Аракчеев в русской жизни нач. 19 ст.
Предисловие:
В списке учёных российской исторической науки Николай Фёдорович Дубровин (1837 – 1904) – русский военный историк, академик, генерал-лейтенант, занимает особое место.
По словам В.Е. Рудакова (из статьи: Учёно-литературная деятельность Н.Ф. Дубровина): «Он, можно сказать, первый, путём научной разработки архивных документов, ставших доступными лишь ему одному, систематически описывал войны: Отечественную, Кавказскую и Крымскую, оставив в то же время заметный след и при описании войн Екатерининского царствования. Поэтому, как военный историк, Н.Ф. Дубровин пользовался весьма широкою и вполне заслуженною известностью.
Вместе с тем он широко преследовал и другую свою задачу, – как можно более собрать данных по истории внутренней жизни русского общества, главным образом, начала XIX столетия, и сообщил целый ряд блестящих характеристик наших государственных и общественных деятелей конца XVIII и начала XIX веков.
Пространнейший список его учёно-литературных трудов приобретает тем большую ценность, что все почти его статьи и книги основаны на изучении новых архивных источников, а изданные под его редакцией многочисленные «материалы», помимо глубокого интереса, представляемого их содержанием, удовлетворяют самым строгим требованиям научной критики».
Н.Ф. Дубровин
Русская жизнь в начале XIX века (отрывок)
…Сергей Кузмич Вязмитинов, впоследствии граф, с которым нам придётся не раз встречаться, был сын небогатого дворянина Курской губернии. Почти ребёнком он был записан в полк, там квартировавший и затем переведённый в Петербург для содержания караулов. Президент Военной коллегии граф З.Г. Чернышёв потребовал от полка в свою канцелярию одного унтер-офицера, умеющего хорошо писать. Полк отправил С.К. Вязмитинова. Там он скоро снискал себе благосклонность сначала правителя канцелярии, а потом и самого гр. Чернышёва, который сделал его своим флигель, а потом генерал-адъютантом.
В течение пятнадцати лет Вязмитинов состоял при графе Чернышёве, управлял его канцелярией и всеми делами. За участие в устройстве Белорусских губерний императрица Екатерина II пожаловала Вязмитинову 800 душ крестьян в Белоруссии. С производством в полковники Сергей Кузьмич был назначен командиром Вологодского мушкетерского полка, «который он довёл до того, что полк этот служил образцом в армии». Потом сформировал он Сибирский гренадерский полк, но с производством в генерал-майоры, по болезни глаз, принуждён был оставить строй, и был назначен сначала губернатором в Могилёв, а затем сенатором.
Зная лично Вязмитинова, императрица Екатерина II, по получении известий о беспорядках в Башкирии, назначила его уфимским генерал-губернатором, где он и оставался до вступления на престол императора Павла I. Последний пожаловал ему тысячу душ в Минской губернии, вызвал его из Уфы, сделал комендантом Петропавловской крепости и генерал-кригс-комиссаром. Со вступлением на престол императора Александра I Вязмитинов был произведён в генералы-от-инфантерии, назначен вице-президентом Военной коллегии, а при учреждении министерств — военным министром и главнокомандующим в С.-Петербурге.
Беспорядки по хозяйственной части в войну 1807 года, в особенности по довольствию и обмундированию войск, требовали радикальных мер к их искоренению. Старику Вязмитинову труд такой был не по силам, тем более что посторонние внушения ослабляли с каждым днём доверие императора Александра к военному министру.
Государь имел при себе особого докладчика, генерал-адъютанта гр. Ливена, через которого и проходили все дела по военной части.
Открывшиеся после кампании лихоимство и, можно сказать, даже хищничество комиссарских и провиантских чиновников (1) окончательно лишило Вязмитинова не только доверия государя, но и вызвало его немилость. Сергей Кузьмич был уволен в отставку даже без мундира, и на его место был назначен граф А.А. Аракчеев, который считался врагом Вязмитинова.
«Среди военных олигархов любимцев, — писал де-Мэстр (2), — вдруг вырос из земли, без всяких предварительных знамений, генерал Аракчеев. Он жесток, строг, непоколебим, но, как говорят, нельзя назвать его злым. Я считаю его очень злым. Впрочем, это не значит, чтобы я осуждал его назначение, ибо в настоящую минуту порядок может быть восстановлен лишь человеком подобного закала. Остаётся объяснить, как решился его императорское величество завести себе в и з и р я: ничто не может быть противнее его характеру и его системе. Основное его правило состояло в том, чтобы каждому из своих помощников уделять лишь ограниченную долю доверия. Полагаю, что он захотел поставить рядом с собою п у г а л о п о с т р а ш н е е, по причине внутреннего брожения, здесь господствующего.
Аракчеев имеет против себя обеих императриц, графа Ливена, генерала Уварова, Толстых — словом, всё то, что здесь имеет вес. Он всё давит; перед ним исчезли, как туман, самые заметные влияния».
Прошлое графа Аракчеева не вызывает необходимости опровергать слова де-Мэстра, будто бы он вырос из земли без всяких предварительных знамений.
Граф Алексей Андреевич служил уже третьему императору и был известен всей России. Сын бедного дворянина, гр. Аракчеев гордился своим происхождением и древностью своего рода.
«Благодарю вас, — писал он С.Н. Глинке (3) — за приглашение ваше подписаться на издание «Русского Вестника»; он мне близкий родня, как старому русскому дворянину. Родной мой прадед, генерал-майор Аракчеев, служил в сем чине, во время Минихова похода к Очакову. Кажется, что сии чины тогда были важны и более почтены. А я, бедный дворянин, воспитан был совершенно по-русски: учился грамоте по часослову, а не по рисовальным картам (4). Потом выучен, будучи читать псалтирь за упокой по своим родителям, послан на службу государя и препоручен в С.-Петербурге чудотворной Казанской иконе, с таким родительским приказанием, дабы я все мои дела начинал с Её соизволения — чему следую и по сие время».
