Два капитана - сюр -

Павел Калебин
Гостиницы, квартиры: служебные, съемные… Сколько же в свое время я их поменял! От Калграда до Владика…

По службе – одинокий волк. Впрочем, и по жизни.

Из личных вещей с собой я брал лишь привычный набор: смена белья, бритва, аудиоплеер, несколько книг, да портмоне с энной суммой. Еще, конечно, кое-какие мелочи, говорить о которых, по причине некогда данной мною подписки о неразглашении, я до сих пор не вправе, и... – чуть не забыл о главном! – зеркало. Да, да, обычное зеркало – прямоугольное стекло в формате тетрадного листа, закрепленное в резной бежевой рамке и с оборота закрытое картоном. Рамка красивая. По-моему – кость. Тонкая ручная работа. Но исключительность этого зеркала для меня заключалась вовсе не в рамке, а в загадочной, едва заметной надписи на обороте.

Я был совсем еще мальчишкой, школьником, когда зеркало попало ко мне. Именно тогда я и обнаружил этот странный текст на картонке. Правда, прочитать его не смог. Во-первых, написано было на чужом языке; во-вторых, буковки меленькие, стилизованные под готический шрифт. Ну а главное, чернила давно выцвели. Без труда разобрать удавалось лишь числа: «77» и «56».

Что они означали, тогда я не мог даже предположить. Да и заинтересовался ими я лишь однажды в детстве, когда выполнял домашнюю работу по математике. Помню, никак не мог решить какую-то глупую задачу и, уже зная, что не решу ее, зацепившись взглядом за стоявшее на столе зеркало, от нечего делать, перерисовал на последний лист тетради то, что было начертано на картонке. Тогда среди подростков вообще было модным всюду – на стенах, заборах, в тетрадях, – выводить иностранные словечки, не вникая в их смысл. Вот и я… не вникнул.

А после  на какое-то время я вообще утратил интерес к этой записи. Она затерлась, чернила выцвели еще больше. Да я уже и почти забывать стал, каким образом само зеркало оказалось у меня. Только однажды, будучи уже взрослым и, как наивно полагал тогда – вполне состоявшимся человеком, – глядя в него, вспомнил…


–––

В тот день мне необходимо было сфотографироваться на новое служебное удостоверение. Я позаимствовал у коллег форменный китель и, собираясь в фотоателье, решил примерить его перед зеркалом дома. Вернее, то была конспиративная квартира, куда меня временно поселили, но я давно уже привык называть подобные пристанища теплым словом «дом».

Так вот, облачившись в форму с капитанскими погонами и подойдя к стоявшему на столе зеркалу ближе, я невольно залюбовался собственным отражением и принялся крутиться перед стеклом, будто какая-нибудь прелестница…

– Кхе-кхе, – с иронией произнес я вслух, после чего взял зеркало в руки. – КрысавЕц!

Да, теперь я капитан… И, черт побери, как же мне идет форма!

Нет, я не заблуждался и прекрасно понимал, что сними сейчас с моих плеч этот китель, и я сразу же приму совершенно иной облик: привычный, невзрачный, незапоминающийся… Но в тот момент я пребывал во власти эмоций: да, китель чужой, он для меня – всего лишь бутафория, но погоны-то на нем честно, официально, мои – с одним просветом и четырьмя звездами на каждом.

Фантастика – всего 27, а уже капитан! Вдуматься только: не безусый  «мамлей», не трудновыговариваемый «старший лейтенант», а именно… – Ах, как же красиво звучит! – ка-пи-тан!

В жизни по эту сторону зеркала выделяться из толпы мне было нельзя – особенность службы элитного «топтуна», – да я всегда почему-то думал, что и нечем мне выделиться из нее. А я, оказывается, на самом деле-то вон какой! И чем дольше всматривался я в свое отражение, тем больше нравился себе. Одинокий волк… Нет. Орел! Лев!

Помню, черты моего лица словно приобрели сходство с ликами греческих богов, воплощенными древними мастерами в мраморе, плечи расправились настолько, что даже не помещались в зеркале…

«Может, поставить его на что-нибудь и отойти подальше? – весело замелькало в голове. – Или просто повернуть его так, чтобы погоны входили в рамку целиком?»

