У каждого есть в жизни хоть одно,
своё, совсем особенное место.
Припомнишь двор какой-нибудь, окно,
и сразу в сердце возникает детство.
Вероника Тушнова.
Незначительная мелочь воскрешает порой ничего не значащий далёкий эпизод. И маленькое отзвеневшее событие приходит в сложенную жизнь сквозь пространство времени, теребя усталую душу.
Ко-ко-ко! – клокотала курочка в моём детстве, - я снесла яичко!
И я бежала на кудахтанье, доносившееся чаще всего из соседнего двора. Но противный мальчишка успевал раньше.
Отдай, это наша курочка снесла, - протягивала я руку.
Нет, не ваша. А если даже ваша, то в нашем сарае. Понятно тебе? – победоносно вопрошал мальчик и вертел яичком, поднося его прямо к моему лицу.
Что было делать. Драться я не умела.
Сквозь редкую покосившуюся ограду Белушка убегала в вольный мир. Гордую и упрямую в курятник её было не загнать. Возмущённо кудахча, она поднимала шум, и со всей округи неслась оскорблённая солидарность: ко-ко-ко, га-га-га, кря-кря-кря. К птичьему гомону присоединялся протестующий лай собак. Голосящий на разные лады бунт, я пережидала, зажмурив глаза и закрыв ладонями уши.
Взрослые же, на удивление, ничего не слышали. Я оставалась одна против Белушки-непоседы и вреднейшего на свете мальчика.
В атакууу! Пли! За Родину! Бей фашистов! – свирепо неслось навстречу. «Фашистом» была я. В сарафанчике, в сандаликах, с двумя косичками.
Ты убита! Падай, дурочка! – надставив кривую палку-автомат в моё плечо, командовал мальчик. Он сдвигал чёрные, густые брови и ковырял меня сердитым взглядом.
Неужели в сентябре я с ним пойду в первый класс и буду сидеть за одной партой с таким жадным, нечестным и … совсем нехорошим? Ни за что, - мысленно сопротивлялась я воле родителей, - ну, какой из него защитник и друг? Ну и что, что он сын хороших соседей? Какие странные взрослые.
Он продолжал меня расстреливать то из-за угла, то устрашающе бросаясь навстречу, то лёжа за бочкой с приготовленными «гранатами» в виде кульков с песком и, наверно, ждал, когда я заплачу и сдамся в «плен», непременно подняв руки. Пленённой быть или убитой мне не хотелось. Совсем.
Заплакала я, когда гоняясь за Белушкой, упала. А он как назло оказался тут как тут. Обняв ногу, я сидела на земле и, нагнувшись, обдувала жирную ссадину на колене. Не хотела я плакать при мальчишке, но слёзы потекли сами. Он долго притворно смеялся, приговаривая: так тебе и надо.
Замолчал он неожиданно, будто споткнулся, нарушая привычный ритм, и я невольно подняла голову. Его взгляд то и дело уплывал в сторону от несчастной моей фигуры, лишь бы не видеть страдальческое лицо и колено.
Мальчик потоптался, присел на корточки, протянул руку, тут же отвёл, поправил косичку, которую обычно любил дёрнуть и бегом бросился домой.
Вернувшись, он бережно вложил мне в руку яичко. Оно было тёплое, бледно-розовое, с прилипшими белыми пушинками. Хрупкой прелестью оно покачивалось на ладони, и никак не воспринималось обычным съедобным продуктом.
Мальчик настойчиво заглядывал мне в лицо в поисках радости и, встретившись с улыбкой, тихо дребезжал смехом.
Мы сидели на земле и перекатывали его с ладошки на ладошку, обдували нежные пушинки: ууууп, ууууп! Они взмывали в небо, кружились, опускались, вновь взлетали, зависая в солнечных лучах.
Бегая вокруг, мальчик подгонял пушинки ко мне. По двору порхал счастливый смех.
Иногда кажется, что самый искренний, совершенно свободный от условностей и полный радости смех бывает только в детстве.
Давно разминулись наши пути.
И непонятно почему и для чего бережёт, трепещущая в последние годы память, мгновения детства: утреннее треньканье умывальника, весело приглашающего в новый день, мычание сытого стада, возвращающегося домой на закате дня, красивое сопрано, поющее в праздники под шарканье патефона об ушедших днях и проказы того мальчишки.