По природе сухой сердцем, чуждый всему изящному, любящий только положительное, основанное на расчёте, никогда и ничем не увлекающийся, Аракчеев, поставивший себе целью исключительно фронтовую службу, шёл твёрдо по избранному им пути. Человек не дюжинного ума, он ещё в молодости сумел обратить на себя внимание начальства.
Поступив 20-го июня 1783 года в шляхетный артиллерийский и инженерный корпус, Аракчеев, в августе 1786 года, за отличные успехи в науках и поведении, был пожалован вызолоченною медалью, установленною за отличие. «С сегодняшнего дня, — писал директор корпуса кадету Аракчееву (5), — вы властны, посещать классы или заниматься у себя; вы сами себе составите план наук и будете одной совести вашей отдавать в оном отчёт. Ваш верный П. Мелиссино.
С пятнадцатилетнего возраста Аракчеев был уже помощником корпусных офицеров в обучении кадет слабых по фронту и наукам. При помощи «тычков», пинков и разных наказаний, Аракчеев скоро достигал того, что кривые и неуклюжие кадеты обращались в прямых и ловких, лентяи выучивали свои уроки, а сам наставник приобретал себе репутацию человека способного и необыкновенно усердного.
Эта репутация была настолько прочна, что с производством Аракчеева, 27-го сентября 1787 года, поручиком армии, он, по совету Мелиссино, остался при корпусе преподавателем артиллерии и математики. За труд его при формировании во время шведской войны при кадетском корпусе артиллерии, за обучение людей фронту, стрельбе, лабораторному искусству и, наконец, за составление кратких артиллерийских записок, Аракчеев был переведён в артиллерию и назначен командиром особой гренадерской команды, составленной из лучших фронтовиков трёх рот кадетского корпуса.
По просьбе Н.И. Салтыкова (впоследствии князя), сына которого Аракчеев обучал математике, он был назначен адъютантом к генералу Мелиссино, рекомендовавшему его потом великому князю Павлу Петровичу, как офицера очень сведущего и трудолюбивого.
4-го сентября 1792 г. Аракчеев, в чине капитана, имея 24 года от роду, прибыл в Гатчино и был назначен командиром артиллерийской роты гатчинских войск наследника, и с этого момента началось его быстрое возвышение. Человек нелюдимый, не любивший общества и светские увеселения, не отличавшийся ловкостью и тонкостью воспитания, Аракчеев не мог тягаться с лицами, окружавшими великого князя, и потому всецело предался служебным занятиям. Он производил ученья, продолжавшиеся по двенадцать часов в день, не сходя с поля. На этих учениях должен был присутствовать, по воле отца, и великий князь Александр Павлович, приезжавший для того из Петербурга в Павловск. Сначала он ездил один раз в неделю, а с 1795 года — по четыре раза и занимался манёврами, учениями и парадами. Эти ученья послужили первым сближением Александра с Аракчеевым.
В день вступления своего на престол император Павел вызвал из Гатчины Аракчеева и, обратившись к нему, сказал:
— Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде.
— Затем, призвав великого князя Александра Павловича, император сложил его руку с рукою Аракчеева.
— Будьте друзьями, — сказал государь, — и помогайте мне.
7-го ноября, на другой день по вступлении на престол, император Павел назначил великого князя Александра Павловича полковником в Семёновский полк, а полковника Аракчеева — комендантом г. Петербурга и в Преображенский полк. Ему было отведено помещение в Зимнем дворце, в покоях, прежде занимаемых князем П. Зубовым.
На следующий день, 8-го ноября, Аракчеев, имея 27 лет от роду, был произведён в генерал-майоры, а 13 ноября – награждён орденом Св. Анны 1-й степени. В день коронования императора 5 апреля 1797 г. Он получил орден Св. Александра Невского и баронское достоинство.
Вскоре после того, великий князь Александр Павлович был назначен первым С.-Петербургским военным губернатором, шефом л. гв. Семёновского полка, инспектором по кавалерии и пехоте С.-Петербургской и Финляндской дивизий, а с 1-го января 1798 г. – председателем в военном департаменте.
Около того же времени и именно 19-го апреля 1797 г. Аракчеев был назначен генерал-квартирмейстером всей армии, а 10-го августа — командиром Преображенского полка.
Обязанности, возложенные на великого князя и барона Аракчеева, как коменданта города, вызывали беспрерывное сношение их друг с другом. По званию военного губернатора, Александр Павлович обязан был два раза, утром и вечером, подавать императору рапорт о таких событиях, которые прямо или косвенно относились к ведению коменданта.
В рапортах этих излагались подробности о состоянии гарнизона, обо всех караулах и конных патрулях, посылаемых по городу и его окрестностям, причём за малейшую ошибку давался строгий выговор. «Великий князь Александр был ещё молод, — говорил Саблуков (6), и характер его был робок; сверх того он был близорук и немного глух; поэтому можно себе представить, что занимаемая им должность не была синекурою и стоила ему многих бессонных ночей.
Оба великие князя смертельно боялись своего отца и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали, как осиновый лист. Они также искали покровительства у других, вместо того чтобы иметь возможность (как можно было бы ожидать по их высшему положению) самим его оказывать. Поэтому они внушали мало уважения».
Весьма естественно, что Александр, сознававший свою неопытность, обращался за советом к человеку, с которым ему приходилось иметь сношение чаще, чем с другими, человеку, рекомендованному ему в «друзья», знающему службу до тонкости, знающему привычки императора и оберегавшему его безопасность. «Нужно было сознаться, — говорил Саблуков, — что он (Аракчеев) был искренно предан своему повелителю и заботлив о личной безопасности императора» (7).
