«Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда пересказывают - это трагедия».
Надежда Тэффи
Она могла бы стать знаменитой поэтессой – ее первые опубликованные стихи вызвали восторг у читающей публики и даже у критиков. Но место поэтессы в семье было уже занято старшей сестрой – невероятно популярной Миррой Лохвицкой. В чем младшая сестра ее безусловна превосходила – это в чувстве юмора, качестве вообще-то довольно редком для женщины. И Надежда Лохвицкая стала Надеждой Тэффи, рассказами которой зачитывались Николай II, Керенский, Распутин и Ленин. Известность, обеспеченная жизнь, счастье – все это было у нее шестнадцать лет – до 1917 года. А потом анекдот, по ее собственному определению, обернулся трагедией. Впрочем, она и трагедию воспринимала с юмором.
Надежда Александровна Лохвицкая родилась 6 мая 1872 года в Санкт-Петербурге в семье адвоката Александра Владимировича Лохвицкого. Закончила престижную женскую гимназию на Литейном проспекте в 1891 году. И почти сразу после этого влюбилась в выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучинского и вышла за него замуж. Они уехали в Тихвин, где муж получил место судьи. У них родились две дочери и долгожданный сын - Валерия, Елена и Янек.
Идиллия, длившаяся почти девять лет, прекратилась как-то вдруг, что называется, «на ровном месте». Надежду неудержимо тянуло к письменному столу, а приходилось уделять основное внимание детям, дому и мужу. Тут не спасло даже чувство юмора – в 1900 году она переехала в Петербург, где начала литературную карьеру, оставив детей на попечение мужа и гувернантки.
Год 1901-й от Рождества Христова был для Надежды Бучинской, в девичестве Лохвицкой, счастливым и благостным – журнал «Север» напечатал ее стихотворения «Мне снился сон, безумный и прекрасный…» и мгновенно получившее широкую известность «Бедный Азра»:
«Каждый день чрез мост Аничков,
Поперек реки Фонтанки,
Шагом медленным проходит
Дева, служащая в банке.
Каждый день на том же месте,
На углу, у лавки книжной,
Чей-то взор она встречает -
Взор горящий и недвижный.
Деве томно, деве странно,
Деве сладостно сугубо:
Снится ей его фигура
И гороховая шуба.
А весной, когда пробилась
В скверах зелень первой травки,
Дева вдруг остановилась
На углу, у книжной лавки.
«Кто ты? - молвила,- откройся!
Хочешь - я запламенею,
И мы вместе по закону
Предадимся Гименею?»
Отвечал он: «Недосуг мне.
Я агент. Служу в охранке
И поставлен от начальства,
Чтоб дежурить на Фонтанке».
Сама Тэффи отзывалась о своём дебюте так:
«Взяли мои стихотворения и отнесли в иллюстрированный журнал, не говоря мне об этом ни слова. А потом принесли номер журнала, где стихотворения напечатаны, что очень меня рассердило. Я тогда печататься не хотела, потому что одна из моих старших сестер, Мирра Лохвицкая, уже давно и с успехом печатала свои стихи. Мне казалось чем-то смешным, если все мы полезем в литературу. Между прочим, так оно и вышло… Итак — я была недовольна. Но когда мне прислали из редакции гонорар — это произвело на меня самое отрадное впечатление».
Молодой, красивой, 23-летней, вошла она в русскую литературу. Очень скоро Надежда поняла, что ее призвание – юмористическая проза, и к 1907 году уже была известна всей России. В этом году она впервые подписала небольшую пьесу «Женский вопрос» псевдонимом Надежда Тэффи, чтобы необычным именем обратить на себя внимание директора театра. Вскоре «Женский вопрос» был поставлен на сцене Малого театра, а псевдоним стал вторым именем.
Происхождения псевдонима изложено самой писательницей в рассказе «Псевдоним». Она не хотела подписывать свои тексты мужским именем, как это часто делали современные ей писательницы:
«Прятаться за мужской псевдоним не хотелось. Малодушно и трусливо. Лучше выбрать что-нибудь непонятное, ни то ни сё. Но — что? Нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака — дураки всегда счастливые…вспомнился <…> один дурак, действительно отменный и вдобавок такой, которому везло, значит, самой судьбой за идеального дурака признанный. Звали его Степан, а домашние называли его Стеффи. Отбросив из деликатности первую букву (чтобы дурак не зазнался), я «решила подписать пьеску свою „Тэффи“».
