Удар был такой силы, что Клюквин сразу упал навзничь и очнулся, когда его понесли товарищи в санчасть. Верхняя часть лба была рассечена железной балкой и если не держать голову горизонтально, кровь заливала лицо. Почему то сильно болела челюсть.
- Ребята, я сам пойду, - пытался сказать Клюквин.
Но его не слушали и дотащили таки до санчасти. Дежурному врачу объяснили, что играли в футбол на баскетбольной площадке, где недавно к стойкам приварили трубу слишком низко и вот…
- Хорошо, что не височная кость. Лобная покрепче, - ответил врач, осматривая рану, - всё равно нужно везти в госпиталь, делать снимок. Сознание терял?
- Да, вроде нет, - испугавшись за дальнейшую судьбу, ответил Клюквин.
- Не тошнит?
- Нет.
- Хорошо. Лежи пока не двигайся, - говорил врач, обрабатывая рану перекисью, - щас на дежурной машине поедешь.
Все больницы похожи друг на друга не столько цветом, сколько запахом, вернее духом. Таким тревожным, суровым, скупым и главное временным. Эта непродолжительность витает над каждым больничным предметом и над каждым пациентом. Жить здесь долго нельзя. Больница, от слова боль. В отличие от здравницы. Там другая песня и другие законы жизни. Хотя врачи и там и тут работают изо дня в день, живут можно сказать среди этой боли и на ней зачастую зациклены, то есть на болезнях. Перекос такой в сознании. Если бы врачи думали о здоровье... о том, как бы его сохранить в конкретном человеке. А они ... хотя бы о себе подумали. Здоровых врачей, к сожалению, всё меньше и меньше.
Так вот хирургическая палата — это отдельная песня в болезненном стоне. Так и видятся специальные кровати с подвесками, растяжками, приборами с проводами, тянущимися к забинтованному человеку в гипсе с головы до ног. Капельницы обязательно. И всё белое-белое, стерильное, функциональное.
Речь пойдёт именно о такой палате окружного военного госпиталя. Правда, такая спецкровать в этой палате была всего одна. Все остальные были обычные на панцирной сетке с полосатыми матрасами и простынями, пахнущими хлоркой. Сугробы белых простыней и наволочек лежали, создавая среду обитания, где залечивали старые раны офицеры и новые раны курсанты, солдаты, матросы. Именно они наполняли палату своим теплом, своими мыслями, привносили в беспокойный ритм биение своих сердец. Несмотря на вывихи, сломанные конечности, зашитые животы и лбы, пока бьются сердца — всегда есть надежда.
В самом дальнем от двери углу лежал с разбитой, но вовремя заштопанной, головой курсант Клюквин. Небольшая травма черепной коробки, а именно кожного покрова лба: пять на полтора и на полсантиметра в глубь, как записано в истории болезни. Удар железной перекладины выбил его из регулярных занятий военно-инженерного училища.
Кровать перед ним занимал прапорщик с удаленным аппендиксом и фамилией Мотыга. Длинный жилистый с желтоватым лицом и синюшной, как у ощипанной курицы кожей.
Следующая кровать принадлежала рядовому Ахметову. Крепкий мускулистый горец с остриженной круглой головой и улыбчивым ртом. Весёлый малый. В те годы словосочетание «лицо кавказской национальности» не было в ходу. У него была какая-то шишка на голове, которую хотели срезать, но оттягивали момент. То ли потому, что использовали его молодую подсобную силу на различных госпитальных работах, то ли по какой другой причине. Ошивался он здесь уже больше месяца, знал все ходы и выходы. Днями его не было: побелка, подкраска, уборка всегда ждёт за каждым углом многочисленных коридоров.
Слева от койки курсанта находилась кровать капитана с застарелой болезнью ног. Многие годы он страдал расширением и воспалением вен. Одну узловатую вену ему удалили. После этого он часто лечился и был своим здесь в хирургии. Знал всех медсестёр по именам, пользовался их доверием и заботой. Служил капитан на артиллерийском складе, имел городскую квартиру, дачу, огород при ней, сад, приторговывал через жену цветочками. В госпиталь ложился регулярно и охотно. Чем не жизнь? Однако, именно на неё он более всего и жаловался.
