- Поймите меня правильно, Пауль, но я требую пояснений, что эта девушка делает рядом с моим братом! – Аннерозе стояла ровно – стройнее некуда, и смотрела так же – ясным спокойным взглядом стальных голубых глаз.
У кого угодно эта картина могла вызвать трепет, и даже суеверный ужас – золотые густые волны длинных волос лишь усиливали впечатление о некой богине, сошедшей с небес покарать недостойных. Но, к вящему дополнительному неудовольствию их хозяйки, ради такого случая облачившейся в тёмно-синее платье строгого покроя, человек, к которому она обращалась, таким не был. Как ни обидно, а это было так, и с этим приходилось примириться – взгляд, которым наградил её в ответ Оберштайн, стоило бы интерпретировать даже как чуть насмешливый…
- Вам бы следовало поблагодарить её за то, что обязанности медсестры сняты с Вас благодаря ей, Аннерозе. В конечном счёте, Вы ведь слишком много потратили энергии на брата в своё время, не так ли? – он говорил убийственно вежливо, абсолютно неэмоционально, и это полностью сбивало с толку кронпринцессу.
- Почему Вы говорите так? – удивившись, только и нашлась поинтересоваться она, вскинув брови.
Оберштайн нарочито спокойно прошёл мимо и уселся в низкое кресло, небрежно откинув плащ.
- Мне просто непонятно, что Вас так уязвляет в этой ситуации, дорогая, - слегка чопорно произнёс он. – То, что Ваши обязанности добровольно выполняет другой человек? А чем плох такой способ отдохнуть от них?
- Но нельзя же рассуждать так сухо и прагматично! – она даже чуть приподняла открытые ладони. – Я же не кто попало, всё-таки! А Вы пытаетесь меня уверить, что эта республиканка – простой медработник?
- Она такая же республиканка, как и объект её заботы, - холодно усмехнулся министр. – А рассуждать сухо и прагматично – наш с Вами стиль, Аннерозе, Вы заметили? Кому-то надо и так делать, коль скоро Ваш брат – столь эмоциональный человек, на самом деле. Я думал, Вы знаете об этом.
- Мой брат променял меня на не пойми, кого, и Вы теперь хотите, чтоб я рассуждала сухо и прагматично?! – кронпринцесса не повысила голоса, но на её щеках вспыхнул заметный румянец.
- Но Вы же именно так рассуждали, когда сами решили прекратить с ним общение, верно? – тем же тоном произнёс Оберштайн, не шевелясь. – Вас, помнится, ничуть не интересовало, что стало с ним после того, как Вы отключили связь, да и что с ним было до того, как я позвал его к экрану, Вас до сих пор не интересует. Так какое право Вы имеете теперь интересоваться, что с ним происходит?
- Вы… не можете давать оценку моим тогдашним действиям! – она стала почти пунцовой.
- Это ещё почему? – холодно поинтересовался он, чуть склонив голову. – Вы что, недовольны тем, что он вообще тогда выжил и не сошёл с ума, стало быть? Но в таком случае Вас бы семья Лихтенладе устранила бы физически и отнюдь не безболезненно. Да и я погибать по Вашей дурости был вовсе не намерен – вместе со всем штабом и армией Вашего брата. Всегда считал, что суицидальное поведение – признак отсутствия ума.
- По какому праву Вы мне такое говорите?! – вспыхнула Аннерозе. – Да что Вы знаете о моём тогдашнем положении, вы… - она осеклась, слегка задрожав.
- По праву того, кто служит не Вам, а своему Императору, которого Вы в своё время попытались уничтожить, Аннерозе, - спокойно и размеренно произнёс серый кардинал Империи, не давая ни малейшего намёка на эмоции, - заметим, я не поднимаю вопрос о мотивации подобных действий, а говорю лишь о результате. По праву того, кто будет спасать его столько, сколько понадобится – и ради этого сделает что угодно. А что касается Вашего положения – оно было на редкость завидным, ведь после кайзера Фридриха взять Вас в жёны была масса желающих.