После успешной премьеры этой пьесы в интервью журналисту на вопрос о псевдониме Тэффи ответила, что «это… имя одного дур… то есть такая фамилия». Журналист заметил, что ему «сказали, что это из Киплинга». Тэффи, вспомнившая песенку Киплинга «Taffy was a wale-man / Taffy was a thief…» (Тэффи из Уэльса, Тэффи был вором), покладисто согласилась с этой версией.
В 1905 году её рассказы печатались в приложении к журналу «Нива», а в годы Первой русской революции Тэффи сочиняла острозлободневные стихи для сатирических журналов (пародии, фельетоны, эпиграммы). В это же время определился основной жанр всего её творчества — юмористический рассказ. Сначала в газете «Речь», а затем в «Биржевых новостях» в каждом воскресном выпуске печатались литературные фельетоны Тэффи, принесшие ей всероссийскую любовь.
Следующим её шагом было создание в 1911 году двухтомника «Юмористические рассказы», где она критикует обывательские предрассудки, а также изображает жизнь петербургского «полусвета» и трудового народа, словом, мелочную повседневную «ерунду». Иногда в поле зрения автора попадают представители трудового народа, с которыми соприкасаются основные герои, это большей частью кухарки, горничные, маляры, представленные тупыми и бессмысленными существами. Повседневность и обыденность подмечены Тэффи зло и метко. Своему двухтомнику она предпослала эпиграф из «Этики» Бенедикта Спинозы, который точно определяет тональность многих ее произведений: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе — благо».
Она писала о простых людях, своих читателях, которые, узнавая себя, над собой же и посмеивались. Она же не учила и не судила, тем более не осуждала, но в то же время им и не льстила. Может быть, поэтому ее любили во всех слоях русского общества – от мелких конторских служащих до самого государя императора.
К 300-летию царствования дома Романовых у Николая II спросили, кого бы из русских писателей он хотел бы видеть в юбилейном сборнике. Ни минуты не задумываясь, государь изрек:
- Одну Тэффи!
Очень популярен был, например, рассказ «Демоническая женщина», поскольку подобные персонажи в то время встречались в реальной жизни довольно часто.
«Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.
Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.
За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.
- К чему?
Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разное, но большею частью она - актриса. Иногда просто разведенная жена. Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.
- К чему?
У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.
Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:
- Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.
Церковь ночью заперта. Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.
- К чему?
Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе. И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе. Она никому не читает их.
- К чему?
Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее рукописью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился - последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.
- К чему?
А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова «Возвр.», «К возвр».
- Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.
- Да, я работала.
- Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!
- К чему?
За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросенку.
- Марья Николаевна, - говорит хозяйке ее соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, - Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.
Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:
- Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра... да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!
Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся.
- Пьет.
- Какая загадочная!
- И завтра, говорит, пить буду...
Начнет закусывать простая женщина, скажет:
- Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук.
Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:
- Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее... больше... больше, смотрите все... я ем селедку!
В сущности, что случилось? Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое! А какой эффект!
- Вы слышали? Вы слышали?
- Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.
- А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник...
Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:
- Мне, собственно говоря, ненадолго... всего только... двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе... я смогу...
Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:
- Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня... Я хочу - вы слышите? - я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, - вы слышите? - сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? - хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!... Теперь идите... идите... ,не оборачиваясь, уходите скорей, скорей... Ха-ха-ха!
Истерический смех должен потрясать все ее существо, даже оба существа - ее и его.
- Скорей... скорей, не оборачиваясь... уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь... Ха-ха-ха!
И он «потрясется» своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.
- Вы знаете, она сегодня была такая странная.., загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.
- Да. Здесь чувствуется тайна.
- Может быть... она полюбила меня...
- Тайна ! ......»