Далее была кровать майора с язвой двенадцатиперстной кишки. Его заставляли глотать толченый мел и резиновую трубку для зондирования. Приходил он после таких процедур злой, плевался и материл всех врачей, а особенно кишку, которую глотал.
Все эти больные подходили под разряд, так называемых — ходячих.
И был один не ходячий больной — матрос Комаров.
Его кровать сложной конструкции с дополнительными ручками, рычагами и пружинами для изменения конфигурации, стояла возле самой двери. Рядом стоял стол с медицинской аппаратурой, стойки для капельниц и стул для сиделки.
У Комарова был сломан позвоночник. Маленький, высохший, скрюченный он лежал абсолютно голый, прикрытый простынкой. Большими тёмными глазами с потаённой грустью он смотрел на окружающих. Лицо его от худобы съёжилось: одни глаза, заострившийся нос и покусанные губы.
Он перенёс уже несколько операций на позвоночнике, выжил и после реанимации его специально положили в эту палату для общения. Тяжко переносить такой недуг в одиночку.
За полгода, что он провёл на излечении, он научился подтягивать ноги и двигать руками. Он не мог ни сидеть, ни держать голову без подушки, ни повернуться самостоятельно, ни есть соответственно, ни прочие дела...
Во времена татаро-монгольского ига в орде была такая казнь: человеку ломали позвоночник и оставляли в степи умирать одного. Комаров был не один. Кроме сотоварищей у него где-то была семья. Жена с дочкой иногда приезжали проведать. Были нянечки, медсёстры, сиделки с подшефной швейной фабрики. Вроде и много сочувствующих, но в тоже самое время мало всего этого, чтобы справиться с самим собой.
Есть люди, которые впадают в депрессию и уныние от изгибов судьбы. Они не в силах напрягаться и доказывать самому себе снова и снова возможность выздоровления.
А есть люди, которых удары судьбы испытывают на прочность и стойкость побеждает. Они стремятся, они делают что-то, дабы превозмочь. Таким был сухонький кареглазый Комаров.
Каждое утро в палате начиналось с санитарного часа — чистили Комарова. Молодая энергичная медсестра с «уткой», с ведром заходила и от него слышала тут же:
- О! Час ассенизатора настал, пацаны! Уматывайте! - сестрице он сообщал. - Отменную кучу навалю сёдня! Качественно, колбасно, вот увидишь! - и задорно ржал при этом.
А та спокойно и деловито возилась с ним, как с младенцем. Подкладывала клеёнку, подставляла судно, протирала, умывала, поправляла писуарную трубку, прикреплённую к члену Комарова лейкопластырем.
Потом приходила нянечка с завтраком. Держала ему голову, помогала "принять пищу". Вот оказывается откуда идёт это словосочетание.
Дима Клюквин после завтрака вернулся в палату. Голова ещё кружилась и по телу гуляла слабость. После операции прошло уже три дня. Тогда в воскресенье его привезли в госпиталь, сразу же сделали снимок и на операционный стол. Хирург заштопал лобешник, медсестра наложила повязку и сделала укол. Вкололи нечто наркотическое и Клюквин «улетел»...
Он грезил сутки напролёт: бегал по сочной, немыслимо густой и разноцветной траве, повсюду очень быстро вырастали и распускались, как в кино, диковинные цветы. Они поворачивались к Диме и разговаривали с ним. Потом он носился всё быстрей и быстрей по лугам пока не взлетал. Он летал над полями, над морями-океанами, над таинственными островами, нырял в лагуны, непринужденно дыша под водой. Взмывал из-под воды ракетой и нёсся в неведомую даль.
Временами он приходил в себя, озираясь наблюдал, как кружатся в карусели больничные койки с их обитателями. Ему приносили котлеты и компот прямо в палату. В каком-то тумане он глотал еду и опять проваливался в сон.