Я так и поступил – повернул зеркало, сделав его похожим на монитор ноутбука, и…

И вот уже я смотрю в несколько ином ракурсе на новенькие звезды, сияющие мне с погон из зеркала маленькими солнцами; пристально вглядываюсь в преобразившееся, кажущееся теперь даже чуть ли не чужим лицо человека за стеклом… Мне вдруг захотелось, чтобы случилось чудо и, подобно портрету Дориана Грея, зеркало надолго оставило меня таким, каким в данный момент я вижу себя в нем, ну а то, что сейчас маячило перед ним на самом деле, заняло бы место отражения…  Но вдруг мне показалось, что я уже где-то видел этого капитана: давно, не здесь, не в этой жизни, но, как ни странно, в этом самом зеркале…
 

В ту же секунду я, словно растворившись в зазеркалье, оказался в прошлом.


***

 

Середина восьмидесятых. Коммунальная квартира… В одной комнате живет мальчишка со своей рано овдовевшей матушкой, в другой – одинокая сварливая тетка, в третьей же до поры до времени обитало полноценное семейство Телковых, дарившее общему коммунальному пейзажу квартиры основные краски: неубывающие горы грязной посуды на общей кухне, неисчезающее белье на натянутых в прихожей веревках, постоянно хлопающие двери, крики… Да это и не мудрено – Телковы были многодетной семьей. Чего стоили уже лишь две их плаксивые девчонки-близняшки!

Но однажды случилось чудо – Телковым дали квартиру! – и вскоре вся их большая семья торжественно покинула родную коммуналку. Оставшиеся жильцы с замиранием сердца ожидали появления на кухонной плите чужой посуды: кого к ним подселяет теперь?

Особенно это интересовало мальчишку: будут ли это опять девчонки-ябедницы или нормальный, реальный такой пацан – будущий товарищ до гроба? Конечно, хотелось товарища, но мальчишка был уже в том возрасте, когда нет-нет, да и проскальзывала у него мысль: «Но если все же девчонка, ладно уж… только пусть красивая и не ябеда! А если ее обидит кто во дворе, то таких…  от меня получит, что мало не покажется!» – Мальчишка непроизвольно сжимал кулачки. В такие моменты он представлял себя доблестным рыцарем Айвенго, а будущую неведомую свою соседку зрил прекрасной леди Ровеной. Ну а катушка на оставшемся от отца магнитофоне все чаще перематывала пленку с записью песен Высоцкого уже не на выученное наизусть «Я – «Як», истребитель, мотор мой ревет…», а на «Я поля влюбленным постелю…»

И вот как-то, придя из школы, мальчишка увидел на кухонной плите чужой чайник. Сердце замерло: «Сейчас откроется дверь бывшей телковской комнаты и ко мне снизойдет она – моя леди Ровена…»

Только подумать успел, как дверь и в самом деле приоткрылась с незнакомым скрипом, но на пороге появилась вовсе не леди, а…  ужасное, худенькое и чуть сгорбленное существо с седыми спутавшимися волосами и морщинистым лицом. По всему – это была пожилая женщина.

– Олюшка, чайку не согреешь? – послышалась из глубин комнаты за ее спиной чья-то хриплая просьба, прерванная раскатистым мокротным кашлем.

– Сейча, Лёнюшка, сейча… – с готовностью пролепетала женщина, осторожно прикрывая за собой дверь.

После этого новая соседка, без привычки задев плечом выступ стены, направилась к плите. По пути даже смогла улыбнуться незнакомому ей мальчишке. Нормально, по-доброму так улыбнулась, и этого хватило, чтобы первоначальный ужас, что испытал паренек при виде такой «Ровены», сменился философским пожатием плечами и мыслью: «Ну, не мы себе соседей выбираем!»

Потом, целым событием для мальчишки стало явление мужа тети Оли, которого та ласково величала Лёнюшкой (во дворе же все вскоре стали звать его насмешливо-презрительно – Ленчиком).

Это тоже было существо. Сморщенное, трясущееся, ужасное, но в то же время смешное. Оно вечно пребывало во хмелю и глупо улыбалось, показывая всем несколько оставшихся во рту желтых клыков. Случалось, существо даже противно хихикало (особенно почему-то после того, как выходило из туалета, зажав потухшую папиросу в своих бесформенных тонких губах).

