ПРЕДИСЛОВИЕ (от редактора)
Я всегда был уверен, что наше Гоголино – деревня уникальная. Представить только, что на маленьком клочке земли, где всего-то домов осталось – по пальцам перечесть, сошлись в разные времена такие интересные люди: бояре Бунковы и дворяне Широбоковы, герои двух мировых войн – унтер-офицер Иван Степанович Яковлев и советский полковник Пётр Иванович Трипольников, космонавт Олег Макаров, художники Керим Рагимов и Анатолий Спека, иллюстратор Наталья Кучеренко и театральный оформитель Ольга Ростроста, учёная-биолог Светлана Бойкова, путешественник Рудольф Алексеевич Никаноров, до последнего времени подолгу жил в деревне Заслуженный строитель России Владимир Гаврилович Орлов… И вот теперь открылось имя ещё одного замечательного человека, судьба которого связана с нашей деревне Гоголино:
Булах Кирилл Глебович (1929–1999 гг). Капитан первого ранга, по специальности – инженер-механик корабельной службы. Окончив в 1951 г. училище им. Дзержинского, служил на кораблях Черноморского, Балтийского и Северного флотов, командовал учебными подразделениями, преподавал инженерные дисциплины. Автор многих специальных публикаций, статей на исторические темы, беллетристических произведений. Профессор Высшего военно-морского инженерного училища.
В начале 1990-х годов Кирилл Глебович приобрёл дом в деревне Гоголино, где затем прожил несколько лет.
Я лично знал этого человека, всегда отмечал его эрудицию и… скромность. Именно по причине скромности Кирилл Глебович никогда не распространялся о своих заслугах. Поэтому многого о нём я не знал. Недавно его «деревенские» рукописи мне прислал его внук Дмитрий. С его согласия публикую эти замечательные записки Кирилла Глебовича Булаха о жизни в деревне Гоголино в 1990-х годах:
ТВЕРСКИЕ ПИТЕРЦЫ
«На волю! В пампасы!» - кричал в доме для умалишенных один из персонажей «Золотого теленка». Многие годы я посмеивался над этим заурядным стремлением простого человека убежать от опостылевшей обыденной жизни, а сегодня мои ноги в непривычных кирзовых сапогах скользят по глинистой тропке, усыпанной мокрым ноябрьским снежком. Я иду от железнодорожной станции Мста, что недалеко от всем известного городка Бологое в Тверской области, к своей «фазенде» в деревне Гоголино на берегу реки Мста.
В этой деревне купил я по совету приятеля-тверяка на скопленные на чёрный день деньги дореволюционную избу-пятистенку с участком в 22 сотки. Приобретением остался доволен, хотя из Ленинграда ехать далековато: ночь до Бологого пассажирским поездом, и еще больше часа подкидышем.
«Ты не грусти, – утешал меня приятель, – надо в пенсионном возрасте иметь что-то на свежем воздухе, да и овощи на рынке втридорога не покупать. Почти всё население деревни такие же, как и мы, люди третьего возраста, и все – ленинградцы».
Утешения звучали резонно. Раньше я никогда всерьез не задумывался о собственной даче, упустил все возможности бросить якорь «где-нибудь за 50 километров от Ленинграда». А не задумывался потому, что жил в великой стране, все южные и западные побережья были моими, билеты для среднего человека (каким я был в те годы) стоили недорого, а с «диких» брали не так уж и много. На санатории я не претендовал, поскольку зимой ездить на юг считал занятием глупым, а летом все путёвки, как и положено, были для начальства, их семей и приближенных. Так что в санаториях я побывал лишь дважды: в молодости после дальнего опасного похода по решению медицинской комиссии и в пожилом возрасте после инфаркта.
Но отдушины летом были и без санаторно-курортного обслуживания, так что обременять себя частной собственностью ради короткого питерского лета не хотелось...
По слякотной сельской дороге я шёл с проводником, таким же шестидесятилетним Сергеем. Как потом выяснилось, все тут друг друга зовут только по имени. Отчество же без имени чаще всего используется при желании получить от собеседника какой-нибудь прок, по большей части – курево или выпивку.
Сергей возвращался с работы. Он – сторож на железнодорожной станции в тридцати километрах от Мсты, а живет в Холщебинке – еще версты полторы за моей деревней. Приходит домой обычно часов в одиннадцать, а через день снова уходит на дежурство. И так не один год.
Мой попутчик шёл широким, привычным для сельского жителя шагом, а я еле плёлся и всё больше и больше отставал. За очередным пригорком спутника я нагнал. Он стоял и беседовал с каким- то встречным. Подойдя поближе, я увидел весьма немолодого мужчину в ватнике (надо отметить, что и мы с Сергеем были в общерусской, модной у селян, одежде – «куфайках»). Встречный опирался на большую сучковатую палку.
– Это Пётр Иванович Трипольников, – сказал мне Сергей, – самый почтенный из наших жителей, ему семьдесят пять лет.
Пётр Иванович осмотрел меня внимательными серыми глазами, снял брезентовую рукавицу и протянул руку:
– Семьдесят восемь, — поправил он Сергея и пожал мою ладонь сухой жилистой рукой, да так, что стало чуть больно. – Вот иду за хлебом, а то сухари надоели.
Говорил он серьезно, без улыбки, но лицо казалось доброжелательным и уже давно знакомым.
Мы снова тронулись в путь. Сергей пояснил, что ни в одной из окрестных деревень зимой работающих лавок нет. В них и летом-то раза три в неделю по часу-полтора торгуют только хлебом да спичками. В нашей же деревне вообще лавки нет, ибо эта деревня к колхозу теперь не относится, а заселена вся дачниками. Так что за покупками отсюда приходится ходить «на Мсты» (выражение местного сленга).
Покупая дом, я был связан приёмными часами в сельсовете, расписанием поездов, отсутствием продовольствия хотя бы на сутки и собственной моральной неподготовленностью к обживанию избы, в которой уже три года не было души человеческой. Поэтому в первый раз я не успел ничего толком разглядеть, кроме ветхого дома, хлева и бани, полуразвалившегося сарая, упавшего забора да торчавших в огромном огороде яблонь. За четыре часа удалось лишь дважды пройти под непрестанным дождем трехкилометровую сельскую дорогу, разобраться в замках и ключах, и стать юридически частным владельцем.