Следующие сутки он летал по бесконечным коридорам с прозрачными стенами, подсвеченными изнутри, переливающимися всевозможными цветами, сверкающими... В конце одного коридора он влетел в целую стаю бабочек и вместе с ними взмыл вверх к огромному стеклянному куполу. Одна красивая бабочка подлетела к нему и сказала:
- Хватит спать, просыпайся! Сколько можно дрыхнуть...
- Разве я сплю? - удивился Дима. - Я же летаю...
- Вставай лётчик, надо покушать, а то ослабнешь совсем, - продолжала настаивать бабочка.
Клюквин открыл глаза и увидел на тумбочке поднос с едой. Нянечка помахала ему ладошкой и удалилась. Он поел и долго лежал, вспоминая сон. Рана на лбу стала побаливать, обезболивающее рассосалось. Как будто стянули всю кожу на лбу и завязали узлом. Он попытался сесть, заговорил с соседями по палате, стал было знакомится, но голова закружилась, рана заныла и пришлось лечь. Вечером медсестра опять сделала укол. Клюквин отключился от реального мира на сутки.
Сегодня он чувствовал себя лучше и решил после завтрака сходить записаться в библиотеку. Не лежать же бревном целыми днями.
- Ну что оклемался, курсантик? - спросил Комаров. Голос его при таком хилом теле сохранил зычность.
- Вроде, да — откликнулся Дима.
- И куда ж направляет юноша стопы свои? - последовал вопрос от тяжелобольного Комарова.
- В библиотеку... хочу записаться...
- К знаниям потянуло или к легковесному чтиву? - любопытствовал Комаров.
- Типа, почитать, отвлечься, - простодушно ответил Дима, направляясь к двери, преодолевая лёгкое головокружение.
- Тогда и на мою долю возьми детективчик, лады?
- Ага, возьму, - он спросил о расположении библиотеки.
Откликнулся капитан, объяснил, как пройти.
Библиотека небольшая: пять стеллажей плотно заставленные потёртыми книжками, в основном классикой. Клюквин выбрал рассказы Горького и том Конан Дойла для Комарова.
С этим он и вернулся в палату.
Шел оживленный разговор. Комаров рассказывал капитану и сверхсрочнику о своей морской службе.
Дима протянул ему книжку. Комаров мельком взглянул на обложку, поблагодарил и неожиданно спросил:
- Слушай, Димон, знаешь ли ты что такое клотик на корабле?
- Мостик какой-нибудь, - предположил Клюквин.
- Ага, подмостки! - хмыкнул Комаров. - Эх ты, пассажир — одним словом. На флот бы тебя, там быстро учат службу понимать... - и обращаясь ко всем продолжил. - Так вот, послали одного «салаженка» клотик прибрать. Тот с ветошью и ведёрком давай спрашивать: где, да что? Мурыжили его полдня, клотик всё искал... гыгы..
Комаров засмеялся, хилое тельце его содрогалось под простынкой.
- Весёлое было времечко... - он сложил руки на голове и неожиданно сразу ушел в себя, затих. Его не стали окликать и тормошить, привыкли к таким переменам настроя.
А он вспоминал, как было тогда... давно... Он ещё мог нырять и плавать. Первый разряд по плаванью. Занятия в бассейне. Сначала привычная тысячаметровка с пенопластовым поплавком. Первая сотка ногами шлёпаешь, вторая — пенопласт в ноги и руками, а потом опять и снова. Тренер гонял не хило. Зато на соревнованиях — восторженный рёв болельщиков, зашкаливал адреналин. Особенно на эстафетах разными стилями. Комаров обычно выступал в плаванье на спине. Так всё далеко, так невозвратно... У него было несколько отсрочек от призыва: институт, рождение дочки. И всё таки загребли во флот...