Ее талант высоко ценил Керенский, а Распутин даже пытался сделать своей любовницей, но это ее только насмешило. Но еще один поклонник – постоянный автор газеты «Новая жизнь», ее не насмешил, а напугал. С ним она столкнулась во время революционных событий 1905 года, когда в редакции газеты появлялся невысокий лысоватый человек, заводивший с Тэффи «галантные» разговоры о том, что аристократов и буржуазию следует не только грабить, но и убивать, она предпочла уйти из «Новой жизни» в «Сатирикон» к Аркадию Аверченко.
Её называли первой русской юмористкой начала двадцатого, «королевой русского юмора», однако она никогда не была сторонницей чистого юмора, всегда соединяла его с грустью и остроумными наблюдениями над окружающей жизнью. Но 1917 год стал в ее жизни переломным как в прямом, так и в переносном смысле. После захвата власти большевиками написала:
«Бывают пьяные дни в истории народов. Их надо пережить. Жить в них невозможно».
Судя по книге «Воспоминания», Тэффи не собиралась уезжать из России. Решение было принято спонтанно, неожиданно для неё самой:
«Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через неё нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».
Тэффи вспоминала, что её не оставляла надежда на скорое возвращение в Москву, хотя своё отношение к Октябрьской революции она определила давно:
«Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъярённых харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла».
После закрытия в 1918 году газеты, где она работала, Тэффи отправилась вместе с Аверченко в Киев и Одессу с литературными выступлениями. Эта поездка привела её в Новороссийск. Там села на пароход, отплывавший в Константинополь, дала себе слово, что не обернется, когда отдадут швартовы, но не выдержала, оглянулась и застыла, как жена Лота, когда увидела, как постепенно растворяется в розовой дымке земля. Ее земля. Подумала, что весной вернется. Но не вернулась – ни весной, ни летом, ни через год, ни через десять. Вернулась через 20 лет после смерти – своими книгами.
До Парижа она добралась под Новый, 1920 год, сняла номер в отеле «Виньон», неподалеку от церкви Мадлен, осмотрелась, попривыкла к эмигрантскому быту… и устроила у себя литературный салон, где бывали и Алексей Толстой вместе со своей женой – поэтессой Наталией Крандиевской, и поэт-сатирик Дон Аминадо, и актриса Татьяна Павлова, и художник А.Е. Яковлев и граф П.Н. Игнатьев. Встречала новоприбывших, объединяла разрозненных.
Одним из первых рассказов, появившихся в русской печати, стал «Ке фер?». Приехал генерал-беженец в Париж, вышел на площадь Плас де ла Конкорд, глянул на бездонное голубое небо, посмотрел по сторонам, кругом великолепные особняки, исторические памятники, магазины, забитые давно забытыми продуктами и товарами, нарядная говорливая толпа, растекающаяся по кафе и театрам. Задумался генерал, почесал переносицу и промолвил с чувством:
- Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?
За этим «Ке фер?», который стал неофициальным девизом русской эмиграции, последовали другие рассказы, сценки, фельетоны. В течение 20 лет не было и недели, чтобы в выходящих в Париже, Берлине или Риге русских газетах и журналах не появилось ее имя. Добрым юмором и улыбкой скрашивала она зачастую мрачное, одинокое и нищее эмигрантское житье-бытье. Ее любили и знали в Париже, ее читали в Берлине и Праге, ее новых рассказов ждали в Харбине и Шанхае.
По предложению Ленина рассказы двадцатых годов, где описывались негативные стороны эмигрантского быта, выходили даже в СССР, но лишь до тех пор, пока писательница не выступила с публичным обвинением большевистского режима.
Но Тэффи, в отличие от многих и многих других эмигрантов, заботилась не только о собственном благополучии. Она самым деятельным образом помогала тем, кто оказывался в тяжелом положении на чужбине. Собирала деньги в фонд памяти Ф.И. Шаляпина в Париже и на создание библиотеки имени А.И. Герцена в Ницце.
Она не любила публичных выступлений перед многочисленной аудиторией, для нее это было подлинным мучением, но когда ее просили принять участие в благотворительном вечере, она никогда не отказывалась. Это был ее святой принцип – спасать не только себя, но и других. Читала свои воспоминания на вечерах памяти ушедших Саши Черного и Федора Сологуба. Выступала на «вечерах помощи» прозябающим в бедности собратьям по перу.