Мальчишка пытался быть вежливым с новыми жильцами: здоровался с тетей Олей, и даже пару раз, подавив брезгливость, пожал протянутую Ленчиком руку… При этом, чтобы не показать  своего отвращения, он старался представить их молодыми. Но это было не просто.

 «Такие внешне отвратительные люди и в молодости должны были выглядеть не менее отвратительно!» – заключил он.

Но вскоре мальчишке пришлось кардинально изменить свое мнение. Это случилось после того, как ему случайно удалось заглянуть в приоткрытую дверь комнаты стариков, и он увидел там… зеркало.

Нет, конечно, не этот стоявший на старом серванте с потрескавшейся полировкой предмет привлек внимание мальчишки, а то, что явило вдруг глазам его стекло. Мальчишка отчетливо увидел в зеркале молодых людей необыкновенной красоты, влюблено склонивших друг к другу головы.

Что это было: наваждение? галлюцинация? – в тот миг мальчишку это нисколько не интересовало. Он буквально задохнулся от восхищения. Ибо даже его любимый Айвенго со своей Ровеной, образы которых порою вполне реалистично рисовало воображение, вдруг померкли на фоне героев этого виденья.

Сердце мальчишке подсказывало, что он видит молодых Ленчика и его жену Ольгу, но разум отказывался верить в это. Как такое может быть? Разум требовал логического объяснения необычному явлению!

И вот – шаг вперед, за порог соседской комнаты. И вот оно – объяснение: на стене висит старая фотография в деревянной рамке. Именно она на миг отразилась в зеркале на серванте, а мальчишка навечно запечатлел в своей памяти это отражение. Юная Ольга на снимке была прекрасна, а Ленчик… Нет! Мальчишка никогда больше не посмеет назвать так соседа! Когда-то тот тоже был молодым, красавцем, героем. Два ордена «Боевого Красного знамени» и две «звездочки», что украшали его грудь, были такими наградами, рядом с которыми  даже медали «За отвагу», увешай ими хоть весь мундир, будут казаться мелочью.

К тому же, недаром еще не так давно мальчишка слушал «Я – «Як», истребитель…», да и любил читать книжки про войну: знаки в петлицах у офицера на фотографии он безошибочно определил как летчицкие «крылышки», а на плечах…

 

***

 

– КАПИАНСКИЕ ПОГОНЫ… – с ужасом в голосе прошептал я. Зеркало отпустило меня. И на моих глазах неизвестно откуда взявшийся герой-летчик, которого я ошибочного принял за собственное отражение, растаял в мутном тумане, откуда тут же проявился иной персонаж: тусклый взгляд, мешки под глазами, несуразный китель, на размер больше моего... Убогое до смешное зрелище! Единственное, погоны… Вроде бы столько же звезд, сколько и у знакомого мне с детства героического летчика с фотографии… Но это явно не он. Тогда кто? Неужели я?

Нет. Это сумасшествие. Наваждение. Бред. В зеркале кто-то другой… Это не Одинокий волк, а какой-то жалкий шакал… Впрочем, тоже одинокий.

Или, может, я пьян?

Да нет. Звездочки еще даже не обмыты. Мистика какая-то…

В надежде найти объяснение столь странной метаморфозы своего отражения, я попытался вновь перенестись в прошлое. Но зеркало больше не пускало меня туда.  Зачем, если это мое собственное прошлое? Функция зеркала – лишь обозначить мистическим бликом путь туда, а дальше уж сам. Достаточно лишь напрячь память...

 

Через два месяца, – вспомнил я, – после того моего визита к соседям санитары «скорой» выносили на носилках их накрытые простынями тела. Поговаривали, старики отравились техническим спиртом. И все во дворе хотели думать именно так, поскольку многие вокруг тогда травились этой гадостью, и никто не верил словам врача: «Невероятно, но они просто умерли одновременно!»

Это ведь только в сказках бывает так: «Они жили счастливо и умерли в один день!»

