича, твоего тестя. Родная.

Я кивнул, а сам в некотором замешательстве подумал, почему же она так резко движется: «Наверно, ей трудно сдвинуть себя с места, а потом также трудно остановить...»

До обеда на канаве, протянувшейся вдоль всего огорода, пилили вётлы для душевой. Старые столбы подгнили, и кабинка скособочилась до такой степени, что было страшно в неё входить: тяжёлый бак сверху угрожал задавить насмерть. И хотя пилили в тенёчке, всё равно жара донимала. Ко всему у меня заболела рука, повреждённая в стычке с пьяным, и я едва не повздорил с Петей из-за мелочи (не так стоишь, не так держишь), но вовремя спохватился.

Ремонт произвёл на старух оживляющее действие. Они, как умели, подбадривали, делали неуклюжие комплименты. Особенно прямолинейно и оттого неприятно для моего слуха похваливала бабка Вера.

- Хорошая будет душевая. Хоро-ошая, - и прибавляла: - Люблю-у мыться. Вот солнышко воду нагреет, и я помоюсь. В баню-тко мне ужо не сходить.

Когда наступил черёд сколачивать новый каркас, не нашлось гвоздей. Это было тем более досадно, что тёща, по всей видимости, знала об их отсутствии, но промолчала.

- Я ходила намедни к Стяпан Ванычу, так у него теперичь уж нет.

- А в магазине?

- И-и!

«Вот тебе «и-и!» - мысленно передразнил я её. Теперь мне, раздражённому, мерещилось в тёще скрытое лукавство, какое я наблюдал и в жене, когда та находила мне работу по дому, лишь бы не шатался по дружкам.

Бабку Веру снедало любопытство:

- Что случилось? - беспокойно и настойчиво обращала свой взор она к Пете. - Скажи мне, мой хороший, что? – и коснулась корявой ладошкой его вихрастой макушки.

- Гвоздей нету! - крикнул он. После того, как он оправился от смущения, возникшее в нём при знакомстве, он добровольно взялся исполнять обязанности толмача, за что старуха была ему крайне признательна, то и дело норовила погладить по голове, отчего тот смущённо и сладостно жмурился.

- Нету? Совсем? - растерянно переспросила она и пригорюнилась.

- Не огорчайся! - крикнул ей Петя. - Что-нибудь придумаем! - и с надеждой повернулся ко мне.

- Вот и думай, - пробурчал я, и чтобы смягчить невольную резкость, прибавил: - Ты же сказал «придумаем», значит, и думать нужно вместе.

Вдруг бабка Вера колыхнулась и пошлёпала за дом, вскоре, радостная, она вернулась, неся перед собой алюминиевую миску с ржавыми  гвоздями.

- Такие пригодятся? - спросила она, запыхавшаяся.

Петя в восторге запрыгал на одной ноге и захлопал в ладоши:

- Ур-ра, спасены-ы! Ур-ра-а!

Я попробовал выпрямить один гвоздь, другой, третий – все они ломались и даже крошились, будто сгоревшие спички.

- Ладно! - сказал я громко, чтобы Пете не пришлось переводить (его крики начали меня раздражать, как и вся суета вокруг). - Обойдёмся! - И уже обычным голосом добавил: - Без новой душевой.

Подождав, пока старухи, утомившись ждать продолжения, удалились, я, поднатужившись, выправил душевую и подпёр её приготовленными столбами.

- Что ни говори, а надёжнее, - сказал я сыну и присел в тенёк.

Вскоре обнаружилось другое препятствие. Вода из колонки бежала до тех пор, покуда шланг лежал на земле, но едва его конец поднимали к баку, переставала.

- Давления нет, - посокрушалась тёща. - Может, другой шланг поискать?

Делать всё равно нечего, стали искать. Нашли в омшанике, где вместо ульев теперь была навалена куча угля. Разумеется, находка делу не помогла. Так и забросили. Я отправился в сарай и, растянувшись на лежанке, незаметно задремал. Проснулся от завываний ветра. В приотворённую дверь увидел раскачивающиеся вётлы. И сделалось мне одиноко и грустно.

Прибежал возбуждённый Петя, и я ему обрадовался.

- А там всю крышу завалило! Ветками! Иди посмотри! Жуть!

- Да? - И тут же, осенённый догадкой, я вскочил, побежал к душевой, поднял шланг к баку и вода полилась. Тоненькой струйкой, но тем не менее. Удивлённому Пете не без гордости за свою сметливость, я объяснил:

- Атмосферное давление упало и земное его пересилило.

Мальчик не понял этой премудрости, и ему ещё долго пришлось втолковывать. От прежней моей раздражительности не осталось и следа.

Спать легли в сарае. Ночью ударил заморозок. А Петя то и дело скидывал одеяло на земляной пол, сам же закатывался ко мне в ноги. Несколько раз я укладывал его на место, но тот скоро вновь укатывался. Вдобавок к этой канители больно боднул меня в нос... А утром оглушительно стучал прямо у дверей сарая. Я хотел сердито крикнуть, чтоб немедленно прекратил безобразничать, но ощутив, что вполне выспался, поднялся.

Мастерил Петя скамейку, баба же Вера, наблюдая за его сосредоточенной работой, не уставала нахваливать:

- Молодец-то какой. Трудолюбивый-то какой.

Она тут же, как только Петя закончил стучать, подошла и села. Скамейка получилась высокой и качалась.

- Надо поглубже врыть, - мимоходом заметил я.

- Устал, - ответил Петя и вытер рукавом лоб. - Пусть пока так побудет.

- А если кто сядет и упадёт?

- Ну и что?

- Если упадёшь ты, то ничего страшного – наука тебе будет. А старый человек – беда.

- Почему беда?

- Кости потому что уже хрупкие у старого человека, сломаются.

- Ну и что, срасту-утся, - сказал сын тоном, указывающим: кое-что и он разумеет в этой жизни, и это обстоятельство позабавило меня. Он посмотрел на бабу Веру - та не спускала с нас вопрошающих мутноватых глаз, стараясь по губам понять, о чём речь.

- Как же они срастутся, если в организме кальция уже не хватает. И потом, Ты говоришь так, потому что никогда сам не ломал ничего. Кроме того, у старого человека уже и жизненных соков маловато осталось,  и кости могут вообще не срастись.

Петя на мгновение задумался, затем повернулся к бабе Вере:

- Ты пока не садись! - и пошагал в дом, откуда донеслось его предупреждение другой бабке: - Ты пока не садись на мою лавку! Слышишь?! Я устал и хочу молока…

- Чего он ушёл? - подозрительно спросила баба Вера.

- А, - махнул я рукой – говорить громко мне не хотелось. И тут же заметил, что старуха восприняла это моё нежелание ответить за неприязнь. Она обиженно поджала губы и, перейдя двор, села на деревянный чурбачок у омшаника. С этого момента она стала делать всё, чтобы не докучать мне. Даже за стол её теперь нельзя было зазвать. «Я потом, я ещё не проголодалась», - отнекивалась она. Тогда я предпринял попытку сгладить произведённое впечатление. Сам стал подсаживаться рядышком. Но говорить, в общем-то, было не о чем... И я просто наблюдал за ней. Позабыв, что рядом кто-то находится, старуха срывала какую-нибудь травинку и подносила к самым глазам, беззвучно шевелила губами. А раз случилось неприятное. Я так же вот подсел к ней – она на одном краю скамьи, я на другом. Прибежал Петя, сел посередине, поближе к бабке. Мне же вздумалось подняться. И край лавки, который попросту покоился, не прибитый, на обрубке дерева, взмыл кверху. Баба Вера охнула, взмахнула руками, но каким-то чудом удержалась на полусогнутых ногах. Вся она всколыхнулась, от испуга задохнулась и долго не могла прийти в себя. При этом укоризненно косила глазом в мою сторону. В ожидании очередной каверзы?

- Что, чуть не упала? - спросил её Петя. - Кости бы сломала! А кальция у тебя уже маловато.

И хотя я тут же прибил злосчастную доску, вернуть старухино доверие не удалось. Чуть я к ней приближался, она немедленно увеличивала между мной и собой расстояние.

Позже я случайно услыхал, как тёща увещевала (а говорила она по привычке громко):

- Тебя кто гонит? Вот. И живи себе. Мне с тобой веселей.

Я не успел отойти, как она вышла из терраски и, понятно, догадалась, что её подслушали. Пояснила:

- Вот поблазнилось ей: мешаюсь. Живи, говорю! - Тёща точно также прикрикнула, как минуту назад. И доверительно: - Ведь ей ничегошеньки не надо. Это у меня ещё, глядишь, аппетит прорежется, а у ей  ии-и... иной раз затопочу на неё: что тебе сварить, такая ты разэтакая, ведь помрёшь, не емши! Отвечает: не хо-очется ничего. Ну, сваришь кашки постненькой  – похлябат.

Тёща присела на завалинку, потёрла сухой, шершавой ладошкой по фартуку. Я видел, что она разохотилась поговорить, и тоже присел на ступеньку крыльца.

- С сёстрой хотела жить, с младшей... а сестра-то родная, не то, что я – никто, почитай... Отказа-алась, да. За тобой, грит, присмотр нужон. Так-то. А до этого она в Томске, у сынка, внуков растила. Потом не нужна сделалась. К дочке младшей, Полиньке, принамерилась, тут недалече, на вокзале… тожа не пригодилась. Стара стала, что ж, конешно. Мой Тарас эту самую Полиньку из Сибири-т вёз. Тощенька, заморыш, на третью полку взгромоздилась и так всю дорогу не слезамши. Документы идут проверять, а её и не видно... Э-эх, когда-т было! И кому за что воздастся? Вон Сафрон лютовал... сам беспортошный, вот и завидовал. Да рази ж он виноват – сполнял распоряжения. Сказано раскулачь, он и раскулачил. А что у них на таку большую семью? Коровёнка да лошадок две... лошадок, право же, две. Да. Старики и пропали. Одна бабка Вера и выдюжила... А и мало ли их там сгинуло. Ни за понюх. Э-эх. Помоложе да поздоровее которые... Вон Стяпан Иваныч, хучь и ветеринар, а всё ж подорвалси. Вернуться-то вернулся, и дом новый справил, и всё ладно стало вроде, а здоровье тамотко оставил. Ну да что теперь. Я вон к Сашке, сынку, ездила... не по той хучь дороге, нонче-то как-то друга - бамом прозвали, а всё одно, глядишь за окно – просто-ор, куда ни глянь. А домишки стоят, что тебе сараюшки, наши-то не в пример поди-ко. А дымок курится. Значит, живут. А ведь около леса обретаются, и не построятся как следоват. Или ленются, или не трог. Не дают, мож?.. Эх, разверзлись хляби страстей наших…

Тёща примолкла, уставясь перед собой, точно увидела те захудалые домишки, легонько кивала головой.

- Вот мы с бабкой-то Верой на пару лето и сговорились бедовать. Я-то что, помоложе на десяток годочков... да. Теперь вот с Петюшей ещё веселей будет.

Я вспомнил, в прошлом году с тёщей бедовала бабка Фекола. В свои восемьдесят пять она слышала и видела лучше всякого молодого. Помнится, сидел я с ней на завалинке, и она мне докладывала:

- Во, у Корякиных грызуться.

Я напрягал слух, но ничего всё равно не слышал. И думал, мерещится старой. И только когда через три двора на четвёртый прибавили в голосе, едва-едва стал различать: действительно скандалят.

А зрение!

- Во! Шатает Алдошку, - и указывала корявым перстом куда-то в сторону пруда. Но сколько я не фокусировал глаза, ничего различить не мог. И лишь спустя минут пять из вечернего сумрака вычленился силуэт человека.

- Пьянё-ошенек! Щас Галька ему всыпет...

Так что с Феколой тёще жилось сподручно. Та за неё и поглядывала и слушала и всякую новость непременно сообщала. И казалось, сносу ей не будет – жилистая, подвижная не по годам. А по весне тёща прислала письмо: «Здравствуйте мои дорогие детки. Тамара, вот послала вам посылку. С луком. Луку, сказывают, нигде ноне нету. Неурожай, сказывают. Получила ты его? И нету ни слуху, ни духу. Сержусь я на тебя за это. Приедет Петя ко мне или нет? Сейчас скушновато без Феколы. Так умерла скороспешно. Похоронила 9-го мая. Ни с кем даже она об этом не поговорила, что умрёт. Мне скушно теперичь одной. С ней привыкла. Вот всего восемь дён мы с ей пожили и заболела. Врач ей сказал: надорвала живот – не надо было, грит, картошку ворочать. Я ей тоже самое говорила: не волокай по цельну мешку. И дала врачиха лекарство. И всего три денёчка. И она не думала умирать. Вот такие у меня дела. Пусть Петюша напишет мне: приедет или нет. А то мне скушно...» А на другом листке-четвертушке (тёща почему-то всегда прибавляла к основному письму такие клочки, и впечатление от них создавалось, точно это кусок от другого письма): «...в Новый год, вспомню как, сидела одна совсем... не, сперва Акулька наведалась, побалакали мало... Скушно, страшно одной. Включила телевизор ваш, там молодой человек так-то страшно рычит! Я его сразу отключила. А теперь и телевизор спортился... Не знаю, поедет ко мне баба Вера? Уж она совсем остарела. Дак, мож, ежлив токо погонят её, а так чего ей у мене...»

Задумавшись, я пропустил мимо ушей, с какой стати тёща принялась извиняться:

- Уж ты на меня не серчай, ежлив что. Старый, что тебе малый, та-а-кой же бестолочь. А уж я-то и подавно. Я вон на Феколу поругалась, а теперь жалею. Я её ругаю: что ж ты все мои дpова пожгла? Это ж мне как теперь самой заготавливать? Это ж мужиково дело, он хушь и скрипел, мой Тарас, а потихоньку чтой-то получалось. Вот я её и ругала, когда от вас вернулась. Не ругаца как – без бутылки не привезёт никто. А эфтот наш председатель, хучь и дружок сына мово, талон не даёт. Смеёшься, грит, водку на старости трескать. Уж лучше бы огород отрезал тогда – почто он мне теперь... Ну да я про Феколу. Она мне, уж когда слегла: не ругай меня, Ксюша, холодно было, вот и топила печку. Я с тобой расплачусь, вот семечки продам и расплачусь. И так и не расплатилась, померла... У самой-то у неё домишко сгорел как раз в тот год, что мой Тарас помер, а у родни жить тяжко... дров старухе привезть не могли. Хучь она и не ела почитай ничего, что тебе нонешняя бабка Вера. Так, чё-то похлябат и сыта. Семечки и стоят у мене. Пять мешечков. Какая-никакая скрипуля, а огородишко свой ковыряла. Два я уже продала, а три нет. Стали ссыпать, а они у неё не веянные. «Что ж ты, бабка?» - мне говорят... Ну да потом провею. А Машка, Феколкина падчерица, приходит: семечки, грит, отдай. А я ей: что ж это я тебе их отдам? Фекола у меня жила, не платила, а семечки тебе? И не отдам. Лучше Тамарка на энти деньги чё-нито справит.

Вздохнула, опять оглядела двор рассеянным взором:

- Ишь какой ветрюга-то приключился, страсть. Эва хворосту нашвыряло. Мы хоть обе с Верусей глухи, а и то страшно было глядеть. В окно так и хлестал. Ветер, ветер, эх... В таку пору много ж чего приключается. Мож, ветер и повинен: сдует мозги набекрень и всё тут... - Бабка призадумалась и бормотала уже с затуманенными глазами: - Барынька наша сама паха-ала – это уже после, когда... Здорова была. Потом всё ж уехала в Петроград. Наши мужички к ней ездили. Да. Одного она не приняла. У тебя, грит, ручка не чистая. Многим она вещички свои на сохранение давала. Так себе вещички, не особо. Да и не было у неё этой... как её?.. роскоши. Почти всё ей люди возвернули. - Прикрыв ладонью рот, бабка похмыкала: - Встретились на перепутье за плотиной одне с другими. Вы чейны будете? Чичерински, говорят. А мы тоже чичерински, токо Покрово-Чичерински. Ах, вот вы каковски. Знаем-знаем, у вас господа не в пример нашинским… Да. Брат, который за Лениным пошёл, заходит в господску кухню: «Анюта, хлеб уже вынула из печи? Отрежь мне ломоть». Она ему подаёт нож. Отрезал его тах-то, чтоб не крошился, завернул в платок, в карман убрал и пошёл. А брату, говорит, не сказывай. И не видала и не знаю, скажи.

Чудно, право, подумал я, как судьбы пересекается... и я вот пересёкся… не по времени, так по месту. И не по учебнику истории, а… по-житейски как-то. Сколько эпох минуло, а вот подишь ты, как будто вчера… не для меня, а вот для этой старухи… а, в сущности, не так и давно. Но там был всего лишь телефон с ручкой, чтоб крутить, а здесь уже ракета с компьютером… Чудно.

За своей мыслью я опять пропустил момент смены в разговоре. Кольнув взглядом, тёща ненароком вроде обронила:

- А что, Вань, дочка моя не балует?

- Что? - я не сразу сообразил, о чём она спрашивают. Бабка смущённо потупилась:

- Уж ты прости за спрос. Сердце моё болит за вас. А город соблазнами полнёхонек. То ж не тутотка – вышел за порог и дело нашёл.

«Точно, проболтался», - подумал я о сыне.

- Да нет, всё в порядке, бабуль, - сказал нехотя, потому что утешать не хотелось. - Кто не ругается, тот не мирится. А так, что ж, бывает всё.

- Всё, всё, правда твоя, - закивала тёща. - Ты уж особо не строжись. И меня за спрос не взыщи уж.

После обеда отправились на рыбалку. Клёва не было. Лишь Петя поймал одного окунька. Я же от скуки занимался всё время большой лягушкой. Она сидела наполовину в коричневатой воде и ловила мошек. Её толстый язык вылетал, точно пушечное ядро. Я подносил прутик и тот отскакивал от удара, как от доброго щелчка.

- Ну ничего, удочки у тебя налажены, - сказал я поскучневшему от неудачной ловли Пете, - ты можешь и один ходить.

- Один не пойду, - грустно откликнулся он.

- Почему?

Петя замялся, потом сказал всё же:

- Да тут дерутся...

Хотел было пристыдить: надо, мол, мужчиной быть, но вспомнил этих драчунов – видел их в прошлом году, троица пиратов с куриными перьями в волосах. Верховодила у них девчонка. Она же и науськивала своих рыцарей на приезжую мелюзгу.

- А ты вот что… защитника себе поищи. Помнишь Ваську-семиклассника, ты же с ним водился тогда…

- А-а... я его не видал ещё.

- Ну так увидишь, не мог же он сквозь землю провалиться.

Подсказка воодушевила Петю, и он без умолку болтал всю обратную дорогу.

Повстречали Степан Ивановича на плотине (с ним тёща договорилась о моей доставке на станцию – у него имелась лошадь). Щупленький, сморщенный мужичок ещё издали начал раскланиваться, и в этом можно было усмотреть неприятное заискивание, либо, что ещё неприятней, скоморошью издёвку. Когда сблизились, стало заметно, что он здорово выпивши.

- В баню вот... - доложился и, помолчав, добавил: - Иду вот. Обратно уже. Вовзвёртываюсь.

И всё улыбался, чего-то бэкал-мэкал, повторял «иду вот», и, пятясь, продолжал раскланиваться. Так что, когда, наконец, разошлись, я невольно процедил:

- Клоун, язви его!

- Что? - переспросил Петя.

- Да так... спать, говорю, нужно пораньше лечь. Вставать чуть свет.

Ночью полил дождь, монотонно-ровный, шепчущий. Проснувшись, я лежал, стараясь понять, что же меня тревожит, наблюдал, как начинают светлеть щели в стенах сарая, слушал равномерное Петино посапывание (вчера вечером мы перетащили перину ближе к стене, а рулоны рубероида переставили в ноги,  и теперь закатываться сыну было некуда). Потом услыхал: кто-то постучался в окно дома. Торопливо поднялся, выглянул. То был Степан Иванович. Я окликнул его и снова юркнул под одеяло. Степан Иванович в плаще-накидке и с зонтиком над головой засеменил к открытой двери сарая, просунул голову и плачущим голосом загудел:

- Заболел я, заболе-ел. Вчера пошёл в баню и упал с полки. И сейчас еле дышу-у...

- Да ничего страшного, как-нибудь доберусь... - А про себя подумал: "Как же, вчера возвращался нормальный".

- А старуха моя тоже занемогла. Погода лома-ает... Уж вы не обессудьте, за ради Христа. Старые мы, старые мы люди... Дойти вот дошёл, а запрячь кобылку никак…

Без всякой досады мне подумалось, что так оно, собственно, и должно было случиться. Хоть предупредил и то ладно. Я попытался расслабиться и заснуть, но тут пришла тёща.

- Это не Стяпан Иваныч стукал?

- Он самый. Заболел. Не беспокойся – пешком дойду.

- А дождь?

- Какое дело.

- Зря ему вчера денежку дала. Вот и напился. Растяпа я, растяпа…

Мне хотелось дождаться пробуждения Пети, но тот дрых без задних ног, и будить было жалко. Решил идти, иначе не поспеть на утренний поезд. Дождь прекратился. Тёща провожала до почты, откуда начинался большак. Здесь я переобулся в свои ботинки, тёща спрятала сапоги в мешок и навострилась провожать дальше, но я настоял, чтобы осталась. Несколько раз оглядывался – всё стояла, маленькая, точно гном.

За эти дни я ни разу не вспомнил о доме, о Тамаре  с тем, чтобы в чём-то разобраться, определить для себя некую линию поведения, и сейчас мне подумалось, что, по сути, я возвращаюсь к не перегоревшей ссоре, и от этой очевидности сделалось неуютно. Но тут с полей принесло свежие, чудесные запахи трав, и отягощавшая неопределённость отступила.

Э-э, подумалось, всё-то мы преувеличиваем, всё-то возводим в степень. Надо ли?..

За строениями ферм, словно нетерпеливый конь, фырчала грузовая машина. Она будто поджидала прохожего. И я ускорил шаг. Однако едва я приблизился, грузовик сорвался с места и, отравляя воздух выхлопом, показал задний борт с наполовину заляпанной грязью надписью: «Не уверен – не...» И сразу, точно в насмешку, опять заморосило. Я вытащил из сумки зонт. Решил и сигареты достать. И  обнаружил отсутствие бумажника. А в нём лежали ключ, документы, деньги. Возвращаться? - плохая примета. И не возвращаться тоже нельзя. Так и стоял я минут десять под усиливающимся дождём, курил. Вдруг вспомнил, что не попрощался с сыном…

Уже у самого дома меня обогнала телега. И дядя Витя, сосед, перекрикивая скрип колёс и фырканье лошади, поинтересовался:

- Вертаешься?

- Документы забыл.

- Быва-ат. Ладно, приходи к двум часам, я своих повезу на станцию, и тебя прихвачу. На утренний всё равно опоздал.

Последние часы прошли в маяте. Пробовал читать, но то бабка Вера, то тёща спугивали: «Не пора ли выходить? Витька вроде запрягат», - точно никак не могли дотерпеть, когда гость уедет.

Затем проснулся Петя, и тягостное ощущение одиночества рассеялось. Затеяли делать закидушку... И я даже решил: «И завтра ехать не поздно...» Но тёща пришла и шепнула:

- Сунула ему троячок, теперь не отвертится.

- Кому? - полюбопытствовал Петя.

- Не встревай, - ткнула его бабка кулачком в лоб.

- У! - Петя замахнулся.

- Ну-ну, - сказал я, - не ссорьтесь.

Прощались. Пете хотелось напоследок прокатиться со мной, однако места на телеге не нашлось, и он расстроился.

- Ну, не скучай, - тряхнул я ему руку, и он сдержанно кивнул и сразу ушёл в дом, а баба Вера, следившая из-за угла, как бы сторожившая, чтобы не увезли от них мальчугана, сказала:

- Поплакать пошёл. Ему теперь будет скушно, он за вами как хвостик...

- Но! - пропел сосед Виктор и шлёпнул вожжами по лошадиному крупу. - Нечего рассусоливать. Живите  не тужите, бог даст – свидимся ишшо!..

И лошадь прянула, и пассажиры качнулись...

 

Направление – скит

 С террасы второго этажа, где я стою, облокотясь о перила, слышен телефонный разговор батюшки: приезжаем-де вечером, приготовьте постельное бельё для стольких-то человек. И чей-то незнакомый голос успокаивает батюшку:

- Да я там распорядился…

У болотного цвета УАЗа – среди военных этот вездеход обычно величают «буханкой» за его форму, напоминающую брусок чёрного хлеба с округлой верхней корочкой – суетятся ребята: Диомед, по своему обыкновению, ворчит на Игоря, тот глуповато улыбается в ответ, Олег им тоже пришёл помочь – проверяют колёса, что-то выносят и заносят, протирают, потом укладывают в задний отсек рюкзаки, продукты, громадный арбуз пристраивают, чтоб не раскололся. Пшик крутится тут же – пытается командовать:

- Эй, в коробку его, в ту вон коробку засуньте, а не в эту!

Но с появлением нового персонажа – отца Пафнутия, его голос, очевидно, я услыхал давеча с террасы, где батюшкина келья, – мгновенно онемев, Пшик стушёвывается. Этот новый персонаж приехал на «буханке» из скита специально за нами. Он придирчиво оглядывает свой вездеход и поворачивает голову к Пшику:

- Неплохо бы стёкла протереть, - и тот, с тряпкой в руке, послушно семенит  к водопроводному крану.

Первое моё впечатление от нового персонажа – разбойник с большой дороги или цыган. Он моего роста, но почти квадратный, то есть в два раза тяжелее – так могуч телосложением: широкая грудная клетка, округлые мощные плечи и руки, что тебе две кувалды. Походка при всей кажущейся медвежьей неспешности быстра и устойчива. Курчавые длинные волосы пышной упругой шевелюры закрывают лоб и уши, и буйная борода – чёрная смола с блестящим фиолетовым отливом. И мужественное лицо с правильными чертами тёмно от загара. По-видимому, он, как и батюшка, вольный горец, только запылившийся в походе, в пути. Глаза умны, проницательны и чуть насмешливы. По моим оперативным данным – тоже москвич (там и с игуменом пересёкся). Голос, впрочем, мягок, приятен, хотя и несколько глуховат. Несуетность и покладистость выказывают характер уравновешенный, устойчиво-уступчивый.

Увидав, что к машине подходит сам батюшка, я побежал в келью поторопить Валерьяна.

Рассаживаемся таким порядком: батюшка опять за рулём – «пилотом», рядом с ним, через капот мотора, Валерьян.

- За штурмана будешь, - говорит батюшка. Остальные, как сельдь в бочке, в среднем отсеке – Диомед с Игорем спиной к пилоту и штурману, я, отец Иов, Пшик и свежий персонаж, отец Пафнутий – на длинной скамье, Лёша с Олегом устроились на рюкзаках у самой двери, завязав её за ручку ремнём для страховки.

- Не вывалиться чтоб, - говорит Алексей. – С меня достаточно канатки. Натерпелся я там вдосталь!

Незнакомой мне дорогой, лавируя меж огромных самосвалов, прорываемся в город, остановки на бензозаправке и у магазина, – и дальше в том же стремительном темпе. К подножью гор подъезжали засветло – в сиреневом отблеске заката. Здесь уже ни машин, ни людей, только пара тихих и ветхих селений промелькнуло. И в сумерках затормозили у пограничного пункта – проверка документов.

Ночь внезапна, как накинутый в одно мгновение непроницаемый капюшон. Ни звёзд, ни луны. Фары выхватывают то вертикальную скалу, то водопад "девичьи слёзы", то чёрную бездонную пустоту над пропастью… и одна регулярная при этом мысль: слава Богу, что ни днём и ничего не видно. Мотор ревёт в гору и мурлычет, когда неожиданно книзу – тогда слышен рокот реки Аибга.

Ребята поют псалмы. Отец же Иов расспрашивает меня о новинках в духовной литературе, в чём я ни бум-бум, поэтому, поскольку он не знаток и классики, советую ему почитать  Лескова – «Соборяне», ещё в отрочестве произведших на меня глубокое впечатление.

- На мой взгляд, очень живописно и правдоподобно описана жизнь священнослужителей. Либо Леонида Андреева – скажем, "Правила добра". Там один чёрт восхотел научиться творить добро, так как ад ему опостылел. Да только плохо у него всё получалось. Наставления попика, к кому он обратился за помощью, он понимал слишком буквально и примитивно. А иносказание, символику и метафору вовсе не воспринимал. Поэтому и не преуспевал…

На этом наш разговор на полуслове заканчивается, так как, нырнув в очередную  промоину, «буханка» наша, накренившись на правый бок, глохнет, и мы погружаемся в беспросветный мрак. Батюшка пытается завести мотор, но безрезультатно – повжи-вжикав, стартер смолк, выхлопная труба выстрелом обозначила некий предел, и над нами зависла ёмкая, как большой пузырь, тишина. И только за пределами оболочки этого пузыря, со скрипом раскачивались вершины деревьев, да камешки скатывались где-то время от времени.

- У-сё, - нарушил, наконец, всеобщее оцепенение Диомед. - Аккумулятор йок!

- А чевой-то он? - Пшик потёр в ладонях свою бородку так, что она заискрилась. - Почему?

- Во-от куда искра ускакала! - хохотнул Игорь. - А то в баллон, говорят, уходит. Не в баллон, а в твою бороду…

- Пели не дружно, - сказал батюшка. – О мирском думы владели. Отец Иов не пел, могу поручиться. А Паша, небось, слюнки пускал – арбуз мечтал съесть в одиночестве…

- Нет, - вскрикнул Пшик, - даже не думал!

- Хотел, хотел, - пробурчал Диомед.

- А ты-то откуда знаешь? - огрызнулся Пшик. И вдруг обратился ко мне: - А вы обо всём будете писать в своей статье?

Вопрос застал меня врасплох.

- А что?

- И про арбуз?

- Если батюшка благословит, то и про арбуз. А что тебя беспокоит?

- Да нет, ничего…

Зажглись фонарики, пассажиры стали выбираться наружу.

