- Вот он, - прошептал Хуан, показывая пальцем на черную громаду дома, - смотри, там, на крыльце. Видишь?
Пабло увидел. Грузная фигура в тяжелом бархатном кафтане возникла на пороге. Острые темные глаза рыскали по сторонам, пухловатые губы беззвучно шевелились. Порыв ветра растрепал седую шевелюру хозяина дома - тот набрал в грудь воздуха и громко каркнул:
- Леокадия! Леокадия!
Через мгновение на пороге возникла вторая фигура, не меньше первой и чем-то неуловимо напоминающая хозяина. Но по длинному платью, грязному чепцу и обвислым грудям, скрытым темно-серой хламидой рубахи, Пабло определил, что перед ним - женщина. Вот, значит, какая она, Леокадия, то ли служанка, то ли подмастерье колдуна! Он именно так себе и представлял эту парочку: страшные, мерзкие исчадия ада.
Леокадия коснулась плеча хозяина, он резко обернулся и гаркнул ей в лицо:
- Где моя шляпа? Меня ждет сеньор Рауль - а я не могу явиться к нему в таком виде! Где моя шляпа, чертовка?
В руках у Леокадии возникла шляпа: черное потрепанное чудовище с высокой тульей и мятыми полями. Хозяин одним резким движением нахлобучил ее себе на голову, Леокадия протянула ему трость с бронзовым круглым набалдашником, и колдун широкими шагами двинулся прочь от дома, к калитке и зарослям боярышника, где прятались Пабло и Хуан.
- Он нас не заметит? - осторожно спросил Пабло.
- Не высовывайся, тогда и не заметит, - фыркнул Хуан. - Он глух как пень, но глаза у него острые. Леокадия - его уши, но она уже ушла, так что можешь говорить громко, главное - не шевелись. Вот если он нас увидит - мало не покажется! Помнишь мельника Хулио? Он его встретил однажды ночью на дороге. Хулио, как всегда, нажрался мадеры, и обругал колдуна почем зря. Так тот в отместку взял и превратил Хулио в осла. Ненадолго. Но Хулио с лихвой хватило.
- Ты-то откуда знаешь? - недоверчиво спросил Пабло.
- Так сам Хулио моему папашке об этом рассказывал! Бац, говорит, и стою я посреди дороги на четырех ногах, чую, что кроме ослиного рева ни бельмеса из себя выдавить не могу, и еще чую - хвост у меня растет... А этот, колдун, подошел, посмотрел в глаза, да и говорит: "Ну что, мельник, не будешь сквернословить?". А я и сказать-то ничего не могу, только башкой замотал, нет, мол, не буду, пощади, не губи. А он засмеялся в ответ, хлопнул меня тростью своей по спине, я в грязь рухнул, а он дальше пошел. Ну и смотрю, нет у меня хвоста, и руки-ноги на месте. Вот как Хулио говорил, ей-Богу, не вру!
Тем временем колдун уже поравнялся с кустами, и Пабло замер, боясь пошевелиться. Он слышал тяжелую поступь в полушаге от себя, чувствовал запах: от колдуна приятно пахло какими-то маслами, но к ним примешивался еле уловимый чесночный дух бараньей похлебки. Видать, колдун был не дурак пожрать.
- Старый пень! - неожиданно громко воскликнул Хуан. - Старый глухой пень! Деревяшка! Чурбан!
Пабло замер. А ну как все байки про глухоту колдуна - именно байки, и он прекрасно все слышит?! Превратит их с Хуаном в червяков - и поминай как звали! Но колдун не замедлил шага, подошел к калитке, открыл ее, вышел на дорогу, захлопнул калитку - и так же быстро и грузно потопал к Севильскому мосту.
Хуан расхохотался и хлопнул Пабло по плечу:
- Видел бы ты свою рожу! Только что штаны не обмочил! Я же говорю - глухой он, глу-хой! Ни бельмеса не слышит.
- А как же он тогда разговаривает? - удивился Пабло. - Сам же видел, как он со своей Леокадией говорил...
- Он умеет читать по губам, - пояснил Хуан. - Все понимает, ему только видеть тебя надо. А не видит - говори, что хочешь. Хоть костери почем зря, вот как я сейчас - ничего не сделает!