- Какие циничные слова! – пылая румянцем, величественно покачала головой принцесса. – Какое…
- Аннерозе, - с добродушием молодого клерка произнёс вдруг Оберштайн, перебив её на полуслове, - оставьте свои рассказы о великой любви к юноше, которого якобы обрекли ею на смерть, для цветов, которые Вы любите вышивать на подушках, хорошо? Императрица тоже взрослеет стремительно, и скоро будет в состоянии сама понять, что произошло на самом деле. Не нужно мне, начальнику штаба этих неразлучных, рассказывать, как Вы любили его друга – когда парни поссорились, Кирхайс не обратился за помощью к Вам, отчего и погиб вместо меня, зато у меня на глазах, - он быстрым движением заглянул ей в глаза, не давая перехватить инициативу. – И я слышал его последние слова – знаете, бедняга ни за что не мог подумать, что Вы поступите с его другом так, как поступили – он велел тому жить и действовать, полагая, что Вы поможете брату пережить эту потерю. Вас не интересовало ни разу даже это – так отчего Вы сейчас-то вспылили, увидев себе замену – снова недовольны, что брат выжил, что ли?
- Как Вы можете приписывать мне такие мысли? – севшим голосом проговорила Аннерозе, уставившись колючим взглядом на собеседника. – Да что Вы можете вообще знать о моих чувствах к…
- Судя по Вашей реакции, я ничего не приписал, а просто полностью угадал их, - снисходительно усмехнулся министр. - Заметьте, я даже не склонен давать им оценку, чего нельзя запретить делать другим людям, например, девушке, что Вас так взволновала. Что касается чувств – они доказываются делами, а не декларациями, полными красивых слов. Не рассказывайте никому сказки про великую жертву ради брата – Вы великолепно устроили свою личную жизнь, испоганив брату его – вот и всё Ваше достижение. Те, кто его действительно любил, спокойно отдали за него свою жизнь – Вы же ни разу не поинтересовались, как он себя чувствует, стоило ему вернуться с того света. Сознайтесь, что Вам и сейчас это не интересно – и успокойтесь уже, фройляйн, как известно, скоро выходит замуж и уезжает на Хайнессен. Надолго.
Аннерозе с вызовом пожала плечами, гордо приподняв подбородок.
- Если Вы полагаете, что мне безразличен мой брат, то отчего Вы допускаете моё присутствие здесь, на курорте? Вы забываете, что он сам ни разу не позвал меня с тех пор, как ожил!
- Допускаю – оттого, что полагал, что не безразличен совсем – но Ваше право было мне доказать иное, - со спокойным добродушием ответил Оберштайн. – Сестра бы не стала ждать ни минуты, получив известие, что брат ожил – но Аннерозе Грюнвальд и Райнхард фон Лоэнграмм давно чужие люди, и я нынче снова получил этому веские доказательства. Мне достаточно – мне, который слышал нынче несколько суток, как мой император стонет в беспамятстве «Сестра, где ты?». Таким образом, если у Вас нет здесь больше интереса к тому, чтобы оставаться, Аннерозе, я дам Вам эскорт до столицы, и мы продолжим общение после того, как Его Величество полностью выздоровеет и вернётся на нашу свадьбу. Это Вас устроит?
- Вы… так спокойно отсылаете меня, после всего? – захлопала ресницами принцесса. – Неужели…
- Я просто ни секунды не сомневаюсь в Вашей честности, Аннерозе, и не хочу заставлять Вас находиться в неприятной Вам обстановке, - тем же тоном проговорил собеседник, вежливо улыбнувшись. – Не мне Вам объяснять, что такое верность Императору, верно? Вы ведь тоже в своё время пренебрегли всем ради этого, так что успокойтесь, у нас с Вами действительно много общего. И я не отсылаю, а пытаюсь угадать Ваши желания. Поедете завтра, должно быть? – добавил он, слегка прищурившись.
- А сегодня ночью? – надув губы, слегка чопорным тоном начала она, чуть всплеснув руками. – Разве…
- Сегодня ночью я занят на совещании безопасников, - будничным тоном ответил министр, поднимаясь. – Мне жаль, конечно, - он шагнул к ней и вежливо взял её руку для поцелуя. – Отдыхайте, дорогая.
- Она у него? – нахмурившись, проворчала Аннерозе.
- Вполне возможно, - церемонно склонив голову, холодно произнёс Оберштайн. – Оставьте им право делать, что считают нужным – это взрослые люди.
- Но неужели совещание на всю ночь? – с неудовольствием вздохнула она, надув губы.
- Хорошо, я попробую, но обещать ничего не могу, - вежливо произнёс он, поцеловав её руку. – До встречи, я тороплюсь.