Долгое время жила в гражданском браке с Павлом Андреевичем Тикстоном. Наполовину русский, наполовину англичанин, сын промышленника, некогда владевшего заводом под Калугой, он бежал в Париж, как и она, после прихода к власти большевиков. Надежда была любима и счастлива, насколько может быть счастливым человек, оторванный от родной почвы, вырванный из стихии родного языка. У Павла Андреевича были деньги, но они пропали, когда разразился мировой кризис. Он этого пережить не сумел, с ним случился удар, и она терпеливо ухаживала за ним до последнего часа.
Салон пришлось закрыть - денег на его содержание больше не было. Но она продолжала писать, хотя все чаще задумывалась о том, стоит ли и дальше заниматься этим. Сатира и юмор постепенно перестали доминировать в ее творчестве, наблюдения над жизнью приобрели философский характер.
В произведениях Тэффи этого времени заметно усиливались грустные, даже трагические мотивы. «Боялись смерти большевистской — и умерли смертью здесь. Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда», — сказано в одной из её первых парижских миниатюр «Ностальгия». Хотя оптимистический взгляд на жизнь Тэффи изменился только в глубокой старости, когда в одном из последних парижских писем проскользнуло горькое:
«Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу…»
В тридцатые годы Тэффи обратилась к мемуарному жанру. Тогда были написаны т автобиографические рассказы «Первое посещение редакции», «Псевдоним», «Как я стала писательницей», «45 лет», а также художественные очерки — литературные портреты известных людей, с которыми ей довелось встречаться.
Создавая образы известных людей, Тэффи выделяла какую-либо черту или качество, которые казались ей наиболее яркими, подчёркивающими индивидуальность человека. Своеобразие литературных портретов обусловлено авторской установкой «рассказать… просто как о живых людях, показать, какими я их видела, когда сплетались наши пути. Они все уже ушли, и ветер заметает снегом и пылью их земные следы. О творчестве каждого из них писали и будут писать ещё и ещё, но просто живыми людьми не многие их покажут. Я хочу рассказать о моих встречах с ними, об их характерах, причудах, дружбе и вражде».
Когда немцы в 40-м году заняли Париж, она на сотрудничество с коллаборационистским режимом не пошла, мужественно преодолевала знакомый ей по России холод и голод и неустроенность. Связь с дочерьми прервалась (Валерия работала в польской миссии в Лондоне, Елена — театральная актриса, осталась в Варшаве). Здоровье и силы были уже не те, Тэффи уехала в Биарриц. И замолчала.
Очевидно, поэтому в 1943 году по русской Америке и разнесся слух – Тэффи умерла. В него поверил даже всегда во всем сомневавшийся Михаил Цетлин, и напечатал некролог в нью-йоркском «Новом журнале»:
«О Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени».
Узнав, что ее похоронили заживо, она в одном из писем отшутилась:
«Очень любопытно почитать некролог. Может быть такой, что и умирать не стоит… Кстати, я сейчас вернулась с кладбища, где была не в качестве покойницы, а навещала Павла Андреевича Тикстона».
К произведениям Тэффи в литературных кругах относились крайне положительно. Писатель и современник Тэффи Михаил Осоргин считал её «одним из самых умных и зрячих современных писателей». Скупой на похвалы Иван Бунин называл её «умницей-разумницей» и говорил, что её рассказы, правдиво отражающие жизнь, написаны «здорово, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью».
Хотя стихи Тэффи ругал Валерий Брюсов, считая их слишком «литературными», Николай Гумилёв возражал своему старшему другу:
«Поэтесса говорит не о себе и не о том, что она любит, а о том, какой она могла бы быть, и о том, что она могла бы любить. Отсюда маска, которую она носит с торжественной грацией и, кажется, иронией».
