Глава 13
Пока родители ссорились,Елизавета собиралась во дворец Меншикова на ассамблею. Утром в день рождения ей доставили записочку от отца:
«Лапушка моя, худое здоровье заставляет меня лежать дома, но ты, мой ангел, хорошенько повеселись у Данилыча. Мне от этого желаемое облегчение будет».
К отцовой записке был приложен дорогой подарок - бриллиантовая диадема, колье и серёжки. Лизета запрыгала перед зеркалом: теперь и она могла убраться бриллиантами, не хуже старшей сестры.
Вторым в это утро к ней пожаловал французский посланник. Кампредон держался чопорно и уморил нетерпеливую цесаревну строжайшим церемониалом, прежде чем вручил презент от Людовикуса. Это оказались милейшие золотые часики с портретом юного короля – ни к чему не обязывающий подарок. У мальчика на миниатюре – ангельское лицо и парик в букольках. Она знала, что Людовик моложе её на год. Ничего особенного не случилось. Дыхание не перехватило. Она должна была руководствоваться долгом.
- Примите в знак восхищения красотой северной Венус, ваше высочество, - юлил Кампредон.
Разочарованная, она не стала этого скрывать и прямо его спросила:
- В знак вашего, или королевского, восхищения, месье?
- О! Его королевское величество так юн и так скромен, - попятился Кампредон.
Вслед ему зазвенел обидный девичий смех.
Бал у Меншикова удался на славу. Светлейший князь вельми расстарался ради «новорожденной», а ещё больше ради Петра Алексеевича, коего многолетняя дружба дала трещину. Император больше не верил своему, нечистому на руку, фавориту, и процесс над Монсом лишь отодвинул начало расправы над светлейшим казнокрадом.
Александр Данилович лично открыл ассамблею в паре с Елизаветой польским танцем, и от потом души смешил и развлекал, а она покатывалась со смеху, удивляясь галантности «сухаря Голиафа». В семье Меншикова цесаревны живали подолгу, с самых ранних лет, то есть, с той поры, как умерла любимая отцова сестра, Наталья Алексеевна. Светлейшие князь и княгиня воспринимались ими, как вторые родители, хотя между ними всегда стояло нечто – как будто незримая стена, а за ней - тайна. Это была тайна происхождения матери и тайна появления на свет её дочерей. Бывая у светлейшего, Анна и Елизавета удивлялись, к примеру, такому обстоятельству, как отсутствие на стенах собственных портретов, тогда как там, один за другим, развешивались изображения младших отпрысков императорской семьи. Почему? Старшие цесаревны никогда бы не решились подойти с таким вопросом ни к матери, ни к отцу. Они и между собой-то этого никогда не обсуждали, но холодок в отношениях с семьёй светлейшего был всегда. Старшую дочь Меншикова, Марию, Елизавета едва терпела. Тринадцатилетняя, сухопарая, хмурая, неразговорчивая княжна, на правах приставленной к цесаревне подружки, от неё не отступала, портя веселье. Другой «цербершей» являлась, как и всегда, любимая сестра Аннушка, правда за ней самой нынче, как привязанный, следовал жених. Герцогу удалось рассмешить строгую невесту и увлечь танцами. Они танцевали только друг с другом.
В этот вечер у Меншикова кружились все юные красавицы Петербурга, чьё рождение и воспитание пришлось на то время, когда петровские реформы были в самом разгаре. О теремных затворницах они знали от матерей и бабок. Танцы были в длинном, просторном, зале - односветном – пять высоких окон на стороне с видом на Неву, разубранном большими и малыми зеркалами. А потом и в Ореховой гостиной, декорированной наборными ореховыми панелями и коринфскими пилястрами. Гремела музыка, в том числе играл оркестр голштинцев. Цесаревна Елизавета среди всех отличалась особой смелостью, грацией и весельем. Она вихрем носилась по Большой зале, то с Бутурлиным, то с Апраксиным, то с Нарышкиным, а Маша церемонно вытанцовывала с молодым поляком Сапегой, жившим со своим отцом в Петербурге матримониальными интересами в отношении княжон Меншиковых.