Оберштайн неумолимо развернулся и вышел своим обычным широким шагом, за которым если и можно было поспеть, то только бегом, и Аннерозе с грустью опустила плечи, закусив губу от досады. Этот человек никак не поддавался ни на какие чары и на разу не дал ей возможности разглядеть хоть какую-то свою слабину – а они у него были, вне всякого сомнения! – и оттого не столько раздражал своей неприступностью, сколько продолжал дразнить этим. Будь сейчас кто другой на его месте – устроить сцену не составило бы никакого труда, но он снова доказал ей всю бесполезность попыток влиять на себя. Право, это будет даже скучно – ждать себе свадьбы без ежедневных пикировок с ним, ведь даже когда главный советник полностью сменил обслугу Аннерозе, воспрепятствовать ему не удалось. И что теперь, снова жаловаться Императрице на… на что жаловаться теперь, будучи невестой, ах, какое неудобство! Из присутствия рыжей соперницы пока никакую удобоваримую кашу не сваришь – этот козырь нужно приберечь для будущего. Соперницы, аж четыре штуки – какое досадное известие, оказывается, покойный кайзер выбирал из нескольких кандидатур, м-да, повезло, но зачем это олицетворение сумрака счёл нужным сообщить это обстоятельство? Сомневаться в достоверности этой информации не приходится – как вообще не приходится сомневаться в серьёзности того, что говорит и делает Оберштайн, действительно, самый завидный жених в Рейхе, с какой стороны не посмотреть, снова повезло. Но обидно, обидно до слёз – жених, а у ног так и не валяется. Этак можно увлечься, и увлечься уже очень и всерьёз…
Начавшие уже разбредаться по углам мысли спугнула чья-то развесёлая болтовня, доносившаяся из коридора – должно быть, серый кардинал Империи неплотно прикрыл дверь…
- Что ты, что ты, феззанцев ни в коем случае нельзя брать в армию, пока на троне император Лоэнграмм! – с добродушной ехидцей вещал чей-то надтреснутый тенор. – Они друг друга разочаруют насмерть, ха-ха-ха!
- Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее! – давясь от смеха, вопрошал в ответ некий хриплый баритон. – Как Лоэнграмм разочаровал феззанцев, так, что они были первыми, кто назвал его Императором, хотя до коронации ещё было солидно ждать, все помнят хорошо, так что валяй, требую пояснений.
- Ага, значит, не слыхал анекдотец? Изволь. Стало быть, фабула такова: уезжает Император как-то раз на Один, проведать могилу погибшего своего друга, а тут ошмётки старого Союза из нор повылезали и забузили конкретно, желая, стало быть, столицу захватить. Не хохочи, я сам знаю про вероятность, ты это дуракам из республики объяснить попробуй. Ну так вот, подкатывают, значит, эти боевики в феззанским баррикадам, и орут: «Сдавайтесь! Мы не хотим уничтожать гражданских!» А оттуда ворчание сначала тихое: «Это кого этот поц гражданским называет, а, ребята?», а потом уже громко, на противника: «Да ну, не хотим, нам и так хорошо!»
Подождав, пока у слушателя закончится приступ визгливого сдавленного смеха, рассказчик продолжил:
- Республиканские боевики, услыхав, кричат снова: «Ну, тогда отстреливайтесь, будем вас штурмовать!». А в ответ: «Ещё чего, боеприпасы на вас, босяков, тратить – да и лень, вообще-то!». Республиканцы обиделись и орут: «Эй, ну вы что такие вредные, ну хоть переночевать тогда пустите, а то холодно, вообще-то!». А им вещают так спокойненько: «Нет проблем – пятьсот марок, да заходите».
Слушатель снова прервал рассказчика, с трудом борясь с хохотом:
- Это точно феззанцы были, да, только вот у республиканских лоботрясов таких денег на всю армию не найдётся, даже если два батальона соберут!
- Так в том и дело, и те кричат, мол, сдурели вы, у нас на всех столько отродясь не водилось, отчего так дорого-то? А в ответ этак с подковырочкой: «Ну а что вы хотите, не провинция же, а как-никак, столица Новой Империи…» и своим, уже тише: «Ребята, видали демократов, а? Лоэнграмм зашёл и ничего не спрашивал, так что наверните-ка по дурачью из главного калибра, пока торгуемся…» - «Эй, там, так и быть, триста марок и помыть полы и посуду, да ещё натурой отдадите!»