Оставленная родина была менее благосклонна к «эмигрантке». Ленина – ее поклонника и почитателя – уже не было в живых и «Литературная энциклопедия», выходившая в 1929 – 1939 годах отозвалась о Тэффи крайне размыто и негативно:
«Культ любви, сладострастия, густой налет восточной экзотики и символики, воспевание различных экстатических состояний души — основное содержание поэзии Т. Изредка и случайно звучали здесь мотивы борьбы с «самовластьем», но социальные идеалы Т. были крайне неопределенны. С начала 10-х гг. Т. перешла к прозе, дав ряд сборников юмористических рассказов. В них Т. поверхностно критикует некоторые обывательские предрассудки и привычки, в сатирических сценках изображает жизнь петербургского «полусвета». Иногда в поле зрения автора попадают представители трудового народа, с которыми соприкасаются основные герои; это большей частью кухарки, горничные, маляры, представленные тупыми и бессмысленными существами. Кроме стихов и рассказов Т. написала и перевела ряд пьес. Первая пьеса «Женский вопрос» была поставлена петербургским Малым театром; несколько других шло в разное время в столичных и провинциальных театрах. В эмиграции Т. написаны рассказы, рисующие дореволюционную Россию, все ту же мещанскую жизнь. Меланхолический заголовок «Так жили» объединяет эти рассказы, отражающие крушение надежд белоэмиграции на возвращение прошлого, полную бесперспективность неприглядной эмигрантской жизни. Рассказывая о «сладких воспоминаниях» эмигрантщины, Т. приходит к ироническому изображению дореволюционной России, показывает тупость и никчемность обывательского существования. Эти произведения свидетельствуют о жестоком разочаровании писательницы-эмигрантки в людях, с которыми она связала свою судьбу».
Все-таки юмор и его понимание никогда не были сильной стороной советских культурологов. К счастью для Тэффи, она этой статьи не увидела. А в СССР рассказы Тэффи начали перепечатывать только с 1966 года.
Старость обрушилась на нее неожиданно, а вместе со старостью - болезни. Сдавало сердце, она стала плохо видеть, нервы тоже оставляли желать лучшего. Не было сил работать, слова отказывались складываться во фразы, в голове вертелись мысли о неизбежном, о том, что там – за порогом. Старость – это одиночество, болезни, тоска, а когда к этому добавляются нехватка денег, лекарств и самого необходимого...
Но она не жаловалась, принимала мир таким, как он есть. И продолжала жить, как жила – в доме № 59 на рю Буассьер, в небольшой квартирке, сплошь заставленной книгами, на крошечную пенсию, которую ей выплачивал американский миллионер и филантроп С.С. Атран. К тому же она все-таки писала и публиковалась.
Но во второй половине 1951 года болезни одолели настолько, что уже не могла заработать пером. Атран умер, вместе с ним умерла и пенсия.
Незадолго до ухода Тэффи успела опубликовать в Нью-Йорке свою последнюю книгу «Земная радуга». В рассказе «Проблеск» писала:
«Наши дни нехорошие, больные, злобные, а чтобы говорить о них, нужно быть или проповедником, или человеком, которого столкнули с шестого этажа и он, в последнем ужасе, перепутав все слова, орет на лету благим матом: «Да здравствует жизнь!»
В книге исповедовалась перед собою и читателями. Прощалась светло и мудро с теми, кто еще оставался жить на этой грешной земле. И обращалась к Богу с молитвой: «Когда я буду умирать… Господи, пошли лучших Твоих Ангелов взять мою душу».
Ангелы пришли за ее душой 6 октября 1952 года. В Париже стояла вся в красно-желтых тонах, сухая, теплая осень. 8 октября ее отпели в Александро-Невском соборе и похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа.
В 1923 году она написала:
«Он ночью приплывет на черных парусах
Серебряный корабль с пурпуровой каймою!
Но люди не поймут, что он приплыл за мною
И скажут: «Вот луна играет на волнах…»
Как черный серафим три парные крыла,
Он вскинет паруса над звездной тишиною!
Но люди не поймут, что он уплыл со мною
И скажут: «Вот она сегодня умерла…»
Через 29 лет это стихотворение над отверстой могилой прочитал ее друг Григорий Алексинский.
Незадолго до кончины она говорила:
- Принадлежу я к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана. Люблю я Петербург, любила очень Гумилева, хороший был и поэт, и человек. Лучший период моего творчества был все же в России.
К сожалению, гораздо больше времени она прожила вдали от нее.