- Ой, мамочки! - послышался раздосадованный голос Валерьяна. - Вляпался! По самые уши! Тут, братцы, грязь по колено!

- Так по колено или по уши? - попытался я уточнить, подворачивая брюки.

Не успевшие вляпаться, стали разуваться.

- Нет, ты лучше сиди, - удержал я Игоря, почувствовав, как при его смещении к выходу качнулся под ногами пол. - Для противовеса. Инструменты будешь передавать в окно. - И переволок к его ногам железный ящик из-под сиденья, заодно и рюкзаки переместил от двери на левую сторону.

Инициативу по ремонту взял на себя Диомед. Его назидательный и ворчливо-скрипучий тенорок то и дело отдавал команды – сиденье вытащить, инструменты давай сюда – это Игорю, держи, тяни, не дёргай, не мешай!.. И минут через двадцать обнаружилось согласное понимание, что завести машину возможно лишь одним способом – толкнуть назад под гору.

- И чтоб катилась безостановочно! - выказал досаду запыхавшийся Пшик.

- А как же арбуз?

- Выну.

Батюшка сел за руль.

- Раз-два взяли! - уже Валерьян взвалил на себя командирские полномочия. - И-е-щё! И-е-щё! Дружней, сильней! В раскачечку!

- Надо же всем вместе, а не вразнобой! - Диомеду не хватило места у бампера. - Дайте мне-то упереться!

- А как же, конечно, вместе! - Валерьян задохнулся от натуги. - Ты что же, отлынивал?!. Погодите, дайте отдышаться.

- Чуть-чуть нам не хватило, братцы, чуть-чуть! - отчаянно взвивается Пшик.

- Надо бы срезать бугорок и ещё сзади прокопать по колее канавку, чтоб вода из лужи сошла… - предлагает отец Иов. - У нас лопаты нету?

- А при чём тут лопата? Лопата тут не при чём, - не согласен Валерьян.

- Только вы сразу налево руль крутите, батюшка, - это Лёша советует, поглядев, далеко ли пропасть,  - а то край совсем близко.

Батюшка невозмутим. Молчком глядит из-за лобового стекла на то, как мы без пользы упираемся.

- Нет, глубока ямка, - вытирает ладонь о ладонь Пафнутий. - Надо наверх сходить – к фермеру Васе. Пойдёшь, Пашик?

- А я смогу?

- А чего, тут метров двести прямиком. Медведя не встретишь, доберёшься за полчаса. Обратно на «газончике» за три минуты.

- Итого тридцать три, - складывает в уме Игорь. - Я засекаю?

Пшик, шмыгая носом, чешет в затылке, так что вновь обнаруживает искрой в волосах своё присутствие.

- Ну и много же в тебе электричества, брат ты мой, - отец Иов вздыхает и лезет на кручу, хватаясь за кусты. И мы все, как один, молчком слушаем хруст веток под его ногами – дальше, дальше и вне пределов слышимости. Лишь ветер по вершинам побежал да вдруг дождик заморосил.

- Славненько, - роняет отец Пафнутий. - Дождичка нам только не доставало.

Из-под горы, за поворотом, возникло мелькание желтоватого света. И скоро видим фары. Они освещают нашу заморенную компанию. Хлопает дверца. В ровном тоннеле света, как если бы ножом вырезали полукруг в дёгте, появляется упомянутый фермер Вася – лет шестидесяти абхаз с чёлкой на правый глаз, упитанный и, похоже, навеселе.

- Отец Ио-ов! - кричит отец Пафнутий, приставив к губам грязные ладони. - Возвраща-й-ся-а!

- Ну и чо, сидим? - ласково спрашивает абхаз Вася.

- Не мы сидим, аккумулятор сел, - почему-то радостно сообщает Диомед. - Замкнуло. Заизолировали провод, а что теперь толку. Всё электричество утекло уж.

- Быва-ат. По таким ухабам не только замыкает, но и разламывает иной раз на полапом… на-по-полам, – Вася со всеми здоровается за руку, подходит под благословение батюшки. - Аккумулятор – пустяк. Сейчас снимем мой и заведём. Главное, - и он грозит пальцем Диомеду с Лёшей, которые уже навострились бежать в пучках света фар Васиной машины, - никакой суеты. Спокойно снимем, спокойно несём, спокойно ставим, спокойно заводим… споко-ойненько, главно. Всё ясно?

- Так точно! – козыряет Диомед.

Однако, видя, что сутолоки не миновать без его участия, Вася не прекращает свои успокоительные наставления:

- Возьмём  и аккуратно откроем капотик, посветим фонариком, прицелимся ключиком… о-о,  не так шибко, ну-ка дай я сам. Та-ак…

Наконец, всё сделано, машины обе заведены и мы трогаемся. У развилки останавливаемся, благодарим Васю, прощаемся.

 - Как там Гриша, не запил? - спрашивает его Пафнутий напоследок.

- Зачем запил? Гриша чинит бульдозер.

- Опять чинит?

- Стартер у него не крутит. Тебя ждёт - дёрнуть.

- Как тебе Гриша? - спрашивает батюшка отца Пафнутия, когда уже поехали.

- Чудной. Спрашиваю: масло поменял? А он: зачем? Там его ещё много.

Вот какие-то железные ворота мелькнули, вот кирпичная арка следующих ворот, и уже катим по ровной поверхности, замедляя ход, и въезжаем под навес, взвизгнув напоследок тормозами. И минутку целую все мы сидим и прислушиваемся к чему-то. И тут из тьмы кромешной грозно сказали:

 - Гав!

Ночь по-прежнему столь отчаянно непроглядна, что едва выключили фары, все опять смолкли и оцепенели, не зная куда идти. Пришлось снова завести мотор и включить свет. Представить себе окружающее было невозможно всё равно, даже приблизительно. Как в тёмной яме, и свет почему-то не распространялся дальше полутора-двух шагов – что в стороны, что вверх. И навес над головой был не навес, а крона огромного дерева. Я подумал: дуб. Но тут что-то шлёпнулось раз-другой, затем щёлкнуло по затылку. Я поднял с земли небольшой плод

- Это есть вовсе не жёлудь, друзья мои, нет, не жёлудь, - сказал я непроизвольно – вероятно от лёгкого потрясения в голове. - Это  груша, хы, товарищи братья! Причём, подъеденная червем. И хорошо, что маленькая. Прям по темечку! За что, спрашивается? Разве я согрешил?

- Где-то согрешил, - откликнулся Валерьян не без своего фирменного сарказма.

В пятно света всунулась лохматая голова огромной собаки с уходящей в темноту натянутой цепью от железного ошейника. Она хриплым басом повторила своё приветствие:

- Гав!

- Тяв-тяв-тяв! - стал пособлять вдалеке звонкий, но мелкий голосок.

- Айран, Айранчик! - подошёл к освещённой голове пса батюшка и жестом предостерёг Валерьяна, пошедшему следом. - Он должен привыкнуть к новому запаху. А то нечаянно скушает. Барбосик ты наш ненаглядный. Белка, привет!

- Тяв-тяв-тяв! - откликнулась Белка с щенячьим повизгиванием.

Валерьян остановился, кашлянул, закинул на спину рюкзак и пошёл к дому, где засветилось окно.

Перетаскав вещи в просторную трапезную, занимавшую половину нижнего этажа и довольно скудно освещённую тусклой, питаемой от аккумулятора лампочкой, мы ждём батюшку. Я оглядываю цивилизованный ряд кухонного гарнитура по дальней стене, с мойкой, холодильником, навесными шкафчиками…

- Ну что, грянем молитву на сон грядущий? - молвил батюшка, входя и оглаживая бороду.

- А чаю? - взмолились в унисон Лёша и Пшик.

Лукавый глаз батюшки – другой прищурен – скользит по остальным.

- Я без чаю не скучаю. Ну да что ж…

И всеобщее оживление, накрывается стол, закипает чайник…

Я потихоньку хожу по дому, осматриваюсь и слушаю обрывки разговоров батюшки со своими чадами. Как я уже подметил, за трапезой (за чаем ли), всегда возникает стихийная беседа.

- А вот такая фраза… я всё хотел спросить, - мнётся Диомед. - Не введи нас во искушение.

Батюшка никогда не отвечает сразу, он, как хороший психолог, ждёт, пока накалится нетерпение слушающих, и только затем, начинает раскрывать предложенную тему, но опять же исподволь, с преамбулы, с аллегории или вообще, казалось бы, с не относящегося к разговору предмета – вероятно, так концентрируя внимание и усилие помыслить поглубже.

- Если раньше слово э-э…  возьмём хотя бы, к примеру, наверное. Оно обозначало что – обязательно, всенепременно.  Дескать, поеду наверное, то есть наверняка. А теперь? Теперь прямо противоположный смысл – не уверен, что будет именно так. Может, поеду, а может, и нет. Как сложатся обстоятельства.

Так и выражение: не введи нас в искушение. Если Он знает, что через это искушение нам не будет ничего, кроме вреда, Он не попускает. А если знает, что через это искушение польза будет, Он попускает. Но мы его всё равно просим: не попусти. Слабы потому что…

Батюшка достаёт платок, сморкается. Смотрит поверх платка на Диомеда: понято ли его объяснение?

- Тут непременно нужно помнить вот о чём: часто люди причиняют нам боль именно по попущению самого Господа. Это не означает вовсе, что мы при этом не виноваты, смысл в том, что обида эта должна пойти нам на пользу, во благо. Допустим, мы просим у Бога смирения, чуть ли не универсальной способности всё и вся прощать. Однако совсем забываем: ведь совсем неверно ожидать, что это качество само собой, 6ез усилий с твоей стороны явится… нет, даром оно не приобретается. И поэтому Бог посылает человеку обидчика, чтобы, претерпев в себе обиду, найдя в себе силы простить – может быть, только на тридцатый раз – мы потихоньку научаемся смирению. Но обо всём этом мы ещё поговорим более подробно в канун Прощёного воскресенья.

А Диомед спешит с другим вопросом, хотя круглые глаза его всё ещё в напряжённом постижении ответа:

- А что такое преложиться, батюшка.

- Преложение – переложение. Переложиться – значит, измениться. Зачастую к худшему. Какими мы становимся с годами? Жаднее, ленивее… Или вот слово напрасно, а в современном языке – внезапно. А тогда было напрасно. Видите, как меняются понятия. Напрасно сделал, то есть зря. Но надо сказать, что современный русский язык меньше изменился по отношению к старославянскому, общему праславянскому языку, чем, например, сербский.

- А у них раньше такой же был?

- Такой же. Все славяне говорили и понимали друг друга. Как мы, допустим, украинцев.

Тут Пшик вставил своё скрипучее замечание:

- Но мы сейчас много не понимаем у них.

- А это оттого, что у них произошло внедрение многих польских слов.

- Ополячились?

- Ополячились – не ополячились, но нахватались. Западенты. Да.

- Вот я сейчас скажу по-украински, - сказал Валерьян, - а ты поймёшь ли… - и надолго задумался, так что мы стали переглядываться: куда это он отлетел? Неужели заснул?

Но я-то знаю точно, в чём тут дело: у Валерьяна язык зачастую впереди мысли скачет. Он ещё не вспомнил, как следует то, о чём собирается сказать, но уже подаёт голос, тянет руку, перебивает… как не в меру примерный ученик. Вот и сейчас дёрнулся и застрял. Смущённо говорит:

- Что-то у меня выскочило… видать, устал я. Я хотел вспомнить песню "Запорожцы за Дунаем"... А, вот. "Я доихал до шинкарки, выпив стилько до сыкварки, третью ось я схорониться, чтоб було чем похмелиться…" Что, не понятно, что ли?

Я подсаживаюсь с краю стола. Осторожно спрашиваю:

- Отец Ефим, а почему вы православие приняли? Ментальность? Ну… - я несколько смешался, так как вопрос выскочил из меня непреднамеренно, сам собой, что ли. - Потому, что живёте на русской земле? Или был поиск?

Помедлив по обыкновению с ответом, батюшка остановил на мне долгий внимательный взор.

- Я вам расскажу о своём духовнике, - проговорил он, наконец. - Вы все, очевидно, слышали про дом Павлова в Сталинграде. Единственный участок земли, который фашисты так и не смогли захватить в том районе. Так вот, этот Павлов, когда все его товарищи погибли и он остался один, обратился к Богу… В сущности, все мы в трудную минуту невольно обращаемся к Нему, да?  А к кому ещё? Ну, к маме частенько. Мама, спаси, помоги. И всё-таки: Господи, спаси и помилуй. Вот и он, Павлов, дал обет: если останусь жив, посвящу Тебе свою жизнь. Об этом никто и никогда, и нигде не говорил. А я знаю потому, что он стал моим духовником...

За столом повисла неподвижность молчания. Жевать перестал даже Пшик.

И тут из меня опять, будто кто вновь подстрекнул меня, но кто?

- А как быть с яблонями на Марсе?

Батюшка смотрит на меня вопросительно. Я смутился, потому что понял: мой вопрос может быть воспринят и истолкован как недоброжелательство или насмешка. И я спешу выправить положение:

- Я имел в виду… вот по телику смотрел, научно-популярный фильм… и там показывали инопланетные корабли на Луне и прочие свидетельства присутствия внеземного разума.

Но батюшка, слегка шевельнув изогнутой бровью, отвечает так, как если бы в сотый раз отвечал на подобные вопросы:

- Демоны способны и не такие галлюцинации подстроить. Они и озорничать любят, и хулиганить по-настоящему, и мстить… Вы не прочли книгу в чёрной обложке, из тех, что я вам подарил? Там я про подобные вещи веду разговор довольно обстоятельный, с массой примеров. Кстати, о мести. Когда я только-только написал эту книгу, со мной случилось странное происшествие. Ехал я по Арбату на «Ниве», новая ещё была, с инжектором. Приёмистая, послушная машинёнка. И вот еду и вдруг чувствую, как начинаю смещаться на встречную полосу. Кручу руль – и хоть бы хны. Как будто кто приподнял меня над асфальтом и решил довести до столкновения. Вмазались. Крепко получилось. Я лбом стекло вышиб… И что странно: ни тот водитель, ни я не пострадали. Я даже не поцарапался нисколько. Помню, сказал ещё вслух: поп – истинно толоконный лоб! Пушкина вспомнил. Вот. У гаишника потом спрашиваю: что же это такое, если и моя и другая машина исправны – и не смогли разминуться? Он только руками развёл.

- И вы думаете, демоны вам отомстили за книгу?

- По крайней мере, я этого не исключаю.

Затем он позвонил в колокольчик, бывший у него под рукой, и резко поднялся и запел молитву:

«На горе…»

 

Нас с Валерьяном разместили на первом этаже в небольшом удалении от трапезной – в гостевой комнате с тремя койками и печкой в углу, окно же глядело на поленницу под навесом. Отец Ефим помог мне перевернуть кровать высокой спинкой к лампочке, чтобы я мог почитать:

- На сон грядущий.

- Ага, - пробурчал Валерьян, - опять ему привилегии.

- Ты бы лучше помог, чем скрипеть, - огрызнулся я.

- Вот, батюшка, с кем приходится водиться на старости лет.

Батюшка улыбнулся в бороду:

- Почивайте, дети мои. Спокойной ночи.

И вышел.

Сон меня сморил до того, как я вытащил книгу из сумки. Лишь успел подумать: "Пораньше встать… пока никто не мешает… осмотреться…" Валерьян же захрапел ещё раньше – уже на пути головой к подушке…

 

Рекогносцировка

 Проснулся с тяжёлой головой – что-то во сне мне очень не понравилось. Не сон, а мука, тягостная канитель какая-то. Я попытался, не открывая глаз, припомнить, дабы избавиться от этой мучительной тягости. Но за окном брезжило такое радостное утро, так брызгало на лицо птичье чириканье, что глаза сами распахнулись, и я вспомнил не сон, а вчерашнее желание осмотреть скит, пока никто не мешает,  резво сел на кровати, потянулся, поглядел на спящего Валерьяна – он что-то приборматывал – и, стараясь не шуметь, вышел на каменное крыльцо.

Итак, разведка территории – ставлю себе цель, облокотясь о перила, – рекогносцировка, по-военному если.

Солнце уже  высунуло раскалённый краешек, но ещё не жарит, потому что, по-видимому, застряло между двух заснеженных горных вершин.  Но светит и греет уже прилично. И кажется, воздух пронзительно звенит от упругих потоков света… Хотя нет, это пчёлы гудят – перед фронтоном дома на сверкающей от росы лужайке десятка полтора ульев. Чуть левее – два серебристых квадратных щита – солнечные батареи. Я подхожу, рассматриваю; вот бы на дачном своём участке поставить. Отсюда дом в альпийском стиле (или, может, прибалтийском? – я слабо разбираюсь в архитектуре) – смотрится уютным теремом, с открытой лоджией на третьем этаже, чёткие линии перевиты узловатыми плетьми винограда, как замысловатой резьбой по морёному дереву. Прямо перед крыльцом – два банановых куста раскинули свои длинные широченные листья.

Левее – обрешеченная узорным железом  и заросшая хмелем веранда с длинным желтоватым столом и такими же покрытыми прозрачным лаком лавками, и побеленной печью, на которой поблескивает латунный бок самовара. С высоченных груш время от времени шлёпаются жёсткие – в этом я вчера убедился – плоды: бемц на крышу, бемц. За верандой – забетонированная дорожка ведёт к туалету и умывальнику с зеркалом и полотенцем на крючке. Ополаскиваю лицо и продолжаю осмотр.

Дорожка влево приводит к калитке и зигзагом шмыгает в лесные заросли – за пределы скита, вправо – к сарайчику, стены его сплетены из ивовых прутьев. Там внутри полумрака – поленница дров и какой-то хозяйственный инвентарь. Чуть далее громадная вековая липа простирает свою роскошную крону над деревянной церковью. За ней, если пойти по извилистой тропинке вниз, видна просторная крыша гаража… Но сперва я иду влево – к калитке. По тропке сочится вода, потому идти приходится по шатким камням, придерживаясь за стволы вётел. Дальше крутой спуск – в прозрачную и покамест дремотную тень хвойного леса. Слышен тревожно-веселящий шум реки. К ней, пожалуй, спущусь позже. Возвращаюсь на территорию и – мимо сарайчика и церкви – к гаражу.

Гараж – в самой низкой точке плато, на котором расположился скит, – современное и, пожалуй, конструктивистское, метров на сто квадратных сооружение из металлических балок, накрытое рифлёным оцинкованным листом. Однако – оттого ли, что оно как бы на отшибе и намного ниже уровня и дома, и церкви – вписывается в ландшафт довольно органично и не мешает обозрению, тем более, что первый этаж с мастерской врезан в пригорок и почти не виден, а на втором – три кельи с лоджией вместо крыльца, с неё ступаешь сразу на траву… Как раз из крайней кельи вышел отец Иов в непривычном для меня одеянии – в панамке цвета хаки, в брезентовой робе, брюки заправлены в кирзовые сапоги, – и поспешил по тропке через огород – куда же? Не знаю. По грибы, может?

В цокольном помещении – мастерская, это – не прибранный склад: тут накренившаяся и заляпанная раствором бетономешалка, не подключенные станки на верстаках, запчасти, инструменты, доски, банки с краской и прочее – всё занесено сюда, видимо, недавно и пока ещё не упорядоченно, не приторочено к законному своему месту.

Через противоположную дверь попадаю в ангар под шатровой крышей. Левая стена впритык к срезу пригорка, правая – к лесу, в открытый промежуток меж стенами и крышей видны горы и небо. Экскаватор – германского производства – стоит наискосок от кучи песка, которую сам, наверное, и привёз, и вроде как в позе ожидания, прислушивается: не идёт ли хозяин? Я оглядываюсь на него от привратницкой – нет, в самом деле, у него вид одушевлённого существа, которому не терпится поработать. Забавное ощущение…

Через небольшую привратницкую с чугунной печкой в уголку выхожу за трёхметровую кирпичную стену скита. Вдоль этой стены иду до главных ворот с башенками и бронзовой дощечкой на входе: Ставропегиальный… от Валаамского монастыря… и т. д. Подымаюсь по тропке и вижу пруд – с островком из белых камней и большим деревянным крестом посредине. На нём надпись «Валаам». Дамба с невысокой бетонной стенкой ведёт под сень высоких с опутанными лианой стволами груш и дальше – к картофельным и кукурузным делянкам. Вот куда спешил отец Иов – он выбирает из борозд клубни и бросает в плетёную корзину. За спиной в пруду громкий всплеск. Обернувшись, вижу, как расходятся круги по воде. Ещё один всплеск – большущая рыбина взлетает, чуть ли не на полметра над белёсой поверхностью воды.

- Так! – шепчу я в азарте. – И рыба тут есть! О-бал-деть!

Но рыбалка и купание – это позже. Позже, позже, – уговариваю я себя. И оглядываясь, медленно возвращаюсь к воротам. Рыба, дразня моё воспалившееся воображение, всплескивала ещё несколько раз, пока я не скрываюсь за стеной…

Продолжаем рекогносцировку. По левую руку от прямой грунтовой дороги к дому, метрах в двадцати от ворот – каркас из бруса будущего гостевого домика, уже под крышей. И получится довольно славно и удобно – ни гости, ни аборигены-монахи друг другу не мешают. Монахи трудятся и молятся, гости втихаря купаются и ловят рыбку. Не жизнь – идиллия!

Далее – навес для дров, тоже капитальное строение. Три больших теплицы из пластика, и даже с печками на случай заморозков  – опять же витамины чуть ли не круглый год… Тут я ловлю себя вот на чём: во мне начинает бродить ироничность шалопая – и тому причиной, судя по всему, смещение интереса в сторону рыбной ловли. Забудь, говорю я себе строго, забудь, рыбалка от тебя не убежит!

 За теплицами – аккуратная душевая кабинка. На здешнем солнцепёке вода в баке к вечеру, небось, горячая. А вот новая дровницкая из металлоконструкций, ещё пуста, и путь к ней отсыпан свежей землёй. Рядом мастерские, у стены дизель на колёсах – запасной вариант электроснабжения, под навесом деревообрабатывающий станок…

По правую же руку, через поросшую травой дорогу, по которой мы ночью сюда и въехали, –  решетчатые деревянные подпорки для огуречных плетей. Пару огурцов я тут же и съел. Борозды-гряды с овощами – капуста, морковь и прочее. Ближе к коттеджу – цветник: розы всяческих оттенков, и масса незнакомых мне цветов. Пожалуй, не стану перечислять известные мне (потом со слов отче запишу подробно все сразу, чтоб не забыть); перечислю сейчас лишь переливы оттенков лепестков в их последовательном благоухании: желто-розовый, сиренево-голубой, иссиня-бардовый… целая плантация сладчайших ароматов…

Я так увлёкся, что забыл про Айрана, и не расслышал даже, как он гремит цепью, вылезая из будки. Осознал его присутствие лишь, когда он просунул мне под мышку свою огромную лохматую башку и протяжно зевнул.

- Вот те раз! – я постарался не обнаружить свой испуг. - Привет. Как поживаешь?

Пёс с пониманием поглядел карим глазом, проникся моей безропотной покорностью и стряхнул мою руку с головы, вроде снизойдя: ладно, мол, иди уж с миром. И я робко, не оглядываясь, побрёл на одеревеневших ногах дальше.

За плетёной из ветвей загородкой – птичник, и ещё одна конура, поменьше, у калитки, на крыше сидит беленькая собачонка с чёрными пятнами на мордочке и благосклонно виляет хвостиком.

- А ты, стало быть, Белка. Будем знакомы.

Собачонка спрыгнула с конуры и подбежала понюхать мои ботинки. За отгородкой Лёша на корточках выкладывал из котелка в кормушку корм для курей. Увидев меня, помахал рукой.

А я-то полагал, что один бодрствую до петухов… Хотя петух уже накормлен, ишь ведь как важно выступает. Не закукарекает сегодня…  или вообще не приучен? Ещё вон хибарка какая-то с оконцем в паутине, и кусты ягодника… дальше пасека – уже знаем. Раньше за пчёлами ходил Пафнутий, ему помогала некая Ольга из горного селения, теперь тут хозяйничает Николай – его я ещё не видал, – всего лишь информирован.

На пути к дому между банановыми пальмами – клетушка из металлической сетки. От неё на меня, пригнув шеи и  с угрожающим шипением, побежали гуси.

- Но-но! – я остановился, как вкопанный, и попытался лихорадочно припомнить – следует ли  мне отступать или, вопреки природному инстинкту, наоборот, самому идти в атаку?

Тут, однако, с крыльца соскочил отец Пафнутий и схватил самого ретивого гусака за шею:

- Вот я тебе! – и мне улыбнувшись: - Это он гусят обороняет.

- А как же ваши пальмы зимой? – спросил я его про банановые кусты.

- А мы их обрезаем и укутываем. Это же трава. Только большая.

С тыльной стороны коттеджа, где я из окна нашей кельи рассмотрел вчера навес с поленницей дров, слегка приотворена дверь в подсобное помещение. Тут у входа в углу аккумуляторы – очевидно, питаемые солнечными батареями, инструменты на стеллажах аккуратно разложены.

Ну, кажись, всё осмотрено… Ах да, вон ещё небольшой колокол у края навеса, ближнего к церкви. И могилка с памятником… покоится инок Евгений…

Вижу в цветнике отца Иова – он уже переместился с дальнего огорода сюда. Спрашиваю:

- Отче, значит, ты садовод по душе своей?

Садовод сидит на корточках, поправляет привязь на розовом кусту. Поднимает на меня взор:

- Давеча покупал я у одного селекционера саженцы. И вот какую он мне брошюрку свою преподнёс на память, – отец Иов вынул из кармана небольшую книжицу, протянул: - Полюбопытствуй на досуге.

 

Мелкая стычка

 В трапезной у плиты застаю Валерьяна, он варит себе кофе.

- А мне?

- Поделюсь. Чего не весел? Или скит не понравился?

- Скит мне понравился. Сон вспомнил… чудной какой-то.

- Ну-ка, ну-ка.

- Приснился мне премьер-министр.

- Ну да? А "Путинку" не пил?

- "Путинку" не пил.

- Слышь, Ван Скот…

- Чего?!

- Хотел спросить, ты Вальтера Скот-та читал в детстве, скотинка ты этакая?

- Ну.

- Вот и хорошо.

- Чего хорошо?

- Что читал. Я, было, подумал, что тебе в детстве хороших книжек не перепадало.

- Ты чего этим сказать хочешь-то? Плетёшь тут заплетаешь… совсем оборзел?

- Да чего ты, Вансан, сразу в бутылку лезешь! Так что дальше? Я про твой сон. Почему премьер тебе приснился, а не президент?

- Ты меня спрашиваешь?

- Ну, твой же сон.

- Не знаю. Хотя, постой… И президент тоже. Но в самом начале. Сейчас только вспомнил… заспал. Мы идём с ним по какому-то мосту… Он какой-то тяжёлый предмет с места на место переложил… Всё, остальное заспал. А премьер уже перед рассветом… В общем, он в моём сне какой-то задёрганный, усталый…

- Так сколько дел. То пожары, то терроризм, то ещё чего… Мы ж всего не знаем. А тут ещё предвыборный марафон на носу. Его и президента показывают буквально одинаковыми дозами. Оттого, может быть, и снятся. Рассказывай дальше. В подробностях.

- Ну вот. Жена его тут же, дети. Ко мне на квартиру пожаловали.

- Да ну!

- В гости пришли, так получается, да. И даже в шахматы мы с ним сыграли. А потом он с женой рассорился, что ли, или на детей осерчал. А в квартире моей почему-то ну прямо проходной двор! Все кругом узнали, кто ко мне в гости  нагрянул и все знакомые, незнакомые ломанулись на посмотр. Жена Путина просит меня вызвать такси. Причём потихоньку так, чтобы муж, значит, не услышал. На кухне. И я пошёл в комнату за мобильником. Владимир Владимирович там над шахматной доской задумался. И настроение у него, уже сказал, не очень хорошее, но он человек выдержанный, крепится, вижу. Возвращаюсь на кухню… Ах да, со мной всё время какая-то девица рядом круги выписывает, советы подаёт, вертится, короче, под ногами… так ничего, смазливенькая, но уже начинает раздражать. А в мобильнике у меня только местное такси и я не знаю, что делать… И вот я прошу эту смазливую дамочку – раз ты советчица такая опытная – пойти и позвонить по стационарному телефону… у меня-то нету. В общем, чудеса в решете.

- Странно. К нему премьер с президентом на пару, а у него стационара нету. Действительно, чудеса.

- Сон же, тебе говорят. Суечусь. Туда-сюда расхаживаю. Премьер в комнате остался с детьми, они его достали, он прилёг на кушетку, голову шарфом завязал… А я никак не могу собраться с мыслями. Да ещё не получается такси вызвать. Какой-то досадный тупик.

- Так, значит, ты не пил?

- Ты чего, дурачок?

- Так ты кем там, во сне, фигурируешь?

- Даже не пойму. Какая-то я знаменитость, похоже. Не переживай и не завидуй: всего лишь местная знаменитость.

- Не прибедняйся. К мелкой сошке большой чиновник не придёт. И поэтому ты теперь такой шалый?

- В каком смысле? Народ толпится, на выпивон надеются…

- И чем всё закончилось?

- Да не знаю. Проснулся. Простокваши попил и больше не смог заснуть. Нос, к тому же, заложило.

- Ты батюшке расскажи.

- Зачем?

- Что-нибудь скажет.

- Он что, толкователь снов?

- Значит, говоришь, не пил? Вообще ничего?

- Во рту пересохло, проснулся даже. Сказал же, простоквашу на кухне выпил. Кто-то забыл, оставил, вот я и выпил

- Простокваша? Откуда тут простокваша? Вроде не покупали вчера. Это как в детстве. Я ужасно не любил молочные продукты. И сочинил стишок. Хочешь выпить просто – квашу? Нашу. Н-да, не могу сказать, что симптоматично… ящик заморочит кого угодно.

- Да мы ж последние дни никаких теликов не глядели.

- Значит, раньше нагляделся

- Иди ты! Всякий разговор с тобой в последнее время напоминает мне бред сивой кобылы.

- А сон твой разве не бред?

