Цапля чахла

Михаил Поторак
У меня тоже  был здесь дом когда-то. Эти кусты самшита  очень старые, им, наверное, по сто лет.  Снаружи такой куст выглядит соврешенно неприступным, но если исхитриться и снизу пролезть внутрь куста, то там довольно большое пустое пространство. Залез – и сидишь, как в домике. Очень уютно. И запах у самшита особенный: горький, густой. Запах твоего личного дома, где живешь только ты, и больше никто.   Потому что, если ещё кто-то залезет, то этобудет уже не дом, а штаб или танк или дзот.  Девчонки, правда, играли в домик компанией, но это совсем другое. Разве девчачья компания будет тихонько сидеть и слушать, как молча шуршат в стенах и крыше дома маленькие глянцевые листочки?  Как там, далеко снаружи, долгий, шумный  день  вдруг потерял тебя и замер, испуганно оглядываясь? Куда там! Они будут болтать и пищать, и хихикать, и петь, и ссориться, и снова болтать и хихикать.  Любой нормальный человек просто обязан им туда закинуть жабу или мышь.  А можно просто еловую шишку закинуть и крикнуть: «Мышь!»
Помню, у меня в домике шишек был целый склад. И ещё деревяшка была, чтоб на ней сидеть и бутылка для воды.  Странно, но я уже не помню сейчас, какой именно куст был моим домом.  Забыл. Ну да, сорок лет почти прошло.
Конечно, Жэкин дом  с моим тогдашним не сравнить.  У Жэки стены внутри  из фанерок и картонок. И потолок из куска кровельного железа.     В левом дальнем от входа углу лежит охапка сена, там иногда спит коричневая собака. А белая собака в дом заходить не любит,  всегда ложится у входа на улице.
Над собачьей подстилкой на картоне – трафаретный портрет Чарли Чаплина.  Голова в котелке, почти в натуральную величину.   Это не Жэка рисовал, это такая картонка интересная нашлась. Чарли внимательно и грустно вглядывается в стенку напротив – там нарисован мелом ангел без лица. Вот это уже Жэкино художество.  А лица нету, потому что он не умеет лица рисовать.
Стена с ангелом – это церковь.  Там стоят две свечки, а над ними висят на проволочках смерть-куклы. Когда Жэка  узнаёт, что кто-нибудь умер, он скручивает  из тряпок или старых пластиковых пакетов смерть-куклу и вешает её в церкви.
Чарли глядит на куклу, и сердце его разрывается, но он ничего, ничего не может сделать. Когда кто-то умер –  уже почти ничего сделать нельзя. 
Но Жэка всё-таки пытается. Зажигает обе свечки и разговаривает с ангелом.  Он просит ангела не забирать насовсем человека, который умер. А сделать так , чтобы человек мог возвращаться сюда, хоть ненадолго.
Иногда, очень редко, ангел слушается…  Больше всего Жэка просил за бабушку, за Гавроша из книжки и за Петьку Зайца, котрый утонул в поршлом году. За всех остальных тоже просил, даже за незнакомых. Они же не виноваты, что не успели познакомиться с Жэкой и умерли.   И некоторых ангел отпускал.  А бабушку, Гавроша и Зайца – нет. Хотя Жэка очень его просил. Но нет, не отпускал почему-то ни разу.
Зато меня вот отпускает. Ну да… А как бы я ещё сюда попал и всё увидел? Я крупный был при жизни, никак бы в куст не пролез.  А теперь я не крупный и не мелкий, теперь у меня никакого размера нет. Везде прекрасно помешаюсь.
Отпускают меня довольно часто. Судя по всему, я умер около года назад, и за это время был здесь много раз. Правда, отпускают только сюда в парк, к Жэке.  Я бы, наверное, ещё кое-где побывал, но это чувствуется как-то смутно.  Тоскую по кому-то,  но не помню по кому, не помню… 
А так помню многие вещи. И Жэке рассказываю.  Мы с ним стали приятелями, насколько это вообще  возможно. К нему другие тоже иногда приходят, но больше молчат. А мы разговариваем. Жэка мне рассказывает про себя, про Настю из параллельного класса и про Ваньку. С Ванькой и Настей он дружит, но не так , как с Зайцем. Заяц был самый лучший друг, ещё с детского сада.