Дружба эта действительно скоро завязалась, и Александр весьма часто обращался за советами к Аракчееву, «почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору». «Прости мне, друг мой, — писал он в одном письме к Аракчееву, — что я тебя беспокою, но я молод, и мне нужны весьма ещё советы, и так я надеюсь, что ты меня не оставишь? Прощай, друг мой, не забудь меня и будь здоров».
Не только болезнь, но и малейшее недомогание Аракчеева крайне беспокоило Александра Павловича. Он просил его беречь себя для него из опасения даже временно лишиться его советов. «Ради Бога, — писал он, — побереги себя, если не для себя, то, по крайней мере, для меня. Мне отменно приятно видеть твои расположения ко мне. Я думаю, что ты не сомневаешься в моём и знаешь, сколько я тебя люблю чистосердечно» (8).
Аракчеев шёл навстречу всем желаниям и просьбам великого князя и, при неуступчивости своего характера, скоро подчинил себе слабохарактерного и молодого Александра, склонного поддаться влиянию сильного характера. Аракчеев стал для него человеком неоценённым, необходимым советником в сложных порядках тогдашней службы и опекуном во всех поступках неопытного административного деятеля.
Всякая разлука с Аракчеевым беспокоила Александра и вызывала желание с «отменным нетерпением» его видеть, сознание, что ему грустно без него, и что он ему крайне необходим. Александр видел в Аракчееве настолько верного и неподкупного друга, что писал ему интимные письма, касающиеся частных его отношений с императором-отцом.
Скоро друга Александра постигла опала, вызванная крутыми мерами и жестокими поступками.
Будучи командиром, Преображенского полка и генерал-квартирмейстером, Аракчеев успел возбудить ненависть в своих подчинённых. Холодный и придирчивый, он старался всюду находить беспорядки и неисправности и редко отдавал справедливость усердию и заслугам. Повторяя часто преображенцам, что «чистые казармы — здоровье казармы», Аракчеев действительно достиг необыкновенной чистоты и опрятности, но для этого нижние чины, проводившие большую часть дня на учениях, по ночам мыли полы, чистили улицы и не знали покоя. Часто полковой командир жестоко наказывал солдат, сыпал офицеров выговорами, бранью и вообще обращался с ними весьма грубо.
Поведение Аракчеева, как генерал-квартирмейстера, было ещё того хуже.
По свидетельству графа Толя, служба свитских офицеров была преисполнена «о т ч а я н и я». С 7часов утра и до 7 часов вечера, с двухчасовым только перерывом, Аракчеев заставлял офицеров чертить планы, часто ненужные и устаревшие. Живя над чертёжною, он приходил в неё по несколько раз в день, осыпал офицеров бранью и раз забылся до того, что молодому колонновожатому Фитингофу дал пощёчину.
Заведовавший чертёжной подполковник Лен, сподвижник Румянцева и Суворова, украшенный Георгиевским крестом, будучи обруган Аракчеевым самым площадным образом, застрелился.
Это событие наделало шуму в городе. Лен был лично известен императору Павлу, а из оставленного им письма выяснилась причина самоубийства.
1-го февраля 1798 г. Аракчеев был уволен в отпуск для излечения болезни, а 18-го марта отставлен от службы, с награждением, впрочем, чином генерал-лейтенанта. Он уехал в имение Грузино, подаренное ему императором Павлом. Там он получал письма великого князя Александра Павловича, уверявшего его в неизменности дружбы и выражавшего желание, скорее его видеть и беречь своё здоровье. Желание наследника скоро исполнилось, и ему же поручено было императором написать, чтобы Аракчеев приехал в Петербург.
11-го августа 1798 г. Аракчеев был вновь принят на службу, 22-го декабря был назначен опять генерал-квартирмейстером, а 4-го января 1799 года — командиром л. гв. Артиллерийского батальона и инспектором артиллерии.
На следующий день он был награждён орденом Св. Иоанна Иерусалимского с содержанием по ордену в 1000 руб. в год, и, наконец, 5-го мая пожалован графом, причём при утверждении герба император Павел собственноручно прибавил надпись: «б е з л е с т и п р е д а н».
Несмотря на все эти милости и внимание императора, Аракчеев не долго оставался в Петербурге. В артиллерийском арсенале, неизвестными ворами, был обрезан галун и золотые кисти со стариной колесницы, для артиллерийского штандарта. Ответственность падала на караул, который в этот день был от л. гв. артиллерийского батальона и которым командовал родной брат инспектора артиллерии.
Аракчеев донёс, что караул был наряжен от полка генерал-лейтенанта Вильде, который и был за то отставлен от службы.
Вильде обратился к графу Кутайсову и рассказал ему всю правду, а тот передал всё слышанное императору Павлу... «В тот вечер был у государя бал в Гатчине. Аракчеев, ничего не подозревая, явился во дворец, но лишь Павел его завидел — послал через флигель-адъютанта Кутлубицкого приказание Аракчееву ехать домой» (9).
На следующее утро, 1-го октября 1799 г., последовал высочайший приказ, которым Аракчеев был отставлен от службы «з а л о ж н о е д о н е с е н и е», а генерал Вильде принят вновь на службу. Эта отставка, интересна для нас по дальнейшему ходу событий.
На вахтпараде того же 1-го октября весть об отставке Аракчеева радостно разнеслась между присутствующими.
Великий князь Александр Павлович, прибыв также на плац до начала развода, подошёл к генерал-майору Тучкову.
— А слышал ты об Аракчееве, — спросил он Тучкова, — и знаешь, кто вместо него назначен?
— Знаю, ваше высочество, — Амбразанцев.
— Каков он?
— Он пожилой человек, может быть, не так знает фронтовую часть, но, говорят, добрый и честный человек.
— Ну, слава Богу; эти назначения настоящая лотерея; могли попасть опять на такого м е р з а в ц а, как Аракчеев (10).
