Из автобиографических записок.
На фото школа № 74 (ныне № 7) г.Рославль, Смоленской обл.
Учиться в школе я начал с восьми лет. Значительно позже, чем начал курить. Первое обучение не продолжалось и двух недель, я об этом упомянул в разделе «оккупация».
В ноябре, второй раз в ту осень, я вновь записался в школу. На этот раз в нашу, советскую, и записался сам. Школа помещалась в большом, уцелевшем от пожара доме на улице Мичурина, вблизи пожарища на месте бывших немецких складов, откуда мы два месяца назад таскали крупы. Меня записали в первый класс, хотя я уже знал письмо и арифметику, бегло читал и претендовал на второй класс. Класс был набит до предела, пришло много переростков из тех, кто вернулся в город из деревень и из эвакуации. Многие были на год, два, и даже три старше меня, но читать не умели.
Школа числилась начальной, было четыре класса и все переполнены. Классных комнат было две, и занимались в две смены. Возвращавшихся из эвакуации и окрестных деревень всё прибывало, набралось ещё два класса и занятия перевели в три смены. Естественно, в такой школе мне не нравилось – я бездельничал на уроках, пока соседи долбили букварь и арифметику. Само собой начались пропуски занятий, а потом обстоятельства сложились так, что я вообще чуть не покинул школу.
Вначале я едва не причинил увечья своему соседу по столу. Сидели очень тесно, плечо в плечо, и когда одному нужно было встать для ответа, приходилось раздвигаться. Пока он отвечал, сидящие по сторонам, естественно, смыкались. Ответив «училке» мой сосед резко опускался вниз, чтобы втиснуться на скамью и наткнулся глазом на перо ручки, которую я держал в руке. Его тут же увели в расположенный невдалеке госпиталь, где промыли глаз и перевязали. К счастью, острие пера вошло в устье глаза, не повредив яблоко, глаз уцелел. Сосед был старше и здоровее меня и грозил прибить после выздоровления. Этого не случилось, примирили общие приятели.
Потом возник конфликт с парнями из бараков паровозного депо. В завокзальной стороне не было школы и деповские через весь город ходили в нашу, на смоленскую сторону. Были они дружны, сплотились ещё в эвакуации, и пытались везде главенствовать. В драке я отбился, причём, разбил кому-то нос. Пострадавший поклялся, что бить меня будут смертным боем. Я знал, что они не откажутся и от применения финки – бывали уже случаи. И как-то они меня окружили вдали от школы, но я показал им лимонку и выдернул чеку. Это был Васькин приём, а его боялась и уважала вся округа. Деповские разбежались, но в школу я больше почти не ходил – не таскать же гранату в класс.
Кстати, по поводу гранаты. Я с ней тогда намучился, пока не скинул в старую воронку на пустыре. Когда рассказал о происшествии приятелю, он назвал меня чокнутым психом. Я-то перенял этот приём у него, но что таскаю как и он лимонку в кармане френча молчал, боялся, что не позволит – он все-таки считал меня ещё маленьким. Но я не знал главного секрета: оказывается, он носил её разряженной, то есть без капсюля. «Я не дурак чтобы кого-то взрывать или самому подорваться. А ты дурак», – было его заключение.
Я и сам пришёл к выводу, что перестарался: ребята из эвакуированных могли и не понять, что у меня в руках, – где им было видеть гранату в своих «барнаулах». Тем более, я таскал в кармане итальянскую лимонку. Она отличалась от прочих тем, что кроме меньшего веса ещё и не имела на корпусе насечки – так, баночка с прижимной скобой-листиком. И была она опасней других, – поставить проволочки вырванной чеки опять на место было трудно.
От этой игрушки я не отказался, но понял, что надо бить на испуг не рискуя взорваться. Для этого и приспособил другую лимонку: были такие, с разъёмным гладким корпусом. Конечно, без запала и предварительно вытряхнув заряд, – корпус такой гранаты заполнялся не толом, а сыпучим порошком, напоминающим пироксилин. В общем, получилась граната-пустышка, только пугать.