Итак, во второй уже раз отшагал я свои версты, снял с двери висячий замок, вошёл в сумрачный холод. Сегодня не спешил, поэтому явственно прочувствовал, как непросто будет исправить покосившийся тамбур с прогнившими ступеньками, щелястый пол сеней. Тяжелая, оббитая клеенкой дверь вела из сеней в кухню с легендарной русской печью. Почившие в бозе хозяева боролись всю жизнь за тепло в доме. Для этого они стены и потолки оклеивали обоями. А для санитарии и гигиены иногда оклейку дублировали. Теперь от многолетней сырости и неухоженности от потолка стен слоёв шесть обоев отвалилось, образовав подобие сумрачной пещеры. Надо было этот завал разобрать, стены и потолок очистить. Обои я решил сжечь в русской печи, видев её до этого только в кинофильмах о Емеле или Коньке-Горбунке.
Для новичка дело могло показаться практически невыполнимым. Но я по специальности являюсь корабельным инженером-механиком и многие годы эксплуатировал корабельные паровые котлы, так что бросать уголь в раскаленную топку мне не привыкать. Только специальность не помогла: огонь в топке не разгорался, из неё валил едкий вонючий дым, прижимавший меня всё ближе к заваленному обоями полу. Борясь за своё существование и стараясь подать в топку побольше свежего воздуха, я распахнул настежь входные двери избы, сеней и тамбура. А потом смог даже понять конструкцию двойных зимних рам и ухитрился открыть окно в кухне. В заполненную дымом горницу я заходить опасался и ни одно из её трёх окон не отворил.
- Кирилл Глебович! – услышал я снаружи. – Вызывать пожарную команду или хватит соседей с ведрами?
В округе моё имя-отчество знал только председатель сельсовета (купчую подписывал) да двое моих сегодняшних знакомых. Я высунул голову со слезившимися глазами в кухонное окно и увидел Петра Ивановича. Он, видимо, успел уже сходить на станцию. Сидор его был пуст, хлебом, вероятно, сегодня не торговали.
– Печь плохо тянет и дымит, – объяснил я происходящее.
– Вот вы, молодежь, хватаетесь сразу, без подготовки за неведомое, а потом ищете объяснения. Если не возражаете, я к вам зайду и помогу.
Неловко как-то стало из-за своей беспомощности, но предложение старика было настолько доброжелательным, без намека на издёвку, что я сразу же пригласил его в дом. Он долго и тщательно вытирал у входа о половик свои галоши, снял рукавицы, треух, вещмешок и сразу нашёл им место в дымной мгле.
– Проталкивайте-ка всё тлеющее кочергой в самую глубину топки, до упора в её заднюю стенку, – скомандовал Пётр Иванович. – А пол перед печью получше очистите от обоев, иначе вам пожара дожидаться не долго.
Когда я выполнил эти рекомендации, он положил на лавку кусок обоев, встал на него и пошарил около дверцы печной трубы. Убедившись, что даже при своей неопытности я вынул из трубы заслонку с крышкой, он осторожно спустился на пол и перешёл к топке. Из кучи обоев он отобрал несколько сухих обрывков, попросил кухонный нож и настрогал из полена десятка полтора лучинок. Несколько поленьев лежало у меня перед печью.
– А теперь расколите пару поленьев на тоненькие поленца, да принесите охапку дров, –неспешно продолжал Пётр Иванович. – Русская печь есть великое изобретение нашего народа. Её толстые стенки служат для сохранения тепла в самые лютые морозы с вечера до следующего вечера. Днём надо трудиться со скотиной, мять кожи, гончарничать, плести сети. Не топить же печь, когда светло. А вечером можно и согреться перед печью, и пищу сварить, и хлеб испечь. И пища-то до следующего вечера в печи горячая сохраняется.
Рассказывая всё это, Пётр Иванович аккуратно укладывал принесённые мною дрова хитрым штабельком, который можно было потом вдвинуть через проём в топку. В нижней части штабелька оказались тонкие поленца, а под них он сложил шатром лучинки.
– Давайте спички, – удовлетворённо сказал Пётр Иванович, окончив свой труд.
– Но дрова-то не в печке, а перед её проёмом, – высказал я свое недоумение.
– Вы правы. В этом-то вся хитрость. Сейчас дрова прямо под трубой, воздуха вокруг – хоть отбавляй. При самой плохой погоде тяги окажется достаточно, а дыма не будет. И только когда всё разгорится, когда пламя надёжно охватит весь штабелек, мы его вдвинем в топку вот этими двумя ухватами. А тогда в печь хоть слона бросай, не то, что ваши обои.
Говорил он удивительно чисто, обращался только на «Вы».
— Вот у нас в Ножкино, это деревня на другом берегу, не научили покупателей- ленинградцев, – продолжал Пётр Иванович. – Они с вечера, вроде как вы, затопили с трудом русскую печь, на следующий день к ним зачем-то зашли, а они мертвые. Угорели. Даже кошка угорела. Впрочем, заходите сегодня или завтра чайку попить, тогда и побеседуем. А сейчас дело с печью Вашей наладилось, так я побегу подпол на зиму лапами обкладывать, для тепла и от крыс. Только заслонку с жаром не закрывайте, о кошке бедной помните...
Дел у меня и после этого было невпроворот: все вымести, сделать влажную уборку, принести дров, разобраться с посудой, наладить холодильник, телевизор и радиоприемник, вытряхнуть и расстелить немыслимое количество половиков — всё это продали мне с мебелью типа «гей, славяне» по дешёвке!
Телевизор, правда, оказался со следами внутреннего пламени. Потом мне сказали соседи, что телевизор вытаскивали в сени и заливали водой. Холодильник внешне включался (горела лампочка), но не холодил. Приёмник работал, но настраивать его пришлось пальцем изнутри.
В сундуке и комоде оказались груды трухи из полностью изгрызенных крысами вещей. А в числе «полного комплекта» посуды нашлось только три тарелки и два стакана, но зато сорок две стопки различной емкости!
***
Умаявшись, я перекусил и прилег на обшарпанную кушетку рядом с печью. Проснулся неожиданно, и почувствовал себя, как в картине о Штирлице: прямо в глаза светили два ярких фонаря.
– Ты смотри, Максимовна! А эта сука продала всё-таки родительский дом, – услышал я резкий бабий голос.
– Точно, вот и новый хозяин спит, – послышался в ответ более слащавый голос. – Эй, хозяин! Ты хоть знаешь, где у тебя свет зажигается?
– Не знаю, – ответил я, щурясь и прикрываясь рукой от их фонарей.
– Слушай, Галя! Ты ведь к Лиде-покойнице часто захаживала. Должна знать, где она свет включала.
Щёлкнул выключатель, и яркая лампа посередине кухни осветила стоявших в дверях двух почти
одинаковых старух. Были они в темных платках, серых ватниках, таких же серых юбках и резиновых сапогах. Мне подумалось: «Как из одного лагеря сбежали».