Спустя две недели после разговора, а именно 15-го октября великий князь Александр Павлович писал Аракчееву: «Я надеюсь, мой друг, что мне нужды нет, при сём несчастном случае, возобновить уверения о моей непрестанной дружбе; ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты об ней не сомневаешься… Поверь, что она никогда не переменится… Прощай, друг мой, Алексей Андреевич! Не забывай меня, будь здоров и думай, что у тебя верный во мне друг остаётся».
В другом письме от 12-го декабря Александр писал Аракчееву: «Твоя дружба всегда для меня будет приятна, и поверь, что моя е перестанет на век» (11).
В марте 1801года, по недоверию к окружающим, император Павел послал графу Аракчееву приказание прибыть в Петербург. Последний вечером 11-го марта подъехал к петербургской заставе, но был задержан, по распоряжению военного губернатора графа Палена. В ночь с 11-го на 12-е марта император Павел неожиданно скончался…
Событие это легло всею тяжестью на душу Александра и отразилось на всей последующей нравственной жизни вновь вступившего на престол императора. Нелегко было ему встретиться и с Аракчеевым.
Вот почему последний оставался на некоторое время без всякой деятельности; 16-го августа 1801 года ему было разрешено носить мундир гвардейской артиллерии (12), а в апреле 1803 года он получил следующую собственноручную записку императора Александра I: «Алексей Андреевич! Имея нужду видеться с вами, прошу вас приехать в Петербург».
Аракчеев тотчас же приехал и предстал он перед Александром «с сердцем чистым и духом правым» (13) относительно покойного отца его императора Павла I. Аракчеев мог сказать, что, при его присутствии в Петербурге, быть может, и не было бы события, совершившегося в ночь с 11-го на 12-го марта. Эта мысль должна была невольно прийти в голову и молодому императору; он помнил, как отец завещал ему не разлучаться с Аракчеевым, и исполнение этого завещания стало теперь священною обязанностью для Александра.
Безусловно, покорный власти, весь преданный долгу, Аракчеев стоял среди окружающих почти один с чистою совестью и как бы с упрёком. По благородству души Александр не мог не уважать старого слугу отца, которому обязан был многим. Люди нерешительного и слабого характера всегда довольны, когда возле них стоит человек противоположных свойств, к которому они могут прибегнуть за советом в трудные минуты и передать ему часть своих обязанностей, требующих твёрдости характера, водворения порядка, чего сами, по своему характеру, сделать не могут.
Аракчеев понимал это и стоял особняком, ни в ком не заискивая. Гордый, самолюбивый, он не видал себе равного, был холоден, молчалив и исполнителен. Он стоял перед Александром один, как п а м я т н и к, как представитель Павла и тех людей, «прямых и суровых, но преданных без лести государю, как дети отцу… Он гнушался корысти и любостяжания и презирал почести нового времени. Одним он не пренебрегал, одного добивался — неограниченной доверенности монарха и для того, чтобы поддерживать в Александре воспоминания о родителе, давал службе своей колорит гатчинский…
Таким образом, он попал в душу и сердце Александра, лёг у него на совести, сделался для него непрестанным, задушевным воспоминанием» (14).
Аракчеев стал для Александра нравственно необходимым, и обстоятельства складывались так, что чем далее, тем более упрочивалась связь государя с его другом-подданным.
14-го мая 1803 года граф Аракчеев был назначен опять командиром л. гв. артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии.
В этом звании он трудился деятельно и неутомимо. Он преобразовал артиллерию, дал ей такое устройство, что в последующих войнах, организация её признавалась лучшею, среди всех европейских государств (15).
Улучшая материальную часть артиллерии, Аракчеев заботился и об образовании офицеров. Он учредил при гвардейской артиллерии училище, дабы – писал он (16) – «я мог сам видеть недостатки оного и, усовершенствуя уже во всём, тогда заведу для блага общего и в других полках. Между тем советую вашему превосходительству о своих юнкерах и фейерверках приложить как возможно лучшее старание о доставлении им средств к знанию артиллерийской науки, для собственной вашей пользы, дабы через оное имели у себя офицеров не по одному только названию артиллерийских».
Вопрос об образовании офицеров очень заботил Аракчеева.
«Получа образование, — писал он Н.В. Верещагину (17), — и успехи в математических науках по методе, преподаваемой вашим превосходительством, я нахожу её самою лучшею и превосходною, как в прошедших, так и в нынешних временах. Будучи же по воле монарха нашего поставлен начальником такого корпуса, которого всё совершенство зависит единственно от знания математических наук, к достижению сей цели, я полагаю непременно нужным завести при полках артиллерийских училища, дабы чрез сие доставить все способы молодым людям к усовершенствованию познания тех наук, которые непосредственно одни токмо должны отличить и дать действительно название артиллерийского офицера.
Сделавши хороший каменный фундамент, старое деревянное строение, может на долгое время спорить в прочности новому каменному, да и тогда, когда придёт в совершенную гнилость, то имевши уже готовый и хороший (фундамент), гораздо прочнее и скорее можно выстроить новое. Но так как для фундамента нужно непременно иметь лучшей доброты материал и хороший совет знающего мастера по опыту, уже над собой собственно испытанному, — я не нахожу нигде лучше ни того, ни другого, кроме вас, почему и прошу ваше превосходительство, для пользы всей артиллерии, прислать мне вашей методы арифметику, геометрию и алгебру, через что много обяжите того, который всегда пребывает» и проч.
Для поднятия уровня образования офицеров Аракчеев употреблял все средства и, неутомимо следя за всеми техническими работами, вёл артиллерию по пути к совершенству.
Император Александр ценил своего старого друга, верил, безусловно, в его честность, неподкупность и правдивость. «Сейчас получил письмо твоё, Алексей Андреевич, — писал государь (18), — и сейчас же дал предписание министру выгнать Космачёва из департамента, не объясняя другой причины, кроме известных мне обстоятельств».