По лестнице со второго этажа спускается Пшик. Принюхивается. Подходит к Валерьяну.

- У нас так не положено! - говорит он вкрадчиво. - Завтракать, обедать и ужинать только сообща.

- А полдничать? - пытается свести к шутке Валерьян. Но Пшик молча забирает из его рук турку. Валерьян обиженно хлопает ресницами, затем отходит и отворачивается к окну.

- И потом, - непререкаемым же тоном бросает ему в затылок Пшик. - Хозяйничает на кухне тот, кому назначено послушание батюшкой…

- Это, по всему, ты? - догадываюсь я.

- Да! – Пшик даже слегка притопнул. - Именно так.

- А между тем, сварить кофе нам разрешил батюшка.

Я, разумеется, солгал, но не будет же он проверять, не пойдёт же к игумену. И потом – как-то уж чересчур бесцеремонен этот его подходец… и диктаторский тон, жест. Я без церемоний в свою очередьзабираю из его рук турку, с которой он, кстати, теперь не знает, что делать, разливаю в две чашки и одну подаю Валерьяну.

- И вообще, Пашик, - говорю я назидательным тоном. - Не чувствуется в тебе благодарности к человеку, спасшему тебя от смертушки.

- Что? Как? - Паша изумлённо приоткрыл рот.

- Да так. Ты уже и забыл? Ишь, какая у тебя память хилая. А вспомни-ка, когда тебя тяпнул шёршень в причинное место, к кому обратился батюшка за экстренной помощью по телефону? Вот то-то и оно. К известному тебе доктору – Валерьяну Афанасьевичу Балагурову, которого ты сейчас хотел лишить привычной по утру чашки чёрного кофе. А ведь ты был спасён его консультациями. Заметь, бесплатными, то есть бескорыстными. Человеком, из человеколюбия... – тут я понял, что зарапортовался и перебалтываю лишнего, и, сделав рукой  завершающий полукруг, сурово подвожу итог: - И вот – этакая чёрная неблагодарность!

Пшик раздавлен, моргает, и мне его уже немного жаль. Ну да сам виноват…

 

В келье читаю выдержки из книжицы, данной мне отцом Иовом.

"Нет на земле места ближе к раю, чем сад".

"Сад у дома, это такое же выражение нашей культуры, как и ваша квартира, и ваша библиотека". Карел Чапекк.

"Жизнь даётся нам один раз, и прожить её надо в малиновом саду".

Ну как тут не развеселиться!

"Мутации часто происходят в природе, но не всегда замечаются и закрепляются; прежде не хватало знаний. Нам повезло, мимо проходил мудрый человек – селекционер. Малина его восхитила, он решил её достоинства закрепить и усилить. И чудес света прибавилось".

"Ешь яблочко на ужин и врач вам не нужен".

"Сад станет райским окончательно, если в нём поселится красота: гладиолусы и георгины, пионы и лилии, краснолистые фундуки и клёны, можжевельники и вейгелы, калина Бундонеж и вишня сакура, розы колючие и ивы плакучие. Они будут доставлять такое удовольствие, что всякий раз, покидая его, вы будете плакать и мечтать только о том, как попасть в него обратно".

Ай да селекционер! Ай да… сын своей матери.

 

После завтрака наводили с Валерьяном порядок в подсобном помещении гаража. Правда, я сразу же устранился от совместных действий: Валерьян из тех особей, которые указуют всякому – это так вот, а это вот так вот, и это тоже по-моему давай сделай!.. Я хочу пристроить верстак у стены, он: давай – лучше! – к окну подвинем. Я: рейки штабелёчком к стеночке укладываю; он: лучше будет – в угол за верстак. Собираю сор в кучки, чтобы поддеть совком и вынести на улицу – так меньше пыли; он: чего ты канитель разводишь?! Водой он прыскает! Поплюй ещё! Мети прямо до порога! Быстрей получится. Короче говоря, суётся затычкой в каждую дырку. Наконец взрываюсь: вот твоя половина, а вот моя. Заступишь – убью! Подействовало. Так, порознь, и разобрали кавардак, и стало премило – хоть танцуй. Ещё и возле входа прибрались и подмели, мусор, что годится для удобрения почвы, в овраг скинули – в заросли крапивы, технический – в мешки рассортировали: спросим после – как здесь с ним поступают. Я даже в порыве раззудевшейся инициативы приладил над входом оторванную ветром пластиковую рейку.

А тут и колокол оповестил – к обеду.

 

На закате солнца опять позвонили в колокол. Все собираются у могилки инока Евгения.

О нём рассказывают: умер на коленях, в молитве. И месяц так простоял, пока местные охотники не обратили внимания, что на свежевыпавшем снегу  нет ничьих следов (человечьих, разумеется, а не птицы или зверя) – и день, и другой, и третий...

Милиционеры, когда тело решили заносить в машину, чтобы везти на экспертизу, засомневались: как такого скрюченного поместить в «Уазик»? Однако, подхватив под мышки, увидели: тело совершенно не закоченело. Это их так поразило!

- Нет, он не боялся один оставаться, ему даже хорошо было одному, сам говорил. Врач обнаружил у него два огромных рубца на сердце: скорее всего, он эти два инфаркта перенёс на ногах. А третий уже одолеть не смог… А вон там был полусгоревший дом без крыши, - батюшка указал на церковь, и вновь повернулся к могилке инока. - Да. Стали копать и наткнулись на огромный камень. Померили рулеткой, полтора метра всего глубины. Ну ладно, что ж, не хочет Господь, чтоб глубже опускали. Поставили гроб на табуреточки, освободили от целлофана, в котором через реку переправляли… Река разлилась, гроб подхватила, и он чуть не уплыл. Хорошо, за верёвку удержали. И когда вынесли его уже сюда… с превеликим трудом… на машине ж никак – колеи выше колена, грязь, что тебе клей казеиновый или пуще даже... Пока шли в гору, падали несколько раз. Гроб тяжёлый… ох, так тяжело было. Обычно физическая тягость забывается быстро, а тут… до сих пор мышцы ноют, как про Евгения вспомнишь. Но Бог помог, донесли мы его сюда на руках, потому что, говорю, никакие машины, никакие лошади не могли. И когда, значит, целлофан сняли, оказалось, что обивка гроба вся сухая. Да. Отец Иов, где кадило?.. А где Лёшка? Алексей! Шесть лет прошло – ровно столько, Валера, тебя тут не было. Благословен Бог наш всегда, присно и во веки веко-ов… - пошёл батюшка вокруг могилы, бренча цепочкой кадила. - Душу твоего раба спаси, упокой…

Подхватывают все:

- Господи, помилуй, Господи поми-илуй…

- Ныне присно и вовеки веко-ов. И сотвори ему вечную па-амять… рабу Евгению. Ами-инь!

- Аминь!

- Всех поздравляю с праздником Успения!

После панихиды Валерьян подошёл ко мне.

- Слышал, на коленях умер, молясь.

- Я слышал. И что?

- Что?

- Примериваешься и сам так помереть? Не получится.

- Почему это?

- Грехи не позволят.

- Какие грехи?!

- Тебе виднее.

Это я ему в отместку за утреннее зудение.

 

Дорожные работы

 Вчера мы с Валерьяном трудились на починке дороги. Рубили сучья с поваленных стихией деревьев. Пафнутий укладывал ковшом экскаватора стволы в провалы и промоины дороги и Гриша  на бульдозере присыпал затем землёй.

Сегодня я освобождён от Валерьяна: батюшка назначил ему другое послушание. Еду на КрАЗе к очередному месту ремонта дороги с Николаем. Позавчера вечером он приехал из Малаховки – селения в горах, где для скита прикупили ещё небольшой участок земли с домиком-развалюхой, но с роскошным яблоневым садом. Правда, его нужно приводить в порядок, чем Николай там и занимался. Ему 62 года, чуть ниже среднего роста, сухощав, неизменно в байковой клетчатой рубахе, вельветовых, подвёрнутых выше щиколоток, штанах, в кожаных шлёпках на босу ногу и с панамой на коротко стриженой голове, которой он время от времени промокает со лба пот. Лицо вроде как простецкое, но, чувствуется, мужичок себе на уме, лишнего не скажет. В прошлом довольно успешный в карьерном смысле инженер-строитель. Двадцать лет назад резко изменил характер  своего существования – развёлся с женой, продал квартиру в городе, купил дом в деревне под Тулой. Жил там с матерью, держал пасеку. По смерти матери пошёл искать работу по монастырям. Нигде особо ему не приглянулось, но зато прослышал об игумене Ефиме. Долго не мог на него выйти: девицы из патриархии ничего о батюшке не знали, да и знать, похоже, не желали. И всё же… Собрал пожитки в свой Уазик и в путь.

Я видел, как он бил поклоны в церкви – как пружинка, раз-два-три, раз-два-три, ничего у него не болит, – спортсмен, одним словом. По-моему, он пока что приглядывается – пригодится ли он тут, его ли это обитель, прежде чем отдать собственность свою в общий котёл монашеский: машина, накопленные деньги, пенсия…

Сегодня он всего четвёртый раз за рулём этой большой рычащей машины, потому осторожен и едет на первой скорости. Впрочем, мне даже спокойней – водитель, по всему, он неважнецкий. А пропасть – вот она – слишком глубока… Мне вспомнился рассказ батюшки, как "Скорая" приезжала за больным в одно здешнее селенье. Погрузили мужика на каталке в машину, стали разворачиваться да и накренились – так, что больной этот на каталке и покатился под гору. Машину всё же кое-как развернули и тогда только хватились бедолаги. Стали искать. А он уже домой вернулся, ползком: ну – к ляду! – шепчет. - Не поеду никуда… тут здоровее.

 

Вижу впереди бульдозер посередь лужи. Вокруг бегает Гриша, чешет затылок, ругается, даже плюётся…

- Дёрни! – кричит Николаю. Тот вылезает из кабины, смотрит, как лучше подъехать. Колея глубокая, наполнена водой.

- А что, сам почему не подашь назад?

- Сам-сам! Сусам! Не видишь разве – трак порвал!

Хотелось Грише сдвинуть камень с пути, да тот не поддался. Тогда Гриша взъерепенился и напряг своего коня…

Николай подъезжает, Гриша цепляет трос и спешит за рычаги. Николай тянет-потянет, да бестолку – вытянуть не может – все шесть колёс бесполезно вращаются в жиже.

- А где Пафнутий?

Гриша отчаянно машет рукой в гору. И я иду по дороге вверх, выбирая, где посуше. Слышу звук мотора за нависшим выступом скалы, огибаю и в изумлении останавливаюсь на повороте… Ну-у! Такого мне никогда наблюдать не приходилось!..

Экскаватор врезается ножом в уступ, откалывает кусок скалы, мгновенно разворачивается – мне показалось, что буквально на одном колесе, опершись ковшом о землю, – подхватывает осколок, перебрасывает его в углубление на другой стороне дороги и приваливает грунтом, вновь повторяет маневр, только отламывает кусок уже ковшом. Сказать, что он выписывает кренделя? Нет, всё настолько безупречно и выверено, даже изящно, что уместно совсем иное слово – танцует. Вот он тут и в таком положении, а вот он уже в другом месте и совершает непостижимый по моим представлениям манёвр! И я стою, как мальчишка, разиня рот, и глазею на блистательный по своей сложности и изяществу балет. Танец, если угодно, на острие лезвия… С моей позиции, действительно, излом дороги в том месте, где работает экскаватор, напоминает – в проекции на скалы и огромные буки– изгиб кривой сабли.

- Ну ты виртуоз! - кричу, когда Пафнутий, заметя меня, высовывается в окошко.

На  лужайке меня ждут перемены. Гриша, вернее – его бульдозер, увяз ещё глубже, так что в кабине пол затянуло клейкой жижей, а Николай, вернее – его трёхосный тягач наехал пузом на громадный пень и теперь также сидит и не рыпается.

Подкатывает Пафнутий. На Гришу, видом своим изображающего страдальца, он не обращает никакого внимания, зато Николаю выдаёт:

- Ну ладно, у этого чудика заводилка не работает… в голове. А ты чего? Его-то я заведу. А тебя – как стаскивать? Кардан рвать?

- Но он просит – дёргай… - оправдывается Николай.

- Так этот бегемот и выпить не дурак. Вечером попросит – жди. Подашь милостыню?

Затем начинаются показательная педагогика – вытягивание бегемота из болота и приведение оного в рабочее состояние. Опять Пафнутий порхал на своём коньке-горбунке, по ровному месту растягивая ковшом порванную гусеницу, Николай с Гришей резво бегали вокруг… Я же в основном занимался съёмкой всех этих производственно-гимнастических упражнений и разговорами с проезжающими экстремалами. Первым прилетел парень на спортивном мотоцикле:

- Чё, затор?

- Ну.

И парень, не долго размышляя, разогнался и с помощью огромного валуна как трамплина перепрыгнул вырытый Гришей двадцатиметровый котлован. Затем подъехал с открытым верхом и на огромных колёсах Уазик, и  дамочки в пёстрых маечках и шортах, хихикая, стали кокетничать.

- Вы для кого это дорогу ремонтируете? Для нас?

- Для вас.

- Хи-хи-хи. А вы регулировщик?

- Вроде того.

- А дальше регулировщики тоже имеются?

- Имеются.

- И фотографируют?

- А вам своих фотоаппаратов мало?

Водитель – из местных, очевидно, волонтёров – газанул, и дамочки на первой же кочке прикусили язычки. Через минуту, продравшись сквозь кусты, Уазик пылил уже дальше в гору, мелькая меж пронизанных солнцем буковых стволов.

После них… Впрочем, я скоро понял, почему Лёша сетует на туристов и грозит поставить шлагбаум: мусору от них, как грибов – под каждым кустом.

 

Мы только что вернулись, сидим в трапезной, ждём ужина. Охоты разговаривать нет – уже наговорились-накричались на работе. Входит Лёша.

- Ага, сидите! Я там вкалываю, а вы балдеете?.. Нечего было график вывешивать! – Лёша срывает со стены разлинованный листок и сминает. Пафнутий спокойно на него смотрит и невозмутимо роняет:

- Этот график без меня сочиняли. И вообще – рассматривай труд как воспитание сознательности, терпимости и всепрощения. Как терапию. И всегда легче будет на душе. В итоге: никаких обид. А это означает что?

- Что?

Пафнутий смотрит на нас, усмехается:

- Он ещё спрашивает.

- Опять самые умные – это вы  что ли? Понял, по-онял…

- Ты как-то не экономно разговариваешь.

- В смысле?

- Слишком громко.

Лёша поворчал ещё и ушёл на второй этаж переодеваться. Я, погодя немного, поднимаюсь за ним. У нас с ним договоренность: обмениваться файлами съёмок. Он сбрасывает с моего цифровика снимки на компьютер и для меня на флешку – свои.

- Лёш, вопрос можно? Почём тут у вас интернет?.. Да-а? У нас, получается,  в тридорого против вашего.

- Совести нет у них, у ваших.

- Но мне говорили, руководитель фирмы человек порядочный, не хапуга.

Из соседней комнаты выглянул батюшка:

- Может, совесть у него и есть, но не до такой же степени. Да и потом, что есть такое корпоративная совесть? Или коллективная порядочность? Не слыхивал о таком. Совесть, стыдливость присущи индивиду, но никак не корпорации. Тем более, корпорации-монополисту.

- Ой, действительно!..

- Что?

- Вспомнил. Бросил на интернет денег с запасом – в командировку уезжал, ну и чтоб без проблем по возвращении. И что думаете?! Повысили плату и сгребли мои денежки. И похоже, не только у меня… Приезжаю и не могу с редакцией связаться. Звоню в контору. Ну, мы же в договоре указали, что имеем право…

Лёша итожит:

- Сие прозывается: не верь глазам своим, не верь ушам…

 

Вечерняя беседа

 Лёжа на койке, я вижу через коридорчик в открытую дверь  угол трапезной – батюшкины руки, спокойно лежащие на столе, сам он откинулся на спинку стула и потому вне поля моего обзора. Валерьян сидит напротив него – я также вижу лишь руки его, толстоватые крепкие пальцы выдают неслышную дробь. Между ними букет из белых астр и тёмных георгинов – оттенки  цвета в полумраке не различить. Всплески голосов доносятся до меня время от времени.

- Был у меня дьякон, Гурий, любил беседу проводить с прихожанками. Они ему записочки шлют, он же охотно отвечает. И чем занозистей вопрос, тем и ответ заковыристей, соответственно... Одна бабёха пишет, к примеру: справляла нужду утром и вдруг беса вижу!.. Что делать? Гурий уточняет: "Баба, ты как сидела на стульчаке, в какую сторону лицом?" Она: не знаю, мол. Он: "А если на восток? Ты уж будь добра, купи себе компас и определи стороны света в своём туалете, чтоб бесы впредь не шутковали".

Или: а можно ли в церкви сидеть нога на ногу? "Вот Егор, зараза, сосед мой, вечно так восседает, как падишах какой!" Гурий помыслил и – мужскую солидарность соблюсти дабы – отвечает следующим образом: " А почему нет? Мо-ожно. Чем больше крестов, матушка, тем, пожалуй, лучше".

Слышен смех. Батюшка упирается грудью в стол и попадает в отсвет вечернего солнца из окна, и я вижу его довольное лицо и лукавые глаза.

- А вот ещё. Теперь сосед этой бабы, Егор тот самый,  дьякону задаёт свои вопросы: "Батюшка, а можно ль в пост с бабой быть? Так, из простого интересу любопытствую". Дьякон мой в недолгом раздумье: "Можно. Если только не с жирной". Мужик, приободрясь: "А водочку, батюшка, можно ль? Водочку…" – "М-м, - и грозный взгляд на мужика: "Можно. Только если без…" – "Бес?! – охает мужик и шлёпает ладонями по коленям – испуг изображает. – Но что, батюшка, что? Если бес не видит?" - "Если без… - дьякон морщится, недовольный перебивом, и строго, назидательно повторяет: - Если… без удовольствия!"

- Да-а, - голос Пафнутия, - такого дьякона в тупик никто не поставит. - А про полтергейст вы как-то рассказывали…

- На анекдот похоже… - вздыхает отец Иов.

- Так во-от откуда анекдоты берутся! - говорит Валерьян, точно важнейший вопрос для себя решил.

- Притчу расскажу. Приходит к игумену человек, и хочет игумен его накормить, говорит послушнику: будь добр, принеси нам поесть, а тот ничего не приносит. Через некоторое время заходит и на лице никакой озабоченности. Игумен его второй раз просит. И опять не идёт и не идёт послушник с едой. В третий раз игумен спрашивает: разве я не просил тебя принести поесть чего-нибудь? "Когда? Вы сказали, чтобы я не мешал вашей беседе, и отослали меня…" И так бывает, шуткуют дьяволята. Люди слышат не то, что им говорят, а совершенно другие слова, кои внушает дьявол. Озорничает.

- А это вы к чему? – Лёша спрашивает.

- Да вот вспомнил, как отец Иов смотрел на меня днём, когда я ему замечание сделал. Может, дьяволята шутковали? И он не внял?

А вот я различаю голос Пшика, но самого вопроса не разберу – вероятно, из дальнего края трапезной. Батюшка молчит, затем:

- Да …гонения были. И монастыри закрывались – дело ж было в 24-м. И вот он поехал в Галич в больницу… и сообщает там: я, мол, сумасшедший, не иначе. Подумал доктор, подумал: «А, впрочем, - говорит, - по большому счёту, и сам я не вполне нормальный. Поэтому дам я вам справку, дам. И студенты твои пусть приходят. И пишет ему справку, на официальном бланке, со штампом, с печатью больницы, что вот такой-то эскулап удостоверяет: сей податель находится на учёте в психлечебнице, диагноз – тяжёлая форма шизофрении. Эта бумажка спасла-таки профессора от расстрела, но в лагерях он всё равно посидел, и в тюрьме, и в психушках тоже. Как боговерующего сажали – хоть ты и ненормальный, да чтобы не влиял на других. Вот и записывал он там свои наблюдения. Живёт иной в состоянии, когда защитные силы его организма ослаблены, то есть в преморбите, и наш профессор его наблюдает. Наблюдаемый спокойно разговаривает, вполне логично рассуждает. И вдруг! Меняется взгляд, меняется выражение лица. И он несёт околесицу, никто понять ничего не может. И доктора не могут. Ну, ставят диагноз. Такая вот беда, раздвоение личности. Ладно. А наш профессор, между прочим, говорит вот что: вижу, следующее происходит. У меня духовное зрение и я вижу: в тот момент, когда у него начинается психотическое состояние, и он впадает  в состояние изменённого сознания, я вижу, как в образе чёрного облачка, винтом в него входит некто. И у человека этого мгновенно меняется личность. И уже не он, а бес из него говорит, действует его телом, его руками. Дальше. Наблюдаем и обратный момент. Вот этот человек бесился, бесился, кидал табуретки в головы санитарам, его еле-еле утихомирили, привязали к кровати. Через некоторое время гляжу: из его рта всё тот же чёрный дым – фьють! – и улетает в форточку. И привязанный к кровати просыпается и спрашивает в недоумении: зачем вы меня привязали? Вполне нормальный человек. То есть наш профессор видел, как входит и выходит бес. И для беса это дело совсем пустяшное даже по времени. Совсем в разных точках земли почти в одно и то же время он вылетел из одного и тут же, в Китае, например, вселился в другого.

("Так называемые кротовы норы, - вспоминается мне в этот момент - …феномен перемещения в пространстве и времени…")

А батюшка вроде как услышал мою мысль.

- Возможно… побил стекла в витрине руками замороченного им человека, тут же переместился в микродолю секунды на дальний край земли, вселился в другого, тоже нахулиганил, потом обратно вернулся в первого или другую жертву обратал. И, кроме того, бесы могут меняться местами. Поэтому у человека возможны несколько личин. Даже раздесятирение личности, а не токмо раздвоение может быть у одного человека.  То есть доходит до того, что человек становится вместилищем целого сонма этих самых бесов вездесущих. Значит, человек нагрешил столько, что… Или не так крестили его.

И вот профессор наш, сидя в лагере и обладая даром видения, мог сказать: вот этому бедолаге завтра на расстрел идти, а этому через месяц придёт помилование. Большого дарования был человек. А всю-то жизнь свою провёл как сумасшедший, и нигде не служил, проживал где-то в захолустье, за ним приглядывала духовно близкая ему женщина, а он записывал, что видел, семь томов написал… огромные материалы были им собраны. Массу источников он проработал. И если посмотреть в библиографию в конце этих книг его, то там и научные работы всяких академиков и прочее, прочее, в библиотеках просиживал… Но в те годы были страшные гонения на подобные писания… да под видом сумасшедшего. Он же, по разумению властей чокнутый, писал поистине духовные труды. Я про Никиту Бо…

«Не забыть бы спросить, о ком это он рассказывал», - говорю я себе, не в силах разлепить отяжелевшие веки, но тут же встрепенувшись, стряхиваю дрёму.

- Батюшка, вот я про слёзы хотел… - это Валерьян спешит опередить других спрашивающих. - Про слёзы…

- Про слёзы. Благодатны те, что омывают душу. Иные же могут ослабить, когда слабость и вовсе ни к чему, а значит, во вред.  А христианин должен быть мужественным человеком. Так что следует различать Духовное… - батюшка подымает указательный палец вверх – указывая тем на различие в слове. - Духовное состояние и состояние душевное. Первое, когда тебя пронизывает духовным огнём. А в душевном плане, да, надо себя сдерживать.

«Забуду. Сразу бы спросить…»

 Уже засыпая, я вспомнил о Пете. "Будет ли ему хорошо здесь? И все ли здесь довольны своей жизнью?.. - И сам себе усмехаюсь: и что же это значит – быть довольным?.. "

 

Зеркало

…Петя садится на корточки у печки, открывает заслонку – дрова в топке заложены.

«Нет, не то!” - Достаёт из тумбочки свои записи в старом портфельчике, выходит во двор. Луна сияет – хоть, действительно, книгу читай.

Разведя костёрчик из щепы, Петя вываливает в огонь свои рукописи.

- Вот так горят мысли – глупые и умные – и уносятся прямиком в космос. И космос наполняется мыслями людей... - Два листка отлетело в сторону, Петя поднял. На первом прочёл: «Зима лопнула. Весна брызнула. Лето всё впитает. Солнце рыжее, небо синее – сердце замирает. Как возьмёмся мы рука за руку, засмеёмся мы смехом радостным, эхо громкое отзовётся нам громким посвистом леса хвойного. И весенний гром вдруг обрушится, вдруг обрушится дождём радостным. Радость светлая тут охватит нас… Значит, всё, друзья – к нам любовь пришла!»

На другом листке расплывшимися чернилами: «Дождь принимался опять. По аллее сипло гудело в пасмурном воздухе. Хлопала калитка и скрипела. Маленькая девочка в жёлтом костюмчике мыла в луже чистые ботинки. Я одиноко стоял в отдалении. Бутоны цветов мокли за изгородью – серые, синие, будто продрогшие. Тень от веранды совсем умаляла их. …Она прижималась к сырому тополю. Я видел ясно сырые глаза её… Ржавые листья взлетали и падали. Шумно качалися сосны у озера. Пахло тревожно набухшей хвоёю. Мы с ней простились… Чего ж ждала ещё?»

- Сколько ж мне было, когда я это написал?

Петя комкает листки и бросает в костёр. Пламя, ярко вспыхнув, начинает прятаться в пепел, Петя бежит в дом, сгребает с полки книги, также бегом возвращается к костру и, судорожно раздирая тома Пушкина, Лескова (именно они попались ему под руку), поддерживает огонь.

- Нельзя, чтобы глупые мысли перевесили там, наверху... И космос когда-нибудь ответит нам пониманием, благодарностью...

В портфеле, однако, остались ещё несколько страниц. Петя вынимает их и, прежде чем сжечь, читает: "Зеркало"

«Телестудия.

Ведущий – средних лет мужчина с развитой мимикой и меняющимся тембром голоса: от чуть ли не визгливого дисканта вредного карлика до рычащего баса льва-чревовещателя.

Приглашённый – ни с чем, в общем, непримечательной наружностью и неопределённого возраста субъект, не так говорлив, как ведущий, поэтому выглядит меланхоликом.

Они сидят в удобных креслах вполоборота друг к другу, а в трёх шагах от них высится большое зеркало-трюмо, через которое им легче общаться, так как не надо поворачивать головы. Камера же показывает их с затылка и в зеркальном отражении. Беседа идёт об искусстве.

Ведущий: А скажите, кстати, для чего вы попросили установить перед нами зеркало? Уж не символом ли того, что искусство есть отражение действительности?

Приглашённый: Ну… и символ тоже. Хотя я не вполне разделяю мысль, что искусство отражает… Остальное поймёте позже.

Ведущий: Ах, вот так, да? Хорошо. Загадки – отгадки. Подождём. Позвольте следующий вопрос. Вы упомянули – как-то так вскользь – великого мага Копперпопера. Я не совсем, правда, понял, к чему… вроде мы не разбираем вопросов магии?

Приглашённый: А как быть с термином «магия искусства»? Разве зачастую искусство – будь то словесность или философия – не подменяется трюкачеством?

Ведущий: Минутку-минутку! Не хотите ли вы сказать, что Копперпопер – трюкач?

Приглашённый: Впрямую я так не сказал… Однако отчасти так оно и есть.

Ведущий выпятил губы, но промолчал – видимо, ожидая развития признания, и глядел теперь на собеседника, развернувшись корпусом, тогда как приглашённый спокойно взирал на него по-прежнему – при помощи отражающего стекла. Пауза затягивалась, и ведущий тряхнул головой и принял условия приглашённого, то есть тоже обратился к зеркалу: - Не поясните?

Приглашённый: Я не хочу умалить его достоинств, потому как он маг добросовестный. Однако, милейший, коли уж мы затронули фундаментальные категории – Дух, Божество, Природа и т.п. (с заглавной буквы), - то, согласитесь, на этом фоне даже ваш Коппер…

- М-м-м… - Ведущий закашлялся. - Одну минутку, одну минутку…

- …попер несколько мелковат. Вы не находите?

- Я вовсе не уклоняюсь от предложенной темы, но… видите ли, зрителю, несомненно, хотелось бы, - и ведущий обернулся к телекамере, точно ища подтверждения у зрителей, - хотелось бы некоторых доказательств уже сказанному. Уж если названо конкретное имя, то…

- Вас смутило, что я ставлю себя выше названного мага?

- Примерно так.

- Примерно или так?

- Так.

- Ладно. Прямота, не пронеси мимо рта. Вот вы… лично вы обратили внимание, что когда маг парил по воздуху, то кресло, в котором он восседал, или помост, на котором стоял, - оставались на месте?

- Лично я подумал, что это сделано намеренно, дабы не подумали, что кресло или тот же помост поднимается посредством невидимых нитей или домкрата.

- Возможно и такое объяснение. Однако тут иная причина. Центр, который, собственно, и способен перемещаться в пространстве, находится внутри мага. А это означает, что кресло способно приподняться от земли только в одном случае: если маг будет придерживать его руками.

- Так, так, так! Даже не пойму! То ли вы уводите меня в сторону, запутываете, сбиваете, так сказать, со следа, то ли… Подождите, вы хотите сказать, что с креслом взлететь труднее? Подождите, подождите… Вы, что же, знаете такого человека, который в силах?..

- Именно так.

- И можете назвать?

- Это я.

В то же мгновение кресло с приглашённым оторвалось от пола и зависло. У ведущего на секунду-другую приоткрылся рот, в третью секунду он вскочил со своего места, подбежал к собеседнику и заглянул под кресло, затем опустился на колени и похлопал ладонью по тому месту, на которое кресло отбрасывало тень.

- Так! – вскричал.

- Можете забрать кресло, - спокойным голосом откликнулся приглашённый. Ведущий, помедлив, взял кресло за спинку и отодвинул в сторону, где оно повисело некоторое время и медленно опустилось на пол. Ведущий подошёл к нему и, желая видимо удостовериться в его материальности, сел в него, и только после этого взглянул на парящего без кресла, но в позе сидящего.

- Что теперь?