- Нет, такого варианта я не слыхал, - прохохотавшись, рассудительно заметил собеседник рассказчика. – Мне доводилось слышать другую байку, где феззанцы сразу приглашали нападающих в отель с пивом и девками, а потом, скрутив всех спящими после этого, звонили имперским стражникам и торговались с ними, предлагая пленников в качестве товара.
- Гы-гы! – с важным апломбом подытожил рассказчик, как видно, надувшись от весёлого пафоса. – Под занавес – представьте себе лицо узнавшего об этом всём Императора самостоятельно!!! – и оба очень довольных собой и разговором болтуна залились продолжительным и многозначительным смехом, явно не задумываясь, что их могут слышать.
Аннерозе против воли отчего-то выполнила указание, мгновенно представив себе молодого Райнхарда времён обожания себя, единственной и драгоценной, когда ещё Кирхайс был рядом с ним, и едва успела зажать пальцами рот, чтоб не прыснуть от смеха в голос. У брата бывали такие забавные вспышки гнева, безусловно, страшные для всех остальных, но нисколько не влиявшие на его трепетное отношение к ней. Жаль, что это золотое время кануло в прошлое, очень жаль. И действительно странно, отчего он так и не кидается сам навстречу к ней нынче – очевидно, корона его слишком изменила в совершенно неинтересную сторону… Пожалуй, он стал ещё скучнее, чем был в юности, да. Женился, как последний дурак, забрюхатив секретаршу – даже стыдно за него за эту пошлость, право. Третий год сидит на троне – а воевать сам закончил лишь, свалившись в могилу, и ни одного приличного бала при дворе, ни солидного особняка, не говоря уже о дворце, будто плох ему старый гольденбаумский Сан-Суси, подумаешь, чистоплюй какой выискался. Да и жена у него – скучная серая моль и глупая до невозможности – таскаться с этим ненормальным столько лет по всему космосу, и вовсе не потому, что врезалась в него до безумия, оказывается, а просто из какой-то нелепой дружеской симпатии… Да уж, подходящая парочка получилась, что и говорить. А вот Оберштайн на них нисколько не похож, да, этим и интересен, очень…
Оберштайн так и не пришёл ночью – но она ни за что бы не подумала, что он просто не захотел. И тем не менее, причина была именно такая.
* * *
Райнхард проснулся, отчего-то отчётливо осознавая, что утро нынче будет солнечным, да и день погожим. Давно не приходилось просыпаться в таком тихом спокойствии и с уверенностью, что ничего печального случиться за текущий день не сможет – слишком сильна была привычка к обратному. Так давно, что даже невозможно было вспомнить или предположить, когда именно. Саднившие к ночи раны от когтей монстра сейчас совершенно не беспокоили, но молодой император инстинктивно провёл пальцами левой руки по повязке на груди. Она соскользнула от этого неосторожного движения, и, безотчётно пытаясь вернуть её на место, он попал подушками пальцев по полностью схватившимся шрамам – это было так, как будто прошла не единственная ночь, а уже неделя, как не больше… Что ж, если они зажили столь необъяснимым образом всего-то от той необыкновенной музыки, что пришлось слышать минувшим вечером, то тем лучше. Ровное дыхание спящей сестры внушало уверенность, что так всё и должно быть, а её рука так и осталась с вечера в ладони правой руки. Райнхард глубоко вздохнул с неведомым раньше спокойствием – теперь точно ничего страшного уже не произойдёт, раз она рядом, то и зрение скоро вернётся. Он инстинктивно потянулся и опрокинулся с левого бока на спину, чуть приподняв от этого голову на подушке, столь же машинальным движением открыл невидящие глаза и обомлел. Страшная чёрнота исчезла, уступив место какому-то белесому фону, сначала вроде однородной консистенции, затем проявились пятна разной тональности – по всей видимости, глаза всё же начали реагировать на степень освещённости помещения…
Свет!!! Хотя больше ничего не было видно, приступ радости захлестнул всё существо молодого человека – стало быть, всё не напрасно, у него получится выздороветь совсем! Он снова увидит жену и сына, сколько бы ни пришлось ради этого выстрадать. Это всё с ним сделала сестра, это из-за её ласковых рук, что успокаивали его вчера вечером, мрак наконец-то отступил, позволив хотя бы спокойно дышать!