«Обстоятельства таковы, — писал Александр в другом письме Аракчееву (19), — что полезнее будет, если ты, Алексей Андреевич, переменишь план поездки своей и вместо Казани, осмотришь по границе те из своих полков ((артиллерийских), которые назначены в марш» (20).
Посещая арсенал, или рассматривая чертежи вновь проектированных орудий и принадлежности к ним, Александр торопился высказать свою благодарность инспектору артиллерии.
«Граф Алексей Андреевич! — писал ему Александр (21). — С большим удовольствием видел я сегодня, при посещении здешнего арсенала изготовленную вновь полевую и осадную артиллерию со всеми к ней принадлежностями, распоряжение работ, занятия мастеровых, подручность каждому в способе и достойный великого уважения порядок. Всё сие и получаемые от главнокомандующих действующими армиями донесения об исправности находящейся при оных артиллерии, обязывают меня отдать усердию вашему на пользу службы совершенную справедливость и сим засвидетельствовать достойно приобретаемую признательность пребывающего к вам благосклонным».
«Доведение до превосходного, состояния артиллерии, — писал Александр в другом рескрипте (22), — и успешное действие оной в продолжение сей войны, также исправное снабжение оной всем нужным, обязывает меня сделать достойное воздаяние заслугам вашим; почему приказом моим вчерашнего дня произведены вы в генералы-от-артиллерии. Примите сие знаком моей признательности и особого моего благоволения.
Со вступления вашего в службу сделанные вами распоряжения по артиллерийскому департаменту, при нынешней кампании, исправным действием артиллерии и достаточными во всех частях оного департамента запасами, оправдали мою к вам доверенность, и сим самым уже вы и получаете собственное ваше и моё удовольствие» (23).
Не довольствуясь такими знаками доверия и благодарности, император Александр 14-го декабря 1807 года повелел: объявляемые графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными указами императора (24), а 21-го декабря государь писал ему: «Если исправление дел особо вам препорученных от нас, позволит, то присутствовать вам в Государственной Военной коллегии и Артиллерийской её Экспедиции» (25).
Доверие императора к графу Аракчееву, как к человеку, отличавшемуся строгою исполнительностью и взыскательностью по службе, постепенно возрастало, и в глазах Александра он явился человеком необходимым там, где нужно было уничтожить беспорядки и злоупотребления.. Понятно, что когда открылись беспорядки в провиантском и комиссариатском ведомствах, то для искоренения их император призвал Аракчеева и 13-го января 1808 года назначил его военным министром вместо уволенного от службы С.К. Вязмитинова.
Аракчеев не сразу принял эту должность, но потребовал устранения графа Ливена от доклада государю по военным делам, уничтожения военно-походной канцелярии и господства над главнокомандующими действующих армий. На всё это последовало согласие императора и дало возможность Аракчееву единолично распоряжаться военным ведомством. Считая себя необходимым и чувствуя своё влияние на императора, Аракчеев стал действовать самостоятельно и независимо.
Недели через две после вступления в должность военного министра он подал прошение об отчислении его от этой должности.
— Какая тому причина? — спросил удивлённый Александр.
— Если ваше величество — отвечал Аракчеев, — отставили с таким позором Вязмитинова, то все думали, равно как и я, что он найден вами в нерачении, изобличён в злоупотреблении и в расстройстве в делах. Но когда я принял его должность и вошёл в подробность дел, то увидел, что коллегия и департаменты, равно и канцелярия главнокомандующего – всё было в совершенном порядке; не только не заметил злоупотребления, но, напротив, редкое его бескорыстие. А потому судя, что если такой человек, каков Вязмитинов, служа всегда с такою честью и столь долгое время императрице, бабке вашей, императору, родителю вашему, и вашему величеству, отставлен так позорно, то я и всякий другой должны ожидать такой же участи, без всякой причины, по одному только вашему капризу. Для чего и прошу меня отставить и иначе не соглашусь служить, если не отдадут должной справедливости Вязмитинову.
Государь приказал объявить, что Вязмитинов уволен по прошению, с мундиром и со всем содержанием, прежде им получаемым. Александр I написал ему лестный рескрипт и спустя некоторое время назначил его членом Государственного Совета (26).
Благородное заступничество Аракчеева за Вязмитинова не переменило о нём мнение общества, да и вообще назначение новых министров было встречено не сочувственно. С ними начал император Александр I второй период своего царствования, «когда, — говорит современник (27), — всё изменилось в нём и вокруг него, когда он должен был разорвать прежние союзы, удалить от себя прежних любимцев, когда насильно влекомый Наполеоном, должен он был казаться идущим с ним рука об руку, когда притворство сделалось для него необходимостью».
Не желая оставлять Александра без своего влияния, а, пожалуй, и без некоторой опеки, Наполеон, тотчас после отъезда русского императора из Тильзита, отправил в Петербург свои глаза и уши в лице генерала Савари. Последний прибыл в столицу в три часа дня 11-го (23-го) июля и, в тот же день, в 8 часов вечера, имел аудиенцию у императора.
— Генерал, — сказал ему император Александр (28), — я очень рад вас видеть у себя. Вы были единственный человек, которого я не видел в Тильзите, а для меня было бы большое удовольствие вас там встретить. Впрочем, вы уже давно знаете мои чувства… Он (Наполеон) оказал мне в Тильзите преданность, которую я никогда не забуду. Я очень признателен за выражение мне дружбы в настоящее время и благодарен ему за то, что выбрал вас для выражения этого чувства. Чем более я думаю, тем более доволен, что видел его. Я всё боюсь, чтобы из множества сказанного им в столь короткое время не выскользнуло из моей памяти какое-нибудь слово. Это человек удивительный, необыкновенный, и надо сознаться, что хотя мы имеем право на ваше уважение, но вы имеете значительное преимущество, и надо быть безумным, чтобы это у вас оспаривать. Впрочем, я надеюсь, что всё дело кончено: я дал ему слово и сдержу его.