Танцы разгорелись как пламя. Старшее поколение не мешало молодёжи, предпочитая политику и токай. Елизавета опьянела от веселья. Она вела несколько кадрилей подряд с Бутурлиным, совсем не думая о чужом мнении. Саша Бутурлин – кавалер ловкий, очаровательный и весёлый! Ветреный и, должно быть, наглый волокита! Цесаревну это обстоятельство только разжигало. После родительской ссоры – как глоток свежего воздуха, весеннего ветра. «Зефир и Хлорис» - пришло на ум девушке. Расшалившись, после особенно зажигательной кадрили, она не успела ахнуть, как оказалась наедине с Бутурлиным, в местечке, где их не могли заметить, в уютном алькове. Только сейчас она отметила, до чего высок и, безусловно, опасен, её партнёр по танцам! С улыбкой на красивом лице, он не сводил больших глаз с лица Елизаветы, и ей с трудом удалось победить в коленях дрожь.
- Кажется, мы с вами одни, ваше высочество, - насмешливо пошутил Бутурлин.
- Ты завлёк меня нарочно, противный – кокетливо пожурила цесаревна своего привлекательного кавалера.
- Можете думать и так! - дерзко выпалил он.
- Предположим! – флирт сразу же увлёк её, и она совершенно осмелела с молодым человеком. - Что ты от меня хочешь?
- Не от вас, но чтобы послужить вам,царственной Венере, ваше высочество. Я служу грозному Юпитеру, но своё призвание вижу в том, чтобы быть рабом богини красоты. Вы мне позволите, о, северная Венус?
- Гм... Уж и не знаю, что вам сказать. Кто тогда вы, сударь? Драчливый Марс, или нежный Адонис?
- И то, и другое, моя богиня. У вас восхитительные губки и грудки, это не заметит только слепой. Неужели их не целовали?
- И да, и нет, наглый ты волокита! – она шутливо стукнула его веером. – Я немножко шутила и безобразничала с матушкиными пажами, но не более того! Мы с сестрой обязаны руководствоваться долгом. Но ты очень храбр! Разве ты не боишься, что твоя голова может оказаться на месте Монсовой? – её глаза опасно сощурились, но сердечко возбужденно колотилось. Она не припоминала случая, чтобы так трепетала рядом с кавалером.
- Я не гонюсь за вашим целомудрием, - ответил он.
- О!Что тогда влечет вас ко мне, скверный галант? – голубые глаза распахнулись от удивления.
Кавалер, сжав ладонями талию, прижал девушку к стенке альковного дивана. Его дыхание – на её губах, одна ладонь легла, прикрыв одно из полушарий прелестных грудок.
- Я хочу всего лишь возложить крохотную дань на алтарь богини, - услышала она его соблазнительный шепот, - позвольте мне один маленький поцелуй.
В ответ девушка сильно толкнула его и засмеялась:
- Вот тебе поцелуй! Ах, чертов повеса! Ягужинский говорил с моим отцом насчет воровства: «все мы воруем, ваше величество, только одни больше, а другие меньше». Так и вы, мерзкие похотливые повесы! Я думаю, у моего отца на каждого простака хватит банок и хлебной водки! – глаза опасно сощурились. - Милый Саша, мне б не хотелось увидеть на колу голову ещё одного дурня!
- Цесаревна, да ваш дурень почитает это за честь! – смело парировал на это Бутурлин. – Вы ещё не знаете бешеной страсти, детка! Только раз позвольте мне угодить вам, и вы узнаете, что страсть может быть неукротимой! Вы прекрасны, умны, практичны, смелы, но вас целовали пока только неловкие мальчишки, и ещё никогда не целовал взрослый мужчина!
- О…! – издала яростный возглас цесаревна. Её вдруг охватило такое бешеное возбуждение, что она крепко ударила кулаком в грудь своего совратителя и напустилась на него с криком. – Ах ты, вот ты какой мужчина! Чёрт бы тебя побрал, проклятый галанишка! Тогда не смотри на меня, как спаниель пялится снизу вверх на подачку, а поцелуй, да так, чтобы я не разочаровалась! Иначе бесстыжие глаза твои выцарапаю! Давай! – И снова изо всех сил ударила кавалера в грудь сжатыми кулаками.