Райнхард аккуратно прижал к губам пальцы девушки, которой он ещё ни разу в жизни не видел и даже не знал её имени, несколько раз нежно поцеловал. Никакой реакции, слишком крепко спит, даже дыхание нисколько не изменилось. Увы, но белый поток света почти сплошным фоном застилал перед глазами всё, и увидеть что-либо не представляется никакой возможности. Плохо дело, видеть пальцами ведь так и не научился, да ещё разволновался – сейчас мозг и вовсе откажется собирать эти крохи от ощущений в цельную картину, но всё же… Пышная грива, очень мягкая, длинная, почти как и у меня, но отчего-то есть уверенность, что другого цвета, не такая. Лицо с благородными чертами, как говорится, должно быть, жгучая красотка, тем более, что точно моложе меня на несколько лет – тоже не знаю откуда, но знаю. Так, а это ещё что на ней – слишком похоже на офицерский мундир, какого чёрта, он самый и есть, лейтенантский, но старый, гольденбаумский, и отчего-то без орла, там что-то сверху нашито… М-да, загадочная у меня сестрёнка, более чем. Ладно, пусть спит пока, займусь собой сам. Как там учил меня Оберштайн, три шага от кровати, потом поворот, так, ага, та же планировка, ну, это мне вполне знакомо… Вот, действительно, свет я вижу – если закрыть дверь, то темно, а если повернуть выключатель, то… что и требовалось доказать.
Когда Райнхард, с удовольствием освежившийся и довольный собой, выбрался снова в спальню, там плавал запах свежего кофе и ещё каких-то трав, от которых голова тут же весело закружилась и настроение устремилось к каким-то заоблачным высотам. Ослепительно улыбнувшись, но совершенно не заметив этого, он сделал несколько шагов в сторону девушки – её-то он ощущал хорошо, стоило лишь прикрыть глаза, чтоб не слепило белое сияние, и столь же безотчётно протянул к ней руки. Он не знал, что очень напоминал при этом замёрзшего путника, тянувшегося к теплу, но обрадовался ещё сильнее, когда ощутил её руки на своих плечах, и молча обнял её за талию. Так, ростом чуть выше Хильды, но в плечах пошире её, значительно, эге, да это фигура бойца, хоть и женская – мундир-то тут вполне себе на месте, стало быть… Вот же чудеса, в самом деле, даже говорить ничего не надо, как хорошо она понимает, что со мной…
- Тебе лучше, Райнхард? – опять гладит по волосам, аж дух от счастья захватывает, даже ничего не хочу уже больше… - Попробуй кофе, тебе понравится, вот увидишь.
- Да, конечно, - всего-то и смог сказать молодой император, но с такой тихой радостью в голосе, что у Катерозе появилось устойчивое ощущение, что пространство вокруг начинает колыхаться и сиять.
Он не отпускал её руку из своей, даже когда они уселись завтракать. Кофе ему не просто понравился – кабы не прочное ощущение наступившего полного счастья, отчего-то не дававшее сил и желания для разговора хоть о чём, он мог бы доходчиво пояснить, что ничего подобного пробовать ещё не доводилось. Не стал, боясь разрушить лишними словами это чудо – возможно, оттого оно случилось снова только через пять лет, с грустью признавался он себе потом, уже совсем повзрослевший и даже чуть тронутый сединой… Но тогда будущее перестало существовать в принципе – о нём невозможно было думать, вообще ни о чём невозможно было думать, ведь так хорошо и спокойно не было ни разу, даже когда Хильда, сообщив, что станет его женой, оставалась рядом, то начинались волнения особого рода. Сейчас же Райнхард с такой силой наслаждался долгожданным покоем в обществе своей новой сестры, что молчал слишком долго – и даже не спросил, как её имя, чего себе потом простить не мог несколько недель.
Новый мундир, взамен окровавленного и разорванного когтями монстра, он также надевал с ослепительной улыбкой – и с удовольствием обнаружил, что во внутреннем нагрудном кармане снова лежит тот самый томик Евангелия, что спас его, когда было уже ясно, что гибель неизбежна. Потом, помнится, вызвал Кисслинга – они с сестрой решили прогуляться по горам и посетить водопады… Оберштайн не появился, занятый текущими делами, не то разгребая те завалы, что не мог выполнять сам Император, будучи незрячим, не то ещё чем дополнительно. Когда гораздо позже Райнхард узнал, что лихо выбежал из дома, держась за руку своей невидимой феи, заливаясь весёлым смехом, будто совсем ещё ребёнок, и промчался мимо угрюмо молчащей Аннерозе, не зная, с каким неудовольствием та это наблюдает, никакого стеснения не ощутил вовсе. Только горько вздохнул, жалея, что тогдашнее счастье оказалось столь недолгим – но осветило всю дальнейшую жизнь такой яркой вспышкой, что хватило на годы рутинной работы, всевозможных тревог и разнообразной нервотрёпки. Даже ужасный удар от потери не был столь уничтожающим, как можно было бы ожидать – Райнхард просто уклонился от него, стиснув зубы и шепча себе: «Это не навсегда. Однажды она вернётся, может быть, столь же вовремя. А потом я найду её насовсем, и уговорю остаться, моя сестра ведь такая же, как я».