По окончанию аудиенции Савари приглашён был на следующий день к императорскому столу.
— Император не любит церемоний и в особенности с посланным от императора Наполеона, — сказал гр. Толстой Савари. — Он просит вас завтра обедать, и там вы будете представлены императрице.
За обедом Савари сидел возле императора по правую его сторону, и во всё время Александр был с ним любезен, особенно предупредителен и внимателен. Он хорошо знал, что Савари был в то время самым близким человеком к Наполеону, преданным ему телом и душою, обожающим своего покровителя, повиновавшимся ему без рассуждений и исполнявшим буквально все его приказания.
С самого начала военной славы Наполеона, Савари был его адъютантом, употреблялся всегда для самых важных поручений там, где необходимы были безусловная преданность, скромность и самоотвержение. Человек не гениальный, не дипломат и даже малообразованный, Савари был, однако же, человеком умным и ловким. Природа одарила его особым полицейским умом, и Наполеон всегда употреблял его там, где нужен был сыщик, где приходилось открывать тайны или наблюдать за поступками людей.
Савари заведовал тайною полицией Наполеона, был невидимым его стражем и блюстательным оком. Шпионство превратилось в страсть у Савари: он хотел всё знать и предугадать и делал это при посредстве подкупа и мер, часто самых безнравственных.
Он привёз с собою в Россию множество шпионов и ещё более шпионок. Для этого были выбраны женщины хитрые, умные и недурные собой. Впрочем, приискать таких и в самой России было тогда нетрудно.
Раскиданные по всему пространству русской земли французы — гувернёры и гувернантки, живя в русских семействах и пользуясь полною откровенностью, знали многие тайны. Прикидываясь искренними и преданными, они выведывали не только семейные тайны, но и государственные. «При том и честнейший иностранец, — говорит современник (29), — предан своему государю и отечеству, без зазрения совести, интересы и выгоды оного предпочитает выгодам России, ему дающей пропитание; чем умнее, тем удобнее может проникнуть в тайны государственные и оные передать своим землякам, — что и совершается к крайним невыгодам нашего отечества».
— Я ужасно боюсь связей с француженками, — говорил однажды за обедом граф Потоцкий. — Это застрельщицы Наполеона, и я готов биться об заклад, что все они, или, по крайней мере, три четверти — шпионки.
— Забыла тебе сказать, — говорила как бы мимоходом некая Шарлота, весьма близкая к Булгарину, что у меня есть в Париже двоюродный брат, который занимается составлением общей европейской статистики и просил меня сообщить ему некоторые статистические сведения о России. Возьмись, любезный друг, собрать сведения. Вот, например, о вашей кавалерии: тебе весьма легко будет собрать известия в канцелярии вашего штаба (30).
Такими лицами пользовался Савари, и что же он узнал от них?
Возвращение императора Александра, — доносил он (31) — не произвело никакого впечатления и не вызвало радости; известие о мире не произвело также никакого впечатления. «Всеобщее мнение, над которым работали более двух лет, достигло до высшей степени экзальтации против нас. Умы были слишком расположены к продолжению войны, чтобы мир был принят в Петербурге с тем восторгом, который всегда вызывает подобное событие. Мой приезд сделал большое впечатление. За мною следовали, в течение нескольких дней, в театр и на гулянья, как за любопытным предметом. Я заметил всюду молчание о политических делах, похожее на удивление. Никто не смел, говорить ни о Тильзите, ни о мире, ни о Франции, ни об императоре (Наполеоне). За два дня до моего приезда ещё молились в церквах против нас, но указ 12-го (24-го) июля заставил прекратить эти молитвы (32); другой, такой же, указ (33) повелел, чтобы в разговорах, актах и других документах говорили об императоре французов не иначе, как с уважением, подобающим его сану».
Далее Савари говорит, что появилось в журналах несколько пасквилей и статей, выражающих презрение к французам, что на бирже уверяли, будто мир не заключён, и порицали императора Александра за то, что он поехал на свидание к Наполеону, тогда как этот последний должен был сделать по отношению к русскому императору. Всё это было вполне справедливо.
В присылке Савари, Наполеон высказал свою обычную наглость, так как Савари был участником гибели герцога Энгиенского, из-за которого начались неприязненные отношения между Наполеоном и Александром. На протест последнего об ужасном поступке с герцогом, Наполеон отвечал дерзким вопросом: что сделал бы государь, если бы ему доложили, что в Петербург едут нанятые Англией злоумышленники на жизнь императора Павла? Этого вопроса русский император никогда не мог простить Наполеону. «Вообще Александр I-й был злопамятен и никогда в душе своей не прощал обид, хотя часто, из видов благоразумия и политики, скрывал и подавлял в себе это чувство» (34).
Он ненавидел Наполеона и после его вопроса поставил себе целью жизни отомстить ему.
Когда в 1809 году, по Петербургу распространился слух об умственном расстройстве, угрожающем Наполеону, и о припадках падучей болезни, которым он будто бы подвержен, — Чарторыжский спросил императора, правда ли это и есть ли в этих слухах, хотя доля истины (35).
— Никогда Наполеон не сойдёт с ума, — отвечал Александр. — Это вещь невозможная; и те, которые этому верят, совсем его не знают. Это человек, который среди самых выдающихся обстоятельств остаётся спокойным и хладнокровным; все припадки его гнева делаются с ним только для других и по большей части суть действия расчёта.
Он не делает ничего, не предусмотревши и не сообразивши всех последствий. Те из его действий, которые кажутся самыми порывистыми и смелыми, рассчитаны всего хладнокровнее. Одна из любимых его поговорок та, что во всяком деле, прежде всего, нужно отыскать метод, что нет такой трудной вещи, с которой не можно было бы справиться, если только придумаешь надлежащий способ действий, что если только этот последний отыскан, остальное ничто.