Он посекундно помнит тот полёт с мачты. Немного штормило, но он решается прыгнуть «на спор». Он делал такое не раз и не два. Полгода до дембеля. Матросская форма поглажена и ждёт его в кубрике для похода на берег. А там краля Галя на новороссийском берегу ждёт. Жена женой, а служба службой. Что может быть лучше морской формы одежды!? Вопрос не обсуждается, он очевиден. Все лучшие девчонки — морякам. Сухопутным «сусликам» достаются остальные.
Но вот он прыжок.
Корму немного водит.
Ноги напряжены, сердце стучит ровно, он уверен.
Почти.
Прыжки не самая сильная его сторона, но по ходу не одна пайка масла выиграна. Сейчас на кону... впрочем, не важно, дело в принципе. Поймать драйв, поиметь чувство превосходства. Никто не решается, а он сумеет!
До последней секунды он верил в себя. Но борт слегка качнуло и он ударился спиной. И всё. Дальше сплошная боль, сплошная боль. Она не давала спать по ночам долгие месяцы. Он был на грани безумия. Он покончил бы с собой, но не мог пошевелиться. Тогда он стал просить медсестёр, врачей — один укол и конец мучениям.
- Ты вот что парень, - сказал ему один пожилой врач, - перестань дурью маяться. Тебе двадцать пять, а мне пятьдесят пять! И я возле тебя торчу, днями, ночами, вожусь с тобой дурнем! А почему?
- Не надо мне ваших забот, - зло ответил тогда.
- Не надо ему. Тебе не надо — мне надо! Ты понял меня? Мне надо поднять тебя на ноги. Пять операций сделал и ещё пять сделаю, если понадобиться. Поможешь мне?
- Я?! Вам? Чем же я могу помочь?
- Своей волей, своим настроем. Ты же не слабак, Комар? Так тебя пацаны моряцкие звали?
- Да. А вы откуда знаете?
- Я, брат, много про тебя знаю. Ну, что договорились?
- О чем?
- Ты мне помогаешь, я — тебе. Для начала научись сучить руками и ногами. И не успокаивайся пока не научишься шевелить.
- Вы думаете я смогу?
- Уверен, сможешь! Прямо сейчас и начинай. Думай об этом постоянно. Думай, представляй и шевелись. Приказывай сам себе и атрофия уйдёт, понял?.
- Хм. Попробую...
- Всё, замётано!
Так началось его возвращение к жизни. Медленное. Черепашье. Но, однако, теперь он двигает руками и ноги подтягивает к животу.
- Так что такое клотик? - из тумана всплывает вопрос курсанта Клюквина. Он стоит, не уходит, интересуется...
- В библиотеку сходи, словарь возьми... - бросает ему Комаров, опускает руки на простыню, закрывает глаза и тихо добавляет. - Высшая точка на корабле так называется, типа набалдашника на мачте.
- Ты чего это ясны очи прикрыл, Андрей? - обратился к нему капитан. - Нормальный ход! Полный вперёд! Самый полный, а?! Покажи, как ты лягаешься, ну!
Комаров кисло улыбается, подтягивает ноги и чуть резче выпрямляет.
- Во! Молодца! Давай ещё... ещё разик... ещё раз! Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!
Все гогочут. Прапорщик подхватывает известную песенку Владимира Семёныча, прихлопывает ладонями: «Эх, раз, ещё раз...
Майор, лежащий с книгой на койке, отрывает взгляд от чтива, смотрит на Комарова. Не найдя нужного язвенного слова, снова утыкается в книжку.
- Ну и что там за фильм вечером? - как бы продолжая мысль, произносит капитан.
- «Неоконченная пьеса для механического пианино» Михалкова, - проинформировал всех курсант, он читал объявление в кинозале госпиталя, рядом с библиотекой.
- Название длинное... не люблю... И почему неоконченная? Что-то здесь не так... - отреагировал капитан.
- Муть голубая, - констатировал майор, - классика.
- А что ты имеешь против классики? - парировал тут же капитан.
- Ничего, - зевает звучно майор, - скучно... Не умеют наши экранизировать так, чтоб... вштырило! Нудятина, Обломов, короче.