Они бродили по руслу реки и окрестным лесам до заката. Успели всё – и навестить полный каскад Жемчужного Веера, и позагорать под палящим горным солнцем, и выкупаться в высокогорном озере, и наесться диких лесных ягод. Иногда они начинали болтать на отвлечённые темы – а потом снова возвращались к кошмарам, которые каждому довелось однажды пережить, упоминая о них довольно скупо и схематично, но успешно делясь опытом по их преодолению и сохранению себя в человеческом облике. Райнхард узнал и очень много и до обидного мало – когда после понадобилось сложить воедино все детали, получилось, что девушка точно была пилотом-одиночкой продолжительное время, отлично знала, что такое открытый космос вообще и Изерлонский коридор в частности, умела выживать в разнообразных неуютных условиях – вроде бы всё то же самое, да всё же и не то… Рано умершая мать, отец, ничего не знавший о существовании у него дочери, какие-то лагеря для обучения армейской молодёжи, погибшие друзья – так много знакомого и понятного, но никаких зацепок в виде имён, географии, дат. Осталось же от целого дня доверительных разговоров плотное не то спина к спине, не то намертво сцепленные руки – как у попавших в переплёт случайных путников, переживших то ли катастрофу, то ли стихийное бедствие. Каждый сказал другому что-то очень нужное и важное, чего не смогли сделать другие, на всякий эпизод, доставивший в своё время немало мучений, и оба были рады и счастливы, что смогли поговорить об этом. Оба чувствовали, что дальше другого сказанное и поднятое из глубин прошлого просто не уйдёт, и ощущали, как становятся сильнее и выздоравливают от старых ран.
Ей было легко с ним и на редкость спокойно – он вовремя понимал, когда она начинает терять самообладание, вспоминая что-то, что иной раз даже не выговаривала вслух, и просто тихо обнимал её, успокаивая, как подросшего напуганного ребёнка. Катерозе с восторгом наблюдала, как становится в его объятиях снова целой и спокойной, а не скопищем мелких ран и поломок, несущимся в никуда на бешеной скорости, в напрасной надежде найти то, чего была лишена всю жизнь – вот он, настоящий старший брат, которого её мятущаяся душа уже отчаялась найти. Он совершенно незаметно для самого себя подарил ей столько сил, что их с лихвой хватило после там, где они заканчивались у кого угодно – на проклятой планете Хайнессен, потребовавшей от новой своей хозяйки такого нечеловеческого напряжения рассудка и сердца, что не выдерживал никто. Как не выдержал и сломался там, помнится, сам Оскар фон Ройенталь, первый генерал-губернатор Новых земель – Катерозе успешно смогла выполнить те задачи, что оказались не под силу даже ему, ни в каком статусе. Спустя очень много лет, когда её самый младший, пятый сын, вызывавший наибольшее количество досужих вымыслов своей золотой шевелюрой и голубыми глазами, уже станет отцом, миледи фон Кройцер признается сыну, что вовсе не планировала тогда жить больше трёх-пяти лет, понимая, сколько энергии придётся сжечь для достижения поставленной цели. Однако всего лишь один день, с этой волнительной прогулкой по красотам высокогорья, изменил всю её дальнейшую судьбу, позволив ей и её новоявленному брату дожить до тех преклонных лет, когда не осталось уже почти никого из присутствовавших на коронации Императора Райнхарда Первого. Дасти Аттенборо напишет в своих мемуарах, что после праздника Преображения в том году он, ни разу в жизни не пожалевший, что присягнул на верность ещё никому не известной в Рейхе будущей Железной фон Кройцер, совершенно очарованный её манерой держать гун-то, подаренный Императором после дуэли с Юлианом Минцем, увидел вместо заполошной юницы, напоминавшей напуганную весеннюю кошку, - величавую государыню, которой почёл за честь служить до гробовой доски. Имперский капитан космофлота, ставший отцом её первого ребёнка ещё в этой горной местности, гораздо позже, уже будучи в чине полковника, как-то признается своей жене, что уцелел однажды и потом ещё множество раз лишь потому, что был знаком с Катерозе фон Кройцер и никогда не забывал об этом – возможно, этим и объяснялось то, что во время Второй Инститории сатанисты и раскольники, не сговариваясь, дали ему прозвище Заговорённый Кинжал. Злые языки будут утверждать также, что во время Второй Инститории фрау Оберштайн оказалась в