Но, что с другой стороны, как бы, ни было просто дело, не следует за него приниматься, не отыскавши к тому надлежащего метода, ибо иначе всё испортишь и не достигнешь никакого результата. Что же касается до его здоровья, то это сказки; никто не пользуется лучшим здоровьем: он никогда не бывает болен, и единственный недуг, который за ним знают, есть паршивое худосочие, бросившееся внутрь и от которого его лечили. Никто лучше его не выносит труда и усталости, но ему нужен сон, хотя бы в неопределённые часы, с тем только, чтобы он мог проспать восемь часов в сутки. Он не красноречив ни на словах, ни в письме; он при мне диктовал письма слогом отрывочным, бессвязным.
Это говорил человек тонкий, недаром изучивший до мельчайших подробностей характер своего противника и сознававший, что вокруг него нет или, по крайней мере, мало людей, ему сочувствующих, его понимающих, таких, которым он мог бы довериться и на которых мог бы положиться.
Мы указали на то состояние, в котором находился Александр по возвращении из Тильзита, и на то неудовольствие, с которым встречены были условия мира не только обществом, но и членами царского семейства (36). Государь скорбел, что подданные не понимают его д в у л и ч и я с Наполеоном, вызванного силою обстоятельств, а подданные не понимали поведения своего государя. Непонимание это вытекало из различия взглядов. Александр заглядывал в будущее и не сознавал всей тяжести положения настоящего; его подданные тяготились настоящим, мало думали о будущем, которое представлялось им гадательным.
«Не следует забывать, — говорил кн. Вяземский (37), — что Наполеон, как император, был не что иное, как воплощение, олицетворение и оцарствование революционного начала. Он был равно страшен и царям и народам. Кто не жил в ту эпоху, тот знать не может, догадаться не может, как душно было жить в это время. Судьба каждого государства, почти каждого лица, более или менее, так или иначе, не сегодня, так завтра зависела от прихотей тюильрийского кабинета или от боевых распоряжений Наполеоновской главной квартиры. Все были как под страхом землетрясения или извержения огнедышащей горы. Никто не мог ни действовать, ни дышать свободно.
Общее мнение, общее негодование обвинило Александра, а он сам терпел более всех, принужден был скрывать свои мысли и чувства. Тяжёлое грустное время» (38).
Причиною оппозиции правительству была тяжесть положения. Общество и народ не задавались государственными и мировыми вопросами, а жили под гнётом настоящего. Внешние успехи и слава империи мало кого привлекали, когда у себя, дома, были неустройства и лишения.
С объявлением войны Англии, заграничная морская торговля прекратилась и, хотя война эта велась вяло, но очень тяготила население. «Не было ни кофе, ни виноградного вина в общем употреблении публики: богатые и знатные, конечно, ели и пили, что хотели, но все прочие терпели недостаток в первых потребностях, жаловались, роптали» (39).
Цены на все возвысились, курс упал, рабочие руки отрывались то наборами, то сбором милиции; появилась зараза, распространившаяся из Кавказской губернии в Астраханскую и Саратовскую и грозившая Москве, а через Макарьевскую ярмарку и всей России.
Во многих местах был неурожай, затруднительная, по случаю заразы, доставка соли из Элтонского озера и неполучение заграничной соли через Балтийские порты (40), — всё это усилило тяжесть положения населения. Разорение было настолько велико, что недостатку средств Свербеев приписывал своё плохое образование (41). На скорое поправление обстоятельств к лучшему рассчитывать было трудно, потому что Наполеон не умиротворял, а разжигал страсти.
Не понимая и не сознавая всей тяжести жизни, Александр не мог себе объяснить причин ропота и смотрел с презрением на общество, как на капризного ребёнка, к которому необходимо применить некоторую строгость.
Современники стали замечать не только теперь, но и ранее значительное изменение в характере и обращении императора.
Неудачная попытка командовать армией и распоряжаться её действиями в Аустерлицком сражении и сознание превосходства в этом отношении Наполеона оказали «великое влияние на характер Александра», и сражение это «можно назвать эпохою в его правлении. До того времени он был кроток, доверчив, ласков, а после сделался подозрительным, строг до безмерности, недоступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду».
Тильзитский мир произвёл в Александре ещё более существенную перемену. «С тех пор прекратились или чрезвычайно ослабли благородные его помышления о благе и просвещении России. Он сделался недоверчивее и нелюдимее прежнего» (42).
«Между отвратительными свойствами сердца человеческого, — писал де-Мэстр (43), — в особенности замечательно следующее: когда человек знает, что он тяжко оскорбил общественное мнение, вместо того, чтобы уступить, он упорствует. Боюсь, чтобы так не было и в настоящем случае. Император знает, что он всем не по нутру, и он окружён советниками, которые говорят ему, будто его обвиняют в бесхарактерности. Такие внушения – величайшая глупость и величайшее преступление. Их достаточно, чтобы обеспечить осуществление самых гибельных планов. Присовокупите к этому неуважение к собственному народу, глубоко укоренившееся в сердце его величества, и вы согласитесь, что нельзя представить себе положение дел более опасного».
Александр находился тогда в нравственно удручающем состоянии, он был так озлоблен и нервно расстроен, что готов был раскрыть карты своим врагам.
Ненавидя Наполеона и не питая доверия к его представителю Савари, государь так откровенничал с последним (44):
— Если эти глупцы, — говорил Александр о своих подданных, — имеют намерение отправить меня на тот свет, то пусть торопятся, но только они напрасно воображают, что могут меня принудить к уступчивости или обесславить. Я буду толкать Россию к Франции насколько в состоянии сделать это. Не судите об общественном мнении по разговорам нескольких бездельников, в которых я вовсе не нуждаюсь, и, к тому же слишком трусливых, чтобы предпринять что-либо. Здесь не достаёт для этого ни ума, ни решимости. Горе тому, кто не идёт прямым путём.