К тому же, чего счастливого в их жизни было-то? Даже отдельной квартиры на старости лет не заслужили от государства! Пустые сберкнижки, украшения из фальшивого золота, поношенные вещи…

«Для чего жили эти ничтожества?» – недоумевали самодостаточные, вросшие в собственные золоченые скорлупки-халупки ЛЮДИ вокруг. Или, не люди. Или, может быть, НЕЛЮДИ?..

Только я знал, что счастье для этих стариков заключалось в ином, и это счастье было куда выше каких-то глупых бытовых ценностей и житейских неурядиц. В своих сердцах до последнего вздоха они хранили любовь друг к другу. И были вознаграждены за это тем, что зеркало всегда позволяло им видеть себя в нем такими же, какими они были много-много лет назад: молодыми, красивыми, влюбленными…

Я не помню гробов, видел лишь две бордовые, в черной траурной кайме, крышки в коридоре. Входная дверь хлопала не переставая. Топот, приглушенные голоса. Потом крышки исчезли, а за окном печально грянул оркестр.

В этой похоронной суматохе ноги зачем-то вновь занесли меня в уже опустевшую комнату соседей. Наверное, я хотел еще раз взглянуть на их молодые лица на фотографии. Но той на стене уже не было. Скорее всего, ее забрали родственники. Я в растерянности повернулся к серванту, где раньше стояло зеркало, словно в надежде увидеть в нем чудом сохранившееся отражение исчезнувшего снимка. Зеркало, как и положено это было в доме почивших, лежало стеклом вниз. Я взял его, покрутил в руках, естественно, ничего интересного, кроме собственной физиономии, не увидев в нем, и подумал, что прежним хозяевам оно теперь ни к чему. Я решил  забрать его себе на память…

 

С тех пор зеркало надолго стало моим неизменным спутником во всех командировках. Перед ним было удобно бриться. А еще… в нем для меня словно сохранялся некий отблеск детства, едва тлеющие угольки счастливых воспоминаний: Айвенго, Высоцкий, Ровена…

И вот, спустя годы, эти угольки вдруг полыхнули языками мистического пламени,  вырвавшегося из зазеркалья. Память обожгло. И я отшатнулся от собственного отражения! Несуразный китель, тусклый взгляд…

Поход в фотоателье не состоялся.

А утром следующего дня на стол моего тогдашнего шефа, полковника Шершнева, лег мой рапорт об увольнении.

– Устал, – лаконично сказал я.

Шеф, исподлобья взглянув на меня, склонил свою лысую голову над моим рапортом и молча вывел в его левом углу резолюцию «Согласен». Все, что сказал он потом:

– Дурак.

Мне оставалось лишь смущенно пожать плечами.

 

Вернувшись тогда в казенную квартиру, чтобы собрать свои нехитрые пожитки, я сел в кресло и, глядя на себя в зеркало, долго размышлял о том, что побудило меня написать рапорт. Мысли метались: кто я?  Мастер наружки, профи, офицер, Одинокий волк... Или жандармский шпик в современной интерпретации? Полицай! Жалкий шакал.

Не хотелось быть шпиком! Шакалом – тем более.

Стыдно.

И правильно, что я надумал соскочить! – хотя принять такое решение  было не просто.

Думая так, я встал из кресла и, машинально вернув зеркало в привычное вертикальное положение, вызвал по телефону такси. Машину пообещали не ранее, чем через десять минут. Мне ничего не оставалось, как вновь присесть и продолжить глупое созерцание своего отражения, про себя повторяя: «Не забыть бы зеркальце! Не забыть бы…»

Но тут в голову полезли мысли почему-то прямо противоположные недавним.

«Батенька, да ты просто сошел с ума! Шпик не нравится? Да хоть крокодилом назовут, что с того, коли тебе платят? Зачем, дурак, ты написал этот идиотский рапорт? У тебя же льготная выслуга, через несколько лет на пенсию бы пошел! И новую квартиру, может быть, получил бы. И орден на грудь. И майора досрочно… Э-эх, паря!»

В тот момент я еще не понимал, что мысли эти мне нашептывало зеркало. Оно проверяло меня, провоцировало отказаться от принятого ранее решения. И так убедительно – черт возьми! – провоцировало…

Я, вдруг осознав весь ужас ситуации, в которую сам же себя и воткнул, схватил сумку и бросился на лестницу.

Может, еще не поздно забрать рапорт?