Практически не посещая занятий, закончил первый класс успешно, даже получил похвальный лист, утерянный впоследствии. Возможно, его выдали за прогулы, ведь в конце года учительница принимала у меня что-то вроде экзаменов. Так что первый класс я закончил экстерном.
А по весне, вообще рванул с дружками в дальнее путешествие. Начало лета было холодным и мы сговорились добраться до Чёрного моря – погреться и посмотреть, что это такое – море?
Иногда удавалось проехать на крышах и подножках поездов – госпиталей, иногда на «рабочих» поездах, а чаще – на товарняках. На товарняках не объявляли направления, и мы часто оказывались далеко в стороне от прямого пути на Юг. Зато на товарняке было надёжнее: по их прибытию на станциях облавы не устраивали.
Транспортная милиция была нашим главным врагом, военные комендатуры, патрули и охрана воинских эшелонов на малолетнюю шантрапу внимания не обращали. А вот милиция гонялась и за мешочниками и за нами. Попасться – означало надолго застрять в детприёмниках и «сиротских» домах, а то и угодить в колонию для беспризорных. Но шла война и милиция, и военные комендатуры занимались всё же более важными делами, чем отлов беспризорников. Видимо поэтому в первом побеге на Юг я избежал задержания.
Этот первый «рывок» в бродяжничество окончился быстро, и пробраться на Юг я сумел чуть далее Орла. Одна из причин заключалась в незнании географии: мы стремились на юг, но не знали, очередной город южнее, западнее или восточней придуманного маршрута. И ехали чаще на восток, чем на юг. Потом возвращались. Единственное, что мы знали точно – воинские эшелоны с техникой под брезентом, идут на запад, на фронт. Мы не садились на воинские эшелоны – война нас не привлекала, уже насмотрелись.
Вторая и основная причина – голодуха. Мы полагали: чем дальше на юг, тем сытнее живут, – на юге всё растёт. А попадали в места, выжженные и разрушенные не менее чем наша Смоленщина. И сезон подвел: в начале лета поживиться на частных огородах было нечем. На крупных станциях жались к войсковым продпунктам, где кормили солдат с проходящих эшелонов. Нас, конечно, подкармливали, но наесться впрок, на сутки или двое невозможно.
В результате через две недели я оказался дома. Обошлось подзатыльниками – поверили, что я пропадал с приятелем в деревне под Шумячами.
Лето прошло в походах за щавелем, глушением рыбы, воровством взрывных припасов на трофейных складах.
Следующим летом я тоже собирался странствовать, но не получилось: мама решила разыскать свою родню на Брянщине и взяла с собой меня и сестру. А после соприкосновения с партизанским краем, с выяснением судеб нашей дальней родни (погибло две трети), тяга к скитаниям погасла. Во всяком случае, на это лето.
Только через год я снова рванул к югу. Компания оказалась разношёрстной: кто добывал пропитание воровством, а кто и откровенными грабежами. Затесались в нашу команду и две пары «крючников». В то время вошло в моду грабить пассажиров через окна вагона с помощью крючков. Промышляли обычно вдвоём: один, свесившись с крыши, наблюдал в окно за пассажирами с крючком наготове, другой, лёжа на крыше, держал его за ноги. Как только пассажир отвлекался, крючок набрасывался на обвязку чемодана или мешка, и добыча выдёргивалась через окно на крышу. С добычей бежали в конец эшелона, сбрасывали её под откос и спрыгивали сами. Странно: ходили слухи, что этим видом грабежа занимаются солидные банды, а на самом деле это был промысел ребят не старше 14-15 лет. Пара этих «крючников» исчезла ещё до Орла, другая чуть позже. Остальная компания распалась на пересадках. Мы с приятелем попали в облаву на Харьковском вокзале и были отправлены к месту проживания. Просто повезло: ехала команда в Смоленск и сдала нас в Рославле в руки нашей транспортной милиции, не случись этого, могли оказаться в колонии. Больше о бродяжничестве я не помышлял, хватило и этого опыта.