Бутурлин именно этого ждал. Голубые глаза девушки потемнели от страсти, и он, властно обняв трепещущее девичье тело, крепко поцеловал мягкие, тянущиеся к нему губы. Сладко вздохнув, Лизета сама обвила шею Бутурлина обеими полными белыми руками, слегка запрокинув свою каштаново-золотистую головку. Остатки страха улетучились, и она уже целовала губы своего партнёра с удовольствием, приятно ощущая сильные мужские руки на своей талии. Сердце забилось бешено, когда одна из ладоней Бутурлина дерзко переместилась на грудь и через ткань платья стала ласкать один из чувствительных холмиков, затем второй. Тёплая волна прокатилась по её телу, когда он высвободил её груди и принялся нежить во рту крепкие, затвердевшие ягодки. Девушка почувствовала себя трепетно-невесомой, как мотылёк, порхающий над цветами. Поцелуй был таким жаркимм, что она долго не могла им насладиться. Молодой человек впивался в её губы, пока она не открыла рот и не впустила его язык. Прошло немало времени, прежде чем Лизета отстранилась и высвободилась:
- Ах, я так и думала, что с тобой это будет замечательно, - прошептала она, – а, представляешь, когда меня целовал Яшка Павлов, то было противно. Можно ещё, Саша? Поцелуй меня ещё крепче…
Но, прежде чем Бутурлин успел выполнить её приказание, рядом раздалось осторожное покашливание, и голос светлейшего князя Меншикова прогремел:
- Ваше высочество! «Новорожденная»! Только тебя нам и не хватает!
Лизета и Бутурлин настолько увлеклись поцелуями, что и думать позабыли о грозном хозяине бала и сестре Аннушке, кои нынче обязались присматривать за «новорождённой».
Среди всеобщего веселья, метался грозный, как Голиаф, светлейший князь. Он крепко злился на «минхерцеву девчонку». В мать пошла! Вторая Марта-Катька, не дай Бог, кто обабит? Бранясь, он хватал каждого, без разбора, выспрашивая, не видел ли кто вертушку «новорожденную»? Никто, однако, не мог ничего припомнить, пока князь не встретил осуждающий взгляд своей дочки. Встав на цыпочки, светлейшая княжна Мария Александровна шепнула отцу: «она там и с кавалером». И указала глазами на альков. Александр Данилович перемигнулся с Анной Петровной, поманил пальцем своего сына Саньку и, волоча его за собой за руку, ринулся наводить строгий порядок.
Голос светлейшего застал врасплох Бутурлина с Лизетой. Они резко отпрянули друг от друга, и девушка возмутилась:
- Александр Данилович! Чего тебе? Я сейчас!
Словно сквозь дымку, она увидела возмущенные и перепуганные лица. Светлейший князь с сыном. Аннушка и мадам Латур Лануа с постными физиономиями. Герцог Голштинский с приоткрытым ртом. Чистый дурак, а иначе и не скажешь.
Елизавета Петровна, не угодно ли вам, ваше высочество, присутствовать на огненной потехе в вашу честь? – сварливо обратился к ней Меншиков. – Позвольте сыну моему сопровождать вас в Большую залу!
От светлейшего не укрылось ничего, ни припухшие губы, ни испуг, который всё ещё хранился на дне глаз Лизеты. Она, молча, подала руку Меншикову-младшему и отправилась смотреть фейерверк. Перевозбужденные и полупьяные гости бешено, а кто и со слезами на глазах, зааплодировали появившейся юной паре.
Было уж чему умиляться, если кавалер макушкой еле доставал до плеча своей дамы.
За ними следом вошли Анна Петровна с герцогом и хозяин дома с супругой.