- Продолжим разговор, - и приглашённый занял место ведущего, да так быстро, точно там и сидел всё время. - Но прежде ответьте: вы удовлетворены?

- А шут его знает!.. То есть, пардон… О да!

- Но, чувствую, не в полной мере? На столике стоят два стакана с водой.

- Вижу. И что из того?

- В одном из них вода сейчас замёрзнет.

И тут же один из стаканов издал звук треснувшего стекла. И было видно, что края стакана покрылись мохнатой изморозью. Ведущий взял стакан, повертел в пальцах.

- Холодный. И трещина вот…

- Переверните. Не вытекает? Теперь… вы курите? Достаньте сигарету.

Ведущий поспешно достал свободной рукой пачку сигарет из кармана, выудил из неё губами сигарету, не отводя глаз от приглашённого. В ту же секунду лёд в стакане вспыхнул розовым пламенем. Ведущий от неожиданности выронил стакан на столик, стекло развалилось, и на полированной столешнице запылал продолговатый ледяной цилиндр.

- Будете прикуривать, нет? Тогда… - приглашённый щёлкнул пальцами и огонь погас. Ведущий взял ледяной цилиндр в ладонь и, выронив из губ сигарету, с опаской лизнул:

- Вода как вода. Лёд как лёд, - потрогал пальцем лужицу на столе, - н-да.

- Но уверяю вас: зритель всё равно не убеждён, что всё это не трюк, а вы со мной не в сговоре.

Ведущий покашлял, не зная, очевидно, что ответить. Наконец:

- Возможно, вы правы. Что предлагаете?

- Продолжить нашу беседу.

- Ф-фу. Я что-то сбился с мысли.

-  Я вам помогу. Недаром же я пересел в ваше кресло. Мы говорили о категориях, кои без нужды затрагивать не следует. Но раз уж мы коснулись, то, стало быть, нужда в этом возникла.

- Вы так считаете?

- А вы?

- Не знаю, право.

- А ведаете ли вы, кто есть Антихрист?

- Нет.

- Это вы…

- Я?!

- Вы или он… или он… или я. Это субстанция, обозначающее зло.

- Но почему я?!

- Ну не вы конкретно, успокойтесь. Мы оперируем в данном случае философскими категориями. Нет?

- Надеюсь.

- Так вот. Что не позволяет  Антихристу явиться на землю? Что мешает вступлению абсолютного зла на твердь земную?

- Что? Что же?

- Опять же – вы, я или он.

- Кто, кто – он?

- Существо, способное этому злу оказать сопротивление. Противостоять.

- Не понимаю. Извините.

- Ну что же тут не понять. Зло боится сразиться с открытым забралом, потому что опасается поражения.

- А если оно сейчас явится?!

- Я к этому и провоцирую. Но пока оно медлит, колеблется, я замечу вот что. Не желая сразиться  с открытым забралом, без посредников, оно поступает так, как поступают все преступники.

- То есть?

- Оно стравливает людей. Они, конечно, подводят под свои преступления разные философские обоснования, но суть одна… Или, по-вашему, война – не проявление сатанизма?

- По-моему? Но я-то тут при чём?

Неожиданно ведущий вскрикнул и пропал, растворился. На его месте сидел уже другой… другое существо. Без рогов и копыт, в дорогом костюме и с лицом… каким-то расплывчатым, нерезким, как будто оператор сбил фокус своей камеры… во всяком случае, аппаратура в студии затрещала так, что оба оператора отскочили от своих рабочих мест, а люди в стеклянной кабине аппаратной вздёрнули руки над головой, словно решили кому-то сдаваться. Однако тут же всё и успокоилось, едва Приглашённый повёл недовольно головой.

Явившееся вместо ведущего существо сказало Приглашённому:

- Так посмотри же мне в глаза.

Секунд тридцать царило молчание. После чего сидящие напротив друг друга – Явившийся и Приглашённый – встретились в зеркале взглядами. Зеркало внезапно вспучилось и лопнуло, рассыпавшись на мелкие кусочки. В то же мгновение Явившийся исчез из кресла и в нём опять возник Ведущий.

- Кажется, я что-то пропустил? - явно озадаченный, спросил он у Приглашённого. Приглашённый поглядел на россыпь зеркальных осколков и… они начали собираться в прежнее большое трюмо...»

 

Так, всё это баловство, решил Петя. И бросил рукопись в костёр, так и не дочитав до конца…

 

Именины Диомеда

День на третий или четвёртый (здесь, в скиту, как в сказке: день и ночь – сутки прочь), – отмечали именины Диомеда. Сперва на летней веранде за обедом – это где печь и самовар. Выпили своего домашнего вина, затем, когда опустилась кромешная ночь, без звёзд, без луны, перешли к очагу, сложенному за верандой из серого камня, как у отшельника Ора, то есть без трубы. На протянутом меж деревьев шнуре повесили газовый баллончик, но он скоро погас. Зато разгорелся костёр. Пекли картошку и помидоры на шампурах. Один помидор Лёша уронил в угли.

- Можно было б достать, - сказал он, - будь лопатка.

- Да уже поздно, сгорел поди помидорик. Мне очень досадно, Ляксей, что ты угробил столь лакомый кусок, - ворчливо выговорил Пшик. - Руки-то крюки? Не держат, да?

Лёша даже ухом не повёл на замечание, будто Пшика вообще не существовало в природе.

- Какой там святой в Фелони нёс угли горящие, не помните? – спросил батюшка.

- Это, по-моему, это… как его… - откликнулся отец Пафнутий. - Феодосий, в Киево-Печерской…

- Да вряд ли… - усомнился Пшик.

- А я недавно читал Массу Керакели, она для кадила угли из печи брала голыми руками и клала в кадило, - сказал Лёша. - Отодвинься, не то обожжёшься, - это Игорю.

- Да, велики способности человеческие, - вздохнул Диомед.

- А ты читал из... насчёт способностей человеческих… - батюшка шевелит пальцами правой руки, точно помогая себе вспомнить название книги или имя автора, затем делает жест – как бы отодвигая на потом. - Там вот про что. 24-й год, закрываются храмы, монастыри. И пришли комиссары губкомовские и другие чекисты в монастырь Бородинский, где мать Россини. И говорят: хотим ваш монастырь закрывать. Она же им: давайте прежде покушаем, а потом и начнёте. Ну, сели, поели, выпили. Хотят встать и не могут, будто к лавкам приросли. Пытаются, дёргаются, а никак… не могут и всё.

"Это какое-нибудь пойло", – подумал я. Кстати, забыл сказать: Валерьян отправился баиньки ещё засветло. Почитаю, сказал. Что это с ним? Странно, но его отсутствие навевает на меня сонливость. Не является ли он реагентом моей бодрости?..

- Испугались тогда чекисты и взмолились: матушка, мы не можем встать! Что нам делать? Она: И-и, вот даже как! Это, ребятки, Господь вас предостерегает. Будете закрывать монастырь? Ай-яй-яй, чуть не со слезами, не будем! Клянёмся! Пока ты жива, не закроем. Ну ладно. Ну, смотрите. Помолилась матушка. И только после этого комиссары смогли оторваться от скамьи. И действительно, выполнили своё обещание. Пока была жива, боялись закрывать. А как только померла в 28-м, так сразу и закрыли.

А вот ещё… Это врач кремлёвской больницы рассказала, тайная монахиня, матушка … дай Бог памяти… У Сергия Климко про неё описано. Монахиня эта в «кремлёвке» работала, и никто не знал, что она монахиня. Пострижена она была в 23 году тайно, и её духовник тогда же благословил её поступать в медицинский институт. Она пыталась отказаться: "Ой, батюшка, не хочу туда поступать! Там людей режут…" Но он настоял: "Нет, голубушка, надо, именно в медицинский…" По-моему, её духовник был Лаврский… последний… Зосима Захария, помните?

Так вот, матушка была свидетельницей такого факта и впоследствии рассказала. Сталину, когда немцы подошли к Москве в 41-м, явление было. Да, является к нему прежний градоначальник и строго грозит пальцем: "Я  те покину Москву! Не сметь!"

- Кстати, я где-то читал, - сказал Лёша, - что Сталин имел прослушку всех своих кремлёвских соратников.

- Да, я тоже читал, - вклинился Диомед тоном эксперта. - И он того спеца, кто ему эту прослушку наладил, уничтожил.

- А сейчас, небось, тоже слушают друг друга? Как вы считаете, батюшка? – переждав Диомеда, задал вопрос Лёша.

- Батюшка, а как вы относитесь к воровству информации, скажем, через интернет? И по мобильнику? Не есть ли это происки дьявола? Ведь, по сути, украденную информацию затем перевирают, дабы, так сказать, достичь своих каких-то целей, - опять вклинил Диомед свои вопросы.

- Да, пожалуй, все информационные войны от сатаны… -начал было отвечать игумен, но тут в кустах что-то зашуршало. Игорь, сидевший у края освещённого костром пятна, отпрянул.

- Кто это?! А?!

- Не бойся, там ёжик проживает, - успокоил друга Диомед.

- Да, точно, - вставил батюшка. - Я сюда специально ежей завёз. Я где только видел их, подбирал и сюда привозил. Тут ведь были змеи, довольно много… небольшие, правда, но были. Нет, вру, одна была большая. Когда-то вон на том месте был старый дом. Мы выравнивали площадку, камни выворачивали трактором. А среди камней жила большая гадюка, диаметром примерно пять сантиметров и метра полтора в длину. Отец Тихон говорил, что он с ней дружил, подкармливал ее, и они вполне нормально сосуществовали. Проживала она под крыльцом. И вот трактором мы её нечаянно задавили. А так ещё ползали гадючки небольшие. И ёжики их, верно, потеснили, всё-таки каждый норовит завоевать себе территорию. А ночами они трудятся. К кошачьей миске приходят и всё доедают, что остаётся. Я с фонариком выхожу, сидят, лопают. Аж за ушками у них трещит. Иногда, если это косточки, такой хруст стоит – на весь лес слышно. Очень быстро они привыкают к людям.

- А тут ещё столько груш и прочей жратвы, - вставил Пшик.

- Да, у них тут есть чем покормиться. А соль где? Нет, моя стопка у меня в руках… А ёж, он же впадает в анабиоз, поэтому он никак не подвержен уничтожению морозом – спит себе и всё, и хоть бы хны. Звери, они от холода начинают даже очень хорошо между собою ладить. А кстати, хорошо, что ежи поселились внизу, они лучше, чем коты ловят мышей. Дымка, Дымка, не обижайся, я ж не в укор. Иди сюда, родимый… - и на колени к батюшке вспрыгнул большой кот.

- А у меня бабушка… ну в детстве ещё… - радостно объявил Диомед, - для тепла засыпала потолок свёкольными семенами, и такие там мыши завелись – страсть. И вот она посадила туда Юльку и Юньку, ежей…

- Они что, на эти имена отзывались? - не поверил Пшик.

- Ну да. И за всю зиму ни одного мыша там не осталось. Так что нам ёжиков этих пришлось уже подкармливать.

Батюшка поднял рюмку:

- Ван Сан, тебе ещё того же, или винца? Ну, налей, отец Пафнутий, ему коньяка на косточках… Диомед, именинник. Спаси господи!

Звон рюмок.

Диомед:

- Я на коньяке сидел несколько лет – в охране на Мясницкой. Недалеко от Лубянки. Там завод…

- Употребляли?

- Ещё как! Все ходили наконьяченные.

- Что ж они – производили или разливали?

- Когда завод был Арарат, они производили и разливали. А когда Арарат забрал свой знак, то…

- Вообще-то название «Коньяк» не армянское… русские имели право использовать его… когда после 1812 года вошли в Париж…

Дальше разговор стал общим и более отрывочным – кто кого слышит, тот с тем и общается. Да ещё звяк, бряк вилок и ножей, и я уже не мог уследить, кто и что говорит.

- …И вот за то, что русские не разграбили Париж, никого там не убили, не изнасиловали, - продолжал батюшка, - вот за это и был подарок русским.

- Не имеют права… Нет, ты послушай, наш русский промышленник организовал…

- Ну как, картошку пробовали, спеклась?

- Рано, рано ещё!

- Горячо – сыро не бывает.

- Батюшка, - голос Игоря, - это правда, что атеизм можно также называть религией?

- Ну а чего ж… И соль тут в том, что в религии этой – нет для человека будущего. Люди, считают атеисты, смертны, жизнь, стало быть, конечна, а потому твори и злодействуй, сколь позволяют обстоятельства… В отличии от православия – где бессмертие есть. Бессмертие души. Вот что есть духовность, по-нашему с тобой, людей православных? Не желать никому зла. Так? А у них?

- А я ещё хотел спросить... Вот у иудаизма имеются истоки, некая предыстория, что-то предшествующее – и время и место зарождения. А вот откуда пришло православие? Из Греции, Иудеи? Откуда?

По лицу батюшки в слабом отблеске вспыхнувших на несколько мгновений углей промелькнула лукавая улыбка… или это мне почудилась?

- А не приходило тебе на ум, что прямиком от Господа?.. А знаешь что, Игорёш, благословлю-ка я тебя с отцом Пафнутием наловить завтра рыбы.

- Сколько рыбок? - деловито уточняет Пафнутий.

- Ну не меньше десяти. Постой. Сколько нас человек?.. Килограмма полтора.

- Каждая по полтора?

Смех.

- Ну, такие здесь не водятся.

- Водятся – вот в чём дело, -  не соглашается Пафнутий.

- Но это совсем другая рыба – не форель. Когда красная рыба идёт сюда на нерест – осенью – вот тогда…

Тут Белка с Айраном издали подают голоса. Пшик встревожился:

- Что они?

- К нам хотят присоединиться.

- Когда медведь или волк приближаются, они «У-у!» затягивают, - говорит батюшка. - Айран начинает, Белка подхватывает.

Алексей поправляет:

- Это она на машину так реагирует. Уши у неё не привычные к таким звукам. Она ж в горах родилась.

- Ходит, ходит медведь, - не соглашается батюшка. - Он же у нас лошадь съел. Ты не знал? А сколько раз они бедного Орлика царапали! Сдирали кожу, мы его лечили, у него заражение начиналось. Целая проблема была. Всякие лекарства ему кололи. Знаешь, как страдал. Миша ведь как хватанёт за бок, у него ж такая пятерня. И полосы по всей ляжке.

- Что же, он не видел, Орлик этот?

- Ну, медведь тоже не дурак – он с подветренной стороны. Так аккуратно идёт, ни одна веточка не хрустнет. А в броске, на короткой дистанции метров в пятьдесят, он может развивать скорость до восьмидесяти километров.

- А вот есть две версии, батюшка. Первая: что зверю надо прямо в глаза глядеть, а другая – не смотреть вообще. Какая правильная, по-вашему?

- Не знаю, я не пробовал. А вы закрыли, кстати, внешнюю загородку?.. Хорошо.

- А я где-то тут печёный помидор ещё видел… Ой, меня кто-то куснул! А говорите, у нас комаров тут нема.

- Это единичный комар.

- Вы ещё в Карелии не были, - голос Пафнутия, - в туалет не сходить… рой, туча.

- На Соловках была пытка – "на комары" называлась…

- Наш дядька Серафим добровольно терпел, ни одного не убивал, у него вся спина была чёрная… - сказал Алексей.

- А Феодосий Печерский так же… - сказал батюшка. - Когда блудная ночь наступала, Феодосий шёл на болота, обнажался и плёл верёвки. Комары покрывали его слоем… многослоем даже. Представляете себе? У нас один комар Пашу тяпнул – и он уже стонет. А Феодосий так себя побеждал…

- Для меня вообще подвиг уже, что я в горы поднялся! - отвечал Пшик с гордостью.

- Решительный ты наш.

- А вчера пошёл на пруд, и там кто-то как прыгнет в воду… типа крокодила…

- Нутрия?

- Нет. Рыбина. Так я чуть не умер с испуга…  Да. Не верите? Вот ещё за руль сесть…

- И ся-ядешь…

- Это наша картошка? В смысле, нами выращенная?

Пафнутий выгребает клубни из золы.

- Вон-вон-вон ещё…

Время от времени я отвлекаюсь на свои мысли и тогда не слышу, о чём говорят вокруг...

 

С Петей…

 У Пети началось осеннее обострение... Вансан бродил с ним по ночному городу, слушал его сбивчивые речи.

- Знаешь, так неохота опять в больницу. Эти решётки на окнах... Там и люди все какие-то... И почему мать хочет меня упечь?

- Да не упечь...

- Да не спорь ты со мной! Она сама ненормальная! Тиранит меня, как хочет. Сыч на ветке. Зырит за каждым моим движением. Любой пустяк для неё - повод для скандала!

- Ладно, ты не вскидывайся так шибко-то, я вовсе не собираюсь с тобой спорить. Но, согласись, ей страшновато, когда ты начинаешь...

- Что я начинаю?! Ну что? Если б не тётка Дарья, я б наверняка не сорвался. Приезжают, понимаешь, живут, сколько влезет. Собаки ихние и кошки всю квартиру устряпали. И матери они не мешают. Я не против животных, сам ездил на птичий рынок... Но! - Петя потряс указательным пальцем, - они не мешают, а я мешаю! Почему же тогда мне самому не позволено завести собаку?.. Я мешаю, по всему, да, ведь так же?!

- Да ты не...

- Только не возражай, прошу. Ведь чего получилось. Не кури, говорит, в туалете (а её брат приезжает и курит, где хошь!).  А тётка поддакивает: "Что, задницу трудно приподнять? На балкон выйти не можешь?" Нет, она тетка ничего, стольник мне подарила, и выражается  без обиняков... Ну, я её и послал, правда... А ведь я мог бы и на даче пожить, никому не мешать, учебники читать, конспекты писать. Почему она против такого варианта?

- Да дело не в этом.

- А в чём?

- Ну вот я вижу, тебе тяжело... от учёбы, от поездок, и на даче, кстати, ты начинаешь хандрить. Ты устаешь от непрерывного пережёвывания одних и тех же мыслей. Оттого и психуешь.

- Ты советуешь потерпеть?

- И потерпеть тоже. Но главное, подобрать лекарство, чтоб можно было без особого напряжения учиться дальше. Вот в чём основная причина, а не просто упечь. Упечь! Слово-то какое страшное нашёл.

- Ты так считаешь? - Петя некоторое время идёт молча, уставясь под ноги, шмыгает носом, затем говорит: - Хорошо, я потерплю. Но как они мне все на-до-е-ли, если б ты только мог себе представить! Я ведь с Альбертом из-за чего подрался...

- Это с санитаром?

- Ну да. Иду в туалет, а он: погоди, там уборщица... А я и сам вижу, говорю: вижу сам. Ему, что ли, тон мой не понравился? Он что-то мне опять в приказном порядке. Тогда я разозлился: "А хо-хо не хо?" - говорю. Так он не сразу набросился, зашел сзади – исподтишка! – и за шею меня, гад ползучий! – вот так, замком. Чуть не задушил, падла. Две недели горло болело. Но ведь я сразу сообразил, что перебор получился. Когда отдышался, руку ему подал: "Мир, да?" Кстати, он уволился уже, чем-то врачам не поглянулся. К силовым методам у него тяга. Злобноватый, в общем... А, ещё что я вспомнил. Когда я в "шестерке" лежал, отделение неврозов. И там меня трое парней в оборот взяли. Подначки, подколы... там многие подколисты, но я с ними потом всё же отношения наладил. Они постарше и хотели мне свой опыт житейский передать. Мы даже на танцы в ДК ушли без спроса – за что нас и турнули. Ага, так вот, этот Саша Завалишин: иди, говорит, пригласи девчонку на белый танец. Я: не пойду. Иди! - говорит. И кулаком меня тычет в бок, даже больно. Ну, я пошел: в самом деле, явился на дискотеку и сижу, как дурик. Одну пригласил – не идет. Вторую, третью... и так по всему залу прокандыбал и встал у колонны, в такой, знаешь, позе уставшего – рукой оперся. Ну никто ни в какую, представляешь. Рожа у меня, что ли, такая перекошенная? И тут ко мне девчонка сама подошла, пойдем, говорит, потанцуем. Я обрадовался… Так вот, этот Саша мне потом говорит: она тебя всего прям облизала. Не знаю, почему, но мне это слово не понравилось... А, да, вот ещё случай. Ну ты видел того парня, это уже в "восьмерке", каратист, черный пояс у него. Я забыл: мы с ним повздорили или просто так?.. Он говорит: "Хочешь, вертушку проведу?" Я: ну давай, проводи. И он ка-эк мне врежет пяткой в лоб. Две недели голова после этого болела. Но я тоже не оплошал, удар выдержал, не вырубился и сам провел атаку, в живот ему. Он задохнулся, а потом говорит: "Молодец, классно лупишь!" Мне стало приятно. Теперь хочу опять каратэ заняться. Только мать денег не даст...

Петя искоса глянул на отца: дескать, ты, может, раскошелишься? Однако Вансан промолчал, предполагая обычную спекуляцию, которую сын мог вести, в свою очередь, и с матерью в отношении его. Шизофреники, как сказал ему врач, в периоды обострения становятся хитрющими-хитрющими…

- Еще у нас там капитан лежал, - продолжил Петя, не дождавшись реакции отца, - настоящий моряк. Он мне сказал, что корабли не плавают, а ходят. Да. О чем-то я еще хотел сказать... А! Вот я всё думаю: а почему я сам не могу своё состояние выровнять, дома, а не в больнице? Вот ведь ты справился с собой...

- Что?! Как? Ты о чём? - Вансан даже приостановился, заподозрив очередную Петину провокацию: сын, когда на него вот так накатывало, делался лукавым, как ребёнок, ищущий выгоду в родительской ссоре.

- Ну это несколько лет назад. Ты был как-то подавлен. Тетя Дарья и сказала, что с тобой не всё в порядке, не заболел ли ты?

"Э-вона! - вспомнил Вансан свои тогдашние недоумения и ощущение, что вокруг него заплетается некая интрига. - Вот откель те осторожные намеки полечиться. Во-от отку-уда просту-уда. И Дарье, значит, неймется. Пор-рода такая, что ли? И в самом деле, по десятку раз в году приезжают – я хоть бы слово сказал. Так им мало этого, ещё и в психиатры метят. Сами-то вы здоровы ль?!."

Но вот что Пете отвечать?

Карябая слух, каркали вороны в сосновых вершинах парка, раздавались шлепки о тротуар, Вансан взял сына под локоть, повернул к открытому  пространству:

- Запачкают, заразы! Ишь какой запашок-с. Говорят: уронит птица на тебя – к неприятностям.

- А мне нравится, как они галдят. Как скрипучая шарманка.

- Видишь ли, Петяй, у любого человека случается заморочка, у кого с работой напряженка, у кого с чем-то ещё... А что касается досужих разговоров и сплетен – они-то как раз и не должны нас шибко-сильно задевать. Но вот относительно твоего замечания, что человек может справиться со своей хворью – это верно. И врач именно на это больше всего и рассчитывает. Он специалист и помогает человеку разобраться в его затруднениях. Только нужно быть откровенным с ним, потому что он хочет подобрать тебе лекарство на основе твоих же ощущений. И дальше ты уже сам будешь держать своё состояние на контроле. Точно также сердечник или астматик, наученный врачом, предугадывает перепад в своём самочувствии, настроении и своевременно принимает лекарство... Но лекарство, повторяю, подбирается индивидуально для каждого. Для этого и нужно лечь в стационар - под наблюдение врача. Именно для этого. Это как у верующего – духовник. Человеку в состоянии ступора самому невозможно определить объективно себя, так сказать, в пространстве…

- Правда?

- А ты думал, зачем?

- Но мать... я же с ней повздорил.

- Тц! Какое дело! У этих женщин настроение меняется по сотне раз на дню. К тому ж, не забывай, она твоя мать, печётся о твоём благе, твоих интересах.

- И всё же я для неё вещь. А я хочу собой распоряжаться сам...

Вансан хотел привести следующий заготовленный аргумент, но вспомнил вдруг чёткую, как прямоугольник, фразу Тамары в адрес секретарши представителя власти из местных, обманувшей (так ли?) её при обмене квартиры: "Жизнь положу, - произнесла Тамара тогда так, что Вансан поверил, - но отомщу!"

- А, ещё вспомнил... - Петя остановился, растёр окурок подошвой. - Учитель биологии у нас лежал, молодой парень, с женой развелся. Заходит в класс, говорит: "Ну что, уроды, накурились – на десять лет вперед?" А до этого он им рассказывал, как на мышах опыты с никотином проводились... Э-эх, в институт хочется, каратэ заняться.

В конце концов, Вансан порядком утомился от нескончаемых – почти до самого рассвета – разговоров, и дёрганое состояние сына начало передаваться и ему...

 

Продолжение именин

…я возвращаюсь к общему разговору.

- На суд мне надо было, - батюшка смотрит на меня, - а снегопад случился такой, что и на тракторе не зацепишься – да, можно и на нём под горку скатиться. Он же приминает под себя снег лепёшкой, особенно мокрый, и эта лепёшка вдруг превращается в подобие санок. И – фьють! Опасно, короче. И пришлось идти пешком, от Малаховки. Ну, спустились вниз на Маслюковскую поляну, а там снегу по пояс и выше. И вот идёшь, толкаешь животом снег и таким макаром, кое-как пробиваешь себе дорогу. Это так тр-ру-удно, оказывается! Потом пошли уже по скальнику, тут снега поменьше, но… кукушки падают. Это маленькая такая лавинка. Идёшь, а сверху совершенно неожиданно бац – и метрах в двух от тебя конус льда – сосулька гигантская. Если по башке, то привет. Я прохожу, сзади меня кукушка бабах! Я: мамочка моя родная! – полтора метра глыба. В Черешню когда прибыли – по городу мы уже на машине, – выхожу, а ноги не двигаются. По ровному ещё помалу переступают, а по ступенькам – надо ж на второй этаж подняться – и не могу поднять ногу. Еле-еле, за перила ухватясь, забрался… Алексей, в другую сторону отодвигай! Ты же мне рясу спалишь!

- Да нет, батюшка, сюда сподручнее, - возражает Лёша, выгребая оставшийся после Пафнутия картофель из углей. - Вы не забудьте о хохлах рассказать.

Игумен отодвинулся и продолжил, будто и не отвлекался:

- Да… Отец Симом нам подсуропил с этими хохлами. "Тут у меня, говорит, трудник. Хочет в Баку ехать, а денег нету. Может, у тебя что-нибудь наработает? А к нему друг ещё должен приехать. Тоже хохол". Ну, приехали оба трудника. Это, конечно, караул, что они тут наработали, но не в этом дело. Закончили они, и я повёз их в город, а была как раз та самая зима. Едем, снег идёт, мокрый. Крупными хлопьями. Ну вот, не преувеличивая, с пятерню размером – вот так пальцы раздвинуть, ага.

- Ну, вы это, батюшка, преувеличиваете малость, - усмехается Лёша.

Батюшка тоже усмехается:

- Ну, можете быть – но совсем чуток. Хочется же каждому в героях походить. Или нет? Ну так вот… Да. А деревья ещё листву не сбросили. И ещё совсем тепло, тепло, и вдруг снег повалил. И представляете – в две минуты всё закрыл. Аж треск повсюду сплошной пошёл – вот такенные сучья не выдерживают тяжести… Так какие, по-твоему, Лёш, были снежинки?

Пшик опередил Алексея:

- Это они у вас деньги украли?

- Украли, украли, но я не про то. Едем. Вдруг – страшный грохот и на наших глазах огромное дерево валится поперёк дороги. У хохлов глаза по полтиннику. Выскакивают – и руки кверху, не то сдаваться кому собрались, не то к Богу взывают. А я думаю: надо отъехать назад. И только за руль, тут опять тресь – и сзади дерево падает, ещё больше, ещё толще! И теперь ни назад, ни вперёд. Эти ребята, хохлы, бледные, как полотно. А кругом уже всё трещит… Впечатление: бой начался – сплошная стрельбы автоматная – очередями.

- Как в преисподней от гигантского костра?

- Можно и так сказать. У меня у самого ощущение такое было, будто земля под ногами проваливается в тартарары. А хохлы мои – им же в диковинку, с непривычки – такого ужаса натерпелись! До этого ж они хорохорились: мы да мы – вовсе не пимы!.. А тут: что же нам теперь делать?! – голосят. Именно взвыли – в голос!

- У меня тоже приключения были в жизни… но здесь они мне показались мелочью, - опять перебивает Пшик, желая, очевидно, приобщить свои впечатления... - Я вообще боялся ехать сюда в первый раз. Это был для меня подвиг…

- Про это ты уже говорил… - замечает Лёша недовольным голосом. - Не повторяйся. Раз третий уже долдонишь.

- Ну, мы зимой, - заключил батюшка, - постоянно с собой бензопилу возим – деревья валятся то и дело. Я подождал, пока мои хохлы придут в полное отчаяние, и полез за пилой…

- Батюшка, а что надо человеку, - Пафнутий спрашивает, - чтоб доволен… был… человек? - Пафнутий вдруг смущается чего-то, что совершенно вроде, как мне казалось раньше, не в его стиле – такой большой, такой уверенный в себе). И тут Алексей его выручает:

- А вы, батюшка, читали статью Рыжкова 12 года?.. Нет, девятого.

- Читал.

- Как вы думаете, это не подделка?

- Да вряд ли… И ведь что поражает больше всего. Всё, о чём там написано, почти совпало.

- Ну да, с духовной точки зрения, вся запланированная бесами работа проделана сполна. То есть этому Рыжкову было видение, которое он просто-напросто записал. «Шествие разрушителей» - так, кажется, название?

Алексей, наклонившись ко мне, объясняет:

- Этот Рыжков, у которого было видение, спустился на глубину пятьдесят метров под землю и попал в некую комнату, где собралась конференция демонов во главе с дьяволом… И дьявол излагал свои планы на будущее.

- Да, действительно, демоны постоянно собираются, обсуждают положение дел своих. Каждый день по утрам они… Это как у хирургов, например, спроси вон у Валерьян Афанасьевича. А кстати, где он?.. Спит? Почитать решил? Ох ты. Надо же какой читарь. Ну да ладно… Каждым утром собираются демоны на пятиминутку и обсуждают, как поступить с тем или другим больным. Кому нужна помощь такого специалиста, кому такие-то лекарства и процедуры.