С нетерпением ожидал первое сентября. Во второй класс я записался в новую, восстановленную школу № 74 у «кольца». Всего полгода это здание простояло сгоревшей руиной.
К стыду своему я не помню ни имен, ни фамилий своих учительниц в начальных классах.
Начальных школ в конце 43-го было две или три, а в сентябре 44-го открылось сразу пять семилеток в восстановленных зданиях довоенных школ. Они (так было задумано) постепенно превратились в десятилетки – просто в 44-м в старших классах было некому учиться, переростки пошли в школы ФЗО. Для тех, кто учился в эвакуации, в школе № 1 в центре города были открыты и старшие классы, но учились в них считанные единицы, в основном дети вернувшегося из эвакуации начальства. Прочие подростки и в эвакуации не учились – работали. О бывших в оккупации переростках и говорить нечего – все пошли работать, прибавляя себе года. Впрочем, чернорабочими на стройки брали, не заглядывая в метрики. Зато выдавали «рабочие» карточки на хлеб.
По подчинённости школы города делились на городские и железнодорожные. Номер 1. 3 и 6 были городские, номер 72 и 74 – железнодорожные. Это были десятилетки, начальных школ было ещё несколько, их принадлежности и номеров я не помню.
Начальные классы были переполнены. После четвёртого класса половина школьников, в основном переростки, уходила в школы ФЗО. После седьмого, ещё половина – в техникумы. В силу этого разрывались возникшие в начальных классах дружеские и приятельские отношения. Но иногда и сохранялись. Так я долго дружил с Витей Червяковым, поступившим после седьмого в железнодорожный техникум. Дружба прервалась в марте 53-го. Он собрал у себя дома маленькую вечеринку с выпивкой и девушками. Накануне объявили о болезни Сталина, а Витя вечеринку не отменил. Я пришёл к нему, но веселиться не мог. И хотя я понимал, что вечер назначен заранее, я не мог поддаться общему игривому настроению, мне казалось кощунством танцевать, когда вся страна замерла в тревоге. Я ушел, оскорбив и хозяина и гостей, и через сутки уже ехал «зайцем» в Москву на похороны вождя.
В начальных классах я был почти отличником. Четвёрки были только по предметам, требующим заучивания, а иногда и зубрёжки. Особые нелады были с грамматикой, со всеми её разделами: фонетикой, морфологией, синтаксисом. В какой-то период я что-то не уловил или не выучил и мучаюсь с грамотой всю жизнь. Особенно донимали меня всяческие «исключения из правил». Зато русская словесность, литература была моим коньком. Видимо из-за пристрастия к чтению.
В старших классах доходило до смешного. Написанные сочинения преподаватель разделял на две стопки: грамотные и безграмотные. Моё оказывалось во второй стопе. Затем предлагал заслушать лучшее сочинение и доставал из стопы безграмотных моё. Оценка моего опуса состояла из трёх: за изложение материала и чёткость мысли, за ошибки и общая. Выглядело так: 5/2=3. Иногда в знаменателе стояла тройка. Это означало, что количество грамматических ошибок не превышало допустимой нормы. Общая оценка в этом случае поднималась до четвёрки. Не смотря на огрехи в знании русского языка, общая оценка по русскому языку и литературе ежегодно была четыре.
Когда в восьмом классе к нам пришел новый преподаватель я оказался чуть ли не в любимчиках. Он любил поэзию и заметил, что я легко запоминаю стихи. Я действительно запоминал понравившиеся вещи с первого прочтения и мог декламировать наизусть многие стихи и отрывки из поэм. Его приход в школу совпал с началом изучения Маяковского. На вопрос, знаком ли кто с творчеством этого главного глашатая революции, я прочитал «Облако в штанах». Этой поэмы не было в школьной программе, но я знал и другие вещи любимого поэта. И это ещё до его классного изучения.