Прошествовав к окнам впереди маленькой процессии, Елизавета отпихнула от себя мелкого кавалера, и в тот же миг над Невой с треском рассыпался фейерверк. В черных небесах в окружении роз, лилий и купидонов, ярчайше выступили огненные буквы:
ПРИНЦЕССА ЕЛИЗАВЕТ
На другой день Лизета едва разлепила веки. За окнами медленно падал снег. Белёсый, хмурый день с самого начала сулил скуку. Только берёзовые поленья весело потрескивали в печи. Лизета вышла в гостиную и обнаружила там улыбающуюся меньшую сестрицу. Та, сидя на бархатном пуфике возле камина, столь же весело пылавшего, терпеливо ожидала пробуждения хозяйки.
- Добрый вам день, милая сестрица, - просюсюкала малышка.
- И тебе добрый, радость моя! Беги ко мне, поцелуемся скорее. Наташенька, я так счастлива, видеть тебя! Миленькая моя, не забыла про моё рождение!
Наташенька, топая, подбежала, и сёстры расцеловались.
- Лизонька, а я принесла тебе подарок, - Наташа махнула рукой и тут же вошла её старая нянька Маргета, неся корзиночку с высовывающейся оттуда головой котёнка.
- Это от моей Пусси, - объявила Наташенька. – Ты же хотела рыжего котёночка?
- О! Золотце ты моё, ещё как хотела! – обрадовалась Елизавета. – Спасибо, что не забыла! Это девочка, или мальчик?
- Девочка!
- Я назову её… Хлорис, в честь богини цветов! Твой подарочек – самый лучший!
- Правда? – недоверчиво спросила сестра. – У тебя же целая гора таааких подарков! Я не утерпела, полюбовалась!
- Тебе понравились?
- Ага! Но лучше всех фарфоровые куколки…
- Вот и забирай их себе!
- Правда? – приоткрыла ротик Наташа. – О-о! Сестрица моя дорогая, самая добрая на свете! – она обвила ручонками шею Лизеты и крепко поцеловала в щеку. – Я тебя люблю!
- И я тебя люблю, маленькая!
Младшей цесаревне Наталье шёл седьмой год, и ею пока мало интересовались, хотя отец подумывал об её будущем союзе с испанским инфантом. Луи Каравакк недавно закончил парадный портрет Натальи Петровны, в придворном платье и с вытянутой рукой, указующей на императорскую корону. Наташенька по-прежнему была малоросла, коротконога, но овал лица, кожа и рот обещали стать такими же, как у Лизеты. Только глаза карие и волосики черные, отцовы. Она становилась живой и любопытной. Любительницей всякой живности. Елизавета подумала, что на день рождения сестрёнки, непременно раздобудет ей мартышку.
- Позавтракай нынче с нами, - пригласила она малышку. – Повар Фукс обещал разных пирожков с вареньем. Тебе надо хорошо кушать, чтобы расти. Вот Аннушка у нас уже и невеста, и меня, глядишь, просватают, а потом и за тобой приплывёт принц на стопушечном фрегате! Хочешь замуж-то?
- Не хочу! Дома лучше! – нахмурилась Наташа.
Вошла Анна Петровна с поджатыми губами. Лизета вспомнила, что старшая сестра, пока ехали домой с бала, объявила, что не будет с ней разговаривать.
- И ты здесь, – Аннушка, приобняв, поцеловала Наташу. – Покушаешь с нами? Я распоряжусь насчет молока. Самое время нам всем вместе поговорить о делах семейных.
Когда сели за накрытый стол, Анна Петровна, словно насквозь пронзила Лизету сердитыми черными глазами:
- Твоё вчерашнее поведение… Ах, не воображай, что я простила тебя, но разговор предстоит серьёзный! Об отце! Государю, как только что мне сообщили, полегчало. Он уже не столь сильно мучается от боли, спокойно проспал несколько часов, и матушка не отходит от его ложа. Странно только, что он не зовёт нас…
- Почему тебя это тревожит? – удивилась Елизавета.
- Дура!
- Зато ты у нас умна с избытком!
- Вот именно!
- Тогда просвети нас ссестрёнкой, глупеньких!
- В твоей голове так и не укладывается, что нам грозит из-за отсутствия завещания? – начала Анна. – Отсутствует прямой цукессор и, что будет, если власть попадёт в руки старозаветных фамилий? За меня ведь стоят только голштинцы! А за тебя – и вовсе никто! – Аннушка передёрнула узенькими плечами. - Отец всегда видел меня наследницей…
- Ха! Отец видит наследниками детей наших! – не удержалась Елизавета.