Только через год я понял, что из лагеря они не сбегали, они в нём прожили всю жизнь. Лишь на два-три месяца, когда настает лето, появляются тверичанки (почти парижанки) в легких, сохранившихся ещё с дней свадьбы, платьях и туфлях. Но только недалеко от дома, только в своей деревне. А в соседнюю опять буднично одеваются: может и дождь быть, и ветер сильный, да и холодает часто за час-полтора.
Обе женщины здесь родились, здесь вышли замуж и нарожали детей, здесь и коротают старость. Коротают между хоть и привычным, но всегда тяжким трудом на огороде, в свинарнике, хлеву. Галина Ивановна еще работает в школе уборщицей, каждый день ходит «на Мсты». У нее даже телефон в избе стоит.
Сын Галины Ивановны – тридцатилетний Сашка – трудится по телефонной связи, с когтями по столбам лазает. Она на пенсию не уходит, хоть и моего почти возраста – надо семью кормить. А то Сашка выпивает, и муж Валя с утра до вечера сидит на реке с удочкой. Только поесть да поспать приходит.
Лидия Максимовна – вдовая. У нее уже внук есть двадцатилетний, остальные помладше. Живет пенсией да огородом. Обычно одна. Но иногда живет у неё сын Володька, лет за тридцать, когда со Мсты жена его за пьянку из дома выгоняет. Частенько Максимовна переправляется на лодке через реку в Ножкино. Там у неё дочка бригадиром в колхозе работает. А летом к ней издалека приезжают маленькие внуки.
Все это я, конечно, узнал потом. А сейчас передо мною в дверях избы стояли две любопытные старухи. Они потушили свои фонарики и без приглашения вошли в избу.
– Скорей дверь закрывай! – Велела приятельнице Максимовна. – А то совсем дом с тобой застудили.
– А что, пол-то она, стерва, починила? – спросила у меня Ивановна. – Или всё, как при покойнице, осталось?
– Жди, починит она! – прокомментировала Максимовна. – Она даже на похоронах не была. И на могилку никогда не приезжала.
– Да вот, посмотрите, – пригласил я их.
В отличие от Петра Ивановича они сапоги не вытирали, а наперегонки бросились в горницу, отдёрнули половики и попрыгали на шатающихся половицах.
– Вот ведь хитрож...я, – укоризненно заметила Максимовна. – Все дефекты материнскими половиками прикрыла. А там, может, и слеги прогнили?
– Нет, они целые, – успокоила Ивановна. – Мой Валя как-то с Женей в подпол лазал и все осмотрел. Даже Жене подбить там клинья советовал. Ну а Женю ты знаешь: он только пил, да над Лидой измывался. Где ему было пол выровнять!
Говорила она о рано умерших ровесниках — родителях продавщицы моего имения.
– Ты нашего Валю позови, он тебе всё за пару дней починит, – сказала Ивановна. – Только когда клёва не будет. И не пои, пока всё не доделает. Но курево ему приготовь.
Тут они увидели всю разобранную мною технику: холодильник, телевизор, приемник.
– Вот, ведь, тварь: сожгла телик, а потом и лампочки все из него выдернула. Она хоть радио-то тебе оставила? – спросила Максимовна.
Репродуктор хрипел и что-то пытался проговорить.
– Ты Сашку позови, он быстро починит, – посоветовала Ивановна. – А холодильник и приёмник ещё при Лиде не работали. Женя ничего в доме не делал, да ему и денег давать было нельзя – пропьёт. Лида же на работу в бухгалтерию за четыре версты в Казикино бегала. Да ещё корова, поросенок, куры. Чинить было некогда. Ты грамотный, разберёшься. Пенсионер уже, как видно. Ты тут жить собираешься?
Я сказал, что пока работаю. А как жить буду, время покажет.
– А что тут показывать? – удивилась Ивановна. – Вон Пётр Иванович Трипольников – полковник. А как на пенсию вышел, так и живёт здесь уже лет пятнадцать. И жену молодую завёл, только она больше в Ленинграде ошивается. Там у неё и дочка, и внук, там и отопление паровое. Чего ей тут в грязи, да на холоде делать!
– У нас тут все, кроме нас с Галей и ещё Нюрой, дачники, – вступила в разговор Максимовна. – И живут круглый год многие. Соседи твои напротив, дом красивый с петухами – Орловы. Володя Орлов лет десять назад дом купил, обшил заново. И живёт здесь с женой Ниной, корову завёл. У него квартира в Питере, и дети с внуками. Сергей, вон, из лётчиков. Или Гена Бойков – из института инженер. А с Нюрой рядом – Саша из строителей. Все тут осели. Только жёны – то сюда с продуктами, то в Ленинград – квартиры проверить. Напротив Сергея – Боря. Тоже год на пенсии, здесь обитает. Правда, он двух собачонок завёл вместо скотины, а у остальных и козы, и овцы, и поросята. Гена ещё и пчёл развёл, теперь ходить мимо страшно. Так что ты приглядись: дом у тебя теплый, только пол починить надо. Хлев и свинарник хорошие. Огород – чернозём сплошной, а теперь и целина трехлетняя. Перегноя навозного у тебя за хлевом и дров на три года хватит.
Я согласился со всеми блестящими перспективами, узнал много для себя нужного и попытался остановить дальнейший поток информации осмотром хлева, тамбура и постепенным выпроваживанием гостей к выходу. Потом приколотил в тамбуре задвижку, закрылся на крюк в кухне и быстро заснул.
***
Утро было пасмурным, но тёплым. Вчерашний снежок превратился в скользкую глинистую жижу. Только асфальтовая дорога перед самыми окнами оставалась чистой, хоть и мокрой. Никто по ней чаще трёх раз в день, как выяснилось позже, не ездил и грязь не разносил. Проснулся я рано от холода. Обои печь достаточно не нагрели, да и заслонку в трубе, помня о несчастной кошке, я вообще не закрывал. К колодцу за водой пошёл сразу после рассвета.
– Кирилл Глебович! – услышал я вдруг уже знакомый голос. – Не переходите мне путь с пустым ведром.
По дороге в тренировочном костюме бодро трусил Пётр Иванович.
– Сейчас буду сбивать дыхание, – сказал он. – А на обратном пути разрешите к вам забежать!
Через полчаса почти восьмидесятилетний физкультурник постучал мне в окошко и ровным голосом, будто и не бегал столько времени, пригласил меня минут через двадцать зайти к нему позавтракать. У меня уже шипел чайник и вскипала вода в кастрюльке для перловки с салом, называемой «Завтрак туриста». Но любопытство пересилило и я согласно кивнул головой.