С историей тоже было всё гладко. Единственно, что я не принимал – это заучивание дат и ответы на вопросы типа: «В каком году воцарился…, когда произошло…?» Даты не держались в памяти. Зато я мог рассказать то, чего не было в учебнике, что я узнал из книг. Это компенсировало незнание дат и примиряло меня с историком, нашим классным руководителем.
Географию преподавал полноватый очкарик по прозвищу «Вогеза». Я так и запомнил его по прозвищу, имя, отчество и фамилия забылись. С физической географией и географией СССР всё было нормально, но когда стали изучать экономическую географию зарубежья преподаватель стал нетерпим. В учебнике некоторые абзацы были набраны курсивом. Он считал, что курсивом выделено самое главное и требовал заучивать эти абзацы наизусть. И все ученики были вынуждены зазубривать дословно сведения о сельскохозяйственных культурах английского доминиона «Южная Африка», и главных машиностроительных отраслях провинции «Эльзас и Лотарингия». Кстати, горный массив Вогезы расположен в этой провинции. По школьной легенде кличка прилипла к педагогу из-за его вопросов ученикам, где располагаются Вогезы?
Я приспособился к этому допросу по курсивам. Вставал у доски в полутора метрах за «Вогезой» и через его плечо читал строчки курсива, которые он сопровождал пальцем. Ребята завидовали: не у всех такая дальнозоркость. Когда созрело время бунта, меня выбрали исполнителем. Я вполне серьёзно рассказал, что основными сельскохозяйственными культурами Италии являются макароны и манная крупа. Вогеза в это время водил пальцем по курсиву и никак не мог сообразить, что же такое я несу. А когда сообразил, выгнал меня из класса. Конфликт окончился не в нашу пользу. Но, как я узнал впоследствии, зубрёжки курсива не стало.
Ко мне Вогеза не принял карательных мер – я знал географию, пожалуй, лучше всех в классе и всегда мог показать на карте любые острова, проливы, горные системы и границы вечной мерзлоты на всех континентах. И он стал вызывать меня к карте только в помощь «заблудившимся». Пятёрку в аттестат поставил не раздумывая.
С математикой я дружил до выпускного класса. Арифметические задачки решал чуть ли не в уме, алгебра тоже не вызывала затруднений. Даже выступал в роли репетитора по просьбе мамаши Олега. В десятом классе математику преподавал директор школы. Или методика его отличалась от методики предыдущих преподавателей, или у нас с ним возникла взаимная неприязнь, но все мои успехи по математическим дисциплинам как обрезало. Скатился на хилые тройки. И даже был вознаграждён по тригонометрии двойкой в четверти. Считал и сейчас считаю, что получил её несправедливо. Никогда в последующей учёбе мне не пригодилось то, что требовалось заучивать зубрёжкой.
Преподаватели менялись так часто, что я их даже не помню. Видимо, среди них были и специалисты и бездарности. Голод был после войны на хороших учителей. Порой точные науки в старших классах преподавали выпускники педучилищ, которые даже не могли объяснить смысл закона или формулы и требовали заучивания наизусть. И за неумение чётко отбарабанить формулировку снижали оценки.
В обычную школьную программу ежегодно что-то добавлялось. Изучали доклад Жданова и постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», штудировали работу В.И.Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», периодически поступала команда проработать какую-нибудь брошюру разъясняющую постановление ЦК ВКПб и Совмина. Так что о космополитах, вейсманистах, врачах-вредителях мы знали не только из газет и радио, вся эта борьба с низкопоклонством изучалась на уроках.
Новые темы вели в классах учителя далёкие по своему профилю от этих новшеств. Так труды Т.Лысенко и борьбу с вейсманистами почему-то мы изучали с завучем школы, который вёл в младших классах рисование, в старших – начертательную геометрию и черчение. Может, ему эти щекотливые темы доверяли как парторгу педколлектива, а может просто шло распределение дополнительных часов для уравнивания нагрузки.