Не дожидаясь такси, я поймал попутку и примчался к полковнику Шершневу, накануне санкционировавшему мое увольнение.

– Я… Я… Я передумал! – прямо с порога заявил я ему.

Тот злорадно хмыкнул и совершенно серьезно произнес:

– Ха, Возвращение блудного сына!

Перед глазами у меня сразу возникла одноименная картина Рембрандта. Стало смешно. Тем более, что Шершнев мало походил на любящего отца: казенный взгляд, казенные мысли… Даже его лысина, казалось, была казенной, как, впрочем, и всё вокруг…

Тем временем полковник продолжал:

– Что, капитан, одумался? А то уж я грешным делом решил, что ты окончательно спятил. Но тебе повезло, процесс увольнения застопорился. Благодари финчасть – заволокитили твой расчет, компенсацию за неполученную форму не так начислили. Даже вот наша отлаженная система иногда дает сбой… Так что торжествуй! Президент обещал существенно увеличить оклады. Заживем даже не как люди, как господа! Квартиры всем…

– А я и правда, спятил, – вдруг слетело у меня с языка. А перед глазами заплясала странная формула: «Не люди = нЕлюди!», выведенная огненными знаками на бесконечном заборе, опоясывающем мириады золоченых халупок с пустоглазыми человеческими головками в окошках.

– Что? – вывел меня из оцепенения недоумевающий голос безликой фигуры, отмеченной тремя звездочками на двухпросветном погоне.

И мне пришлось придумывать объяснение этому «погону»:

– Хочу сказать вам, господин па-алковник, что передумал я получать расчет. Не нужен он мне. Ничего мне от вас не нужно. Вещи у меня с собой, – похлопал я по висевшей на плече сумке, – просто вернулся отдать вам ключи от квартиры… Казенные, все ж!

Я небрежно, даже с какой-то вдруг охватившей меня брезгливостью бросил ключи на стол, театрально щелкнул каблуками и шутовски поклонился – честь имею, мол, – после чего быстрым шагом, провожаемый изумленным взглядом Шершнева, покинул его кабинет.

Прямо от парадного Конторы я направился на вокзал.

И лишь потом, уже в пути, хватился: «А зеркало-то я забыл!» Оно так и осталось стоять там, где я еще недавно примерял капитанские погоны.

Возвращаться за ним было поздно.

 

–––

 

Прошли годы.

Однажды, разбирая старый хлам на чердаке нашего дачного домика, построенного еще отцом,  я наткнулся на стопку своих школьных тетрадей. С ностальгической улыбкой стал листать их. Вот сочинения. Вот алгебра, геометрия… А вот математика! Это какой же класс? Пятый? Как смешно! Циферки прыгают, простенькая задачка с неверным ответом, зачеркнутым красной ручкой... Двойка. Ой, смех один! А это что?

На последнем листе тетради какие-то каракули… Я вспомнил: «Это же я срисовывал с оборотной стороны моего любимого зеркала!»

Стало очень грустно: цело ли оно еще? кто в него теперь смотрится?

Думая так, я продолжал рассматривать то, что в детстве вывела моя рука. Теперь я понимал – это немецкий язык. Стало интересно. Вскоре с помощью Интернета мне  удалось  частично, насколько смог, перевести текст:

«Вильгельмштрассе, 77.

Господин, коллектив AHNENERBE  поздравляет тебя с 56!»

Из всего этого я понял лишь то, что некий немецкий господин, проживавший на этой самой штрассе, в доме № 77, когда-то отметил свое 56-летие, и в подарок от сослуживцев по некой фирме ему было преподнесено зеркало, которое потом перешло к Ленчику в качестве трофея, и которое я потом благополучно и профукал.

Вообще-то, я не сделал для себя какого-либо важного открытия. История зеркала мне теперь была глубоко безразлична – зеркала-то нет! Но, чтобы больше никогда не вспоминать о нем, для очистки совести, я  решил пробить через Интернет название фирмы, сотрудники которой подарили зеркало имениннику. Этой – как ее там? – Анна… Ахнанебры?

AHNENERBE

Вау! Это же название известного фашистского эзотерического общества! Что-то я об этом читал: летающие над Антарктидой тарелки со свастикой, «Тигры» на Луне, экспедиции в Тибет и все тому подобное. Общество это, как я вычитал, официально прекратило свое существование вместе с крахом нацистов. И кого же от имени этого общества могли поздравлять?