стане противников Императора вовсе не случайно, а памятуя об утре этого дня. Тем не менее, как известно, её обращение к мужу с требованием пощадить мятежников не возымело на того никакого заметного действия, а Фернер и вовсе пояснял, что сия дама слишком заигралась в политику, страдая всего лишь неврозом на почве ничем не обоснованной ревности – и пала от руки тех, кого записала себе в соратники, а вовсе не в результате налёта бойцов ордена Белой Лилии. Императрица же после обеих Инститорий будет говорить, что вернее слуг, чем адмирал Миттенмайер и герцогиня фон Кройцер, исключая разве что Пауля фон Оберштайна, молодая династия Лоэнграммов не встречала никогда. Кардинала Йозефа Экселленца она отчего-то запамятовала, возможно, оттого, что он так и оставался всю жизнь вице-командором ордена Белой Лилии, не особо выделяясь в тени августейших особ, а о дружбе, которую водил с Императором, никому вообще не распространялся.
Райнхард, конечно, не знал, что ждёт его и его новую сестру – и не мог тогда даже почувствовать ни грядущих боёв в крепости Трёх Погибших Адмиралов во время Первой Инститории, ни ещё более дальних приключений под летучим девизом «Изольда возвращается всегда!», ни реваншисткой авантюры с лозунгом «деды воевали». Да и поездка на Один, едва не стоившая ему жизни, случилась только пять лет спустя, задолго до всего этого – но и об том эпизоде своей биографии он никогда не жалел. А вот о том, что этим августом ему выпал только этот день с прогулкой и ни одного больше – жалел всегда. Столь же горько, как и о четырёх месяцах разлуки с Хильдой, которые хоть и завершились в итоге свадьбой, но стоили ему всё же колоссального количества нервов. Однако этот день воздал ему за многие года холода одиночества – и уже окончательно вернул молодого императора к жизни, ужаснув этой скоростью даже вечного скептика-насмешника доктора, который ворчал потом себе под нос всю остальную неделю: «Такая мощная обратная связь с Мирозданием, ох, неспроста это всё, очень неспроста!».
Молодой венценосец действительно забыл тогда решительно обо всём, кроме прогулки и общения с любимой сестрой – возможно, лишь оттого, что она умела называть его по имени так, что он тихо таял внутри, вне себя от радости. Она действительно ни разу не назвала его титул – не то считала это лишним, не то чувствовала, что он не обрадуется этому барьеру. То, что всегда, в любом настроении и состоянии вызывало ледяную тоску и было способно отравить любую радость – перестало существовать или стало столь несерьёзным перед нынешними ощущениями, что можно было и вовсе не обращать внимания на это – раз довелось дожить до сегодняшнего блаженства, значит, всё было не зря и не настолько страшно. Он жаловался иногда, упоминая, сколь погано было на душе в разное время, но, почувствовав на шее, лице и волосах прежние ласковые руки, мгновенно успокаивался и прекращал раниться об эти эпизоды. Райнхард перестал бояться, что слепота никогда не отступит, что сердце так и не прекратит нудно болеть, что он однажды упадёт и не встанет – но сам даже не заметил этого. Он чувствовал, что сам очень необходим сейчас сестре, что она находит в их общении что-то, чего сама была лишена много лет, если не всю жизнь, и щедро дарил ей тепло своей души, которого, как оказалось, накопилось-то внутри уже предостаточно, а он и не знал об этом. Они часто, помолчав и снова начав обниматься, вдруг начинали смеяться, ещё ничего вслух не сказав – как будто оба отлично знали, в чём дело. Полуденное солнце, сиявшее в горах значительно ярче, чем где-либо, согрело и разморило их – и они даже тихо вздремнули в кустах вереса пару часов, нежно обнявшись. Тем временем Кисслинг, усевшись себе на камень возле бегущей в реке воды и предварительно отправив кого-то из людей за провизией для скромного пикника, преспокойно себе общался по портативной связи с Оберштайном – всё-таки появление монстра вчерашним вечером, едва не погубившего Императора и угробившего почти всю электронику систем слежения, взволновало не на шутку многих специалистов, и нужны были не только некоторые пояснения и соображения, но и небольшой мозговой штурм. Он не без удовольствия узнал, что невеста главного советника отбыла в столицу – но не счёл нужным заострять на этом внимание, и ничего не сказал вообще своему подопечному.