Кстати, об оценках в аттестате. Кроме ординарной – «физо, музо и пение» я имел пятёрку только по географии и истории. Были ещё в разные годы пятёрки по ботанике-зоологии, астрономии, логике и ещё нескольким предметам, но они в аттестат зрелости не выставлялись.
Если сказать честно, то свой аттестат зрительно я и не помню: получил на выпускном вечере, особенно не разглядывал (а что там было высматривать?) и через два дня сдал в военкомат для приобщения к личному делу. И больше его не видел, личные дела для просмотра не выдавались. Когда вставал на учёт в Чкаловском райвоенкомате Свердловска как офицер запаса, на руки мне выдали только лётную книжку. Где затерялся аттестат, а также свидетельство о рождении – не знаю.
Школьников часто привлекали к благоустройству города и работам в колхозах. Осенью мы высаживали деревья на пустырях и восстанавливали вдоль дорог ещё довоенные аллеи. От аллей война оставила лишь отдельные деревья. Мы выкорчёвывали пни погибших деревьев и на их место сажали липовые саженцы.
Из колхозных работ хорошо помню осеннюю уборку льна. Кажется, это было в пятом классе. Работа была тяжёлой: выдёргивали из земли стебли растений и пучками относили под осенней моросью на прибрежный луг, где расстилали на траве. Мокрые, грязные и голодные. К обеду нам привезли флягу прокисшего молока. Мы набросились на несвежий продукт, запивая прихваченные из дома горбушки. А потом бегали в ещё не выдранные заросли льна и мучились поносом. Домой еле добрели. Надо отметить, что в колхоз нас не возили, ходили пешком за 5-10 километров. Были ещё и уборка картошки, турнепса, свеклы, но помню хорошо только это дёрганье льна.
В шестом классе я записался в аэроклуб. Скорее, это был филиал Смоленского аэроклуба. Вся его база состояла из старенького самолёта У-2 и комнаты увешенной схемами и плакатами. Штат состоял из бывшего авиатора, донашивающего военную форму без погон. Кто он был: бывший лётчик, механик или бортстрелок – мы не знали, да и занимались мы у него не более полугода.
Класс размещался на втором этаже здания, которое в дореволюционные годы было гостиницей для путешествующих по Московско-Варшавскому шоссе. Весь этаж, кроме комнатки аэроклуба, занимал краеведческий музей. Кстати, двухэтажным здание выглядело только с тыльной стороны, со стороны шоссе вход вёл прямо на второй этаж, – перекрытие первого этажа было на одном уровне с дорогой. На этом залитом асфальтом перекрытии и стоял фанерно-тканевый биплан.
На первом этаже, как бы врытом в землю, размещался различные учреждения и одно время гараж пожарной части. Дорога из гаража проходила метра на три ниже насыпи Пролетарской улицы (Московское шоссе) и выходила на неё метров через сто.
Никак не могу удержаться, чтобы не отвлечься на описания города своего детства. А город, поди, уже другой и как он выглядел, не помнят и старожилы. Но вернусь к занятиям в аэроклубе.
Мы запоминали и записывали непонятные названия конструкции биплана, его мотора, оборудования кабин. Фюзеляж, центроплан, консоли, стабилизатор, киль – эти названия запомнились надолго. А ещё лонжерон, нервюра, стрингер, расчалка, пропеллер – множество авиационных терминов отложилось в памяти. А уж кривую Лилиенталя запомнил навечно, хотя её и переименовали в период борьбы с космополитизмом в «поляру самолёта». Как и слово «пропеллер» и названия пилотажных фигур: «иммельман», «ранверсман» и др.
Кроме конструкции самолёта и мотора изучали теорию полёта и основы самолётовождения.
Не мог я тогда даже предполагать, что моя жизнь будет связана с авиацией, с боевыми истребителями. Что уже через несколько лет в авиационной школе я буду слышать множество этих названий и не путаться в терминологии.