В это время на улице, прямо напротив моего дома, сухощавый мужик тянул за собой на веревке чёрно-белую корову. Перед моим крыльцом он остановился передохнуть и обратился ко мне:
– Здравствуйте! Я сосед ваш Володя. Это наша тёлка. Раньше мы бычков держали для продажи на мясо, а теперь решили, что лучше молоко всегда иметь.
Дальше он рассказал, что до пенсии был бригадиром монтажников-высотников в Ленинграде, о сельском хозяйстве не думал. А вышел на пенсию и завяз в этой деревне. Жена отсюда родом.
– А Вы-то кто будете? – спросил он меня.
Я рассказал о себе, назвал имя.
– Нет, Вы и отчество скажите, – попросил Володя, явно мой ровесник. С тех пор он звал меня по имени-отчеству, а я его просто по имени. Хоть и оказалось, что он старше меня на полгода.
Володин дом был, как картинка. Обшит вагонкой, наличники окон резные, крыша под железом, с двумя петухами на торцах. Аккуратным забором из реек огород отделялся от дороги. За домом виднелся рядок довольно высоких деревцев с побеленными стволами. Боковая и задняя части забора были попроще – не из реек, а из ровных жердочек. Но со всех сторон каждый столбик был прикрыт старой консервной банкой. Снаружи огорода, рядом с протекавшим здесь ручьем, возвышалась крыша колодца, из которого я утром брал воду.
Рассмотрев повнимательнее соседскую обитель и с грустью отметил полную несравнимость с нею своего покосившегося строения, я пошёл к назначенному сроку в гости к Петру Ивановичу.
***
Дом Петра Ивановича имел почти городской вид. Был он отгорожен от дороги палисадником с калиткой и почтовым ящиком. Рядом с дверью торчала кнопка электрического звонка, из комнат доносились звуки музыки. Сбоку тянулся глухой забор, за которым возвышался остов парника. Над крышей торчала сложная телеантенна с громоотводом.
Я нажал кнопку звонка и дверь открылась почти сразу. Была эта дверь с поворотной ручкой, за которую её и открыл Пётр Иванович, одетый в теплую жилетку поверх пёстрой рубашки.
– Извините, но я по-доммашнему. – сказал он. – Прибыли точно, по-военному. Хорошо, что не пришлось вас ждать перед дверью. У меня радио заглушает звонок, выключать же его неудобно, оно в запертой на зиму летней половине. Я его всегда держу включённым, чтобы отпугивать разный сброд.
Он пропустил меня вперёд и подержал дверь некоторое время открытой.
– Ступенек много, не споткнитесь. У меня ведь двойная изба с высоким подпольем. А за верхней дверью поверните в коридор направо.
В конце коридора было окно, рядом с которым стоял фаянсовый умывальник, но без сливного ведра. Вдоль стены теснились холодильник, стиральная машина, газовая плитка, просторный кухонный стол. Блестел чисто вымытый линолеум.
Я не решался сделать и шага, хоть на крылечке долго тёр о подостланную холстину подошвы сапог. Хозяин, вероятно, всё это предвидел. На видном месте стояли шлепанцы слоновьего размера, примерять их нужды не было.
– Моя изба пошире, чем Ваша, за счёт летней половины. Поэтому и двор попросторнее, – начал Пётр Иванович показывать своё хозяйство. – Тут корову из хлева выводили, здесь кур держали, первый запас дров здесь был. Я всё это привел в порядок. Туалет по-городскому с унитазом сделал, провёл трубу и выкопал выгребную яму, умывальник рядом поставил. А хлев вычистил и в дровяной сарай превратил. Дом этот я купил, когда в вашем возрасте был, так что у вас всё это ещё впереди.
В чистенькой кухне-горнице с тремя окнами, русской печью и «лежанкой» (так здесь почему-то называют конфорочную плиту с тепловым щитком — может и действительно на них иногда ложатся?) Пётр Иванович угощал меня рассыпчатой пареной картошкой, творогом со смородиновым вареньем, мятным чаем с сухарями.
– Картошка своя, творог из молока, за которым через день на велосипеде езжу в Бельтенево, смородина и мятная заварка мои, – объяснял за столом гостеприимный хозяин. – К чаю берите любое варенье: из крыжовника, смородинное, яблочное – тоже все моё. А сухари удобнее в чае сперва чуть-чуть размачивать.
Всё это, конечно, он проговорил не залпом, а по мере потребления того или иного блюда. Заодно рассказал и о прошлом деревни Гоголино, в которой, как оказалось, после войны было больше шестидесяти дворов. Работали в колхозе три бригады по двадцать-двадцать пять здоровых мужиков (теперь во всём Бельтенево одна бригада из стариков и баб, в Ножкино, Манихино и Казикино – другая, вот и весь колхоз имени Дзержинского). Семьи были большие, участки у каждого двора солидные. А в конце шестидесятых землю стали урезать, народ и побежал тогда в город. Часть домов переехали в Бельтенево или на Мсту, часть продали на дрова, кое-какие от бесхозности сгорели.
Сейчас, по словам Петра Ивановича, в деревне осталось 28 домов. Два из них пустуют и разваливаются не один год, а местонахождение хозяев неизвестно. Ещё в четырех старухи доживают свой век. Молодые иногда приходят посмотреть свои владения и подыскивают покупателей.
– Только в трёх домах остались местные жители, – вздохнул Пётр Иванович. – Я хоть и родом из Ножкино, но тоже дачник, ленинградец. А родился еще до первой мировой войны. Мать моя всю жизнь прожила здесь, а отец с юных лет трудился в Петербурге по писарской части. Но чтобы вёл себя в столице пристойно, дед мой женил его на местной. После революции стало в Питере голодно, отец вернулся в деревню. За грамотность его сразу назначили председателем сельсовета, хотя он не состоял в партии. Но вскоре он умер от тифа, который завезли эшелоном больных на соседнюю станцию Кафтино. Надо было хоронить трупы где-то, но никто из мужиков на это не соглашался. Вот и пришлось председателю самому выполнять приказ высшего начальства.
Мы потом долго бедствовали с Петром Ивановичем. Он оказался очень занимательным рассказчиком.
– Да и деда вскоре раскулачили, – продолжил Пётр Иванович. – Он кожевенным делом в Ножкино занимался. Правда, успел переписать на мою мать четыре десятины земли, купленной еще во время нэпа. Но нам она впрок не пошла, ибо была отсюда вёрст за сорок. Мать только и надеялась, что из-за большого расстояния об этом её владении не узнают, да тоже не раскулачат. Вы же знаете, как это делалось и чем кончалось...