- Если он колдун - что ж себе слух-то не вернул? - прищурился Пабло. - Может, он и не колдун вовсе, а так, прикидывается?
- Колдун, колдун, точно тебе говорю! - закивал Хуан. - Просто он черту душу запродал за колдовской талант, а черт - он похитрее колдуна любого будет! Помимо души взял да и слух у него отнял. Навсегда, никаким колдовством не вернуть, на то и черт. Все, пошли к дому, будем смотреть!
Они вылезли из кустов, отряхиваясь от трухи и листьев, застрявших в волосах, и осторожно, воровато озираясь, пошли по тропинке, ведущей к крыльцу.
- Там правая ставня еле-еле держится, - быстро шептал Хуан, - ты меня подсаживаешь, я влезаю на подоконник и втягиваю тебя. И помни - если появится Леокадия, надо бросить ей соль в глаза и сказать: "Пресвятая Дева, обереги и прости, в черную кошку чертовку преврати!". И увидишь, как ведьма сразу же станет кошкой! А кошки чего бояться - убежать успеем! Ты соль взял?
Пабло нащупал в кармане узелок и кивнул - взял, мол. Хуан улыбнулся и зашагал еще быстрее. Ему казалось, что не они приближаются к дому, а дом надвигается на них: он застилает небо, загораживает солнце, заполняет собою все вокруг. Зловещими глазами смотрят черные повалы чердачных окон, скалится щербатым ртом полуразвалившийся балкончик на втором этаже, скрипит полуоторванная ставня - и изнутри доносится утробное рокотание, словно урчит в животе у сытого, но злобного зверя.
"Подходите," - шепчет дом, - "ближе, ближе... Я сыт, но я сожру вас... Целиком... Обглодаю косточки... Проглочу... Навсегда... Подходите... Блииииииижееее...".
Хуан уже подтягивался на подоконнике, юркий, как ящерица, он протянул Пабло руку и одним быстрым сильным движением вздернул его наверх, к себе. Мальчишки переглянулись и, не сговаривясь, одновременно прыгнули.
Внутрь дома.
Пабло огляделся: они стояли в длинном коридоре - справа была видна лестница, которая вела, по-видимому, на второй этаж, слева виднелся холл с парадной дверью. Мебели практически не было: несколько кресел, затянутых пыльными серыми чехлами, небольшой комод напротив окна и круглый столик с лежащими на нем нераспечатанными письмами у самого входа. И запах: странный, чуть сладковатый, еле уловимый запах масла - кажется, он был повсюду. Коридор и холл были темны: лишь несколько парных светильников чуть трепетали свечками...
- Гляди! - вдруг прошептал Хуан и ткнул пальцем куда-то вверх. Пабло поднял взгляд - и его дыхание остановилось.
Над ними нависала процессия из множества людей. Гигантская картина, длинной почти во весь коридор, казалось, парила в темноте: темные краски были плохо различимы, но Пабло запомнил ее всю, до мельчайших деталей. На картине была изображена толпа людей, двигавшихся прямо на Пабло: искаженные лица, застывшие в вечном крике рты, скрюченные пальцы - и лица, донельзя знакомые, но изуродованные неизвестным ужасом лица. Вот донна Марта, старая карга, шамкает беззубым ртом и косится в сторону деда Акосто (поговаривали, что в молодости он увивался за юной Мартой). Вот мясник Хосе облизывает сальный палец, вот Энрике-булочник в своих вечно стоптанных башмаках и фартуке, обсыпанном мукой... А впереди - гляди-ка! - это же он, Педро-весельчак, с вечной гитарой наперевес, только вот поет Педро не веселую песенку о прелестной Росите, а какую-то ужасную тягучую канцону, и рот его перекошен, и ужас в широко распахнутых глазах...
Пабло отшатнулся от страшной картины, и они с Хуаном юркнули в преддверный холл - но тут же снова замерли, изумленные и испуганные одновременно.
По обе стороны дверей висели еще две картины. На правой была изображена статная, властная женщина с гордо поднятой головой, черное платье плотно облегало фигуру, левая нога кокетливо выдвинута вперед. Но лицо женщины показалось Пабло неуловимо знакомым - он пригляделся и узнал в изображенной на картине женщине Леокадию, только лет ей здесь было гораздо меньше, сорок, не более. В глазах прислужницы колдуна застыло надменное и высокопарное выражение, тонкие губы сложены в язвительную усмешку.