Несколько раз Жэка просил меня поискать Зайца там, откуда я прихожу.   Я каждый раз обещаю, но это я вру. Как там поищещь кого-то?
Чтоб не расстраивать Жэку, я сочиняю целые истории про Зйаца. Он даже стал их записывать.  Получается такая сказка с продолжением. Начинается она так: «Жил-был мальчик Петька по прозвищу Заяц.  Однажды он улетел из этого мира  в другой и там превратился в зайца по имени Петька.» 
И в каждый мой приход Жэка теперь записывает новую историю про зайца Петьку и его друзей:  кота Трифона, поросёнка Люсю и лошадь тётю Симу.
Ну и, когда не лень, ещё кое-что записывает из моих рассказов.   А я, в основном рассказываю про себя. Про то как был маленький, как мы играли. Ещё  книжки некоторые пересказываю, которые Жэка не читал. Почему-то я очень подробно помню книги. Стихи особенно.  А людей, которых любил,  не могу  вспомнить.   Только начинаю вспоминать, и сразу тоска подкатывает, и Чарли смотрит тревожно, и коричневая собака вздрагивает во сне, а белая собака у входа встаёт и говорит «У-у!» Воет на меня, как на луну, зараза. И тогда я снова быстренько  возвращаюсь к тому, как я был маленький – такой как Жэка. И потом постепенно становился старше. Подрастал, взрослел, и  в конце концов вырос.
Вот что интересно: я ведь ещё тогда задумывался, как оно всё будет, когда я умру. Представлял себе всякое. Но вышло всё абсолютно не похоже, на то, как я тогда представлял. Лучше вышло, намного лучше! Не знаю как мне там, – пожалуй, просто никак, словами не объяснишь. А тут с Жэкой мне хорошо.  На улице пасмурно, зябкая морось шуршит по кустам, а в домике уютно: фонарик горит, и собаки как раз пришли. Жэка записывает очередную историю про Петьку и смешно пыхтит. А я вспоминаю.
Очень хорошо помню день, когда кончилось моё детство.  Тридцать первого августа.   В то лето я закончил школу, поступил в университет, и  вот, тридцать первого августа я переезжал в город, чтобы там жить и учиться.  Уезжать было очень интересно и радостно, и я совершенно не понимал, отчего плачет…  Нет, не надо, не могу… 
Коричневая снова вздрагивает, у Чаплина темнеют зрачки,  легкий ледяной ветер свистит в лохмотьях смерть-кукол и меловом оперении ангела.  Жэка  перестаёт записывать, откладыват терадку и хмурится, глядя  на меня. Ну, то есть, в мою сторону.  Как-то он меня видит, но как – представления не имею. Потому что я себя не вижу вообще.  Чарли, кстати, тоже меня видит. И смотрит теперь  смотрит с комической укоризной. Ну, чего уставился?  Эх ты, «две гляделки, полные чернил…»  Чарличаплин, несчастный. Цапличахлин…
 О! Имеем мысль!
  –  А скажи-ка мне Евгений, друх ты мой,  когда ты перестанешь шепелявить? Тебе, скоро девять лет, и в твоём возрасте полагается разговаривать чисто и красиво!
  –  Бе!
  –  О-о, какой язык!С таким длинным, красным и мокрым языком просто неприлично шепелявить! Давай-ка я научу тебе специальной скороговорке.  Будешь её повторять, и заговоришь  у меня правильно. Сколько можно собак шябаками обзывать? Повторяй за мной: «Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла.»
 – Фэ…
 – Что «фэ»???
 – Дохлая цапля… Фэ-э!
  – Ну ничего себе!  Бестактная вы личность, Евгений! Лично мне довольно обидно слышать от вас такие заявления… Я, между прочим, тоже… того… Повторяй давай! Цапля чахла…
 – Чапля цахля…  Ой! – Жэка закрывает ладошками лицо и смеётся.  И я, кажется тоже. Да, и я тоже, как ни странно.