Он помочил в блюдце кусочек сухаря, хрупнул им, чуть отхлебнул чая и продолжал.
– Когда меня призвали на военную службу, попал я в Кронштадт, во флотский учебный отряд. Вся наша семья была певучей, играли все на чём-нибудь. Я в колхозе смог даже заработать на гармошку, потрудиться пришлось здорово. Гармошку я, конечно, и на службу с собой взял, пять лет ведь тогда во флоте служили. Как я мог от неё на эти годы отказаться? Меня сразу политработники заметили, вовлекли в художественную самодеятельность.
Пётр Иванович хотел подлить мне чаю, но сперва пощупал чайник, остался недоволен, посмотрел под крышку и вставил вилку в розетку.
– Пусть снова закипит, а то совсем остыл за нашими разговорами, – сказал он. – Так вот, я очень скоро занял главное место в самодеятельности школы оружия. Начальство меня за это выделяло. А был-то уже тридцать седьмой год. Надо было ковать новые кадры взамен старых. И меня, хоть я и комсомольцем не был, отправили в Москву, на курсы политработников при политической академии. Присвоили лейтенантское звание, а тут моего тестя вдруг арестовали, он тоже кожевничал в деревне. На этом и закончилась моя карьера политработника. Получил назначение на полуостров Ханко в артиллерийскую часть. И в кандидаты партии к тому времени принять, на мое счастье, не успели. Был бы кандидатом – исключили бы, а списки шли тогда сразу в НКВД. Так что встретил я Отечественную войну старшим лейтенантом, заместителем командира артиллерийского дивизиона, беспартийным.
Чайник закипел, мы налили по новой чашке.
– Вы уж простите меня, что всё о себе рассказываю. Немножко расслабиться надо, ведь я сегодня всего полчаса бегал вместо обычного часа, поскольку вчера топором наработался. Тут по новому положению я могу огород расширить, надо для забора материал заготавливать. Так что я вчера после Вашей печки успел до сумерек куба три сорняка заготовить для жердей.
Я спросил, что это за сорняк.
– А Вы посмотрите на поля вокруг, – ответил Пётр Иванович, – Всюду лезут сорные растения в междуредьях, у канав, по краям полей – ольха, тополь, осина. Они только мешают. Вот я и походил вокруг деревни, нарубил стволиков толщиной в руку, очистил от веток, сложил в несколько куч. Но надо кубометров пять заготовить, трактор сразу всё и привезёт. А бутылку отдавать всё равно, хоть за пять, хоть за один куб.
– Не тяжело было?
– Тяжеловато, но что делать. Никто из местных помогать не возьмется. Старикам своих дел хватает, на них дворы только и держатся. Один-два мужика сорокалетних из Бельтенево ходят работать на лесопилку. Там и деньги большие, и выпивка, если кому-нибудь удастся лишний кубометр досок в машину загрузить.
Мне пора было уходить. «Надо приниматься за дело», – решил я.
***
Следующий мой приезд в деревню с женой во главе, пуделем на поводке и сидором за плечами ничем интересным не ознаменовался. Погода была сумрачной и мокрой, природа – неказистой, дом, естественно, кривобоким, а забор покосившимся и повалившимся. Правда, я очень быстро затопил заранее заготовленными дровами печь и «лежанку». Лампочки были чистыми и яркими, половики вытряхнутыми, двор отчищен от куриного помета, стульчак отгорожен стенкой с дверцей и снабжён доской от унитаза. Даже вода в вёдрах была заготовлена, умывальник работал, а раковина оттёрта порошком.
Потом не одну бессонную ночь, оставляя дни для огорода, отдали мы с женой благоустройству деревенского жилища. Всё было отмыто и отдраено. Стены и потолок мы оклеили старой плёнкой и не нужной в нынешние времена «наглядной агитацией» из магазина плакатов: картами мира, Европы и Азии с несуществующим Советским Союзом; учебными схемами происхождения рыб, ящериц и птиц; сведениями о развитии революционного движения в царское время, синими и красными стрелами боевых операций в годы войны; изображениями советских орденов и медалей. В избе стало не только уютно, но и наукоподобно, как в районном краеведческом музее.
Пока прогревалась изба, я успел перебрать инструменты и целую кучу замков без ключей, и ключей без замков. Да ещё приделать ручки и защёлки к разным дверцам.
Пока ещё было светло, я оделся потеплее и пошёл прогуляться. В это время на дорогу вышел Володя. Я позвал его к себе отметить приезд и побеседовать, благо у меня была поллитровка.
– Я вообще не пью, так что со мной надо говорить за чаем, – сказал Володя. – Пойдите к Гене, вон он овцу гонит. Человек он хороший, отзывчивый. Вы же с ним уже познакомились, когда приезжали дом покупать. Так что не стесняйтесь.
Я вспомнил, что продававшая мне дом женщина здоровалась с прихрамывающим мужчиной, называла его Геннадием Николаевичем, представляла меня и спрашивала, можно ли пройти напрямик по полям или там очень грязно.
Одним словом, пошёл я навстречу Геннадию, как к старому знакомому. Он пожал мне руку, сняв вечную для здешних мест брезентовую рукавицу и не особенно долго упирался, когда я пригласил его зайти ко мне.
Мы быстро перешли на «ты», поскольку к этому располагала не только бутылка, но и тепло в горнице. О своей овце Геннадий сказал, что это только начало. Нужна коза и кролики, а через год он и поросенка заведет.
– Значит, с этой живностью ты навек себя обрекаешь на здешнюю жизнь. Не случайно время от времени, а вот так, изо дня в день, – удивился я.
– А я куда больше мучился тоской на своей электронике в НИИ, – ответил Геннадий. – День за днём одно и то же. В кино всё равно редко бывал, а телевизор везде одинаковый. И начальства никакого нет. Вон бригадир мне как-то сказал что-то, а я и послал его подальше, да предупредил, что если ещё меня учить будет, так пусть сам с этими лошадьми возится. А сено я и так достану, сколько надо. Были бы деньги. Я также и директору НИИ сказал, так он мне новый кульман обещал. Но я всё равно сюда уехал. А на нашей деревенской дороге не хуже, чем на Невском, и никто тебя не тронет.
Однако, как чуть позже оказалось, ошибся Геннадий в своем последнем утверждении. Согретые теплом от печи и содержимым бутылки, мы мило распрощались, он позвал меня на медовуху через пару дней (сказал, что уже неделю бродит!) и ушёл. А я разделся, лег в постель и зажег небольшую лампочку около кровати, чтобы почитать привезённую книгу.