Пшик:

- Демоны?

- Да нет, врачи, конечно. Я обмолвился.

- А у них есть молитвы, они молятся? Я про демонов.

- Конечно, дьяволу молятся. Они же ничем от нас не отличаются по структуре своего мышление, такие же разумные существа, как и мы. Я ведь уже говорил про это… Единственное отличие – у них нет тела. Так вот, они обсуждают вопросы. Если кому из них нужна помощь, они подряжают ещё батальончик бесов для работы с конкретным человеком. То есть если не справляются уже приставленные к нему бесы, привлекают ещё специалиста по конкретным искушениям. Словом, подкинут такого, какого нужно, чтобы обработать наверняка. Там серьёзные планы разрабатывают…

Алексей – мне:

- И вот Господь же знает, о чём там бесы совещаются, и послал к ним человека, чтобы тот увидал, услышал и рассказал потом соплеменникам… нам с тобой, к примеру.

Про себя же я подумал: а не может это быть сатирой? Гротеском? Художественным произведением? Написал же Замятин, Оруэлл, Булгаков… Метафористы, провидцы…

Батюшка в это время говорил:

- Да, и ведь это в девятом году двадцатого столетия было напечатано, и затем всё это было точь-в-точь реализовано на практике. Представьте. Таких прозорливцев попросту нет, чтоб заглянуть в будущее. В то время никто не мог об этом знать. Спланировать подобное человек не в состоянии. И придумать такое, о чём он написал, попросту невозможно. Об этой конференции в аду. Оттого и производит такое колоссальное впечатление.

- А что конкретно там описано? – это уже я шёпотом у Алексея спрашиваю.

- Что сделать в России в ближайшие двадцать-тридцать лет. И революцию и прочее. Даже Дарвина обсуждали, идею эволюции.

Батюшка:

- …у меня хранилась эта статья. Надо порыться… Только сейчас нам это зачем? Мы и так теперь знаем, что произошло и кто это спланировал, через каких лиц это распространилось и осуществлялось… И то, что Даллес, к примеру, запланировал в сорок пятом, стали осуществлять в 85-м: стравить все народы Советского союза друг с другом, и при этом все народности науськать на русских. Федерацию  на куски порвать, чтобы все воевали друг с другом… Во многом успешно, согласитесь, проделано. Правда, раздробить Россию им так, как хотелось, всё же не удалось, не получилось, но республики, вишь, откололи. Сделали их самостоятельными, да ещё натравили на матушку Россию, которая их кормила, кормила и перекормила... Тех же украинцев, например… у нас половина украинцев  здесь жила, - не на Украине, а в России. А Грузия?.. И Михал Сергеевич очень удачно попал… И ведь неспроста. Он же из семьи потомственных колдунов, кстати. У него двенадцать поколений родственников профессионально занимались колдовством, и поэтому он от рождения имел знак на лбу. Багровое пятно, называемое копытом сатаны. В классификации… э-э… двух немецких инквизиторов, двух латинских богословов, описано несколько форм сатанинских знаков – для опознания, так сказать. Они возникают на теле младенцев из рода колдунов… причём, рода многовекового. Каждая родинка по своему типу и расположению имеет название. И всё это определено на сотнях вариантов. Проверили и создали классификацию. Вот у Горби нашенского копыто сатаны. Это говорит о том, что человек с измальства подключён к демоническому миру. Как правило, такие люди слышат внутренний голос, который руководит ими – делай то, шагай туда. И бесы буквально ведут их по жизни. Делают их очень богатыми или продвигают во власть. Потому что такие люди им нужны. Через них они руководят мировой политикой. То есть, как правило, такие политики являются марионетками бесов. Ну а после того, как многоумный Горби выполнил задачу по разрушению Союза… Алёш, у тебя сгорит и эта картошка… ему было дано другое задание. Поручили ему организовать институт мировой религии, с целью  – разработать принципы объединения всех религий в одну, дабы, когда придёт новый правитель мира, Антихрист, был полный альянс меж всеми религиозными деятелями. Так что он из генсека, партия которого отрицала Бога совершенно, превратился в главного религиозного деятеля мира. Директором института мировых религий. А в Штатах ему подарили бывшую военную базу во Флориде. В роскошном месте несколько десятков гектаров земли, ограждённых бетонным забором с колючей проволокой, охрану ему оставили, что там служила… Построили там же, для него, прекрасный коттедж, где он теперь благополучно проживает. Там же воздвигли многоэтажное здание для института с огромным конференц-залом. И в этом институте он ведёт свою научную деятельность и по сей день. Приезжает иногда, когда, например, приглашают на телевидение… Да вы ешьте, ешьте картошку, ещё вот четыре штуки осталось.

- Что из этого получится, интересно? - почесал Диомед затылок.

- К чему приведёт такая идея? Не подразумевается ли под этим крупномасштабные войны религиозного характера? То есть когда подлежат уничтожению целые нации, не пожелавшие объединяться?..

 

Мне вспомнилась: вчера на службе батюшка читал об этом проповедь.

- Споры о каком-то общем Боге для всех уже не работают. Нет никакого Бога общего, некоего непонятного Творца, Демиурга какого-нибудь, Всевышнего непонятно какого, которого каждый верующий по-своему понимает. Индуист по-своему, мусульманин разных толков – по-своему. Языческие племена – тоже воспринимают по-своему, главного Бога в сонме всех своих богов. Нет, родные мои, тут Господь отмёл всех так называемых всевышних в кавычках, потому что он дал себя познать, и дал нам своё изображение. И вот, кто не знает именно этого Бога, Христа, истинного Творца неба и земли, тот не верует в Бога. Он в кого угодно верует, но не в Бога. И даже если он своих, выдуманных им, называет богами, то не Бог.

Сам Христос говорил: никто не приходит к Отцу как мной. И богослов Иоан говорит: кто не имеет сына, тот не имеет и отца. Другого способа нет веровать в истинного Бога, как только через Христа. Он есть образ невидимого Бога здесь на земле. И кто его как Бога не принимает, тот уже не верует в Бога. Он верует во что угодно, только не в Бога истинного Творца неба и земли. И вот этот образ для нас имеет колоссальное значение. Мы знаем истинного Бога, он был тут с нами, людьми, апостолы могли его осязать подробно, слушать его. Они вместе с ним ели и пили, они с ним все лишения переносили. И нам оставлен этот образ, потому что он был здесь – он был, как мы с вами, в человеческой плоти. И мы знали его, и сейчас можем видеть его на иконах нашего любимого Спасителя, который за нас кровь свою пролил… Нет, мы поклоняемся не доске, нет. Через икону, через образ мы умом восходим к Богу, который когда-то сходил на землю, и его видели, с ним общались, и чей лик запечатлели иконописцы…

И пели: «…Единого Бога отца вседержителя… единого Бога Иисуса Христа, сына божьего…»

- …Творцом неба и земли. Образ лика Твоего для нас, христиан, имеет большую ценность и значимость. Потому что снова и снова мы убеждаемся – и это имел в виду Господь – когда дал этот убрус, на котором отпечатался его образ. Если бы он не был Богом, пришедшим во плоти, в такой же человеческой оболочке – из крови, костей и мяса, как и мы все с вами, что бы он мог оставить, какой образ? И для того, чтобы подтвердить, что истинно был на земле, а не как некое приведение… Во имя отца и сына и Святаго Духа…

 

Петю в больницу

 … На другой день, в среду, Петю окрестили. Он, хотя и не спал всю ночь, был заметно возбужден. Тому способствовала еще и ветреная солнечная погода. Искреннего обращения  в веру Вансан в сыне не почувствовал. Похоже, Петя, действительно, просто снизошел к материным уговорам: "Раз ей так спокойней, пусть".

В четверг Вансан повез сына в больницу. Снова зарядил дождь.

До самого последнего момента Петя не верил, что его положат. Не уставал повторять: чувствует себя хорошо, даже прекрасно, готов продолжать учиться, пристально глядел в глаза отцу – точно силился внушить тому свою уверенность. Вансан и сам окончательно не определился: ему и против Тамары идти не хотелось, и в то же время он опасался, как бы сын не освоился, окончательно не обтерпелся в больнице и не утвердился в мыслях, что самое лучшее из средств от мелкой домашней тирании – стены психушки.

На больничном дворе однопалатники Пети убирали опавшие листья, прокатили его на тележке с корытом, после чего Антон, побритый наголо улыбчивый паренек (откровенно косивший от воинской службы), изображая нищего, протянул ладонь:

- А на ча-ай? Пода-ай!

- Чё, дурак?

- Был бы умный, здесь не лежал, - и Антон растянул рот в дурашливой улыбке, и тут же прикрикнул на мужика с дебильной по-настоящему физиономией (слюнявые губы, глаза страшно выпучены): - Ну чего?! Народу сроду не видал? Шагай-шагай. Уставился! - И дебил послушно пошагал, высоко поднимая ноги, по усыпанной оранжевыми листьями аллее.

Петя отдал Антону папиросы и посмотрел на отца: всё равно же, мол, мы сюда лишь поговорить с Анатолием Михайловичем.

В разговоре с ещё молодым, но опытным врачом – так, по крайней мере, хотелось думать Вансану – Петя был собран, боек, и тот, повернувшись к родителю, спросил: "Ну что, вполне адекватен. Ограничимся консультацией?" Вансан поглядел в его темные непроницаемые глаза и тот понял, что надо поговорить наедине.

Когда после разговора Вансан вышел на крыльцо и сказал сыну: "Теперь вот с тобой хотят с глазу на глаз..."- тот – вроде шутя, но с надрывом в голосе и затравленностью в глазах – выдохнул в лицо сигаретным дымом:

- Ну что, сдал меня? Отвечай!

 

Весь оставшийся день Вансан был, что называется, "в отсутствии". То и дело ему вспоминалось, как они ехали с сыном на электричке, в метро, как дожидались врача в приемной, и как Петя томился, часто выходил курить, затем, как маленький мальчик, подсаживался к нему на корточки сбоку от кресла, заглядывал в книгу на коленях отца, и пытаясь, очевидно, предугадать, чем закончится их визит...

Уже направляясь в соседний кабинет к коллегам, с кем можно было "сообразить на троих-четверых-пятерых...", Вансан передумал, вернулся к себе, оделся и пошел в магазин за папиросами – и даже вовсе не потому, что сыну нечего будет курить в выходные, а просто в голове прояснилось, как ему вдруг показалось, главное: "Ты меня сдал?!." Более жесткое слово: "Предал?.." – он не решился употребить. "Как же так?!."

На пути к метро передумал: "Ну чего я поеду в самом-то деле... дёрг-дёрг, туда-сюда. Что сделано, то сделано". Купил бутылку водки и вернулся на работу. Там его ожидала весёлая компания. Две незнакомые женщины создавали атмосферу пикантного оживления. Одна полненькая, с кругленьким личиком, Алёна, сразу Вансану приглянулась, однако, угнетённый своим виноватым состоянием, выказывать этого он не стал. Выпил штрафную и сразу захмелел. Сидел, слушал общий трёп, потом... потом он провожал эту женщину, вернее обоих. Ловил такси, усаживал их в машину... и, в конце концов, почему-то остался на тротуаре с Алёной. Дул пронзительный ветер, срывал с головы кепку, а у неё трепал волосы, и он надел ей на голову свою кепку. Чуть позже, схватив частника, порулили на дачу...

Где-то далеко за полночь проснулся в своей постели и не сразу сообразил, кто это с ним рядом. Она тоже, видимо, только что проснулась, сказала хрипловатым со сна голосом:

- А я забыла домой позвонить.

- Бывает. А кто там... дома?

- Мать, сын. Семь лет ему.

- А муж? - И с опаской подумал Вансан, что она ответит банальностью: "Объелся груш".

- Да-а... - неопределённо отозвалась она. - Что муж, что моль – никакой разницы.

- Ну да? Хм. Интересно. Моль – молекула

- Быва-ает, как ты скажешь. Жили, жили... Нет, моль – это не молекула. Это… правда, я только сейчас подумала: как моль. Прилетит, сядет на воротник, проест полоску... и одна досада на душе останется. Не понятно? Проплешина тире досада. Взяла и съела – ни за что ни про что. Почему она есть воротники, а не мусор какой-нибудь?

- Н-нет, - помедлив, ответил он. - Это для меня что-то новое... метафора какая-то.  В моём разумении, это такая толстенькая бабочка, бражница кажется, с брюшком посыпанным тальком... отчего неприятно брать в руки. А если раздавишь, совсем противно делается...

Вдруг Вансан услышал, что кто-то пытается открыть наружную дверь и, пронзённый ужасом, вскочил и заметался по комнате.

- Кто там, кто?! - высунулся в коридорчик.

- Да я это, я.

Вансан обмер, затем медленно повернулся к Алёне, быстро в это время натягивающей юбку.

- Сын!

- Ну и что? Чего ты испугался? - сказала она решительно, но всё же с оттенком растерянности. - Он вроде у тебя взрослый.

- Взрослый, но... ему всё это может не понравиться. Понимаешь, он...

- Открывай! - Она уже привела себя в порядок, только ему оставалось натянуть брюки и накинуть на плечи пальто.

Петя вошёл стремительно, грузно сел за стол, увидел незнакомую женщину, но, похоже, нисколько этому не удивился.

- А я вот...

- Сбежал?

- Ну... так... навроде... Ты бы, что ли, печку затопил. Прохладно.

- Щас-щас, - крутанулся Вансан на месте, - в сарай сбегаю за дровами, одну минуточку.

Пока он отлучался, в комнате наладился разговор. И растапливая печь, Вансан слушал, отчего-то всё время вздрагивая.

- Вот я боюсь всего, - говорил Петя доверительно, как старому знакомому, Алёне.

- Всего-всего? А почему? Не так всё и страшно, как мерещится.

- Да откуда вам знать. Вы что, были в моей шкуре?

- Ну... отчасти. По крайней мере, вполне понимаю.

- Да ладно вам. По всему, вы здоровый человек.

- Спасибо.

- А я вот боюсь. По улице боюсь ходить. В лицо прохожему боюсь смотреть. И вообще...

- А когда это у тебя началось?

- Да началось. Но вам я доверяю. Вас я почему-то не боюсь.

- А потому что я могу помочь. Считай, я экстрасенс.

- Помочь? Можете помочь? - Петя некоторое время недоверчиво рассматривает "экстрасенса", затем, видимо, решает, что это нечто вроде шутки и пожимает плечами. Вансан тоже замирает на корточках у печи.

- Да. Могу. Я действительно в некотором роде экстрасенс. Когда-то училась...

Их разговор продолжался до утра. Вансан не вмешивался, он успокоился, принялся чистить картошку, накрывать на стол всем, что имелось съестного.

Когда рассвело, Петя – он уже поел и как-то по-доброму обмяк – вдруг встал из-за стола, сказал:

- Ну ладно, мне пора.

- Куда же... - растерялся Вансан. - Сейчас вместе.

- Нет-нет. Мне надо быстро. Там незаметно в форточку, я с медсестрой договорился, она обещала не выдавать...

И он ушёл. И они остались опять вдвоём. Вансан почувствовал, что она не в силах больше ни о чём говорить, потому и сам молчал. Позже он проводил её до автобуса.

На неделе она заходила к нему на работу, но разговор получился натянутым, вымученным, ненужным... Ещё через день он позвонил ей домой, трубку взял подросток, сказал, что мать будет позже. Но Вансан почувствовал, что больше звонить не стоит...

 

Продолжение именин

- Батюшка, а про Диомеда ничего не слышно, у него организовалась какая-то своя структура… - продолжает выявлять свои познания Лёша.

Тут Диомед в нарочитом испуге:

- Это про меня, что ли? Я ни в чём таком не замешан!

Батюшка в тусклом отсвете подёрнутых пеплом углей наклоняется и чертит что-то у своих ступней – думает, очевидно, как и что ответить.

- Да. «Священный синод» называется... Три епископа в нём… Его, Диомеда, брат и ещё знакомый мне иеромонах. Кстати, последний – человек, прямо скажу, несчастный, в глубочайшей прелести… Вот Диомед его рукоположил сейчас в епископы тоже… Трое. Впрочем, последняя информация была полгода назад. Может, они там ещё нарукополагали с десяток, я не знаю. Так дело в том, поскольку он был… Ах да, потом "Русская истина" – это ещё одна структура. Наши, так называемые, катакомбники, два типа или три  – катакомбников… Ну, опять же не знаю… чтобы впасть под такое руководство, надо стать настоящим дураком. Да, в дураки можно впасть лишь через прелесть. Это всё было бы опровергнуто, если б всё было не так… - Батюшка вздохнул, он, видимо, утомился, и ему, похоже, хотелось спать уже… С утра он занимался в привратницкой – дверь шлифовал. Я видел это от пруда, идя на картофельные делянки. И остальной день был труден для всех… И всё же надо ответить, и батюшка продолжает:

- И здесь, знаешь ли, бесы трудятся… ловят в основном, как известно, на гордыне. Они мастера обиду раскручивать… что вот, мол, так обошлись несправедливо с человеком… и на обиде так раскрутят, что тот по глупости такое может натворить… Умо-пом-ра-чение натуральное наступает. Любую глупость скажет и напечатает. Там уже бесы помогут. А почему впал в прелесть? Когда я впервые его увидел – он ещё был в составе Московской патриархии, – то он говорил об экуменизме и… В общем, правильно говорил. Но я смотрел, как он говорит, следил за динамикой его лица, и мне, поскольку я довольно плотно занимался психиатрией, стало понятно: человек этот психически нездоров. И, выступая как-то на конференции в академии наук, а также в институте психиатрии, я сказал: из всех психических заболеваний я нахожу, что 95% пациентов никакого отношения к соматическим болезням не имеют. То есть не являют нам реальных физических повреждений центральной нервной системы или головного мозга, как считают обычные врачи. В большинстве случаев – а я просмотрел массу историй болезней – человек по всем медицинским параметрам абсолютно здоров. Но он одержим злыми духами. Именно демоны, работая с сознанием человека, так его искажают в том или ином варианте, что человек физически занемогает. Это отражается и в его внешности. Я могу это определить также и по его походке, и по каким-то другим характерным движениям. Масса признаков есть, по которым я вижу: человек психически нездоров. Вот так. И когда я на Диомеда внимательно взглянул, то сразу же заметил явные признаки дегенерации. Во-первых, в строении лица, в манере говорить, интонациях и так далее. Это меня сразу насторожило. И затем я понял: человек вполне одержим. А дальше – как с ним поступили бесы – мы с вами уже стали свидетелями… Причём, говорить начинает он хорошо, всё нормально: берёт какую-то тему, выражает её правильно, вопросы формулирует здраво. А потом – по мере накопления усталости, может быть, – начинают проступать отклонения и в логике рассуждений и... Бесы не сразу берут бразды в свои руки, они дают увлечь слушателей темпераментом, оригинальностью мышления… Мстить же они начинают чуть погодя, когда он не ожидает или уже не в состоянии контролировать внешний наскок – в том числе за эту правильность, именно за разумные вещи. И начинают лупцевать. А поскольку с детства он, видимо, был немножко повреждён, то они над ним уже имели власть, выжидали час своего вмешательства, и очень сильно за него взялись в нужный им момент и круто увели на свою сторону. И всё. То есть в нём духовная червоточина уже имелась. Короче, когда он занял достаточно высокое положение в иерархии и начал излагать правильны вещи, они и вмешались… а сил сопротивляться у него не оказалось. Вот в результате и получилась такая беда.

Как всегда, всё замешано на гордости, повторяю, на гордыне… Ох, ребятки, что-то я уже с трудом слова подбираю… Мы что, завтра спим до упора? Тогда надо бы и спатеньки отправляться…

 

Продолжение именин

- Батюшка, а про Диомеда ничего не слышно, у него организовалась какая-то своя структура… - продолжает выявлять свои познания Лёша.

Тут Диомед в нарочитом испуге:

- Это про меня, что ли? Я ни в чём таком не замешан!

Батюшка в тусклом отсвете подёрнутых пеплом углей наклоняется и чертит что-то у своих ступней – думает, очевидно, как и что ответить.

- Да. «Священный синод» называется... Три епископа в нём… Его, Диомеда, брат и ещё знакомый мне иеромонах. Кстати, последний – человек, прямо скажу, несчастный, в глубочайшей прелести… Вот Диомед его рукоположил сейчас в епископы тоже… Трое. Впрочем, последняя информация была полгода назад. Может, они там ещё нарукополагали с десяток, я не знаю. Так дело в том, поскольку он был… Ах да, потом "Русская истина" – это ещё одна структура. Наши, так называемые, катакомбники, два типа или три  – катакомбников… Ну, опять же не знаю… чтобы впасть под такое руководство, надо стать настоящим дураком. Да, в дураки можно впасть лишь через прелесть. Это всё было бы опровергнуто, если б всё было не так… - Батюшка вздохнул, он, видимо, утомился, и ему, похоже, хотелось спать уже… С утра он занимался в привратницкой – дверь шлифовал. Я видел это от пруда, идя на картофельные делянки. И остальной день был труден для всех… И всё же надо ответить, и батюшка продолжает:

- И здесь, знаешь ли, бесы трудятся… ловят в основном, как известно, на гордыне. Они мастера обиду раскручивать… что вот, мол, так обошлись несправедливо с человеком… и на обиде так раскрутят, что тот по глупости такое может натворить… Умо-пом-ра-чение натуральное наступает. Любую глупость скажет и напечатает. Там уже бесы помогут. А почему впал в прелесть? Когда я впервые его увидел – он ещё был в составе Московской патриархии, – то он говорил об экуменизме и… В общем, правильно говорил. Но я смотрел, как он говорит, следил за динамикой его лица, и мне, поскольку я довольно плотно занимался психиатрией, стало понятно: человек этот психически нездоров. И, выступая как-то на конференции в академии наук, а также в институте психиатрии, я сказал: из всех психических заболеваний я нахожу, что 95% пациентов никакого отношения к соматическим болезням не имеют. То есть не являют нам реальных физических повреждений центральной нервной системы или головного мозга, как считают обычные врачи. В большинстве случаев – а я просмотрел массу историй болезней – человек по всем медицинским параметрам абсолютно здоров. Но он одержим злыми духами. Именно демоны, работая с сознанием человека, так его искажают в том или ином варианте, что человек физически занемогает. Это отражается и в его внешности. Я могу это определить также и по его походке, и по каким-то другим характерным движениям. Масса признаков есть, по которым я вижу: человек психически нездоров. Вот так. И когда я на Диомеда внимательно взглянул, то сразу же заметил явные признаки дегенерации. Во-первых, в строении лица, в манере говорить, интонациях и так далее. Это меня сразу насторожило. И затем я понял: человек вполне одержим. А дальше – как с ним поступили бесы – мы с вами уже стали свидетелями… Причём, говорить начинает он хорошо, всё нормально: берёт какую-то тему, выражает её правильно, вопросы формулирует здраво. А потом – по мере накопления усталости, может быть, – начинают проступать отклонения и в логике рассуждений и... Бесы не сразу берут бразды в свои руки, они дают увлечь слушателей темпераментом, оригинальностью мышления… Мстить же они начинают чуть погодя, когда он не ожидает или уже не в состоянии контролировать внешний наскок – в том числе за эту правильность, именно за разумные вещи. И начинают лупцевать. А поскольку с детства он, видимо, был немножко повреждён, то они над ним уже имели власть, выжидали час своего вмешательства, и очень сильно за него взялись в нужный им момент и круто увели на свою сторону. И всё. То есть в нём духовная червоточина уже имелась. Короче, когда он занял достаточно высокое положение в иерархии и начал излагать правильны вещи, они и вмешались… а сил сопротивляться у него не оказалось. Вот в результате и получилась такая беда.

Как всегда, всё замешано на гордости, повторяю, на гордыне… Ох, ребятки, что-то я уже с трудом слова подбираю… Мы что, завтра спим до упора? Тогда надо бы и спатеньки отправляться…

 

Надышался дымом

 На кухне Валерьян беседует с Николаем, энергично жестикулирует, точно вдалбливает:

- Как только вас мать отняла от груди, у вас появился гастрит! Так что не надо придавать значение своим ощущениям… Они лишь мнительность развивают.

На губах Николая неизменная критическая усмешка, которая нисколько Валерьяну не мешает вещать…

Присутствующие при их разговоре – Лёша, Пашик и отец Иов, сидя в дальнем конце стола, о чём-то меж собой тихо перешёптываются (очевидно, чтобы не мешать старшим собратьям).

Некоторое время старшие сидят молча, и у каждого на лице  читается намерение срубить козырным аргументом своего оппонента, прижучить. Похоже, они стоят друг друга в этом смысле. Мне наскучило их препирательство, и я хотел уже уйти, когда Валерьян решил вдруг рассказать кое-что из своей врачебной практики. Причём, я как-то задумался-затуманился и пропустил момент-повод, к чему именно он привязал свой рассказ. А может, просто пояснить ему в очередной раз вздумалось, козырнуть – какой он опытный доктор.

- …Вот звонят мне из милиции как-то: приезжайте, мол, тут кое-кому у нас медпомощь нужна. Ну ладно, приезжаем. Приводят из обезьянника небольшого росточка мужичка… ну, такой, знаешь, от сохи, как говорят. Широколиц, бородат… простоватый такой, как… Ну, в общем, спрашивает меня на "ты": тебя как зовут? Валерьян Саныч, отвечаю. Слышь, говорит, меня сестра родная из дому погнала, а я её матерком за это. Так она милицию, падла, вызвала. Представляешь? А я фронтовик всё же, мне тут с этими урками не с руки сидеть. Выручай, ты ведь тоже фронтовик, я ж вижу… Ну, я не знаю, лукавство он тут подпустил или правда увидел во мне… я ж тоже с бородой, возраст мой не очень и различишь. Ну даже если и чуток сподхалимажничал, так это у него вышло как-то естественно и никак меня не покоробило. Да как же, говорю, я тебя выручу? Да забери меня отсюда в больницу свою. Да, милиционера-то я отослал из комнаты, сказав, что должен сохранить медицинскую тайну – по закону… Ладно, осмотрел я его, вижу: грыжа у него, да и букет разных других мелочей. Кроме того, убедился – действительно имеет ранение. Короче, я говорю стражникам и начальству ихнему, что надобно немедленно человека в больницу, делать срочную операции. И забираю мужичка, увожу… Вот, понимаешь, я не особый альтруист, но тут вот что-то меня задело, проникся я к этому мужичку доверием, какой-то он непосредственный… и этим мне даже по-человечески симпатичен… и я у него на поводу как бы пошёл. Привожу в больницу и, поскольку был дежурным врачом, сразу укладываю его на операционный стол и делаю операцию, усечение этой самой грыжи. Вот. После операции он у нас достаточно долго пожил в больничке. Знаешь, есть такие мужички – на все руки мастера. Он и за больными сёстрам помогал ухаживать, и ремонт какой свершить – раз плюнуть, только, говорит, инструментом меня обеспечьте, и пол помыть поможет техничке… ну, куда ни кинь – и всюду пригодится. Да, я говорил, что он почему-то считал меня своим… фронтовиком. Почему?.. А-а, была у меня фотография, потрёпанная, совершено старая на вид, пожелтевшая – такие теперь специально иной раз делают. Так вот там я в военной форме – кстати, ещё институтская, где я на сборах. На подлодке врачом я позже служил. Дело именно в фотографии – старой-престарой на вид и где я выгляжу бравым фронтовиком или партизаном… Ну, пожил, пожил он в больнице у нас, потом у меня дома даже некоторое время, пока с  сестрой отношения не наладил… То есть всё, в конце концов, заканчивается, и он ушёл. И как-то вот месяца два спустя сижу я дома, температурил, кажется, и вдруг звонят из больницы – привезли из Тамбова нашего мужичка и что-то у него там случилось, надо срочно оперировать, а он не даётся ни в какую. Только говорит, Валерию Александровичу доверяю. А у него, оказывается, острый аппендицит и медлить уже было действительно нельзя. А он, значит, упёрся. И пришлось мне двигать на работу с температурой. А он мне чуть ли не в ноги бросается: отец мой родной, меня надо оперировать, а кроме тебя я не могу доверять никому! Словом, вот так, пришлось мне делать. К чему я всё это рассказываю. Утром делаю обход. Осматриваю больного своего… а у него после операции мошонка отвисла и пришлось её подвязывать… ну, тогда мы это из марли делали. Проходит медсестра и говорит ему: подними мошонку-то. Смотрю я на него и вижу: напрягается человек, напружинивается, аж лицо у него от натуги покраснело. Выдохнул, наконец, и говорит: не могу, никак, не подымается! Он что подумал-то?!. Он подумал, что сестра ему сказала, чтоб он свой пенис поднял и вот он, значит, постарался это сделать. И в полном разочаровании мне и говорит: никак, не подымается. Медсестра тут, конечно, со смеху покатилась, да и я тоже… в общем, посмеялись. Нет, ты представляешь: он хотел усилием воли поднять свой аппарат… А ему уже было лет семьдесят пять.  Да и как после операции? И вот такое, стало быть, разочарование его постигло. Да при медсестре… Полный афронт. А ведь он услужить хотел сестричке. Напрягался что есть мочи. Но – не-ет, говорит, не получается! И красный как рак от натуги...

 

Чуть позже в комнате я высказал Валерьяну своё отношение к его рассказу.

- Ты чего это – под батюшку косишь?

- Что ты имеешь в виду? – вскинулся Валера.

- То имею, что хреновый ты  педагог, дружище, в отличие от отца Ефима.

- Это почемуй-то плохой?!

- У тебя этих баек сотни,  а ты выбрал и предпочёл про мошонку.

- Да ты пуританин, что ли?

- Причём тут пуританин? Ты хотя бы обращай внимание на выражение лиц своих слушателей.

- Да что такое?!

- Смутил ты их. Они в баню по одному ходят, не заметил разве?

- Чем это, интересно, я их смутил?

- Телевизора они не смотрят, газет не читают, и всяческих разговоров на эротические темы не допускают. Зачем? Обычные мужики в бане себя как ведут – там, вне скита? Анекдоты, да всё больше про баб, ведь так? А тут помолился, пот смыл – и к делам праведным. Помнишь, у Льва Толстого отец Сергий палец себе отрубил, когда его барышня одна совратить намерилась?