На левой картине неизвестный художник нарисовал двух монахов. Одного Пабло сразу же определил - отец Игнасио был как живой: грустное вытянутое лицо, обрамленное седой бородой, печальные глаза и черная хламида рясы... Но вот из-за плеча старого монаха высовывалась мерзкая пухлогубая рожа. Еще один монах - молодой, со свежевыбритой тонзурой и угреватым носом-картошкой, что-то нашептывал старому священнику на ухо, паскудно косясь хитрым глазом в сторону Пабло. Казалось, вся человеческая - да что там! - и нечеловеческая мерзость сосредоточилась в этой наглой роже, в этом отвратительном человечишке, явно сообщающем отцу Игнасио какую-то грязную сплетню, но по невозмутимому выражению старого священника было видно, что его - велик Господь! - сплетни гадостного паскудника нисколечко не трогают. О, смиренный отец Игнасио, мудрец и провидец, несокрушима вера твоя и неколебим дух твой!
Пабло неожиданно поймал себя на мысли, что думает о нарисованных персонажах, как о живых людях. И в самом деле - хоть знакомые лица были нарисованы широкими, грубыми мазками, сходство с реальными людьми было удивительным. Вот только неведомый художник словно смотрел на них сквозь сосуды с водой - вроде, черты лица те же, но при этом - искажены рябью водной глади, искривлены стенками сосуда...
Пабло обернулся.
И в воздухе повис душераздирающий вопль - крик загнанного зверя, испуганной дичи, умирающего животного, крик, полный боли, отчаяния и страха.
"Кто же то кричит?" - с удивлением подумал Пабло, но через секунду понял, что кричит он сам.
Ничего более страшного он в своей жизни не видел.
Перед ним сидел на корточках голый великан. Седые космы растрепались по плечам, безумные глаза вылезли из орбит, раззявана гигантская пасть, а из нее свисает обглоданное тело мальчишки.
Великан жрал. Исступленно жрал человечину, рыгая и истекая слюной, перхая чужой кровью и давясь юными хрящиками, смакуя свежее мясо.
Великан был ненасытен. Кривые грязные когти впивались в кожу трупа, разрывая мягкие ткани детского тельца, и было ясно, что вот сейчас он заглотит этого ребенка - и бросится на них с Хуаном.
И немедленно сожрет.
"Это же он, дом!" - пронеслась в мозгу Пабло шальная мысль. - "Это он и есть, он нас жрет - и не выбраться отсюда никогда...".
Пабло не видел, как с визгом улепетывает по коридору Хуан, как распахивает он окно и сигает во двор. Перед глазами закружился какой-то серый туман, и последнее, что Пабло почувствовал - это была тяжелая рука у него на плече и хриплый голос, дохнувший смрадом чесночной похлебки:
- Леокадия! Кто пустил сюда этого мальчишку?...
... Когда Пабло открыл глаза, он увидел, что лежит на белоснежных подушках в чужой спальне. Широкое окно было раскрыто настеж, свежий ветер ласково трепал Пабло по щеке.
А у окна, в кресле, сидел колдун.
В руках у него был свинцовый карандаш и лист бумаги. Колдун хитро смотрел на Пабло.
- Очнулся? - хрипло каркнул он. - Я бы попросил тебя не шевелиться еще пару минут. Я должен закончить рисунок.
- Рисунок?... - пролепетал изумленный Пабло. - Только рисунок?
- А что ты хотел еще? - хохотнул колдун. - Только отвечай, пожалуйста, четче и смотри прямо на меня. Я глух и читаю по губам.
- Мою душу?... - сказал Пабло.
- Зачем мне твоя душа? - колдун вытаращил удивленные глаза и замер с карандашом в руке.
- Но вы же колдун? Вам нужна моя душа, да? - пробормотал Пабло.
- Колдун?! - расхохотался человек в кресле. - Так меня еще никто не называл! Я не колдун, мальчик. Я художник. Франсиско Гойя-и-Лусиэнтес к твоим услугам. И, будь любезен, не шевелись. Я должен успеть дорисовать тебя до захода солнца...