***
Стал я уже подрёмывать, когда раздался резкий стук по оконному стеклу. Сунув ноги в шлёпанцы, я подошел к окну. Было полнолуние, небо прояснилось, вокруг сверкал белый снег. Ha дороге сидел, опираясь на руку, ясно различимый человек, одетый в обычную сельскую одежду. Стучал явно кто-то другой.
– Эй, дед, дай нам выпить! – раздался крик с улицы.
– Где ж я тебе возьму? – громко ответил я и для убедительности матюгнулся.
– Ты что же, из города приехал без бутылки? – недоверчиво спросил невидимый собеседник.
– Всё, что было, уже выпито.
– Так у Нюрки возьми!
– Не знаю твоей Нюрки, – соврал я, хотя слышал о семидесятилетней вдове Анне, которая живет где-то рядом.
– А её знать и не надо, только денежки давай!
– У меня всего на билет осталось, так что всё равно на бутылку не хватит, – схитрил я.
– Ну, смотри! Не хочешь, так запомнишь! – крикнул мой оппонент и за несколько секунд ударами длинной палки разбил стёкла в трёх окнах.
В избу хлестнул холодный воздух. И только тут я разглядел нападавшего. Был это парень лет двадцати. Палку он бросил, поднял на ноги своего приятелями, и они побрели по дороге.
Началась борьба за живучесть. Половиками я завесил окна, прижал их стульями и скамейками, снова затопил печь. Спать по-питерски, конечно, не удалось. Постепенно одевался всё теплее, а в избе всё больше холодало.
Наутро я нашел на чердаке старые картонные коробки, собрал немного гвоздей, отодрал от повалившегося забора несколько штакетин и вытащил на улицу чердачную лестницу. Было уже время физзарядки Петра Ивановича. Он и застал меня за работой. Бежал Пётр Иванович в лыжном костюме и кедах, засунутых в галоши.
– Доброе утро, Кирилл Глебович! Надо же ставни настоящие сделать, а не картон к окнам подгонять, – дал он практическую рекомендацию, не поняв сути дела.
– У меня разбили окна ночью, вот стараюсь их заделать, – объяснил я свою нынешнюю задачу.
– Да какой же разбойник это сделал?
Пришлось рассказать о печальном окончании вчерашнего вечера.
– Значит, это Васька Елагин и Димка Филиппов, – определил Пётр Иванович. – Они вчера тут пьяные бродили, мясом ворованным торговали. Сами-то они из Ножкино. Васькина жена уже бегала их разыскивала, они мясо из её запасов украли.
Подошли Гена и Володя. Гена горевал, что так плохо окончился хорошо начатый вчерашний вечер, советовал заявить в милицию и призвать, наконец, хулиганов к порядку. Особенно рыжего Димку, всем известного дебошира и задиру. Володя промолчал, а потом стал давать технические советы, как лучше заделать окна. Пётр Иванович только вздохнул и, выходя из моей избы, проговорил:
– Никуда пока ничего не заявляйте, а хорошенько заделывайте окна, как вам Владимир Гаврилович советует. Я побегу, а вы, как всё заделаете и печь натопите, приходите ко мне. Посоветуемся.
Так я и сделал. Окна заколотил снаружи и изнутри. Так и простояли они потом до середины лета, пока я не привёз новые стёкла и не вставил их.
Встреча и чаепитие новыми особенностями не отличались. Только осмотр дома не делался, а о жизни беседовали немало.
– Ваше происшествие самое обыденное, – успокоил меня Пётр Иванович. – Русский молодой человек пить без хулиганства не может, если не предложить ему что-нибудь другое. Чтобы он свою могучую силу использовал на пользу дела. Меня как-то за понимание этого хотели стереть в порошок. В конце пятидесятых я был послан на целину руководителем над моряками Северного флота. Одних машин для моего народа увезли два эшелона. На каждую машину было по два водителя. Несколько мичманов по снабжению, офицер-финансист и замполит, капитан третьего ранга.
Пётр Иванович назвал фамилию этого политработника. Я его узнал, он был из той части, в которой мне довелось одно время служил на Севере, его дурость и въедливость испытал на собственной шкуре. О дисциплинарных же качествах целинников тоже знал достаточно, поскольку отправляли на это дело тех разгильдяев, от которых избавиться иным способом не могли. Посылались туда обычно, как я знал, мичманы и финансисты, подлежащие увольнению в запас. Что можно было ожидать от этой братии, каких трудовых успехов!
Пётр Иванович согласился со мной и продолжал:
– Площадь для обслуживания мне отвели хоть и меньше Франции, но уж побольше Люксембурга. И дали старенький американский автомобиль «Виллис» военного образца для обеспечения руководства. Работали моряки посменно, посменно и пьянствовали с местными дульсинеями. Но план всё же кое-как выполнили. А потом мичман-снабженец мне докладывает, что в одном из совхозов пить стали не по очереди, а скопом. Я туда приезжаю, а они все кто куда разбежались. Остались в этом доме самые пьяные. Один из них ко мне обращается: «Товарищ полковник, выпейте с нами! Что вы всё ездите, да ездите! Надо и отдохнуть немного». Я ему ответил, что выпью с большим удовольствием, но не с ним же одним, поскольку остальные здесь в дугу пьяные. Пусть он трезвых позовет, я им дело важное расскажу, как им домой на пару месяцев раньше уехать.
– Пётр Иванович, – перебил я, – они-то знали, что им светит встречать Новый год в поезде. Ведь как злостные нарушители, они подлежали демобилизации в конце декабря.
– И я знал. И решил на этом сыграть. Когда вся пьяная команда собралась, я выпил за их здоровье, вторую поднял за тех, кто в море, на вахте и на гауптвахте, а потом сказал: «Третью я хочу поднять за вашу досрочную демобилизацию. Мне дано право передовиков труда увольнять в запас прямо отсюда. А сколько передовиков увольнять, не сказано. Поэтому каждый выполнивший свой индивидуальный план будет сразу же демобилизован!» Как они бросились меня качать – еле отбился! И я первым в регионе окончил вывозку зерна с токов к элеваторам.
Он помолчал немного и продолжал:
– Замполит мой по болезни отпросился в госпиталь, а сам уехал в Североморск, где на меня и написал бумагу. Приезжаю я домой с мичманами и финансистом, меня сразу на Военный Совет флота вызывают…
Что значит попасть на разбор, где главенствуют политработники, мне было известно по собственному опыту. Грозило это и исключением из партии и снижением в должности, а то и с демобилизацией без пенсии. Я сочувствующе вздохнул.