- Нет, про Обломова — это другой фильм, - встревает Клюквин, он страстный любитель кино, - «Неоконченная пьеса» по Чехову.
- Да при чем здесь Антон Палыч? - заводится капитан. - Режиссёр, кто — Михалков? Значит про себя Никиту Сергеича фильм.
- Зря вы так... отличный фильм, - говорит Клюквин, - есть психологизм, намекает на сегодняшний день... и Никита — классный актёр.
- Не люблю «н-о-в-ы-е» прочтения классики: разговоры, очень умные разговоры, кривляние... а толку... Ни одной голой бабы...
- Да-а-а, голых там нет, - сообщает Клюквин, настаивая на своём, - но обязательно посмотрите. Наше кино начинает выходить из застоя...
- Что ты понимаешь... знаток, ети его мать, нехай! - возбуждается майор. - Застой, бля, у него! Возьми того же «Чапаева» или «Тихий дон» - фильмы были! Ого-го! А «Солдаты» видел такой фильм? Не видел. Тот-то же... застой у него... не снимают нормальное кино, сволота...
Клюквин хотел возразить, но майор не давая ему рта раскрыть продолжал тираду
- Деньги заколачивают на кино. Сотни картин в год! А на хрена мне эта сотка? Всё равно не пересмотришь. Ты мне дай десяток настоящих фильмов. Скажу спасибо!
- Чем же вам «Неоконченная пьеса» не понравилась? - вставил таки вопрос курсант.
Майор свинцово глядит на курсанта, брови высоко вскинуты, скулы заострились, рот — прямой горизонтальной щелью. Зелёный щенок, а говорливый.
- Старьё потому что, - наконец изрекает он, - помещики, барыни, с жира бесятся от не хрен делать...
- Не все, там врач есть...
- Ой, только не надо здесь про врачей-срачей, не надо.
- А я исторические фильмы люблю, - мечтательно потянул одеяло на себя капитан. Зарубежные тоже есть очень неплохие. Например, «Господа и дамы»! Видел кто-нибудь? Там такое кажут, что есть на что посмотреть...
- Ну что там «кажут»? Что? Видел я его, - не унимается майор, ничего особенного.
- Как ничего... до гола раздеваются, а одна бабёнка даже лифчиком вдогонку хахалю машет. О!
- Лифчиком... тьфу, удивил! - майор аж подпрыгнул на кровати, - Мало ему потаскух в жизни... так в кино на них зырить... Не противно?
- Вот всегда настроение испортит, - обижается капитан, - невозможно слово сказать.
Майор встаёт, берёт из тумбочки сигареты и уходит курить.
Прапорщик Мотыга ухмыляется: - Наверное жена изменяет, раз он себе язву нажил...
Эту версию никто не поддержал. Клюквин мечтательно откинулся на подушку и, закрыв глаза, стал представлять, как аппетитная бабёнка снимает и машет лифчиком.
Вечером пришла сиделка для Комарова, длинная глиста с водянистыми гляделками. Девушки с фабрики шефствовали над военным госпиталем. Была такая форма бесплатной помощи в советские времена. Ныне надо за всё платить, а тогда по-коммунистически решали профсоюзы. В других странах такую роль выполняют верующие монашки, сёстры милосердия и социальные службы.
После ночного дежурства девушкам полагался суточный отдых. Дело добровольное, но попробуй откажись. Впрочем, многие сами напрашивались, ибо понятен девичий интерес...
Дежурный врач показал сиделке, как следить за приборами, подключенными к больному, сказал, что надо реагировать на все просьбы и вызывать его через дежурную сестру. Девушка кивнула, когда врач вышел, благополучно забыла про инструктаж, достала вязание и усевшись на стул, уткнулась в рукоделье. Ей никто не заинтересовался, даже Ахметов, кровать которого была рядом.