Я еще немного покопался в Интернете. Написал: «Вильгельмштрассе, 77». Запустил поисковик без всякой надежды на положительный результат, так как понятия не имел, что за город имеет такую улицу. Однако…Ого! Оказывается, это Берлин, и во время войны по этому адресу располагалась – ни много ни мало – Рейхсканцелярия. Бункер Гитлера!

А уж не самого ли бесноватого фюрера осчастливили тем зеркалом на его 56-летие?

Такое предположение, конечно, являлась по большей части шутливым. Но я все же сопоставил даты рождения и смерти Адика, и поразился – 56 ему исполнилось в апреле 1945 года. А через несколько дней он покончил с собой.

Это казалось невероятным совпадением, и я лишь улыбнулся, сделав такое «открытие». Да еще попытался представить, как этот чубатый «Чарли Чаплин» прихорашивается перед зеркалом – то так его повернет, то эдак…

Но вдруг по спине у меня прошел холодок. Вспомнил: я ведь тоже, получив капитана, вертел этим зеркалом то так, то эдак… И направление течения мыслей у меня при этом менялось кардинально, и было страшно…

Временное помешательство. Но, почему?

Неужели все дело в зеркале? Может ли какое-то глупое стекло заставлять человека терять рассудок?

Наверное, все зависит от самого человека. А зеркало – лишь инструмент, увеличивающий, подобно  линзе, его собственное «Я». И чем дольше человеку хочется смотреть на себя в это зеркало, тем красивее, шире и значимее ему начинает казаться это самое «Я».  Ему  уже тесны рамки зеркала. Руки невольно поворачивают его, ставя горизонтально, и вот тут-то и проявляется в нем нечто иное…

Но почему тогда Ленюшке и Олюшке ничего не являлось?

Долго, очень долго я пытался разобраться в этом. Изучил историю Аненербе, прочитал биографию Шикльгрубера, который, оказывается, вопреки распространненому мнению, никогда не носил такой фамилии; узнал, наконец, что Рейхстаг и Рейхсканцелярия – это не одно и то же. Но вся эта информация оказалась бесполезной.

И вот лишь недавно меня посетила неожиданная догадка: а вдруг на самом деле все гораздо проще?

Если человек изначально выбирает себе неправильный путь и в одиночестве шествует по нему, по мере продвижения убеждая себя в собственной безукоризненности, то при неожиданном взгляде на себя со стороны ему становится просто страшно.

Но каждый ли способен взглянуть на себя так? Ведь при этом есть шанс увидеть такого монстра, уже один вид которого может свести с ума… если, конечно, при этом не воспользоваться специальным зеркалом, чтобы отделаться лишь временным помешательством. Не каждому дается в руки подобное зеркало!

В чем же его секрет? Существует ли объяснение феномену?

Возможно, такие зеркала являются осколками щита Персея, с помощью которого тот смотрел на Горгону; может – инструмент судьбы, посредством которого она дает человеку шанс относительно безболезненно победить внутри себя монстра, что ведет его по ложному пути. Не знаю. Я со своим монстром вроде бы справился, а вот последний законный владелец зеркала, когда-то обитавший на Вильгельмштрассе…

Что тут сказать?

Но он, по всему, пытался. Союз с Евой Браун накануне смерти – не попытка ли это пустить жизнь по иному пути? – запоздалая, тщетная попытка.

Конечно же, версия с тем обитателем бункера – это всего лишь несерьезное предположение. То, что сходится пара чисел, для каких-либо определенных выводов этого недостаточно.  Да и слово «Аненербе» – возможно, когда-то я просто неправильно вывел его, перерисовывая детской рукой в тетрадь, а теперь, читая, пытаюсь выдать желаемое за действительность.

Правда состоит лишь в том, что это фантастическое зеркало существует в реальности и, я уверен, рано или поздно попадет в руки очередной «жертвы» монстра – собственного «Я».

Ну а что касается Олюшки и Ленюшки… С ними все ясно: ведь их было двое, и жили они в полном согласии и любви. А там, где есть любовь, нет места монстрам.