– А я не вздыхал, – спокойно сказал Пётр Иванович. – Я выслушал доклад своего замполита и, не говоря ни слова, выложил на стол перед командующим решение тамошнего обкома партии о награждении меня денежной премией и представлении к Правительственной награде, да ещё удостоверение к медали «За освоение целины». Командующий флотом внимательно всё прочитал, выразительно так посмотрел на моего замполита и объявил заседание Военного Совета закрытым.
При этих словах я припомнил, что знакомый нам обоим политработник так и не возвратился в часть, где служил до целины. Куда он делся, мы не знали. Лет через двадцать я встретил его как-то в электричке ехавшим на дачу в Новолисино. По его словам, он давно уже был на пенсии, хотя ещё и при этой встрече мог служить и служить.
– Вот к чему я всё это вам рассказывал, – подытожил Пётр Иванович. – Винить особенно этих Ваську и Димку нечего, исправить же их вообще невозможно, если не занять делом. А если вы наведёте на них милицию и им что-то плохое сделают, то они ещё что-нибудь по пьяной лавочке могут учудить. Но и оставлять это дело просто так нельзя. Советую пойти к матери этого Димки, ей всё рассказать и потребовать заплатить за стёкла вычисленную заранее сумму. Деньги она не отдаст, но на сына накричит и на выпивку ему давать какое-то время не будет.
Пётр Иванович объяснил мне, где перейти через замерзшую Мсту и как найти димкину мать – дочь нашей Максимовны.
***
Прошли две зимы и два лета.
Каждый день в деревне был днём непривычного сельского труда: семена, рассада, саженцы… Да и в городе забот хватало: постоянные трудности с билетами, поиски медленно портящегося продовольствия, изучение литературы и многое другое. Особенно трудными были собеседования с более опытными садоводами, искренне желавшими во всех деталях передать освоенное и усвоенное уже ими. Притом, как и водится, одним советчикам противостояли антисоветчики. Выращивать урожай «по науке» было непросто.
Вспоминалось мне, как в далекие пятидесятые годы на всех кораблях изучали постановление партии и правительства о квадратно-гнездовом способе и торфоперегнойных горшочках. Зачем надо было это знать моим машинистам-турбинистам и как мог им это объяснить я, никогда не стоявший на вспаханной земле, никого не интересовало.
На этом, примерно, уровне и начиналась моя сельскохозяйственная деятельность в деревне. Беспрестанный труд с утра до вечера, редкие встречи с так же занятыми соседями, надежды на дождь во время засухи и ожидание просветления в ненастную погоду. Десятки вёдер воды для поливки, кучи выдернутых при прополке сорняков, согнутая постоянно спина, мозоли на руках и вечная грязь под ногтями. Но не в этом суть моего рассказа.
Суть в том, что в свои шестьдесят с лишним лет я очень много познавал эти два года заново. Не в технологии выращивания овощей, что вполне естественно и совсем не удивительно, а в людях. И бывало это, как правило, неожиданно.
В середине лета, если нет скотины во дворе и не надо заниматься заготовкой сена, наступает небольшая передышка. В этот период позвал я рыболова Валю помочь мне в столярно-плотницком деле. Мы выправили пол, спрямили покосившееся крыльцо, а в это время два прихожих умельца подняли забор и сделали новый палисадник. Усадьба и дом стали приобретать чуть-чуть ухоженный вид. Работников своих я кормил, как это принято здесь, обедом, после чего они еще с часок что-то помаленьку делали и уходили восвояси. А я в свободное от приготовления пищи и работы по дому время занимался огородными делами.
Силы мои к этому времени настолько выросли от постоянной физической нагрузки, что я ухитрился даже сломать черенок у лопаты. Видевший это событие местный рыбак Bаля Куветкин заметил:
– Это у тебя не от силы, а от дурости. Не умеешь лопатой работать, да и смотреть за нею надо. Почему у твоей лопаты такой длинный черенок?
Не говоря больше ни слова, бородатый и всегда одетый в ватник, болотные сапоги и фетровую шляпу, Валя тщательно подогнал своим острым топором остатки черенка к штыку лопаты и попросил найти гвоздь. Закрепив черенок, он долго его подстругивал лезвием топора, шлифовал конец деревяшки, выравнивал выпуклости около сучков. Смотреть на это мне надоело, да и работать надо было дальше. А Валя, казалось, тянул время, чтобы ещё попросить курева.
– Ну что ты с ней столько возишься? – спросил я слегка ехидно.
– А потому вожусь, что понимаю тебе неясное, – ответил Валентин. – Ты пойми, лопата – это же наша кормилица.
Меня захлестнуло стыдом, когда я понял вековую справедливость его слов, не навеянную знанием Тургенева, Аксакова или Гончарова. А он пару раз протянул одной рукой черенок по ладони другой, подскоблил ещё что-то топором и отдал лопату мне:
– На, поработаешь ею ещё немного.
***
Летом в деревне становится многолюдно. И я постепенно познакомился с довольно разными её временными обитателями. О каждом из них можно было бы написать целую повесть. Почти все они стали уже пенсионерами, все были из Ленинграда, и за кормой у каждого было многое. Не знаю, как в других поселениях пенсионеров, но в нашей деревне каждого отличает исключительная доброжелательность к остальным. Поэтому у нас не оправдалось философское утверждение А.Франса, будто самый злейший враг – это ближайший сосед.
Моим соседом, кроме Володи-верхолаза, оказался, в отличие от прочих пенсионеров, молодой Дима с женой Аней и детишками – семилетним Гришей и Антошкой трёх лет. Дима интересен тем, что почти окончил аспирантуру по электротехнике, написал диссертацию, что и применил на практике, став в связи с перестройкой электросварщиком автомобильных кузовов. В деревне он бывает редко. Аня же работу в музыкальной школе, чем она в своё время завлекла Диму, не бросает. Поэтому она в деревне только два месяца своего педагогического отпуска.
В соседском доме четверо детей – младшие сестра и брат Ани. Всех их она воспитывает сурово: за водой ходят поочередно, включая маленького Антошку, все участвуют в приборке избы и в работах на огороде, ходят босиком в теплую погоду за грибами и ягодами, оставляя дома только Антошку и кого-нибудь дежурного с ним. К осени Аню подменяет её молодая мачеха, по возрасту и обращению со всеми детьми мало от неё отличающаяся.