Следующий день прошел, как обычно: подъём, «санитарный час», завтрак, приём лекарств, обход врача, процедуры, обед, послеобеденная болтовня, шашки-шахматы, книги, телевизор в холле.
Когда вечером Клюквин зашел в палату, то натолкнулся взглядом на миловидную пухлышку — новую сиделку. Симпатичное существо с тугими грудками, проступающими сквозь бирюзовую блузку. Собственно на эти округлости Клюквин и запал.
Видно эта девушка здесь не впервые. Ахметов сразу же к ней прилип и стал убалтывать. Естественно для активного мужчины, он желал нечто большее, чем обычное ухажерское словоблудие. Каждая милая глупышка думала, что обаятельный горец только ей одной преподносит свои ухаживания. Хотя духовный приоритет был несомненно у Комарова, который умел сказать, но находился в немощи. Ему вечерами делали инъекции и он до утра успокаивался сном.
Когда народ в палате улёгся, когда стихла вечерняя болтовня, когда сиделка, поправив простынь и дренажную трубку у Комарова, включила настольную лампу и присела на свой стул, Ахметов потушил верхний свет и пристроился рядом к молодухе на табурете. Кавказцы неутомимы в ухаживании и осада девичий крепости у них в крови.
Народ, как говорится, довольно быстро отошел ко сну, кроме курсанта. Да и как он мог уснуть. Чуткий на эмоции Клюквин уже третий год сушил мозг науками и это обстоятельство лишь усиливало другие впечатления вне учебы. Тут представился случай поглазеть и он не мог его упустить. Нельзя было назвать сиделку красоткой: личико лупоглазенькое, губки бантиком, хотя щёчки румяные и главное достоинство находилось ниже — вздыбленная грудью блузка и тугая юбочка выше колен. Клюквин по-настоящему женщин ещё не познал. Тусовочные поцелуйчики и танцевальные объятия лишь разжигали волнение в крови. Он смутно чувствовал женский магнетизм, но не знал его устройства.
Подоткнув повыше подушку и прикрыв глаза, Клюквин следил за каждым жестом парочки сквозь прищур. О чём шептал горец девушке, конечно, он не слышал, да и особенно слышать не хотел. Он ждал реальных действий. Их пока не было видно. Сидят застывшие, болтают. Так долго, что он даже начал засыпать. Снова приоткрыв глаза, курсант видел всё ту же картину: лупоглазенькое личико сиделки и затылок Ахметова, хотя ручкой девушки он уже овладел.
Сиделка иногда улыбалась и кокетливо поправляла чёлку. Мягкий свет лампы освещает её короткий носик, книгу которую она использует , как прикрытие от навязчивых рук горца. Когда его рука доползла до груди, сиделка вскинула головку и всмотрелась в темноту палаты.
- Да, спят все, чего ты... - успокаивает Ахметов и более властно обнимает подругу за плечи.
- Тише, - шепчет она, поглядывая на Комарова. Тот отрубился от действительности, посапывает.
Клюквин подмечает, как приник горец губами к шейке, потянулся к ушку. Девушка пытается отстранить его губы ладошкой. Но горец на лету ловит ручку и покрывает её скользящими поцелуями. Против такого натиска трудно устоять, невозможно устоять. Вся эта палата нездоровых людей улетает в даль и рядом остается только он — здоровый, полный сил мужчина, его горячие губы и крепкие руки. Чувствуя податливость, горец орлом завис над добычей. Он не упустит свой шанс. Он, конечно же, наобещал кучу ништяков и теперь берёт то, что само идёт в руки.
А в руки идут белые груди под кофточкой бирюзовой и Клюквин сердцем заколотился, когда увидел пальцы Ахметова на той волшебной припухлости. Пальцы пытаются расстегнуть золотые пуговки... Всё происходило медленно, как во сне...