- Да-да, вспомнил.

Валерьян почесал свою плешь.

- Да-а, пожалуй, ты прав. На этот раз. Не учёл я специфику…

- Во, наконец-то соизволил признать…

- И всё равно, очень уже ты заостряешь.

 

Где-то вдалеке раздался телефонный звонок. И вскоре к нам в комнату входит батюшка и озабоченно говорит:

- Сын Ольги отравился дымом. Что посоветуешь, Валер?

Подробности следующие: загорелся старый дом, из которого в новый, недавно построенный на "олимпийские" деньги, ещё не все вещи были перенесены. Вовка и надышался, спасая пожитки…

- Надо везти в город, - говорит Валерьян.

Батюшка идёт во двор, я за ним: мне хочется напроситься в поездку, но я пока не знаю, на какой машине он поедет – будет ли место?

Во дворе. От крыльца слышу, как Пафнутий, ремонтируя  КрАЗ, кого-то ругает.

- Ещё один Гриша. Се-ел, пое-ехал, а куда и как – не важно. Хорошо, пень трухлявый, а так выдрал бы все потроха. Ну! Не ёлки-моталки?

Ага, кого ругает понятно, но перед кем же?

- Но он никогда до этого не ездил на такой большой машине, - слышится голос игумена.

- Да он ни на какой не ездил. На своей разве что чуток. Да и то едва до нас допилил. Тормоза потекли, коробка трындычит... про остальное не говорю. Только и слышишь: я то могу, я это…

Похоже, Пафнутий ревнует Николая к батюшке.

- Он профессиональный строитель, инженер. И рабочими специальностями владеет. Вон – электросварщик, у нас же никто со сваркой не умеет обращаться.

- Вопрос – как обращаться? Если как Вася, так лучше не надо. Дешевле настоящего специалиста нанять.

- Ну-ну, не бухти, - успокаивает батюшка. - Не всегда же денег найдёшь. Потихонечку-помаленечку и сами что прилепим. Ты лучше скажи, на какой машине мне ехать?

- Далёко ли?

- Крестника твоего проведать…

И на ночь глядя батюшка укатил под гору…

 

Я заполнял свой путевой дневник (последние дни всё отрывочнее – некогда), когда Валерьян вошёл в келью – прямо-таки объевшийся конфетами и распираемый довольством мальчик. Я смотрел на него поверх своего путевника и ждал. И Валерьян, наконец, не выдержал. Улёгшись на свою постель и взявши в руки книгу, он хлопнул ею по животу и сказал:

- Отец Ефим благословил меня на жизнь в скиту.

Повернувшись на бок – к нему лицом, я тем самым выразил своё внимание.

- Конечно, он сказал: подумай и так далее, но в принципе!..

- О чём же вы говорили ещё?

- Ну, я ему сказал, что, как прежде, уже не могу по тысяче двести пятьдесят тачек камней привезти, как шесть лет назад…

"Почему бы ему не говорить одна тысяча двести пятьдесят один?" – ловлю я себя на привычном сарказме.

- Где туалет стоит, видел? Туда я возил землю, отсыпал площадку. А водопровод как тянули от источника – с самой кручи, почитай?.. Опупели все до единого!

- А батюшка?

- А он говорит: мы найдём тебе послушание по силам. Молиться, например, за…

- А лоб не расшибёшь? - выскакивает из меня опять сарказмик. - Уж больно ты старательный… насколько мне известно. Рьяный чересчур.

Валерьян, вижу, в затруднении: обидеться ему или нет. Чтобы не раздумывал, усугубляю:

- Ведь тебе захочется быть святее папы римского.

Доктор мой, обидевшись-таки, отворачивается к стене. Я же начинаю рассуждать вслух, будто бы не замечая его пантомимы:

- Да, здесь, чего лукавить, замечательно. Горы, воздух, мёд, витамины, как ты говоришь, красота… курорт, короче. Чем не житуха. Что ж…

И тут меня осенило: "Во-от она причина твоего беспокойства! Вот отчего ты суетный такой". И воодушевлённо – вслух:

- Это шаг серьёзный… если серьёзно.

- А чего? Дома мне как-то не климатит последнее время… никакого контакта ни с кем. Друзей настоящих тоже нет. (Это в мой огород камешек.) А тут… экономом!

Ну, коли уж такое восклицание, то, наверно, в том смысле что – фундаментальная должность?

- Наведёшь порядок?

- Наведу!

- Слышь, а куда делся прежний эконом? Съели, что ли? Если так, то и тебя могут… Ты ведь тоже скаредный мужичишка. К тому же зануда ещё тот. В один прекрасный день тебя либо запекут в золе, чтоб с корочкой ядрёной, либо с лапшой сварят – тоже вкусно будет. Я так полагаю, после самого главного поста. Сразу.

- И не грешно тебе так изощряться? А прежний эконом в Америку уехал. Туда сперва сын его дёрнул, а потом папашу зазвал. Хороший был мужик, между прочим, я его знал. Он чуть что – сразу одёргивал любого: зачем к батюшке лезешь со своим хозяйственным вопросом? У него что, мало других дел? Ко мне обращайся прежде!.. Ты посмотри! - Валерьян рывком сел на кровати, аж чуть до пола матрас не продавил: - Они тут едят по-наглому, обнаглели совсем! Точно у батюшки миллионы в кармане. Ты с огорода живи, грибы собирай, ягоды запасай. А то – ишь ты! Вон я привёз передачу от банкира одного – двести тыщ. Так это что – тьфу! – на дюжину пузанов! Арбуз сколько тянет? Ты что, пшеницу выращиваешь? Что-то не заметил.

- И давно ты мечтал сюда?

- А как в первый раз побывал, так и задумался. Я же тут – я ж тебе рассказывал! – и купальню построил – на месте нынешнего пруда была – и много чего. Я батюшке говорю: мне теперь такие работы уже не по силам, а он: не страшно, и молитва – тоже послушание. Вспомни, говорит, своего наставника, профессора. Свечками в пределе торговал. И тебе по силам найдётся послушание.

- Н-да.

А что я ещё мог сказать? Однако добавляю после непродолжительной паузы, из вредности:

- Знал я уже одного эконома… вернее, каптёрщика – в армии ещё это было: сапогами заведовал, портянками. Каптёрка у него – отдельный кабинет. Да, ещё в армии, давно это было, но запомнилось…

- Что запомнилось?

- Психология запомнилась. Любил он похвалиться. Я, мол, знаю что и почём, где что лежит и как, где что можно купить, а где украсть. Кого подмазать, а на кого собаку спустить. Потому и нужен я начальству со всеми своими потрохами. А всех остальных особей эксплуатирую. Вот ты ко мне пришёл и просишь о чём-нибудь. А я смотрю, что взамен с тебя содрать… Я сейчас чуть было даже не вспомнил его имя, но вовремя спохватился: зачем мне это, его имя? Понимаешь, Валер, ты не такой человек…

- Ты что, нарочно огрубляешь? Какое мне дело до твоего каптёрщика?

- Ну, извини. Значит, я ошибаюсь, и каптёрщик не есть эконом. Тогда будем рассуждать в другом направлении. Каждый ищет для себя идеальный мир… даже если тот мир противен другим.

Но Валера меня не слышит – по глазам вижу.

- Знаешь, - говорит, - я уже давно по утрам почему-то перестал петь…

- Мурлыкать, в смысле? Стареешь. Вспомни шлягер 80-х: "Проснись и пой…". И всё наладится, друг мой.

- Думаешь?

- Уверен.

- Хм. Ну-ка попробую…

- Только не сейчас. Умоляю.

- Почему?

- За придурка сочтут. А ведь будущая должность предполагает серьёзность и ответственность. Надо уже сейчас, буквально с этой минуты зарабатывать авторитет. И поставить себя таким образом, чтоб ни у кого не возникало сомнений на счёт твоих способностей.

- Думаешь?

- Уверен.

Валерьян морщит лоб, гладит ногтем переносицу:

 - Знаешь, Вансан, что ты упускаешь из виду: сознание своей греховности позволяет совершенствоваться. Отрицание – заводит в тупик. Так что помолись лучше.

- А это ты к чему приплёл? А-а, понял. И почувствовал он себя умнее, получив должность, да? Власть получил?

- Дурачок ты.

- Ну, это мы ещё поглядим.

Впрочем, я рад за Валеру. А вся эта наша пикировка – так, пустое…

- Слышь, - говорю, - а с какого времени ты возмечтал быть рядом с батюшкой?

Вижу, хочет Валера взбрыкнуть: не нравятся ему выражения типа "возмечтал" – за ними он насмешку чует, – даже сел на кровати и рот открыл для отповеди, но вдруг выпустил воздух, почесал в затылке:

- А знаешь, ты прав. Был, был изначальный импульс… так сказать. В позапрошлом году, что ли, ходили мы по святым местам Крыма. И вот… в каком-то скиту… знаешь, там небольшой такой выступ в море… ну ты знаешь, я плохо запоминаю подробности. Ну вот, после вечерней службы дело было. Ночь тёмная невозможно – ни зги не видать, как говорится. И я ещё службой ошарашенный. Иду в келью… я знаю, где она… повернул не туда и шагнул в обрыв. Что ноги переломал, понял сразу. Ну, вытащили меня, спрашивают: как ты? Да ничего, до утра дотерплю. А батюшка на это: нет, до утра ждать не будем. И повёз меня в Севастополь. О-ох!

- Что?

- Ты и представить не можешь, какие в тамошней больнице условия!

- Ну дак и расскажи.

- Положили на голый матрас… бельё, оказывается, с собой нужно приносить. За все процедуры платить наличкой в руки тому, кто… понимаешь? Не в кассу там, а… понимаешь. И это не потому, что я пришлый, иностранец теперь, а для всех такие условия. Ну, отец Ефим оплатил рентген и уехал отдохнуть: сколько он меня вёз, устал, глаза красные. На утро врач мне и говорит: надо делать операцию, но… готовьте, короче, гривны. Но я уже тут наслушался, навиделся, да и чего там не понять! У меня в молодости в захолустной больнице условия лучше были. Я б себе сам операцию сделал лучше, если б мог дотянуться. Тут отец Ефим приехал. Ну и правильно, говорит, нечего тут подвергать себя риску. Купил мне билет на самолёт и отправил в Москву… Там меня встретил сын на машине и всё такое…

Валерьян улёгся, потянулся и закрыл глаза.

- Значит, - говорю, видя, что продолжения не последует, - шёл в келью, а пришёл в пропасть?

- Ну да, - и Валерьян протяжно зевнул.

- Так это у них там новеньких на вшивость проверяют. Кто свят, тому в келью тропка, а кто грешен – а ну его, в пропасть!

- Дурак ты, сан.

Подумал я, подумал: а что, может, и дурак. И не стал обижаться.

- Слышь, Вансан, - вдруг встрепенулся Валера, - а о чём это с тобой так долго беседовал батюшка – аж два часа с лишним. Я понимаю, не каждый день воцерковляешься…

(Почему-то я смущён его вопросом. Не оттого ли, что не знаю пока, как воспринимать ту беседу и таинство евхаристии затем? Быть может, я и освою позже… а покамест умолчу.)

- Ну а твоё-то какое дело, Валер? Тебя, да и других он давно знает, чего с вами долго говорить. А я с ним впервые беседовал по-настоящему… Кстати, я даже не заметил, что так долго.

 

Несанкционированная ловля

Когда батюшка уехал, я загорелся поймать из пруда самую большую рыбину – всем, как говорится, на удивление! Ох, как они иной раз всплескивали, рыбины эти, как восхитительно выскакивали они наружу – буквально на целый метр в воздух! Ну, чистые дельфины! И чего это они так скачут?! Дразнят? Ой, какие большие, восторгался я, плавая вокруг островка с крестом, обозначающего Валаам. И собственно, никто против этой моей затеи не был. Наоборот – у всех потекли слюнки, глазки загорелись, хотя и старались этого не выказать. Сами-то не решались – батюшка, знали, очевидно, не благословит. А мне, залётному, глядишь и простится… И любопытство также тут не исключалось: удастся мне – не удастся? Но, видимо, надеялись, что я рыболов искусный и знаю всяческие секреты, в отличии от них. Кто-то – забыл кто – как-то обмолвился – опять же не помню, по какому случаю – не так-то просто выловить тех игривых рыб. Пробовали некоторые, да без успеха. И вот рано поутру, ещё не рассвело, я наскоро попил кофе, стараясь не греметь, и… и тут оказалось, что я совсем забыл об утренней службе. Только я, значит, навострился в дверь, как стали выходить из келий мои собратья.

- А я думал рыбку половить, - промямлил я жалобно. Молчание в ответ было неумолимым. Лишь отец Иов чуть слышно шепнул:

- Ну, попозже…

Кое-как выстояв начало службы, я потихоньку всё же слинял. Несколько червей у меня было припасено в баночке (я перерыл вчера чуть ли не весь огород – вот радость-то отцу Иову, но с подземными обитателями тут явный дефицит, что меня страшно удивило и обидело: ежей сюда понавозили, а червячков, понимаешь ли, забыли), да ещё мякиша хлебного с постным маслом намял. И вперёд, вперёд, сумерки ещё не вполне рассеялись, мимо Айрана, посмотревшего на меня удивлённо и махнувшего хвостом, как флагом:

- Некогда, дружище! Извини.

- Гав!

И вот уже я на берегу. Закидываю удочку и начинаю обустраивать место. Рогатинку воткнул у берега, положил в неё удилище, ручку придавил коряжкой. Вон камни, вон досточка – лавочку соорудил. Сел, жду. Солнце взошло, точно выпрыгнуло, стало припекать. Сдвинулся в тенёк. Жду. Плеснуло у противоположного берега. Поразмыслил – перешёл на ту сторону. Жду. Плеснуло там, где сидел прежде. Воротился. Опять жду. Вдруг понял – чётко и ясно: не быть удаче. Мало того, что со службы сбежал, так ведь ещё и пост. Отец Ефим явно рыбку заколдовал, заговорил. Да и благословение он мне не давал на ловлю. Это же не форель. Жирна чересчур. Вот она и не ловится. Как по библии прямо. Ловили они, ловили, а всё безрезультатно. А Христос сказал – и полны сети. Н-да. Притча да и только. Э-эх, сплошь метафоры.

 И поплёлся я восвояси ни с чем. Кинул удочку в угол крыльца, и – рубить дрова. Надо же искупать грех.

А как многообещающе начиналось! Когда совсем истомившись на берегу, бегал в огород к отцу Иову. Тот раскопал как раз какую-то гусеницу – и я поскорее выхватил, пока он её не уничтожил. У Олега, который помогал отцу Иову, забрал личинку бабочки – в спичечном коробке он её сберёг для меня. Стало быть, надежда не угасала в копальщиках на мою рыбалку. И опять бегом на пруд…

- Пока не расколю все эти чурбаки, не уйду…

Олег пришёл мне пособить, да я отправил его… мой грех, мне и замаливать.

 

 Проба на должность

 Пафнутий привёз двухлитровую бутылку молока и пару кружков козьего сыра из дружественной Малаховки – кто-то ему там пожертвовал для братии. И братия сей сыр возжелала отведать незамедлительно. Пробегая, мимоходом вроде, через трапезную, каждый норовил отрезать себе по хорошему ломтю. Валерьян, наблюдая, как уменьшается на столе масса сыра, с каждым мгновением становился сумрачней. Наконец он не выдержал, схватил одной рукой бутылку молока и прижал её к груди, другой же рукой ухватил за локоть Лёшу:

- Вы что, обалдели тут все до единого?! - прошипел он гневно. - Если поедать такими кусками, никаких денег у батюшки не хватит, чтобы вас прокормить! Вы что!?

От неожиданности Лёша, которому выпало отдуваться за всех страждущих, поперхнулся и, ничего не ответив и спрятав сыр в ладонях, умчался к себе в келью. Валерьян, продолжая вслух выговаривать уже громоподобным голосом, убрал молоко и сыр в холодильник и сторожем сел рядом на стуле.

Когда через некоторое время пили чай, Пафнутий ласково обратился к новоявленному эконому с намёком:

- Молочка в чаёк плеснуть не помешало бы. А?

Валерьян сделал вид: не слышу и не понимаю, о чём это ты, и продолжал, насупившись, шумно прихлёбывать из кружки чай.

- Ну вот столечко, - Пафнутий показал ноготь на мизинце. - Лишь бы слегка закрасить.

Эконом ещё пуще насупил брови и не отвечал. Братия, уставясь в стол, едва сдерживала смех.

- Молоко нужно мне для завтрашних аладьев, - сказал, наконец, Валерьян. - Не будет молока – не будет аладьев.

- Понятно. Ну хоть вот столечко… слегка-слегка закрасить только.

- Не дам! - отрубил Валерьян и стал похож на упрямого мальчишку, готового к потасовке. - Ни пол столечко! - И показал кукиш.

- Поня-атно.

Все кругом уже натурально давятся смехом.

 

Следующим утром, когда я принимал водные процедуры после колки дров – это у меня вместо зарядки, – с огорода пришёл отец Иов: Пафнутий позвонил с ближнего поворота трассы и сообщил, что ему из села принесли молоко.

- Сходи, Вань Сань, пока они дальше не уехали.

Так я впервые пешком отправился по знакомой из окна машины горной дороге – один. Шёл и смотрел по сторонам, вслушивался в симфонию многочисленных – громких или едва различимых – звуков: шелеста буковой листвы, гомона птиц, стука о землю груш, шороха посыпавшихся камешков – возможно, из-под чьих-то неосторожных лап, останавливался и смотрел – в надежде увидать обладателя этих лап. Какой-нибудь час всего без привычного человеческого присутствия, но я успел ощутить, как мощна энергетика величавых гор – она напитала меня собой, наполнила спокойствием и уверенностью.

Пафнутий ожидал меня у того места, где мы засели на «буханке», когда ехали в скит. Теперь тут была ровная площадка. Нависавший над дорогой уступ скалы был срезан и все промоины на дороге законопачены.

- Ну как? Годится теперь дорожка?

- На пять с плюсом. Блеск.

- Налей там бадеечку молочка Валерьяну.

- Ладно.

И Пафнутий, заведя свой экскаватор, на прощанье подмигнул мне заговорщически и скрылся за поворотом, а я, забрав две пятилитровые канистрочки с молоком, пошагал обратно.

 

Погоняло

 Лёша даёт мне ноутбук с тем, чтобы я посмотрел сделанные им фильмы про их жизнь в скиту и почитал кое-что из текстов – вдруг что-то пригодится для очерка. Все они как-то чересчур уж трепетно относятся к литературной моей закваске. Мне иной раз даже хочется съязвить: чего, мол, прочитал книжку и умнее стал? Однако зачем рушить чужие иллюзии без нужды… И я иду в свою келью молча. В трапезной у газовой плиты вижу Валерьяна – он получил послушание: должность повара, вместо Паши, который закормил нас полусырыми либо переваренными макаронами.

- Как успехи? - бросаю на ходу.

- М? - Обиженное выражение на его физиономии обозначает, по всей вероятности: до чего он недоволен "бадеечкой молочка" отца Пафнутия: я ему уделил всего лишь чашку.

Сижу за компьютером, вникаю, заходит Валерьян в кухарском переднике, руки в бока уперши, смотрит на меня с укоризной.

- Между прочим, в скиту все работают, иначе… - и не закончив фразы, выходит.

- Ну скажи, что хотел… скажи, скажи!

- Скажу! В скиту не отсиживаются по кельям, когда остальные работают. У каждого своё послушание.

- Сейчас закончу с ноутбуком и продолжу рубить дрова… Тебя что, надсмотрщиком назначили? Погонялой? Эк тебя заносит, однако. Гордыня, сам знаешь, грех. Вот манкировал посиделки у костра, а зря. Тебе было бы весьма пользительно. Там батюшка про гордыню хорошо объяснил… Стой! Я тоже кое-что тебе скажу. Меня удивляет: почему на тебя не обижаются? Или всем сразу видно, что на такого обижаться грех?

- Почему?! - Валерьян резко оборачивается. - На какого такого?!

- Да на такого! Ты ж эгоцентрик до кончиков своих жёлтых ногтей! Я!.. я!.. я!.. – только и слышишь, как ты сам себя возвеличиваешь. Больше никого не было ни в Иерусалиме, ни на Луне! Один ты везде побывал и всё знаешь! Никто ничего не видал, не слышал и не испытал… Только то ценно, что тебе довелось понюхать! Да? Попробуй отопрись!

- Почему ты злишься? Это тоже грех.

После этой стычки иду рубить дрова. Рублю с остервенением. Жарко. Несколько чурок одолел – и купаться, смыть пот. Интересно, почему кроме меня в пруду никто не купается? Из-за белесоватой, как разбавленное молоко, воды? Так ведь это известняк с гор вымывает. Или есть другие причины?

Олег опять подходил помочь. Но не смог даже воткнуть колун в чурбак, лезвие отскакивает, как от упругой резины. Пошёл рубить из предыдущего привоза – там вроде другая древесина, податливей.

 

Шершни

Возлежу с книгой после добросовестно выполненного послушания и омовения под душем – водичка сегодня нагрелась в баке градусов до тридцати пяти. Между прочим, я только недавно узнал, что человек может ошпариться водой в сорок градусов, - я же почему-то предполагал, что требуется почти кипяток… Вот вам и банальность: век живи – век учись. Или похожая мораль… забыл… там ещё в конце, в назидание: …и дураком помрёшь. Крен какой-то возник в моей голове – в сторону дидактики…

 Вваливается Валерьян, держит перед собой ладони, точно плохо видит. Я прикрылся книгой от яркого оконного света, вгляделся: лицо его невероятно распухшее. Даже скажу: вздутое, будто его здорово побили. "Ну вот, командарм, накомандовался?" - мелькнула шальная мысль: поколотили его, что ли, кто же? Неужели Пафнутий? Другому кому вряд ли с Валерой справиться.  Губы толсты и натянуты – вот-вот лопнут. В щёлках глаз едва проблескивал лихорадочный блеск. Я вскочил с кровати.

- Что?! Побили? Кто? Понятно – занудством всех достал уж!

- Шёршни покусали, - пролепетал плаксиво непослушными губами Валерьян.

Я лихорадочно стал рыться в сумке в поиске лекарств от аллергии. С моей ладони он слизнул несколько таблеток.

- Как же так?!

- Помылся, сел на жестяной короб одеться, а тут они…

Уже в трапезной – суетится Пафнутий, охает Алексей, отец Иов прикладывает компресс к лицу и проплешине затылка Валерьяна. Они дают ему ещё лекарство, предлагают выпить водки.

- Не-е, боюсь… как бы не задохнулся, - и, пуская слезу, объясняет: - Буду если… синеть… вот тут… - он трясущимся пальцем показывает под кадыком своим впадинку. - Тут разрежете и вставите чего-нибудь… трубочку любую…

- Выпей водки, тебе говорят! - настаивает Пафнутий, приближая к его лицу стакан.

И Валерьян пьёт из рук Пафнутия, поддерживая стакан под донышко большими пальцами. Затем откидывается спиной на стену…

Пшик в это время считает на теле Валерьяна отметины от жал шершней:

- Раз, два… ёлки! Семнадцать клевков! С ума сойти! Меня один жахнул – я чуть не помер! Что ты чувствуешь?

- Гвозди…

- Гвозди? - Пшик заглядывает за спину Валерьяна. - Где гвозди? Стена чистая…

- Гвозди! гвозди будто забили в тело моё!

Мне же представилось, как всё произошло. Дело-то в том, что это я соблазнил его принять душ. Вода согрелась, как уже сказал, до комфортной температуры. И я голову помыл с мылом. Потом прыгал на одной ноге, надевая штаны. У меня тоже был соблазн присесть на короб, в котором был спрятан водопроводный кран, но он находился метрах в десяти, а под ногами скошенная крапива. А Валерьян, значит, эпикуреец этакий, всё же с удобствами решил одеваться. Присел, вытряхнул носочки, расправил грудь, вздохнул блаженно – солнышко ещё не село, припекало ласково, глаза прикрыл умытенький Валерьян от удовольствия… И тут – жжж-ззз!.. Ах ты, гад такой! – бемц нахала по башке! Удовольствие мне решил испортить?! Доктор наш таков, он церемониться не будет. И тут началось… Уж не представляю, как он скакал оттуда, каким аллюром… Видимо, очень быстрым был его бег…

- Неужели гвозди? - допытывался Пшик.

И это после того, как ты хотел их всех построить… – подумалось мне опять. Признаюсь, я не ощутил к нему глубокого сочувствие. Возможно, потому что и он не проявил должного сочувствия к моим ногам, распухшим после похода к водопаду – то ли от кочек, то ли от холода, когда я пожаловался ему как доктору. Этакое наплевательское отношение к болячкам других... И вообще, мы стали друг друга раздражать – причём, с того самого момента, как сели в поезд.

- Ну, я им сейчас покажу! - Пафнутий решительно двинулся к выходу. - Керосинчику только возьму… Я им задам!

- Не надо, слушай, - придержал его отец Иов. - Тоже ведь божьи твари.

 

Позже, когда трагедия превратилась в фарс, а именно: Валерьян, опьянев, стал рассказывать о своём ристалище – как бился он на равных с полчищем шёршней и при этом не погиб, я удалился. И у туалета под навесом козырька увидал пару большущих шершней – размером с указательный палец, не меньше! Я невольно попятился:

- Я вам не враг какой! Нет! Я регулярный гость! Должны привыкнуть, считаться с необходимостью! Ладно, уже ухожу. Вы мне надоели не меньше, между прочим…

И я поспешно ретировался (слинял, выражаясь точнее) в сторону дома.

 

А на следующий день я оказался невольным очевидцем такой вот забавной сценки: отец Иов, – решив, очевидно, разведать: уничтожил Пафнутий шершней или нет, – заглянул в злосчастный короб. И как затем гигантскими прыжками, сперва задом, затем развернувшись в воздухе, как заядлый акробат, улепётывал он от  беспощадных насекомых.

Я после заглянул в теплицу, куда он заскочил и захлопнул за собой дверь, – убедиться: жив ли разведчик? Но отец Иов был совершенно невредим.

- Я их молитвой, молитвой отлучил, - успокоил он меня.

 

Отъезд

Незаметно пришла пора уезжать.

 

Заехали к тому абхазу Васе, что нас выручил аккумулятором, когда мы застряли ночью в горах по дороге в скит.

Впрочем, забыл упомянуть о прощании… трогательном по искренности… все мы, разномастные-разнохарактерные, со своими особинками и разными пятнышками, свыклись и общались… Жаль было расставаться. Жаль. И:

- Приезжайте ещё! - не было дежурной фразой, так я почувствовал.

Да, все стали близки – и Коля с Олегом, и отец Иов с Лёшей, и  Диомед с Игорем, и Пафнутий и  даже Пшик… Все без исключения. Каким-то образом отец Ефим подобрал команду, если выражаться спортивным языком, которую можно было, в смысле психологической совместимости, отправить и на Марс – не скушали б друг друга…

 

Дождь то ровно сечёт в окно машины, то бросает пригоршнями, как из ковша, застилая даже видимость растительности на обочине – лишь скользящая перед глазами зелено-синяя муть. Пафнутий накинул на голову капюшон, выскочил из кабины и торопливо пошагал к смутно сереющему вдали дому за изгородью, однако дошёл лишь до распахнутых настежь ворот – там бесновалась овчарка. На её лай вышел Вася в брезентухе, накинутой на голову. Рассмотрел нас, прикрикнул на собаку, Пафнутию сразу определил насущную задачу:

- Тебя Гришка давно поджидает – бульдозер ему завести.

- А чего же он у тебя его заглушил? - Пафнутий кивнул на ровненько притулившийся в закуток бульдозер. - Ехал бы сразу в гараж. Так я бы и завёл его прямо с утречка. И без всякой головной боли.

- Видимости никакой не было.

- В гонках, что ль, участвовал? Видимости ему не было! Чего другого не было – охоты, например, - в это я готов поверить.

Вася молча слушал и улыбался, чуть высовывая кончик языка.

- Ладно. Щас придёт.

Показался в пелене дождя понурый Гриша – в дождевике по самые подошвы. Не взглянув на Пафнутия, он сразу направился к бульдозеру, закрепив попутно на фаркопах уже растянутый по земле трос, полез за рычаги. Пафнутий завёл мотор, стал потихоньку отъезжать. Когда трос натянулся, колёса завращались в жидкой грязи без пользы. Пафнутий ослабил натяжение и уже рывком попытался стронуть бульдозер.

- Ага, как же! - И, полуобернувшись, почему-то скосил правый глаз на меня. - Сам бы, глядишь, и завёлся – от злости. А эта машинка для таких дел легка, хоть и прозывается вездеход. И ты думаешь, Гриша об этом не догадывается? Театр разыгрывает. Ишь, деловой. Насупился ещё, понимаешь…

Нам с Валерьяном было досадно всё это – при рывке мы отшибли себе колени: Валерьян о бардачок, я – о ребро столика. Теперь ерзаем и потираем ушибы.

Пафнутий опять выпрыгнул из кабины, одновременно с прыжком накинув на голову капюшон:

 - Заезжал бы тогда уж в гору градусов под сорок… В водке ведь тоже сорок! Баланс соблюдать нужно!

Гриша, выставивший было ногу в кирзовом сапоге на гусеницу, убрал обувку обратно внутрь кабины.

- С водочкой поаккуратнее, - посмотрел Пафнутий на Васю, по-прежнему державшего руки с брезентом над головой.

- Да нет, какая водочка?

- А чего же он сюда приехал… Не балуйтесь, говорю. Как вот я его заведу?

- Так приедешь на своём танке.

- Когда же я теперь приеду?

Дождь усилился.

- Всё равно непогода.

- Да ладно вам! Для трактора непогода, что для водяной мельницы вода. Пыли меньше!

И мы поехали дальше. На мосту через ущелье остановились. Панорама сказки – на прощание. Шум потока заглушал слова. Хотел сфотографировать, да батарейка в аппарате зачахла.