Еще один мой ближайший сосед-одиночка – Олег, доцент из ленинградского вуза. Иногда к нему приезжают дети, но жена в деревню не ездит. Олег старательно огораживает свой участок, начал его вспашку и все надеется, что жена изменит своё отношение к нашему Гоголино (дело в том, что она ездит в другую, более близкую к Питеру, деревню, а Олег отчий дом бросать не хочет). Остальная «молодежь» в деревне оказалась предпенсионного возраста: 58-летний инженер Женя и его друг детства преподаватель физкультуры Юра. Юра многие годы проработал в Воркуте и по-северному уже выведен на пенсию, но собирается ещё поработать. Его стремление: стать тоже постоянным деревенским жителем, а для этого нужны средства, дом ремонта требует. Живут оба в разных концах деревни и раз по пять за день ездят друг к другу на велосипедах – скучают.
Напротив Юры – прочный уже пенсионер Саша Удалов. Он живёт в деревне от снега до снега, но полностью оставаться не собирается, хотя дом у него тёплый и красивый, а весь участок в цветах. Саша – местная знаменитость. В Ленинграде он работал на механическом заводе, руки у него «по железу» – золотые. Помогая всему населению по этой части, он позаботился и о себе. От воров он сделал такие ставни, двери и запоры, что проникнуть в его избу грабители могли только через печь. Что однажды и случилось. Воры разобрали сперва часть крыши, залезли на чердак и там по кирпичику разбросали боров и дымоход русской печи. У других такого ещё не бывало, в их дома грабители входили и выносили имущество через окна или двери.
***
С конца мая всё громче и громче раздаются на нашей деревенской дороге детские голоса. Меньше двух детей в каждом доме не появляется. И все они друг друга знают, все они в отдельных компаниях по возрастам. Малышня играет только, а подростки – и с косой, и с лопатой. А с вёдрами, если сухо, то все. Только вечером, когда деды с бабками смотрят очередные сериалы, ребята и девчата усаживаются на бревнах и ведут свои разговоры. Велосипеды – у каждого. Только у Антошки маленького нет. И все задействованы: «на Мсты» – за продуктами, в Бельтенево – за хлебом, или в Холщебинку – за молоком. Не дерутся, не хулиганят, вежливые, всегда здороваются. Чудо просто какое-то в наши дни! Впрочем, может быть, потому, что взрослые здесь такие.
С Петром Ивановичем летом встречаться приходится редко. Он весь в трудах. Огород большой, сено для молока нужно (он человек предусмотрительный, готовит сено и меняет его на молоко), за этим молоком, да за хлебом ездит на велосипеде, в баню для мытья и стирки воду таскает, за грибами и ягодами в неблизкий лес тоже на велосипеде ездит. В свободный же вечерок даёт он волю своему хобби: растягивает меха тальянки, а жена его запевает что-нибудь душевное. Особенно любят они есенинское. И не подтянуть им невозможно даже на трезвую голову.
Напросился я как-то с ним за черникой. Собирали мы её по-североморски, с помощью «комбайнов», изготовленных умельцами НИИ, в котором Пётр Иванович трудился после увольнения в запас. Ягод было много, так что ползали мы несколько часов по соседним кочкам и переходили с одной на другую, не прерывая беседы.
– Что такое современная молодежь? – задал, между прочим, риторический вопрос Пётр Иванович. – Очень разные люди. И многие из них очень себялюбивые. Странно, что чувство совести, которое поддерживало наше поколение во всех испытаниях, у них исчезло. Может быть, это результат борьбы со сталинизмом, когда чернили всё подряд? Но мы же не только из-за страха перед НКВД трудились и воевали, забывая о себе! Четыре года я провоевал в морской пехоте, был на Ханко, Невском пятачке, Ладоге, морском канале, а потом дошёл до Свинемонде. Мне повезло: ни одного ранения, только лёгкая контузия в первые дни войны. Никакого отлёживания в госпиталях. Что же, все эти годы я только и дрожал от страха перед комиссарами и особистами!
Он пересыпал ягоды из сборника комбайна в корзинку и продолжал:
– Когда в сорок втором нас послали на невский лёд, то на рассвете под огнём немцев мы едва проскочили под высокий левый берег. Тогда я совсем не думал о «втором эшелоне», о заградительных отрядах, я не потому бежал под огнём. И те, которые, не добежав, погибли, тоже не об этом думали. У нас совесть была, а не страх. А рассуждали ведь с глазу на глаз: «Товарищ Жданов нас сюда на верную смерть послал, поскольку всё равно надо от лишних едоков избавляться». И «За Родину! За Сталина!» мы не кричали, а просто знали, что обязаны идти в атаку, и всё!
Он рассказал, что в Ножкино недавно умер один человек, с которым уже много лет жила нерасписанная с ним женщина. Она вела хозяйство, ухаживала за ним, беспомощным. Потом он умер, она его похоронила. Вскоре после этого пришли его родственники, её выгнали, а дом продали за бесценок. И так поступают многие.
– Я свой возраст понимаю, – сказал Пётр Иванович. – Всех сыновей устроил, пока на Севере служил, у каждого кооперативная квартира. У одного семейная жизнь не сложилась, он квартиру жене оставил, живёт теперь в моей, новую семью создал. Мешать ему не хочу, вот и кукую здесь круглый год. А у жены моей своя квартира, она её выменяла, когда мы поженились. Она из Белгорода, мы с ней в санатории познакомились. Моя первая жена умерла, её, совсем цветущую, злокачественная опухоль унесла. Года через два мы с Надеждой Ивановной, моей нынешней женой, и встретились. Она меня на двадцать с лишним лет младше, я и боялся о чём-нибудь говорить, что-нибудь начинать. А она не хотела со мною расставаться, на Ленинград поменялась. Что же делать, поженились. А все три сына сразу меня перестали признавать, даже который в моей квартире живёт.
Он помолчал, думая, видимо, о сокровенном и решая, что же можно рассказать постороннему человеку. Но потом продолжил:
– Родной дом в Ножкино, дом на Мсте у моих близких – это им не нравилось раньше. Я и купил этот дом в Гоголино, чтобы они сюда семьями приезжали. Они пару раз появились на день-другой, а как я второй раз женился, так ни разу здесь и не были. Я знаю, что они – люди порядочные. Такими их мать вырастила, такими их жизнь со мною по флотским гарнизонам сделала.
Мы возвращались из леса, засунув полные корзинки в сидоры, довольные снятым урожаем. Солнце катилось к закату, голубое небо вдали сливалось с синеватыми перелесками на краю поля, впереди синей змейкой извивалась среди зеленых высоких берегов река Мста.
Не было радиоболтовни, не мелькали перед глазами строки газет разного толка, никто нас не толкал и ни о чем не спрашивал. На душе было спокойно.