Клюквин где-то прочитал, что следует опасаться тех людей, которых не волнует женская грудь. Ахметова пожалуй волнует, но волнения разные у них. Клюквин восторгается, хоть и подсматривает. Для Ахметова эти сиськи скорее всего лишь начальный этап обладания, первый бастион, который нужно взять, чтобы овладеть крепостью, где спрятан тайник с сокровищами. И он проникнет в тайник и опустошит его — таков путь настоящего мужчины. Женщина — добыча. Так смотрят на женщин горцы. Но Клюквин не хотел так смотреть. Он втайне желал, чтобы женщина, его будущая женщина, сама бы отдала ему свои сокровища, сама бы допустила в тайник...
Но пока что не его рука лежит на груди и гладит. И губы не его Клюквина, а губы Ахметова не отрываясь прилипли к губам девичьим. Когда же курсанту судьба улыбнётся? Не только взглядом позволит...
Нет, только в кино иногда видел Клюквин подобное. Причем, зачастую после откровенных поцелуев и предварительных ласк камера скромно уходила в сторону, показывая летящих голубей высоко в небе. Как известно, у птичек соитие происходит в полёте. Откровенные сцены людей были под запретом тогда, что и подогревало интерес. Через десять лет эти сцены разрешат показывать на широком экране и за последующую десятилетку интерес снизится практически до нуля, имеется в виду к кино в целом.
Пока таковое не произошло и Клюквин продолжает подсматривать. Ахметов всё настойчивее мял то, что у сиделки под блузкой, при этом губ своих от её губ не отрывал. Казалось, что в такой сладкой позе они застыли на век... Но нет, пальцы горца стали тихонько расстёгивать пуговки сверху вниз. Девушка не отстранялась. Сладость поцелуя уводила её в нирвану, в страну непуганых птиц.
Между тем Клюквин увидел в полураспахнутой блузке кружевные края лифчика, который едва сдерживал драгоценную мякоть груди в своих пределах. Две тугие доли приподнимаясь, образовали глубокую впадину между собой. И именно туда горец уже мылился сунуть свой нос. Однако, этого ему было мало. Он неуловимым движением расстегнул защёлку на краю одной из бретелек и сдёрнул кружева... Правая грудь бело-розовым колышущимся зверьком выпрыгнула наружу. Девушка попыталась накрыть грудь ладошкой, но разве скроешь такой батон.
От увиденного у курсанта перехватило «дыхалку» и он тут же забыл про зашитую рану и про слипшиеся от крови волосы, про своё головокружение. Сердце колотилось, глаза видели только эту грудь. Только её с отчаянно броским коричневатым кружком соска. Ахметов дорвался в закрома, полез ко второй груди, а заодно под юбку. Клюквин просто не мог этого вынести и прикрыл глаза...
Когда он вновь разлепляет ресницы, то фиксирует полное исчезновение горца с его поля зрения. Только молодая сиделка, почему-то откровенно смотрящая прямо на него, Клюквина. Чудеса! Курсант видит, как девушка встаёт, помахивая снятым лифчиком. Голая по пояс, с грудями ходящими ходуном, с сосками торчащими в стороны, она направляется к его кровати. Подошла и зависла над ним, как медиум. Клюквин почувствовал тёплый дурман молодого цветущего тела...
- Санитарный час, а они ещё дрыхнут! Ну-ка на завтрак быстренько, быстренько... - будит Клюквина привычный голос санитарки.
Постель липкая, яркие солнечные лучи прожигают насквозь, Сиделки нет, Ахметова нет и прочих обитателей. Только он курсант болезный. Ему некогда даже вспомнить вчерашнее ночное наваждение. Что это было? Ирреальность, не иначе. Сестра меняет простыни у Комарова, а Клюквин уматывает в туалет и далее в столовку.
Жуя котлету, он почему-то вспоминает, как после удара головой о балку у него болела... челюсть. Ударился лбом, а скула ноет, будто врезали ему «крюком» снизу. Хм-м, странно. Он усмехнулся.
- Чего смеёшься? - спрашивает сидящий напротив капитан.
- Да, так... просто...
- Всё у них просто и девушки просто и поцелуйчики просто... - продолжает капитан внутреннюю мысль.
- Вы это о чем? - интересуется курсант.