В селе остановились у дома Ольги. Пафнутий махнул нам следовать за ним и первым выпрыгнул под дождь.

 

Новенький домик в пластиковой обшивке. Я невольно стал искать, где же был старый, погоревший, но ничего поблизости не разобрал – либо в другом месте он, либо дождём размыло, – лишь такие же новенькие домики в стройном ряду. Очевидно, в преддверии олимпиады, подумал я, жителям справили новую одёжку.

Какова ж оказалась Ольга? Вовсе не старуха, а миниатюрная моложавая с приятным лицом женщина. Володя, её сын, паренёк годов четырнадцати весело завертелся вокруг Пафнутия, но увидав нас, незнакомых дядек, застеснялся и убежал по лестнице на второй этаж, сказав лишь приятным голосом "здравствуйте".

- Куда же ты? - как-то неожиданно ласково спросил вслед ему Пафнутий.

- Да я…

По тому, как преобразился Пафнутий, мне подумалось, что с семейством этим он очень дружит…

По своей журналистской закваске я склонен постоянно моделировать и предполагать, – я и предположил, что Пафнутий состоит в связи с Ольгой, и сын у них – вот этот застенчивый Володик, кого батюшка возил в больницу – есть их общий ребёнок. Но всё это, скорее всего, моё нескромное и немонашеское воображение. Потому что – аргумент – кто ж без греха? Так ли это на самом деле? Они ж на пасеке лишь вместе, а в остальном – порознь? Так-то оно так, перетакивать не будем, как говорится…

В доме было чисто, но бедно. И растворимого кофе нам досталось по маленькой чашечке – в банке больше не оказалось. Зато Ольга налила нам по трёхлитровому бидончику мёда и к нему приложением по пузырьку пчелиного молочка.

- Чтобы здоровья прибавилось.

 

Поезд восвояси

 На подворье времени было только на спешный обед и быстрые сборы. Когда с этим покончили, подъехал на микроавтобусе и батюшка, чтобы проводить нас и благословить в дорогу.

Когда прощались у крыльца, батюшка что-то сказал мне и пошёл вверх по лестнице – я не расслышал, что именно было им сказано. Наверно, попрощался, продумал я, и – к машине. И только в поезде в голове сработала «система синтеза» и я сложил в смысловую конструкцию то, что было сказано игуменом: отец Ефим хотел дать мне какую-то книгу для успешного воцерковления, и позвал за собой… а я пошёл к машине. И возможно, этим обидел его…

- Как думаешь, обиделся? – спросил я Валерьяна.

- Он не обидчив.

Поезд был таким же, как из Москвы – холёным. Телевизор лишь отсутствовал. "И, слава Богу!..» Я облокотился, похлопал ладонями по верхним полкам.

"А это ещё что?" Под левым локтем – пластиковый портмоне и в нём просвечивает паспорт. Развернул – симпатичная мордашка девчонки... Вгляделся – конопатая, наверно. Бесшабашность присутствует... Чего ещё-то? Вот бестолковка, документ посеяла. Будет теперь дёргаться, студенточка... Сколько ж тебе... А-а, да ты не студенточка, ты уже мамочка... Причём одинокая, похоже. Ах, ах...

И вслух:

- Вот поехала мамуля к морю тёплому – искать дочке папочку приёмного. И растяпа растакая одинокая... и ни папочки, ни пачпорта тра-та-ра-ра.

- Что?! - Валерьян с самого утра в раздражении и всё принимает на свой счёт: ищет тайную подковырку. - Прошу тебя, выражайся понятнее! Былины он тут взялся читать!

- "Прошу тебя..." – уже на песенный мотив передразнил я его, но тут же и одёрнул себя (Фу, как начнёшь себя неправильно вести, так не остановишься... ни за что!)

- И посеяла свой аусвайс, говорю. Теперь некуда будет поставить штамп о новом замужестве, - я бросил на столик паспорт. - Давай вот думай теперь, как быть.

Валерьян вгляделся в фото.

- А чего думать. Приеду, напишу по адресу...

- Чтоб готовила выкуп? Ты как будто в 19 веке живёшь. Ни интернета у тебя нет, ни телефона… Нарочного пошли, посыльного, через месяц, глядишь, ответ получишь.

- Да иди ты! - Валерьян спрятал паспорт в портфель. – Да, в 19 веке! Живу! Мне так больше нравится. Что хорошего в твоём 21-м? Скажите на милость – интернет у них есть. А царя в голове нету!

- Добрый доктор Айболит... у него душа саднит…

- Да перестань же!

- Я поеду в Аристань, - и уже выходя в коридор, закончил: - Богу молиться, зоре поклониться...

На пути к тамбуру встретил девицу, лицо которой показалось мне знакомым. О, какие замечательные веснушки! И волосы в рыжину. И поскольку она мило мне улыбнулась, когда я её пропускал, сунувшись боком в пустое купе, подумал: где ж мы с тобой виделись, деточка? И свидимся ли ещё? Ах, ах...

Возвращаясь, заглядывал в распахнутые двери с игривой надеждой свидеться-таки ещё разок с рыженькой попутчицей и... Во-от она, ненаглядная! Да у неё девчушечка, да у неё дочечка...

Девочка годков пяти расчёсывала свои косички, точь-в-точь как у мамочки, игриво стрельнула глазками на меня, затем на мамочку, и томно потупила взор... Ох, кокеточка растёт!

Тут меня тронули за локоть и я, обернувшись, увидал маленького старичка в огромных солнцезащитных очках.

- Позвольте, - улыбнулся мне старичок шикарными зубами, - по-ойти.

- Пожалуйста, по-ойдите.

И входя в своё купе, сказал:

- А знаешь, чего я исчо подумал... Вот только что, сию секунду?

- Ну? - Валерьян всё ещё пребывал в своей сердитости.

- Как могла эта мадам оставить паспорт в нашем купе?

- Как?

- Ну ясно же – впопыхах.

- Ну? Америку открыл!

- Но в каких попыхах?

- В каких? - Валерьян уже цедит сквозь зубы, теряя последнее терпение.

- А в тех самых попыхах, когда жара, суета, ребёнок не слушается, егозит... кокетничает напропалую.

- Избавь меня от словоблудия!

- Наберись терпения – и получишь приз. Нашлёпала мамаша дочурку, огляделась – не своё купе заняла. Давай перетаскиваться вещи в соседнее, за левой стенкой которое. Ведь если бы она, растеряша, из первопрестольной ехала, то документ её уже был бы в других руках, а не в наших... Улавливаешь? Скажем, в руках проводника или в лапах бандита. Ты всё ещё в непроходимом тупике?

Валерьян демонстративно отвернулся к окну.

- А между тем, у тебя есть счастливая возможность познакомиться с очаровательной девицей. И прямо сейчас.

- Зачем это мне?

-  Ты не понял?

- Нет. И мне надоели твои приколы...

- А ты погоди роптать. А сходи-ка лучше в это самое соседнее купе, за стеночкой.

- Зачем?

- И внимательно вглядись в личико соседки с милой дочуркой впридачу. Может, очаруешься.

- Ты вообще-то здоров?

- Этот вопрос относится к категории "ХВЗ".

- ?

- В переводе на русский: "Хочу выйти замуж". А ты спрашиваешь: как у меня со здоровьем? Ты ещё спроси: какая у меня зарплата!

Валерьян по-прежнему не пробиваем. Тупица, словом. С ним бывает. Даже своим коллегам он говорит: как только заметите, что тупею, скажите. Сразу же подам заявление об уходе на пенсию.

- Можешь развернуть паспорт и держать его перед своими глазами на вытянутой руке, раз ты такой дальнозоркий...

- Ну всё, я тебя убью!.. - однако догадка опередила его опрометчивую лютость и он вышел из купе. Вернувшись:

- Похоже, она!

И какая торжественность в голосе! Определённо очарован. От красоты женской обалдел. Невменяем теперь ещё больше.

- Вот, баба-мот, убегайте от хлопот. А то повёз бы чужой паспорт в толстом своём портмоне, задержала б тебя милиция, обвинила в краже, засадила в тюрьму... Итог бестолковости и упрямства.

- А ты на что? Засвидетельствовал бы, что я не крал...

- И вообще...

- Что? Ну что ещё-то?!

- Как поступим? Сразу женимся и удочерим малютку, или выдержим дипломатическую паузу?

- Что б ты провалился! - Валерьян выскочил из купе и через некоторое время вернулся размякший и подобревший. За ним, прижимая ладони к пунцовым щекам – рыжая мамаша-растеряша...

Уже потерянный документ возвращён, благодарности выслушаны, растеряша удалилась...

- А венчаться когда же?

- Чего опять тебе надо от меня?!

- Один пустячок. Ответь, пожалуйста: у тебя с головой всё в порядке?.. Оно и заметно. Бесноватый, право. Пора бесов-то изгонять. Батюшка, интересно, экзерсизмом не занимается? Забыл спросить. Какая досада!

 

ХВЗ

Итак, растеряша ушла, Валерьян возлежит, закинув руки за голову, вскоре начинает похрапывать. Я же решил почитать, открыл книгу и увидал номер страницы… И что-то во мне болезненно повернулось в области сердца. Это с чего же так вдруг?.. Страница, номер… То была цифра моего возраста. Она, цифра в углу страницы, вдруг задрожала, затуманилась, и я очутился словно внутри оболочки мутного воздушного шара. И неожиданно такая вот мысль возникла: «Интересно, как я буду умирать? И что буду при этом чувствовать?» И мне сделалось жутко любопытно, настолько любопытно, что любопытство сие оттеснило далеко-далеко холодок ужаса, возникший у позвоночника… Хорошо бы вспомнить об этой минуте, когда я буду действительно на смертном одре. Или я умру внезапно? И не успею ни о чём поразмыслить?.. Почему мне подумалось о смерти сейчас? Ах да, цифра на странице… Ассоциация. Ну и что? Почему осознал только сейчас? Что эта цифра велика, что это очень немало? Гораздо больше, чем осталось… Наверняка! В неё вместилось и детство моё, и отрочество, и юность, и молодость, и зрелые лета мои… Неужели? Мне кажется иногда, что я ещё совсем зелен и ничего общего со зрелостью и – тем более! – с мудростью не имею. И вот, значит, я осознал, очнулся… жизнь-то моя на завершающей стадии, а вовсе не на восходящей!  Я не подымаюсь и  даже не на прямой. Именно – я не шагаю по ровному полю, а давно уже скатываюсь под гору. И чем ближе к подножью этой горы, тем большую набираю скорость. Да, осталось меньше, чем минуло. Насколько меньше? Кабы знать. Зачем?.. И как же я так жил, раз всё так промелькнуло? Банальность. Ничего не мелькало. Я жил… просто теперь вот померещилось что-то… И я оторопел. И не могу прочувствовать: глупо или умно я жил, с пользой или без… И – а это ещё банальней: жил ли я вообще? Не потому ли, что всё, что приходит сейчас на память, кажется мне не имеющим к настоящему никакого отношения? Будто не со мной всё происходило – и в детстве, и в юности… Странное ощущение, пугающе зябкое… Как сказал бы один мой знакомый: живёшь-живёшь и ничего, нормально выглядишь. А потом вдруг раз и стал разрушаться, посыпался… и зубы вывалились, и волосы… у кого какая генетика, словом. И – всё.

Вдруг Валерьян проснулся, сел, проморгался, посмотрел на меня, уставившегося в окно:

- Что-то ты погрустнел, Вансаныч, - сказал не без сочувствия.

- Очень ровный тут ландшафт, - вздохнул я.

- На тебя не угодишь. То тебе всё криво, присесть некуда, - это был очевидный намёк на поход наш к водопаду.

- Да. И так неправильно и этак. Должен быть природный баланс. Если очень прямо, надо скривить. Хоть чуток. Регулярный парк, например, – это французам. А нам, русским, - стихия приволья. Когда неестественно – то глаз режет. Очи заболят – надо к окулисту.

Валерьян встал и вышел из купе. И долго не появлялся, и я слышал его голос за стенкой. Различаю имена: Фромм… Декарт… Кастанеда…

Ёлки-палки! Всё понятно с ним. Затеял разговор с растеряшей о жизни в скиту и пошло-поехало… офилософился.

- Кастанеда ваш, - доносится голос Валерьяна, - вовсе не религия! Это, скорее, метод способ постижения себя, своих сил, особенностей… А религия для утешения, в помощь…

Прикрываю дверь поплотнее.

Кстати, а что я решил о…? Да, вопрос на засыпку: что я думаю про свой вояж и в отношении Пети? Как-то пусто в моей голове на сей счёт, да? Единственно, о чём могу сказать теперь же и с полной уверенностью: отец Ефим, точно, нашёл себя и своё место. Он полюбил свой скит, как человек, построивший свой дом с любовью… "Дом, который построил Свифт…" Дом, который построил Ефим…

Да что они, в самом деле?!. – Голоса за стенкой набирали силу. Ополоумели, что ли? Не успели познакомиться – и спор учинили! Во дают. И каков же повод? Не иначе любовь с первого взгляда. Анекдотиус! Вот вам настоящий образчик ХВЗ.

Вскоре, однако, Валерьян возвращается, рассерженно сопит, заваливается на боковую лицом к стенке. И я выжидаю некоторое время: может, скажет чего? Нет, всё сопит. И я отправляюсь на разведку…

На этот раз застал там одного старика. Он по-прежнему в своих непроницаемых очках. На мой вопрос: где девушка с малышкой? - прошамкал:

- Наве-ено, им скучно со мной, ста-аиком.

- Да что вы, милейший, - зачем-то сказал я бодренько, - у вас столько можно набраться умного... Хотя вряд ли. В моей голове такие опилки нынче! Ничего не вбирают.

- Синтетические, может? - вдруг хитро улыбнулся старик. Я даже попятился от столь неожиданного предположения – вот же язва какая, оказывается, а я подумал до этого, что раз такой шепелявый, стало быть – чудик. И я, пробормотав:

- Вполне возможно,  сударь вы мой, - задвинул за собой дверь.

То, что у него вставные челюсти, я понял. Но почему он не снимает тёмных очков? Вдобавок к беззубости – слеп?

 

55. Маша вошла в полемический раж

Маша заходит через пару минут с книгой в руках (Валерьян, разумеется, вскакивает): "Письма…" Флобер – на обложке. А на щёчках мамаши горячий румянец. О-о-ё-ёй-ёй – какая!  И без предисловия:

- «Говорят, люди, верующие в Бога, лучше нас переносят земные горести».

Молчим, смотрим на неё, я догадываюсь: ей нужен собеседник! Конечно, это продолжение разговора, который у неё происходил с Валерьяном – там, за стенкой. Чего же он не мычит – не телится? Спохватываюсь:

- Тогда уж вы и дальше прочтите.

- «Но человек, убеждённый в существовании великой гармонии, ожидающий, что тело его исчезнет, меж тем как душа возвратится в лоно великого целого, чтобы уснуть, а затем, быть может, вселиться в тело пантеры или засиять звездой, такой человек тоже не мучается».

Валерьян встаёт и выходит. Будто в знак протеста. Ну да, он человек православный, а ему тут "вселиться в тело пантеры" …

- Он, похоже, обиделся на что-то? - смотрит Маша на меня.

Я пожимаю плечами.

Молчим. Может, Валерьян всё же вернётся? Говорю:

- Вот я иногда думаю: как же я умудряюсь так себя самого укусить? Сам себя! Ну, собственный язык, допустим, прикусываешь. Или щеку.

- Это вы о чём?

- Ну да... Зря вы так резко критикуете то, что очень мало знаете…

- Я – мало? Я этим плотно занималась… Профессия, знаете ли, обязывает.

Так, думаю себе, надо спросить о её профессии… Но! - тут же окорачиваю сам себя. - Зачем я должен продолжать чужой спор? Я же и сути даже не понял. Но – продолжаю:

- Чувствуется некая обида на кого-то конкретно. Вот я себе так понимаю. Человека прижали обстоятельства. Небо показалось с овчинку. И единственный луч надежды – это тропка в сторону храма. Ясная, согласитесь, чудесная метафора. И вот он идёт по этой тропке. Приходит. Слышит музыку, молитвы, начинает приходить в себя… и вдруг слышит, старушенция там какая-то пол тряпкой подтирает и корчит из себя хозяйку, делает замечания своим противным голоском: «Натопали тут! Ноги не могут вытереть!» И так далее. И с этим замечанием её что-то рушится в сознание пришедшего, он обижается!.. И уходит. Однако на кого он обиделся? Некая подобная обида чувствуется и за вами…

"Что за чушь из меня прёт?.." - спохватываюсь я.

Маша смотрит на меня растерянно, точно сейчас только заметила, что перед ней совсем не тот человек, которого она хотела бы сейчас видеть. Да, что-то я не то гну. Да! Побить бы этого Валеру! Провокатор! Заварил кашу и смылся… а мне расхлёбывать. И вообще, что это такое!  Туда ехал – дискуссию навязали, обратно – и того хлеще!

Чем, интересно, занимается её дочка в данный момент?.. Бросила дочурку и… Или там Валерьян в няньки определился?..

- Один мой хороший знакомый в таких случаях говорит: всё, что способствует продолжению рода человеческого, то – добро, а всё, что не способствует,  – зло. Я, говорит, над этой формулой долго мучился, а вы над этим вопросом, похоже, лишь вчера задумались. Отсюда и весь ваш пыл. Это он обо всех так, кто с ним спорит. А в сущности…

- О чём это мы?

"В самом деле, к чему это я?.."

- Не знаю.

- Называется: приехали.

- Вот у Данте…

"Стоп! - сказал я себя. - Нам только Дантовы трактаты осталось сюда приплести…"

 

Когда приехали в Москву, то столкнулись с нашей милой и непосредственной попутчицей на входе в метро, точно в этом была своя закономерность... Однако Валерьян так, очевидно, не рассуждал – сделал вид, что не заметил.

-  Ну и валенок.

- Что?

- Ничего.

Валерьян будто очнулся и поглядел вслед Марии, ведущей за руку дочурку... Ах, и нет уже их – толпа поглотила.

- Ты адреса, случайно, не запомнил? - Валерьян даже скинул рюкзак с плеч.

- Адрес? Нет. Мне-то зачем?.. А телефончик могу дать…

 

Белобородый козёл

 Поднявшись в гору, Вансан слез с велосипеда передохнуть. Огляделся.

Справа, над осенним, сплошь желто-багряным лесом – треть неба без единого облачка – пронзительно-голубое. Залито солнцем. Остальное же, две трети слева, – без единого разрыва угрюмая туча, накрывшая собой садовые участки.

- Ого! Тут весело, а тут – мрак! Такого контраста я ещё не видал. И мне спускаться в этот мрак?

У дороги паслись совершенно белый козёл и две пегих козы. Козёл, почти вдвое крупнее своих соплеменниц, был привязан за железный штырь. И пока Вансан разглядывал его, тот поначалу неподвижно стоял, гордо вскинув башку с витыми массивными рогами и длинной шелковистой бородой, трепетавшей по ветру, затем, вроде утомившись от назойливого любопытства, слегка встряхнулся, глянул на человека всё понимающим, но отстранённым взглядом аксакала и отвернулся.

- И чем же вам не нравится козёл? - сказал Вансан, садясь на велосипед. - Ишь, какой симпатяга. А то придумали ругательство: козёл, козёл... Обижа-аете.

Отъехав немного, оглянулся и ещё раз посмотрел  на белое изваяние животного на фоне чёрного неба.

- Был бы на машине и пролетел бы, не заметил… - Машина была в ремонте, велосипед же он позаимствовал у сына. - Козёл им, не нравится, видишь ли. А того не понимают, что это мистическое животное, на нём весь театр мировой держится. Целый мир. Не знают, потому и не понимают. Не знают, и знать не желают. Ругаться им так удобнее. Ишь вы какие!

               

Пробудился от боли. Ощущение было таким, будто из суставов выковыривали мозг. Некоторое время Вансан крепился, потом застонал. Но и стонать тоже... стони – не стони, никто не поможет. Через силу поднялся, потрогал печь – едва теплая, включил электрообогреватель. Глянул на будильник – всего лишь полночь, включил телевизор и, поскуливая, опять забрался под одеяло.

Дикторша в “Новостях” предупреждала остеречься поддельной водки, которая обнаружена в магазинах Москвы и Подмосковья. Вансан дотянулся ногой до телевизора и большим пальцем надавил на выключатель.

“Упыри! Не могли заранее предупредить?!. В политику свою  играться б только... Отдельный человек пусть дохнет, да?” Но и ругаться, даже мысленно, было тяжко.

Вчера, приехав пораньше с работы, он, чтобы избежать столкновения с Тамарой, быстро переоделся и уже был на выходе, когда она заехала на служебной машине – с совещания какого, что ли, в администрации – и выдала ему по полной программе.

 “Ты зачем против меня Петю настраиваешь! Козёл! - И зубки её, как пилочки одна над другой, – туда-сюда, туда-сюда. - Сволочь! Чтоб ты сдох, тварь подколодная!..” - и далее по нарастающей амплитуде. Такого себе она ещё ни разу не позволяла (скандалить скандалила, и без видимой причины). Вансан в растерянности отмолчался. Лишь в нервном ознобе подумал: ”Это всё... конец, кажись... Хватит!” Будто “горка” посуды – хрусталь, фарфор, всё множится в зеркалах – рухнула с грохотом. Ты стоял, любовался, даже слегка оцепенел от тонкой работы знаменитых мастеров. И вдруг всё – вдребезги!.. Мелкие кусочки! Полный крах! И никаких сил не осталось. Одна безысходность.

Между тем Петин вопрос был иначе поставлен: ”Почему мать с бабкой никак не помирятся?” Вансан ответил: причин, дескать, много, критическая масса набирается постепенно, а внешним поводом, как во всякой баталии, знаешь ли, обычно служит... “Ну, в общем, деньги, - и добавил поспешно, чувствуя, что может увязнуть в объяснениях: - Кстати, могло бы что-нибудь и другое... Дела житейские, они... того-с... сам понимаешь”. Остальное вслух не высказывал: обе стороны в гордыне... И ничего, похоже, их не сведет с военной тропы, пока они не поймут, в чём главная причина. А все остальные у них в заложниках... Что же касается денег, то дело складывалось таким образом. Тамара предложила свекрови положить их к ней в банк на её имя, она-де обеспечит больший процент. И потом, когда возник конфликт, – отказалась вернуть денежки. Конфликт же возник по инициативе старшей сестры Тамары, приехавшей в гости, и позвонившей матери Вансана: захотелось ей, видишь ли, внести коррективы в чужие взаимоотношения. И на этой почве старые перечницы поссорились и наговорили всякой всячины, как в адрес Вансана, так и, соответственно, Тамары. И теперь она всякий раз припоминает ему об этом, словно не её собственная сестрица наговорила, а он...

“Когда ты моими стараниями катался, как сыр в масле, то и тогда ты мечтал о моей смерти!”

“Что за бред?!. Ну насмотре-елась опер, понесла-а... по мыльным кочкам.” Отвечать ему не хотелось, потому что он знал – бесполезно: она слышит одну лишь себя.

И якобы все её используют. “Вам нужно через меня как можно больше загрести!.. А потом хоть сдохни!.. Я поняла вас! Я раскусила тебя!..”

“Во дает!”

С одной стороны она как бы усложняет всё, с другой – упрощает.

“Усложнизмы – упрощизмы.” В зависимости от необходимости. Уходя, бросила: ”А с матерью своей сам разбирайся! Молотит всякую ахинею, а я должна сносить?!. ”

Н-да, поистине гордыня и там и здесь... Вансан опять постонал, накрывшись одеялом с головой, и почти тут же обильная испарина пробила все его поры... Он провёл по животу ребром мизинца, и в ямке ладони собралась лужица пота.

И пригрезилось ему, приснилось ли: входит к нему Петя через арочное окно (вроде как в средневековом замке дело происходит)... входит, и вслед за ним комнату наполняет сочно-розовый, с золотистым отливом свет... точно божество входит. Вансан заворожен видением, смотрит, ждет, что будет дальше. Однако видение стало прозрачным и сошло на нет. Осталось ощущение чего-то очень хорошего.

Проснувшись, лежал, стараясь сохранить чудесный образ, с благодарностью к кому-то подумал: всё будет нормально. И укрывшись с головой, так как потному телу сделалось зябко, вновь задремал.

На этот раз ему приснилось что-то наподобие креста. Он стал присматриваться и различил, что это дорожный перекресток. И над ним в синеватой дымке едва различимы три женских лица... вернее, четыре, но четвертое находилось особняком и прикрыто вуалью.

Вансан попробовал пойти по одной из дорог, однако она оказалась закрыта шлагбаумом. Он свернул на другую, но и там шлагбаум опустился буквально перед его носом. Хотел на третью ступить, но чей-то дикторский голос сказал: ”Не трудись – и здесь заперто”. "Да что тако?!" - Вансан взглянул на женщин, что в рядок стояли над перекрестком в слабо освещенном пространстве. Вдруг лицо средней высветлилось, и увидел Вансан на нём улыбку... но такую улыбку, что жутко сделалось. Бросился  бежать, полз в гору, затем вокруг кирпичной башни. Под ногами шатко, обсыпается, страшно сорваться. И – срывается. Но приземление удачно. Тем не менее, проснулся в приступе мучительного ужаса. Кости выламывало по-прежнему, потная голова мерзла. Он укрылся, чтобы лишь нос высовывался, позволил себе слегка поскулить... Потом стал думать про сон. К чему бы это? Дороги какие-то. Женщины... Кто такие? “Нет, ну опять эти бабы! Сколько можно, в конце-то концов!..”

Что-то было знакомое... вернее, некая разгадка блуждала где-то рядом, будто в ожидании полного его пробуждения. Брезжила.

“Фу, правда, бабы эти... с секретами своими...” И тут его осенило, то есть даже так – он узнал всех четверых. Та, что в затенённости находилась, за вуалью – мать. Вансан, затаив дыхание, прислушался к себе – не ошибается ли? Нет, точно она. Именно мать может так находиться в сторонке и копить, копить обиду, каждый раз обижаясь неизвестно чему... “Известно чему. Ильич подзуживает её постоянно...” Вансан относился к отчиму, Илье Ильичу неоднозначно. Судить не судил, но общаться с ним подолгу не мог. А на его разглагольствования о том, что мужик тогда мужик, когда женится во второй и третий раз, заметил матери: “Вот он четырежды женат и что? Доволен? Счастлив? Или сыновья в нём души не чают? Сам давеча сказывал: меньшой звонил и обещал зарезать... Даже фамилию сменил!”

Ладно. С этой понятно. А кто же средняя? Не иначе Тамара. Кто ещё способен так улыбаться? И по бокам у неё – Лаврентия Юльевна (“Склизкое какое-то имечко, однако”) и Лидия Исидоровна. С какой стати они-то высунулись? Помочь, что ли, мне хотят? Нелепица. Хотя... они ж врачи. Вансан и в самом деле готов был сейчас же кинуться к ним, чтобы они избавили его от мучительного похмелья (Юльевна однажды в гостях у них рассказывала, как ей на неделе позвонила подруга и упросила прийти сделать укол супругу). И может быть, действительно он отравился некачественной водкой? Чего только не бывает. Однако, потешив себя таким предположением, Вансан вспомнил жуткую улыбку Тамары и... тяжело вздохнув, плотнее укутался в одеяло.

Нет, скорее всего, дело обстоит иначе. Лаврентия – лечащий врач Пети. И она, возможно... нет-нет, этого не может быть! Но мысль о том, что Лаврентия Юльевна каким-то образом потворствует пожеланиям Тамары и удерживает Петю в больнице, занозила Вансана. Тамара ей платит, и хорошо платит... помимо презентов. (“То всё жаловалась: денег нет, то вдруг иномарку прикупила”.) Зачем же ей терять такого клиента? И кроме того играет на Тамариной мнительности... А той сдуру чего только не мерещится!.. “Или я сам псих ненормальный?..”

А эта, третья... то бишь Лидия Исидоровна. Она-то с какого припёку? Уж не по мою ли душу?"

Недавно Вансан был у неё на приеме, зуб лечил. И она тогда ему сказала: ”Вот ты, Вань, какой, оказывается, мне даже не хочется для тебя ничего делать... Да, я разговаривала с Тамарой. И сегодня позвоню...”

“А та, значит, ей пожаловалась, какой я плохой и ненадежный товарищ?.. Лгун, интриган и всё остальное. С неё станется. В пылу ярости и не то сочинит... Ясно. Так  подружки и “помогают” друг дружке... крепить семейные узы. И ведь искренне верят... Тьфу!”

Вансан потрогал пальцем запломбированный  и слегка ноющий зуб. А что, могла она туда заложить какую-нибудь бяку? И тем самым сделать меня зомби. Ну-ка, Иван, ступай домой! Ну-ка, встань на колени перед супругой своей, подставь голову свою непутевую под её кухонный топорик!

“Фантастика. Ну да что ж, опять же почему и не пофантазировать”.

Ещё раз – тьфу! Лучше с дорогами разбираться. Что это за перекресток?.. И Тамара, как статуя медная, в солнечных лучах.

“ Так, куда я сперва рыпнулся? Вправо?”

Там, в сторону Жестова, на берегу живописной реки, находился дачный участок, который Тамара взяла, ещё работая главбухом большого предприятия, для будущей Петиной семьи.

Дорога прямо – это, похоже, на Алтуфьево. Тамара купила там дом по дешевке у одного задолжавшего её банку клиента. Большой дом, с паровым отоплением.

Третья дорога вела... “Да-да, точно, это квартира!”

“Всё схематично, конечно, но ничего, разберем пока так”.

“На четвертой дороге шлагбаума не было... что это обозначает?.. Ах да, это ж тут… я тут нахожусь”. А находился он на материной даче, которую, впрочем, строил сам с помощью отчима.

“Итак”.

И на жестовскую и на алтуфьевскую он потратил много сил – завозя на одну материалы для постройки, на другую – для ремонта. Тамара, разумеется, всё оплачивала (свои крохи он в расчет не брал), при этом держала себя с ним, как приказчик, сухо, надменно, не забывая напоминать, чья львиная доля средств вкладывается.

