Больше с годами стала времени проводить у телевизора. Насмотрелась разного. Как-то подключилась к передаче о стилях воспитания. Четыре дамы-доцентки спорили на предмет надо или нет детям встревать в дела взрослых и с каких лет надо и с каких не надо. Термины из рассуждений почтенных дам выплывали многосложные, но резюме всё равно однозначнее не становилось. Ровно две утверждали, что никаких нарушений и поползновений на взрослую территорию дети предпринимать не должны наистрожайше, а остальные - тоже ровно две - уклонялись от взглядов "радикалок", глядели поверх всего в даль или в пол, но позиции своей не сдавали - влезать в дела взрослые надо, а иначе, если не влезут - не повзрослеют...
И тут подумалось мне про далёкое молочное детство и про отрочество. Когда до моего отца, чтобы увидеться, погутарить собирались к нам в дом люди. Преимущественно военные люди. И, отметившись поцелуями в лоб мне, сестре моей Гале и брату Коле, уже освободившиеся от головных уборов с околышами, шинелей и кожанок в прихожей, заходили в папин кабинет. И хоть дверь дубовую они за собой прикрывали, а все равно нам, детям, слышно было их громкое приветствие друг другу и нашему папке.
Самое первое и раннее желание моё было поприсутствовать там, за дубовыми дверями. Так поприсутствовать, чтобы все эти красиво одетые, сильные мужчины выражали мне своё уважение и рассказывали всякие товарищеские байки, дабы меня удивить и рассмешить. Ну, вобщем, самое первое пожелание моё было быть похожей на своего родителя. Желание не ахти какое особенное. Потому как и сестра моя и брат хотели того же и, наверное, так же сильно, ибо частенько из уст их желание это вырывалось, они толкались у кабинета, старались что-нибудь хоть разглядеть в замочную скважину и что-то хоть расслышать из разговоров.
И вот как самая старшая и догадливая закрылась я в соседней с папкиным кабинетом комнате и извлекла металлическую кружку, упёртую с кухни накануне.
От папки я знала, что "кружка это по смыслу своему есть личное переговорное устройство всякого революционера и борца, а в особенности Феликса Сигизмундыча Дзержинского". Поэтому приложить её донышком к стенке, а ухом самой приложиться к зияющей кружкиной пустоте, чтобы прослушать творящееся в кабинете стыдно не было, а вовсе даже наоборот - достойно и местами почётно.
Стенка была ровная идеально - дно кружки легло как там и было. И ухо моё, видимо, тоже было завидное, потому что в кружку влезло сразу же и расправилось там ако любопытный одуванчик.
- И вот вещаю своим новобранцам "Воздух!Воздух!, - как будто мне сообщил чей-то командный голос.
Голос был хоть командный, но облаком обволакивающий и тёплый. Таким в моём воображении нарисовался и его хозяин. И так я завоображалась, что прямо ощутила себя там, в центре массивного стола, за которым папка обычно и принимал боевых товарищей. На стол он ставил нарядное тонкое блюдо с прозрачно нарезанным салом. А рядом с тем блюдом группкой, как по весне воробьи, теснились маленькие стопочки с водкой.
- НОлито с горочкой, как завсегда, - заметил кто-то сильно Окающий.
Значит, моё воображение не подвело - всё на папкином столе было как обычно.
- Так вот, командую я "Воздух!" И молодняк исполняет как положено, а Петренко прямо-таки под предполагаемые самолёты противника прёт и в лошадиной газмаске.
- Дезертирует, значит? - предположил папкин голос, прежде крякнув от выпитой рюмочки
- Так что ты, Ваня, на учениях же дело происходит. По-настоящему до нас вражьи самолёты ещё не долетали. Но даже и на учениях ведь плохо это. Причём третий год учения и третий год Петренко с этой красотой несказанной вылетает под самый зоркий взгляд начальства. Начдив чуть нашивки не потерял, мол, чему учишь бойца?
- Ой, зло ты повествуешь, Павло! По глазам вижу - отчитал ты Петренко. Не ругал бы подчинённого. Ей-Богу, спросил бы что такое и прояснилось бы, - весело добавил голос смешливый и задорный.
- Да и не могу я Петренко отчитывать. Он из белых ефрейторов. Он молодняк шлифует так исправно, что...Старую закалку представляешь. Но вот молодняк под его научением выполняет исправно, а сам он - вразнобой.
Задорный отвлечённо протянул:"Да-а-а-а-а, гарно сальцЕ у Вани старомодного посолу. Так твой Петренко, видать. Старой добротной выправки вояка. И удивительно что у Ваньки за рецепт для сальца, и такОж распирает узнать какого ляда Петренко твой портачит. А?"
- Дык вот ведь! И меня распёрло на этот уже раз. Я пышности придал и строго спрашиваю что за причина! Что за такое Петренко? Третий год под команду "Воздух!" молодёжь - как положено, а ты - в газмаске и до противного долу. Чи по старости сдурел совсем?
- Невежливый ты, батька-командир. И что тебе царский ефрейтор?
- Ага. Царский.Точно, что царский. По науке всё расставил. Дескать, товарищ красный командир, так не той смелости новобранец пошёл. Как только в окоп доберётся со страху такое выдаёт, что для него, для Петренко, тут же, словно, команда "Газы!" с небес оглашается. И благодарность великая, что во-первЫх, противогаз от коня своего ещё с империстической сохранил, а во-втОрых, что не вдалеке другой траншей имеется.
Тут остальные голоса громыхнули хохотом. Таким хохотом, что кружечка моя под ноги повалилась, задребежжала. Папка заглянул до меня из кабинета. Конфисковал средство связи, отодрал "одуванчик", но всего обиднее было не потому. А с того факта, что я так и не поняла шутки. И ещё меньше поняла почему папка в конце той встречи всё повторял какому-то другу: "А поваров и чем там они пацанов питают я бы, ПавлО, на твоём месте всенепременно проверил бы. Ой, проверил бы. Может, я и занудный НКВДешник, но потеха - потехой, а огреха - огрехой"