- Да, про горца нашего, Ахметова. Ни одной девки не пропустит, шельмец.
Видно эта тема волновала его не на шутку, так что капитан продолжил её в палате.
- Окрутил бабёнку... маладец! - обратился он к Ахметову. - Понравилась, али как?
- Ничо так, деушка... - чешет в затылке солдат, лихорадочно соображая, засекли его ночные телодвижения или нет.
- - Такая закрутит не успеешь чихнуть. Кругленькая кошечка... Ох молодёжь! Погляжу я на вас лет через семь после женитьбы.
- Почему через семь? - неожиданно встревает в разговор майор.
– Первый кризис семейной жизни. Такова природа...
- А-а... начитался популярной литературы... - скептически замечает майор.
- Ничего не начитался. На собственном загривке испытал, - и капитан сначала неистово стучит себя по холке, а потом грозит пальцем, - вспомните мои слова, когда эти кошечки начнут из вас ремни вить.
- Чего ты пугаешь молодёжь раньше времени, - бурчит майор, - пусть тешатся... будет что вспомнить потом...
- Невозможный человек, - констатирует капитан, разворачивает газету и утыкает в неё свой орлиный нос.
- Девки, они силу уважают... поэтому покруче с ними надо и всё будет хокей! - подытожил майор. - Курсант иди ка в шахматишки сразимся...
Когда партия закончилась и Клюквин плюхнулся на койку, прапорщик Мотыга спросил его:
- Что? Опять проиграл?
- Он между прочим интересно играет, - ответил за него майор.
- Только проигрывает всё время, - усмехнулся прапор.
- Вот и пешку в ферзи провёл, как большевики в семнадцатом, - продолжает майор.
- А что ты имеешь к большевикам? - возбудился молчащий доселе капитан.
- Ничего особенного, кроме того, что......
- И где ты этого нахватался? Голоса слушаешь втихаря?
- Ничего я не слушаю, а читаю.
- И где ж такое печатают? За бугром?
- Стенограммы съездов партии читать надо. Только и всего.
- Ни хххрена себе... чтиво! Ты небось и Ленина пятьдесят томов конспектировал?
- То что надо, то и конспектировал, в отличии от вас.
- Почему же... я тоже по марксо-ленинской подготовке... - подал голос курсант.
- Вот! - майор простёр руку в ленинском жесте к курсанту и продекламировал. - Они учатся упгавлять и их вгемя пгидёт!
Все заржали, а громче всех Комаров. Он лихо засучил ножками.
Время действительно идёт быстро. Клюквин через пару недель отмокал в хвойных ваннах, смывал всю запёкшуюся кровь с разбитой головы. Швы у него сняли и он отправился получать документы на выписку. В кабинете он случайно услышал разговор двух военврачей. Они упомянули фамилию Ахметова и диагноз — меланома. Неприятное словосочетание резануло ухо. Прощаясь, он никому не сказал об этом в палате. Несколько позже, копаясь в энциклопедиях решил посмотреть, что означает диагноз и... узнал печальную судьбу улыбчивого и любвеобильного горца.
Судьбы остальных сотоварищей по палате он так и не узнает.
О прапорщике он не узнает, как тот благополучно закончит службу старшим прапорщиком и займётся игорным бизнесом.
Он не узнает о капитане, который не доживёт до выхода в запас и в чине майора будет похоронен с воинскими почестями.
О майоре, которому вырежут язву желудка, он разведётся с женой, женится ещё, потом ещё... И каждый раз всё более удачно.
Наконец, Клюквин не узнает об удивительной судьбе Комарова: его заберёт жена в инвалидном кресле, на котором тот впоследствии лихо научится кататься. Да так, что даже в баскетбол будет играть. Да что там играть — выигрывать! Команду в городе сумеет организовать таких же шустрых инвалидов-колясочников и даже... будет претендовать на поездку для участия в паралимпийских играх в составе российской сборной.
Такая вот судьба, от которой не уйдёшь.