Закат застал новоиспечённых брата и сестру в небольшой роще, которую оставалось пройти, чтоб попасть в домик на ночёвку. Они шли, по-прежнему крепко держась за руки, когда где-то совсем рядом раздался внушительный топот и жаркое дыхание. Золотистый ретривер догнал молодых людей, выскочив откуда-то из густой травы, тщательно и придирчиво обнюхал сапоги и колени императора, а затем, задрав голову к небесам, принялся горестно выть, широко размахивая хвостом. Оба остановились, и Райнхард протянул навстречу собачьей голове раскрытую ладонь, которую та тут же начала преданно лизать, прекратив выть, но горестно поскуливая.
- Чья это собака? – недоумённо поинтересовалась Катерозе у быстро подошедшего поближе Кисслинга.
- Это псина смотрителя источников, старик умер неделю или две назад, а собака так и бегает по окрестностям, не смирившись с потерей, - вежливо ответил тот, незаметно выдохнув. – Она не опасна.
- То есть, собака ищёт хозяина? – с обычным апломбом командира поинтересовался Райнхард, опускаясь на корточки и с любопытством повернув лицо к животному, будто пытался его увидеть. – А что за порода и как зовут? – и он, аккуратно развернув ладонь, поймал макушку и взялся поглаживать собачью голову.
Псина, явно не ожидавшая ласки вообще, издала радостный тихий вой, затем, неожиданно сделав рывок вперёд, прошлась языком по носу императора, заставив того молча улыбнуться, а начальника охраны – непроизвольно вздрогнуть.
- Это золотистый ретривер, Ваше Величество, - учтиво отозвался Кисслинг, - а кличка, эээ, вспомнил – Жоржета она, два года собаке, а в руки пока никому не давалась ещё, вот и не убрали с территории, простите, пожалуйста.
- Убрать?! – с немалым удивлением сурово сдвинул брови Райнхард, на секунду повернув голову на голос своего бодигарда, затем снова отвернулся к животному с прежним ласковым выражением, продолжая гладить его голову. – Сдурели, ещё скажете – пристрелить, ага, - фыркнул он, чуть тряхнув чёлкой. – Итак, ты у нас Жоржета, стало быть? – звонким радостным тоном обратился Райнхард к собаке, и та покорно рухнула, аккуратно усевшись и продолжив нализывать пальцы человека. - Хорошая дамочка Жоржета, искала хозяина, да? – он вежливо пожал пальцы Катерозе, высвобождая вторую руку, затем протянул её в сторону собаки, и та, оценив это движение, резко кинулась вперёд, чтобы водрузить лапы на плечи человека и облобызать его лицо полностью. – Ну, так ты его нашла, значит, - важным тоном подытожил Райнхард, выпрямляясь в полный рост с собакой на руках и едва заметно улыбаясь.
Похоже, псина ничего не имела против этого – она смирно затихла, весело размахивая хвостом и с обожанием уставившись на золотую чёлку нового хозяина.
- Возьми меня под локоть, сестра, дойдём с ней так до двери, чтоб привыкла, - чуть уставшим голосом попросил император. – Никто не должен ощущать себя покинутым, особенно, если был предан другу до конца.
- Конечно, Райнхард, не беспокойся, - с тихой нежностью отозвалась Катерозе, выполняя просьбу. – Она тоже тебя любит, это заметно.
- Ей было плохо не по её вине, - с тихой грустью произнёс император, неторопливо вышагивая дальше по тропе. – Значит, уже давно должно бы стать хорошо, а она столько дней тут металась. Я знаю, что такое отчаяние – и не всякому врагу отважусь его пожелать.
- Я тоже, - невозмутимо пожала плечами Катерозе. – Но мне не так везло с врагами…