Мне известно, что интригуют, что Англия ещё работает и что то, что вы видели, является результатом этих происков. Я не опасаюсь их, несмотря ни на что, я буду идти к своей цели. Будьте спокойны на этот счёт. В конце концов, должны будут подчиниться.
Я работаю над тем, чтобы всё переменилось, но могу произвести всё это лишь медленно. Я намерен всё поставить на другую ногу. Я очень люблю моих родных, но я царствую и требую, чтобы мне оказали должное внимание.
Какое впечатление должны были произвести эти слова на Савари? Какое мнение он мог вынести из дворца о самом Александре?
По меньшей мере, как об императоре, находящемся в разладе со своими подданными, как о человеке, увлечённом Наполеоном и готовом идти рука об руку с Францией. Последующие события могли только подтвердить последние заключения.
Зима 1807 – 1808 г. в Петербурге была оживлённее, нежели предыдущая. Император Александр желал, чтобы столица, несмотря на все невзгоды и трудное материальное положение, веселились для доказательства, что в России нет уныния, о котором говорили противники Наполеона. Балы в аристократических домах, у иностранных послов и негоциантов, и у банкиров бывали чаще, чем когда-либо. Государь сам посещал даже балы богатых купцов и тем привлекал на них население столицы. Всё это он делал для того, чтобы примирить общество с Наполеоном и его представителем, сначала Савари, а потом с Коленкуром…
____________
Примечания:
(1) См. Об этом «Русская Старина» 1898. № 12. С. 500.
(2) В январе 1808 г. «Русский Архив». 1871 г. Т. I. С. 116.
(3) От 4 мая 1808 г. «Отрывок из письма знаменитого сына отечества к издателю «Русского Вестника» // «Русский Вестник». 1808 г. № 5. С. 244.
(4) Первым наставником его был сельский дьячок, получавший за уроки четверть ржи и две четверти овса в год.
(5) От 4-го апреля 1787 г.
(6) Воспоминания о дворе и временах императора Павла I и проч.// «Русский Архив». 1869. С. 1896.
(7) Там же. С. 1898.
(8) Шильдер Н.К. «Император Александр I, его жизнь и царствование». Т. I. С. 177 – 181.
(9) Богданович М.И. «История царствования императора Александра I» Т. II. Прил. С. 51.
(10) Мнение великого князя Александра Павловича об Аракчееве в 1799 г. // «Русская Старина». 1871 г. С. 241 и 242.
(11) Шильдер Н.К. «Император Александр». Т. I. С. 177 – 186.
(12) Записка гр. Ливена 16-го августа 1801 года. Арх. канц. воен. минист. Высочайшие повеления. Кн. № 127.
(13) Надпись на памятнике императору Павлу I, воздвигнутом Аракчеевым в своём имении Грузине.
(14) Император Александр и граф А.А. Аракчеев (рукопись).
(15) См. переписку его с Гнейзенау // «Русская Старина». 1900. № 1. С. 98.
(16) Генерал-лейтенанту Петру Михайловичу Капцевичу от 2-го ноября 1803 г. № 29 // Архив С. Петербургского артиллерийского музея, дела Аракчеева, связка 875, кн. 151.
(17) Генералу Николаю Васильевичу Верещагину от 30-го ноября 1803 г. № 109 // Там же.
(18) В записке без числа.
(19) Также без числа, но относящемся к 1805 г.
(20) Т.е. в поход перед войной 1805 г.
(21) От 8-го февраля 1807 г. Собрание рескриптов и писем к гр. Аракчееву (рукопись).
(22) Рескрипт императора от 28-го июня 1807 г. из Таурогена. Там же.
(23) Рескрипт от 1-го июля 1807 г. из Доблена, близ Митавы. Там же.
(24) Архив Сената. Копии высочайших повелений. Кн. 295.
(25) Военно-Учёный архив. Отд. I Д. № 438.
(26) Записки Энгельгардта. Москва. 1867. С. 228 – 231.
(27) Записки Ф. Вигеля. Ч. II. С. 238.
(28) Депеша Савари Наполеону 25-го июля (6-го августа) 1807 г. Сборник Императорского русского исторического общества. Т. 88. С. 2 и 3.
(29) Всеподданнейшая записка тайного советника А.И. Арсеньева 2-го апреля 1826 г.
(30) Воспоминания Ф.В. Булгарина. Ч. III. С. 369 – 371.
(31) Сборник Императорского русского исторического общества. Т. 83. С 21 и 22.
(32) Указ этот состоялся 30-го июля старого стиля.
(33) Такого указа не было, и Савари вероятно имеет в виду некоторые цензурные распоряжения.
(34) Записки Н.И. Греча. С. 260.
(35) «Русский Архив». 1871. Т. I. С. 766 и 767.
(36) См. «Русскую Старину». 1898. № 12. С. 516.
(37) Полное собр. соч. кн. Вяземского. Т. VII. С. 442 и 443.
(38) Записки Н.И. Греча. С. 271 и 272.
(39) Там же. С. 271.
(40) Варадинова. История министерства внутрен. дел. Ч. I. С. 204.
(41) «Общее дело, — говорил он, — отражалось на частном всех и каждого, а потому и на дальнейшем ходе моего воспитания». Записки Свербеева. Т. I. С. 46.
(42) Записки Н.И. Греча. С. 264 и 265.
(43) В письме от 16-го (25-го) декабря 1808 г. // «Русский Архив». 1871. С. 130.
(44) Шильдер Н.К. «Император Александр I». Т. II. С. 298. Прим. 366.
Источник: «Русская старина». 1900. Т. 103. Сентябрь. С. 462 – 480.
Текст публикации подготовил А. Одиноков