- Что ты говоришь? – зашипела на неё Аннушка и только что в волосы не вцепилась.
Пришлось Елизавете взахлёб поведать, как она бегала в Токарную и уговаривала отца простить мать.
- Пора тебе, любезная сестра, печься не о наследстве, а о наследниках, - заявила она. – Не слушай этого мерзкого Остермана...
- И поскорей становись племенной кобылой! – дрожащим голоском закончила за неё Аннушка. - Ты как была, дурочкой, так и осталась! Ну, как тебе втолковать, что отец не может признать открыто наследницей – меня! Но когда-нибудь Россией станет управлять женщина! По крайней мере, я на это надеюсь.
- И я! Разумеется, женщины ничуть не хуже мужчин, Анна!
Государю, действительно, полегчало. Жителей столицы об этом оповестили пушечной пальбой. Пётр Алексеевич не стал залёживаться в постели. Он встал и трудился над бумагами до обеда. Затем он вполне мирно отобедал с детьми и Екатериной, а вечером она ворвалась с криком к дочерям:
- Беда, девочки мои, отец уехал! Опять не послушался, укатил в хоромы покойного князь-папы Бутурлина - выбирать нового патриарха Всепьянейшего собора (она забыла, что цесаревнам об этом клубе пьяниц не положено было говорить) и «это» с собой тоже увёз! Он будто не ведает, что ему угрожают желудочные расстройства, колики, либо припадёт с ним рес!
Геморрой – не шутка! Екатерина чувствовала, что бессильна против упрямства мужа. Некому уговорить его поберечься. Увы, кипучая натура Петра и в болезни требовала работы, разгульной жизни, а покой и регулярные диеты только усугубляли его душевное расстройство. Он уже приобвык к постоянному поединку со смертью, исподволь наносящей ему чувствительные удары. Последнюю жестокую простуду и измену жены он переносил стоически, лишь подкрепляя себя бурными делами, возвратом к своему оставленному хозяйству – Петербургу.
После оргии в доме покойного князь-папы, только на другой день к ночи, государь, хмурый, вернулся во дворец. Пройдя сразу к себе, он даже не заикнулся о супруге. Екатерине потом рассказали, что выборы патриарха прошли странно, что будто бы государь запер в хоромах покойного князь-папы всю пьяную компанию, а сам надолго уехал. Куда? Где он был? Кажется, заезжал в Кунсткамеру на минутку, чтобы там оставить страшный сувенир. А потом-то куда?
- Ох! Только бы не к цыганке-молдаванке, не к Машке ездил, - вздыхала Екатерина. Она подозревала княжну Кантемир. Роман с ней у государя не был окончен. Княжна могла открыть ему объятия и утешать в горе, сама при этом торжествуя победу. При дворе знали о том, что она блюдёт верность своему первому мужчине, живя затворницей после смерти отца, в отличие от молодой мачехи. Спустя некоторое время, Екатерина удостоверилась в том, что всё так и было. После разрыва с супругой, государь действительно посещал княжну Марию Кантемир.
В конце декабря Пётр Алексеевич заметно ожил, и спешил с делами. Всякий день он призывал соратников и советовался с ними. Беседу он обычно начинал словами:
- Я вот вспомнил на сих днях то, о чем давно мыслил…
С утра у него уже сидели Макаров, Остерман, Головкин, Ягужинский, Девьер и многие другие. С Макаровым государь возобновил работу над «Историей Северной войны», а также сочинял новые и редактировал старые указы. В эти дни им был составлен план экспедиции на Камчатку. Пётр Алексеевич обсуждал его с Витусом Берингом, мечтая проторить путь через Ледовитое море в Китай и Индию.
Императрица так и не дождалась мужа. Любовь Петра к ней как-то разом ушла и более не возвращалась. От Рождества до Крещения он дважды появлялся с ней на людях: на Новогодней ассамблее и свадьбе своего любимого денщика Василия Поспелова.