Теперь что касается квартиры... Она меняла всё по своему усмотрению, выбрасывала даже нужные Вансану вещи, его не спрашивая, он же покорно помогал, был на подхвате, завозил новую мебель, разгружал... В итоге для него в квартире не осталось места. Точнее, он перестал (его ж не учитывали) вписываться в новый интерьер. Она вроде и не захватила, но застолбила, заняла все углы по-своему, и тем самым вытеснив из этого пространства даже его письменный стол... и он уже не чувствовал себя дома. Каждый раз ему казалось, что засиделся и пора-пора... Тогда-то он и подумал, что время ему уходить, и подумав так, был уже спокоен, потому что осознал: жизнь для неё – это череда телевизоров, стиральных машин, гарнитуров, автомобилей и прочего… А его жизнь в чём? Это надо понять... и решиться.

Побочным эффектом этого озарения было следующее: он перестал бояться жить по-своему. Признал, что страшился, в общем-то, утратить комфорт… Однако известно: вписаться в чуждую атмосферу возможно при одном условии – подавить в себе свою жизнь, подчинить себя чужой воле. Иного, как говориться, не дано. По крайней мере, с такой женщиной, как...

Он перестал бояться... А это уже кое-что.

 

“А, - тоскливо подытожил Вансан. - Можно подумать, я этого не знал. Знал, но, стало быть, плохо знал. Как, допустим, таблицу Менделеева”.

Отчего же до сих пор не ушел? – такой напрашивался следующий вопрос.

Когда заболел Петя, Вансан обратил внимание: ему чаще прежнего стали попадаться в городе на глаза калеки, чудики. И чувство вины, что он не в состоянии подать помощь каждому из них, томило и угнетало…

 

Под утро ему приснилось: идёт игра на телевидении. И он выигрывает 10.000000. Сидит, соображает… Приходит некто, похож на бандита. Спрашивает: "На что, если не секрет, собрался потратиться?" – "На скит, - отвечает Вансан, - на психушку, на…" И просыпается.

- Хотя бы досмотреть дали! Ну чем всё кончилось-то?..

 

Игрушка

 Петя взял другую тетрадь, заляпанную чем-то липким… начало эпиграфа оторвано:

"…А собаки с кошками разве живут не в другом измерении, нежели человек? Кобель, например, совершено не замечает двуногих существ, когда смотрит на сучку… Про черепах и прочую живность и говорить нечего... Из  беседы учёных дам".

Дальше следовал сам рассказ "Игрушка", но почему-то с буквы "б".

… … …

Б).

Едва Ребёнок вступил на цыпочках в своё помещение, он сразу ощутил, что Подарок его ждёт!.. Он нарочно не смотрел в ту сторону, где ожидал увидеть… Вернее, голова сама поворачивалась к ожидаемому, но он жмурил глаза и косил по углам, чтобы не увидеть. Боялся разочарования? Оттягивал удовольствие обладания? Короче, хитрил сам с собой?..  И начал приближаться к подарку по кругу, несколько чрезмерно удивляясь попадавшим под ноги деталям конструктора, который он оставил впопыхах на ковре, когда его позвал к себе Патриарх…

И вот он остановился в предполагаемом месте и, затаив дыхание, поднял веки…

Перед ним во всю стену – экран. На нём – вращается голубая и чрезвычайно симпатичная планета. Ребёнок жадно рассматривает её. Это как раз то, о чём он уже давно мечтал и просил…

 

В).

Ребёнок во все глаза рассматривал подаренную планету.

Ну, наконец-то! И даже ура!

Не сказать, что планета велика. Но зато его собственная вещь. Не сказать, что она удобно расположена в космосе, но – собственная! То есть закреплённая навечно на звёздной карте за его персоной. А это, как ни поворачивай, приятно. Тем более, когда у друзей такие игрушки давно уже имеются в наличии. И некоторым даже надоело с ними возиться.

Но он так рассуждает. Кому-то дарят столько всего, что и не в радость уже. Мера – великая вещь. А другие мечтают-мечтают, лелеют свою мечту, во сне видят, наяву даже грезят, так что, в конце концов, даже пресмыкаться начинают перед вышестоящими, лишь бы поскорей им дали желаемое… А он так настрадался, слыша, как его товарищи играют в свои планеты, так истосковался…

И как славно ему теперь!

Понимаете, в чём тут дело. Планеты входят в тот список игрушек, где есть незыблемое правило: распоряжаться подаренной планетой имеет право только один-единственный Персонаж – лишь тот, кому она подарена. Даже родитель не может вмешиваться. Иначе сразу отымут. Такого правила больше нигде и ни на что нет. Только на планеты. Их нельзя купить, их нельзя продать. Их можно только получить в подарок. И вообще – это первая ответственность, за которую Ребёнок расписывается в своей нескончаемой жизни на подлинном документе. И удостоверение на право вождение астролётом, и другой какой документ – всё это будет позже… Представляете?! Нет, вы представляете, как себя при этом чувствуешь? В первый раз! – с тебя берут нерушимое обязательство хранить и беречь, нести ответственность и так далее. И каково это было ему – так давно жаждущему заполучить свою самую дорогую и, значит, наиважнейшую игрушку в своей жизни! Вы хотите спросить, что значит давно, если дальше всё нескончаемо? Ну, почти что давно. Ведь что с чем сравнивать. Если ты введён в свет – а раньше тебя попросту не существовало, то, разумеется, ты ещё не усвоил общепринятое правило обо всём говорить: "Это случилось в такой-то период", ты нет-нет да и скажешь: "Когда я был совсем маленький", потому что бесконечность будущего для тебя только-только начинается, а прошлое измеримо – вот оно, рукой подать – НАЧАЛО всего!

То есть впервые со своего начала он остался доволен сполна: игрушка настолько его увлекла, что он напрочь позабыл о других играх.

 

Г).

Перво-наперво он стал преобразовывать свою планету. Ему захотелось, чтобы её кто-нибудь населял. Поэтому в первую очередь создал рядом спутник – Луну, выбив направленным ударом астероида осколок из подопечной планеты. Своим магнитным полем Луна стала способствовать созданию подходящего климата, пригодного для развития на планете более сложной материи. Вращение вокруг своей оси, как и воздействие приливов, отливов, цунами, землетрясений, сдвигов плит и прочих катаклизмов, также благоприятным образом  сказывалось на подопытном объекте. Необходимый "суп" из минералов был готов. И теперь было можно увеличить время вращение вокруг оси до приемлемого периода – с шести часов до двадцати четырёх.

 

Е).

Затем Он вывел на планете разных тварей по паре (впрочем, за всем не уследишь – так что "пара" скорее для рифмы). Каждое новшество стремилось обрести самостоятельность и подчинялось неохотно или не подчинялось воле Ребёнка вовсе. Ну да в этом и весь шарм. Это же всегда архиинтересно – непредсказуемость при полной тотальной предсказуемости их существования в Космическом Сообществе – КС. Неведомый результат держит в постоянном тонусе. Надо всегда быть готовым к неординарному решению. Азарт, кураж – вот что движет прогрессом! Вот что движет преобразованием энергии!

Затем Он занёс геном разумного существа из другой Вселенной. И с этого момента предсказать что-либо сделалось вообще проблематично. Такой зуд нетерпения возник в Ребёнке, что на шум восторженных воплей явился Родитель. Он посмотрел результаты деятельности своего чада и задал всего лишь один вопрос:

- Зачем ты сотворил двоих? Разве одного не достаточно?

Ребёнок покачал головой:

- Так получилось. Зато они разнополые.

- Разнополые? Хм. Это ж пройденный этап. Атавизм. Лишь у некоторых животных сохранилась эта функция. К тому же это лишние проблемы.

- Какие?

- Ну, например… взаимопонимание. Если разный пол, значит, разные задачи. Разные задачи предполагают разную психологию. Отсюда и все неувязки.

- Какие?

Родитель оценивающе поглядел на своего малыша, вздохнул:

- Сам увидишь.

И удалился к своим делам.

 

И).

Ребёнок запустил программу собственного изобретения. И тут началось нечто непонятное. Население планеты стало размножаться гигантскими темпами. Он испугался и устроил взрыв – не мудрствуя лукаво, направил на планету подходящих размеров осколок умершей звезды. Но это не помогло. После пыльной бури, засухи и ледникового периода всё пошло по-старому... в принципе. То есть животный мир видоизменился несколько, но темпы прироста даже увеличились. Он уже хотел обратиться за помощью, как вдруг возник странный феномен – процесс саморегуляции...

В его опыте не имелось понятие смерти. Он обшарил кладовые знаний, просил объяснить сведущих.

Что это такое? Новое, неизвестное состояние энергии? Затруднялись с ответом и сведущие мудрецы-учителя. Но затем отослали к примерам других вселенных.

Правда, есть и положительные стороны странного состояния материи... смерть заставила призадуматься разнополых – то есть и тех и других. Благодаря этому процессу, бурно происходившему в их мозгу, развиваться стала некая духовная составляющая разумных существ. Так родился на Его планете Данте, Лесков, Декарт, Лермонтов... это ж удивительно, сколько чудес и шедевров они – а им несть числа! – они навыдумывали…

В противоположность, правда – Содом и Гоморра... И таковых субстанций наплодилось немалое количество… пожалуй, количественно чуть ли не...

Ребёнок придумал Религии... Люди немедленно – Крестовый поход…

Подсказал таблицу Менделеева, ядерный синтез... Тут же… даже и не хочется произносить…

Всего не перечислить – но вложено было всё это в самые лучшие головы...

 

Й).

Какие-то всё-таки странные существа получились… эти люди (так нарёк Он выведенных гуманоидов). Чуть что – сразу начинают сочинять своё.

Родитель посоветовал Ребёнку установить на спутник Луна приборы слежения и уже с их помощью, не привлекая внимания, наблюдать в подробностях…

Присутствие Ребёнка было ненавязчиво и выражалось лишь в том, что на землю отправлялись звездолёты, контролирующие ядерные разработки и прочую подобную ерунду, не говоря уже о том, что на протяжении миллионов лет Он спасал землю от метеоритов, комет, от загрязнения всяческой радиацией и вредной для землян энергии…

Подбрасывал землянам разные идеи, разработки… впрочем, об этом уже упоминалось. И всё же – ради прекрасного мифа напомним ещё раз – тот же огонь – кто им подбросил?.. Люди, конечно, и тут позабавили: выдумали какого-то Прометея, у которого выклёвывают печень птицы-орлы...

 

Но вновь и вновь – крайность иного толка... до чего ж они воинственны, эти земляне. Не проследи за ними, давно бы и планету разгвоздали на мелкие кусочки... Да какие там кусочки. Из кусочков-то можно собрать. В пыль!

 

Ребёнок недоумевал.

Нет, ну как же так. Им создали условия для эволюции. Вывели гомосапиенс. Сперва, конечно, гомоэлектрику и других.

И большой вулкан рванули, чтобы активировать развитие мозга.

Но что удивительно. Как поумнели, так стали друг друга сами уничтожать… И чем больше умнели, тем больше… Причём весьма успешно. Не добавочный ли то механизм к саморегуляции – то бишь к смерти обычной?..

 

И всё же… Ребёнок уже начинал понимать, что же имел в виду Родитель, сказав: «Сам увидишь…» И наконец, земляне выходят из-под контроля полностью... Ребенок... Но что с него взять?

 

Кстати, начальную главку мы отнесли в конец нашей информации по причине, о которой вы, верно, догадаетесь сами...

 

А).

Лицей (он же Спеццентр) для одарённых детей вселенной расположен по адресу... (Простите, но координаты сообщать нас не уполномочили).

Сюда со всех планет вселенной (гуманных, духовно богатых... – точного перевода определению пока нет, так как это определение поддаётся расшифровке лишь отчасти из-за отсутствия на Земле некоторых понятий)  поступают особо «одарённые экземпляры». После передового обучения им предстоит подпитывать все направления творческих, научных, политических и других корпораций Космоса "мозгами" новой формации.

Ребёнок, попавший в поле нашего зрения, – оттуда…

 

И последнее.

Среди верховных жрецов зреет мнение, что "Проект Земли" (это название вошло в обиход, поскольку надо было опыт зарегистрировать) необходимо закрыть. В противном случае вирус может распространиться по космосу. Тогда хлопот, точно, не оберёшься…

 

Перевод с инопланетного

и психологическая адаптация Петра М.

 

 

Петя засунул рукопись в угли, и на губах у него появилась язвительная усмешка, точно ему удалось перехитрить искусителя…

***

Как-то, заехав на новый участок проверить сохранность строительных материалов, Вансан узнал, что Тамара всё продала…

«А говорила: Петин дом будет… Петин дом. Ну-ну. Похоже, что-то затевает. Мелочи жизни?.. Нет, это даже не анекдот».

 

Ван Гог

 Хлопнула дверь на терраске, Вансан, вздрогнув, напрягся: “Томка?!. Зачем?!. Но вошел Петя.

- Не боись, я отпросился.

“ Вряд ли ”, - не поверил Вансан, разглядывая на сыне затрапезную одёжку.

Не снимая куртки, Петя прошелся по комнате, сел за стол, стал поспешно есть картошку с салатом из подмороженных огурцов, оставшиеся от вчерашнего обеда. Наевшись, так же резко отодвинул от себя кастрюлю с тарелкой.

- В пятнадцатой больнице когда лежал, там знаменитый хоккеист маячил. Так вот он заметил, что с одной стороны заборчика его сигарета догорает до фильтра, а на другой стороне гаснет почти сразу. Он спросил  у доктора своего, и доктор ему ответил так: всё очень просто и никакого полтергейста, – дело в каштанах… деревья такие, знаешь, со свечечками? Вот, они-то и выделяют много кислорода, а чуть дальше шоссе… и там уже кислороду сигарете твоей не хватает…

И без логического перехода:

- Ты мне дашь денег на пять пачек чаю?

- Кто-то хочет почифирить? Уж не ты ли?

- Да нет, этот... я тебе говорил, ну что сидел который... за убийство.

Вансан помедлил, не зная, как отказать.

- Поверишь ли – нет, но я пуст, совершенно. Ты домой не заезжал?

Петя махнул рукой. Вансан подумал: не будет ли неприятностей Пете от этого уголовника-психа?

- Ты вообще-то можешь сказать, что не застал ни меня, ни матери дома, так что...

- Сам знаю, - сказал Петя враждебно. - Я тогда возьму у тебя кофе, ладно? - Он взял с полки банку, повертел в руках, взглянул на отца. - Я тебе сон расскажу, хочешь? И ещё, как я его понял.

Вансан согласно кивнул: ”Что-то сны нас одолели”.

Петя поставил банку с кофе на стол, зажал ладони меж колен, минуту-другую неподвижно глядел в пол.

- Хотел матери рассказать – не слушает. Даже руками машет. Почему, говорит, из больницы убёг?.. Будет, наверно, звонить… Обычно я сны забываю, а этот врезался... Ну вот. Сажусь я в автобус у базара. И вдруг замечаю, что он поменял маршрут и едет по длинной-предлинной аллее, освещенной солнцем, листья на кленах даже насквозь просвечивает... м-м, ну шелк золотой, а блики от них – настоящий калейдоскоп оттенков и фигур – прям сказочное разнообразие. Ничего, что я красиво излагаю?..

Вансан пожал плечами, но подумал, что рассказ Пети отрепетирован – возможно, он не один раз уже мысленно его проговаривал. Петя продолжил:

- Причём, ощущение у меня такое: когда надо увидеть что-нибудь впереди – я вижу, несмотря на то, что передо мной маячат головы и спины пассажиров. Когда же надо мне поглядеть в заднее стекло, то опять же – попросту оглядываюсь… И у меня возникает чувство, что я и есть автобус...  и одновременно человек.  Вдруг дорогу переходят две девушки. У одной очень длинные ноги, ну совсем непропорциональны её телу. Меня это почему-то жутко коробит, обижает даже, ощущение боязливости... - Петя покусал нижнюю губу, подбирая или вспоминая слово: -...панику. Да, панику. Затем автобус (то есть я!) наезжает (наезжаю!) на эту девушку, вернее – на её ноги, и чувствую себя при этом мохнатой гусеницей – мягонько так переползаю через препятствие и никому не наношу травмы. Оглядываюсь и вижу, как по ногам этой девушки струйками течет кровь. Вторая же девушка пытается поднять подругу и поднимает, яростно кричит вдогонку (мне – автобусу!), а та, пострадавшая, дико воет. Обе они бросаются вслед за мной, и здоровая девица поддерживает повреждённую, а затем они бегут уже наравне и очень-очень прытко. И я боюсь, что они меня догонят. Вижу, их лица становятся звероподобными мордами, и не то что злобными, а лютыми! И превращаются в… во что-то ужасное! Тогда я сворачиваю и бегу-еду прямо через кустарник, между деревьев, маневрирую и оглядываюсь при этом,  что-то выкрикиваю себе в оправдание: я, дескать, не хотел, это недоразумение... - Петя замолчал, и минуты две дышал, как сильно запыхавшийся человек.

- Вот такой вот сон, - пристально посмотрел на отца и, вероятно, не обнаружив на его лице неприятных ему эмоций, продолжил: - Теперь слушай, как я его понял. - Высвободив руки из колен, Петя откинулся на спинку стула, веки прикрыл, и с выдохом, как признание: - Наверное, я её изнасиловал, хоть она мне и была неприятна.

Поднял на отца прищуренные глаза, усмехнулся:

- Всё. Всё, что я по этому поводу имею...

Вансан, слушая, сидел на диване, подобрав под себя ноги и укрывшись одеялом, теперь лег и сделал вид, что задумался, хотя по ходу рассказа уже подготовил свою версию. Но ему показалось правильнее выдержать паузу.

- Я, - сказал он, наконец, и прислушался к своему голосу: тот ли взял тон, после чего посмотрел на сына, - иначе бы объяснил этот сон.  Похоже, тебе помогает толковать сны сам Фрейд Зигмунд. Ты б его на время отложил. Зачем он тебе в больнице-то... Я б, на твоем месте…

Петя нервно перебил:

- Давай договоримся: каждый из нас на своём месте. И не будем...

- Договорились. Но я всё же считаю, что по Юнгу оно складнее будет. Да и вообще – знакомиться  сними нужно лишь для общего развития. Наука не стоит на месте…

- Ну ты давай, давай, не тяни. Я сейчас не то, что Юнга, – ничего в принципе не могу читать. И телевизор не смотрю даже.

- Что же касается насилия, то тебе, симпатичному парню...

- Слушай, и про это не надо!

- Ну, хорошо... Про сон. Ты сейчас в том возрасте, когда тебе хочется находить во всём совершенство. И при этом, согласись, ты плоховато знаешь жизнь, питаешься больше иллюзиями, чем опытом. Это тебя угнетает, и ты страшишься жизни. Уродство, недостатки в людях задевают тебя, тем более что ты постоянно ищешь подругу... и постоянно разочаровываешься в них – баб я имею в виду... они, как бы сказать, не соответствуют твоему идеалу... поэтому, отчаявшись, ты  и пытаешься совершить невозможное – укоротить ноги девушке, так как налицо явное нарушение пропорций, некой гармонии. Укоротить, чтобы сделать ее совершенной, то есть своей. И одновременно ты сознаёшь, что насилием невозможно достичь идеала, своей мечты. Напротив, возникают новые препятствия, противодействия. Вот, может быть, почему они за тобой и погнались, превратясь в чудищ.

Вансан замолчал, выжидательно смотрел на сына. Тот опять покусал нижнюю губу, и вдруг весело глянул на отца.

- А что! Твое толкование мне больше нравится. Это что – по Юнгу слепил?

- Да нет, по самому себе.

- О, да ты  у нас… консультант не хилый!

Петя вскочил со стула и несколько раз прошелся по комнате.

- Всё, я поплюхал восвояси. Кофе я взял. Обо всём вроде поговорил. Чау!

У двери остановился и с неожиданной  тоской спросил:

- А ты не можешь меня поскорее оттуда забрать? Разве нельзя дома полечиться?.. - И не дожидаясь ответа: - Знаешь, что такое монцитра?

Вансан озадаченно поморгал.

- Цитрамон! - хохотнул Петя и вышел на террасу.

- Я тебя провожу, - Вансан поспешно стал одеваться.

Петя поджидал на крыльце, облокотясь на перила. Вансан встал рядом. Оба закурили и смотрели теперь на лесок за забором их участка.

Было сумрачно. Воздух темен, как снег, насыщенный влагой. Дубы контрастно черны, их голые кроны, точно корневища, вцепились в этот осязаемый воздух. Березы ж – невесомой серебристой тенью лишь едва обозначили себя, едва проступают в этой зыбкой мгле. Ровные высокие стволы, будто стройные фигуры в прозрачных одеждах, ветви же – невесомая, еле-еле угадываемая вуаль на их лицах. Вот-вот, кажется, двинется плавный хоровод. А пока – совершеннейшая тишина, пауза меж ночью и утренней зарёй.

- А ещё я к Наташке зашел, - нарушил Петя молчание.

- И как она тебя встретила?

- Нормально. Рассказал ей много смешного о своем больничном житье.

- И что она?

- Смеялась, что. Женюсь я на ней, пожалуй. Да, кстати, у тебя мать не отобьют?

Вансан огорошено поглядел на сына.

- У Юльевны муж тако-ой... Хваткий, короче, мужичок.

Вансан молча отвернулся к лесу.

- Ладно, - сказал Петя и вздохнул, - пойдем... если хочешь. А то я и один доберусь... И без денег, причём.

- Ты просил меня как-то крестик купить?…

- И что?

- Да вспомнил… Вот, держи… и серебряное колечко... - Вансан протянул сыну раскрытую ладонь. - А помнишь, как ты разрисовал в электричке вагон изнутри?

- Вагон? А-а, помню! - Петя рассматривал, поднеся близко к глазам серебряные изделия. - В протест повышению цен на билеты я это сделал… Глупок, конечно.

 

Вансан не сказал тогда, что ехал в той электричке.

С тех пор сколько же? Бог мой, как всё быстро…

Впрочем, у Вансана в отношении Пети было ощущение, что он-то как раз и не меняется… как был …цать лет назад, так и…

 

Ночь за окном. В тёмной воде канала горят-блещут столбы света от фонарей. И когда электричка начинает набирать ход, эти световые столбы начинают струиться, брызгать снопами бенгальского огня. И вот-вот, кажется, вода закипит…

Электричка дёргается, тормозит, останавливается со скрежетом. Машинист по динамику:

- Отпустите стоп-кран!

Без результата.

- Да чёрт возьми, объясните, что случилось?!. Ну?.. И что?.. Ну и возвратите в прежнее положение рычаг!

Пауза-ожидание.

- Милиция, пройдите в последний вагон, наведите порядок!

Проходит томительных минут десять. Машинист ведёт энергичный диалог с неслышимым нарушителем порядка. Потом опять взрывается:

- Неужели нет в вагоне мужиков?! Стоп-кран не можете опустить?! Что за идиотизм!.. И что, так и будем стоять? Соображалка у всех иссякла?!

Проходит ещё минут десять. Юноши и девчонки на соседней лавке начинают роптать:

- Ну! так мы в училище опоздаем!

Трое ребятишек вскакивают. Один среди них – со спины если – настоящий бугай под два метра, с сажеными плечами, но лицом – такой же подросток, как и остальные двое. Подходят к переговорнику, самый меньший из них нажимает кнопку, спрашивает:

- Последний – это в голове, что ль, у тебя? - И сообразив, очевидно, что «в голове у тебя» могут принять  за оскорбление, тут же добавляет: - Или от хвоста поезда?

И вот они, трое, ринулись спасать положение.

Проходит ещё минут пять, и по проходу бежит паренёк-машинист, молоденький и кривоногий. И ещё минут пять минуло. Наконец троица пареньков возвращаются, выражение их лиц – полное недоумение. Женщина спрашивает:

- Чего там?

- Да художник какой-то! - отвечает подросток-акселерат.

- Художник? Причём здесь художник? И чего?

- Да он проволокой ручки изнутри замотал и раскрашивает салон, - это уже другой поясняет.

По вагону быстро прошли трое мужиков в железнодорожной спецовке – с суровыми лицами и грязными руками. Минут через десять они возвращаются – вид у всех заметно обескураженный. Из скупых обрывков их разговора становится ясным: в вагоне художник-шизик.

Месяца через два Петя рассказал: когда на него заорали, он с удивлением спросил:

- Вам не нравится моя живопись?

- Так они тебя не побили? - спросил Вансан.

- Хотели. А потом смотрят – я же там всё красиво накалякал – и рты пораскрывали. Значит, впечатлило. Правда, один сказал: заставить бы тебя всё это смывать…

- Ну?

- Я? Я сказал: разве плохо?

- И?

- И тот первый, которому понравилось, сказал: не нам решать, жюри надо собирать. Я бы говорит, оставил… на века. Х-хэ!

- Так что ты там намалевал-то?

- Да что, деревья, цветы, зверушек, облако одно успел…

 

- Ты прямо как Ван Гог. Давай я тебя Ван Гогом буду звать?

- Называй хоть горшком, только в печь не ставь. Это поговорка такая. Мне один в психушке выдал на прокат. Не слышал разве?

- Слышал… Я Ван Сан, а ты Ван Гог. Неплохо?..

Петя шевелит губами, точно пробует новое имя на зуб, затем говорит:

- Один Ван Гог у нас уже есть, зачем нам второй?

- Ладно. Это я так… скаламбурил. Знаешь, сегодня ночью я подумал…

Петя не торопит, как обычно, а ждёт.

- Подумал… Родители уходят в мир иной раньше детей. Ты остаёшься один на один с собой.

- И?

- Как выходит пьяница из запоя? Держится и день и другой, чтоб не опохмелиться… И вот ноги сами ведут его в магазин… Вдруг, уже на пути, он спрашивает себя: вчера мне было хуже, чем сегодня? Да. Так, может, завтра станет лучше, чем сегодня?.. И возвращается без бутылки.

Так и тут. Отказаться от таблеток и держаться. Но сначала необходимо подготовиться морально. Мне будет плохо, очень плохо, но я буду держаться… Нужно поставить перед собой задачу. Как в спорте. Как в преодолении препятствий. Задача – это нечто зримое. Образ. Стремиться к нему. Пытаться достичь. Первый раз не получилось, второй… Но когда получится!.. Нужна задача самому себе. Цель. Именно цель, а не рассуждения типа: это нехорошо, это некрасиво, это приведёт тебя к плохому финалу… к аутизму, например. Сами по себе рассуждения лишь предшествуют постановке задачи, а затем отступают на второй-третий план. Теперь только сформулированная и закреплённая в сознании и подсознании задача!

Петя морщится, готов уйти, но и дослушать хочет.

- Конечно, привычка – вещь могучая, её не так просто переломить. Но возможно, если есть задача – пере-ломить. Должно появиться и укрепиться ощущение необходимости такого шага, желание войти в иное бытие, в иной мир, то есть раздвинуть обзор, горизонт свой, пожелать большего, чем до этого довольствовался. Свинья, как известно, довольна у своей привычной кормушки. У неё нет даже и мысли что-либо менять, хотя, как говорят, по физиологии она самое близкое к человеку животное. Но желание что-то поменять возникает только у человека – осознанно. Он может – потому что мыслит. Или ты уже не способен мыслить? Всё? Мозги атрофировались?.. Да, это сложно. Очень тяжело научиться управлять своей психикой. Но…

- В масоны, что ль, податься. Или я не тот калибр, как считаешь?

- Что? В какие масоны?.. А, ты про них… Да, Ньютон, говорят, был масон… Да, вот что я хотел… Ты дядю Валеру помнишь?

- Это который хирург? Помню, конечно, а как же, шебутной такой. Приколист. Он мне нравится.

- Да? Это хорошо, когда так. В гости нас с тобой приглашает.

- Когда, я же в больнице.

- Ну, вопрос решаем. И будет решён – по определению. Возьмём этот… как его? Отгул возьмём.

- Ха-ха, отпуск. А чё к нему ехать-то?

- Да он на пенсию вышел. Отпраздновать хочет. Ну, там у него слайды разные – про монастыри, про горы и речки… А главное, он же рассказчик блестящий. Как начнёт травить байки, анекдоты разные! Этих анекдотов потом на целый год хватит – знакомым своим рассказывать, товарищам… Ты чего, не хочешь к нему?

- Почему не хочу? Хочу. Проветриться. Я ж сказал, надоело мне в этой палате. А отпуск ты возьми денька на три. К тому же, он готовит хорошо. До сих пор помню запечённое в духовке мясо…

Вансан хотел сказать, что у Валерьяна будет и отец Ефим, но передумал. "Не будем ничего загадывать…"

 

Вместо эпилога

Можно было бы присовокупить, конечно, полноценный эпилог. Как в стародавних романах. Типа того: отправился ли Петя в скит или нет; либо, несмотря ни на что, сделал карьеру сочинителя-фантаста… Развелись Тамара с Вансаном или жизнь их наладилась с уходом Пети в самостоятельное плавание. Решился ли, наконец, Валерьян взвалить на свои плечи обоз эконома в скиту  или же с Машей-растеряшей заварил кашу?.. И как там батюшка Ефим поживает. Не передал ли свою епархию одному из своих соратников и не возглавил ли Новый Афон. И вообще, о других также бросить веером несколько слов. Привести, так сказать, психику читателя в некое равновесие, перед тем как отпустить к другим авторам или иным делам. А то ещё и пофилософствовать напоследок… обрело-де человечество веру с большой буквы или по-прежнему колготится у кормушки и шныряет завистливым взглядом по чужим сусекам и стратегическим запасам природного сырья. И как видится будущее нашей планеты автору в свете последних научных открытий и технологических достижений…

Но зачем?

Читатель, вполне возможно, и без того намаялся, читая и размышляя над новоявленным сочинением. И это в то время, когда не всё прочитано им даже у Бунина с Фолкнером, у Толстого с Достоевским, у Чехова с Пришвиным… Это ж уму не постижимо: сколько одних только классиков на земле – и в Японии с Китаем, и в Индии с Ираном… Только лишь страны перечисляя, не говоря про нации и народности, полезешь впопыхах по стремянке за энциклопедией…

Так что всё – пора и честь знать.

Засим, с поклоном и благодарностью за внимание…