В гостях у Чехова

Иван Кожемяко 3
ИВАН КОЖЕМЯКО

В ГОСТЯХ
У ЧЕХОВА


© Кожемяко Иван Иванович
27 ноября 2013 года


Москва
2013 год


***
В ГОСТЯХ У ЧЕХОВА

…Море штормило.
Волны захлёстывали многочисленные ресторанчики и кафе на набережной, которые содержали степенные греки.
Только у них был таким вкусным и душистым кофе, ароматный коньяк, да бараболя, янтарно отсвечивая, безудержно призывала к себе….
Но это сегодня меня не занимало.
Я стоял на берегу моря в Гурзуфе, весь мокрый и счастливый. Такого восторга на душе у меня не было уже давно.
И тут я услышал глухое покашливание за спиной. Повернувшись на звук кашля, не удивился даже, что сам Антон Павлович Чехов меня предостерегал:
– Вы, голубчик, побереглись бы. Подобные моционы… э… здоровья не прибавляют.
И тут же, без всякого промедления, предложил:
– У меня – в двух шагах отсюда, дача. Пойдёмте-ка, батенька, ко мне. Обогреетесь. Переоденетесь.
Я с радостью согласился и мы через шесть-семь минут были у скромного, но такого уютного домика, разместившегося на самом берегу моря.
Странное дело, но я знал эту дачу до каждого уголка, до каждой комнаты.
И это не укрылось от наблюдательного взгляда моего попутчика:
– А Вы, голубчик, что – у меня бывали раньше?
– Не раньше, Антон Павлович, а… позже... Много раз бывал… у Вас, в этом благословенном уголке…
Чехов критично оглядел мою одежду и обувь – джинсы, свитер, кроссовки – и, храня спокойствие, произнёс:
– Как Вы необычно одеты. Где так ходят? Что-то я не уследил. Вы – иностранец?
– Нет, Антон Павлович, я – русский. И хотя за рубежом бывал, но не часто. Да и пребывания мои были, мягко скажем, не по своей воле, а всё больше – по государственной нужде: Афганистан. Ангола, Сирия…
– Странные государства Вы называете. А какие же там интересы России существуют?
– Не России, Антон Павлович, а Советского Союза. Так называется объединение ряда государств, в том числе и России, думаю, она по праву стоит во главе этого объединения, которое создано после 1917 года.
Чехов недоумённо посмотрел на меня, но ни один мускул не дрогнул на его лице:
– Так Вы хотите сказать, что Вы… из иного времени? Вы – сон, который мне снится?
– Нет, Антон Павлович. Я не сон. Это, скорее, мне снится Ваше время. Но я зримо осязаю Вас, нашу беседу, не пугайтесь, я действительно из иного времени, из будущего.
Чехов помолчал минуту, потирая свои озябшие руки, а потом тихо казал;
– Но я его не… буду знать…
– Да, милый Антон Павлович, к великому сожалению – Вы уже не станете свидетелем тех перемен, которые наступят в России. Всего лишь тринадцать лет отделят Вас от наступления новой эры, нового строя, новой жизни.
Чехов пребывал в некоторой растерянности.
– Значит, – после долгой паузы произнёс он, – мне осталось… лишь четыре года?
Он нервно заходил по комнате. С жадностью потянулся к папиросе, помял её тонкими изящными пальцами. С отчаянием отложил в сторону – уже давно не курил, так как болел, тяжело, лёгкими.
Успокоился.
– Я не знаю, почему я Вам верю, но, наверное, это правда. И я, как врач, реально оцениваю ситуацию со своим здоровьем.
Но… сколько же ещё хотелось бы сделать.
– Хочется сделать, – поправился он.
– Особенно сейчас. Когда я узнал её…
– Да, Антон Павлович, я знаю всю Вашу историю, историю Вашей любви с Ольгой Леонардовной…
– Вы и это знаете?
– Это будет знать вся Россия, Антон Павлович.
Он хорошо и светло при этом засмеялся.
Не дано будет узнать великому гуманисту, что Ольга Леонардовна внесёт заметный вклад в борьбу с фашизмом. Через свою племянницу. Тоже – Ольгу Чехову.
Информация, которую та добудет прямо в среде высших руководителей рейха, общаясь непосредственно с Гитлером, Герингом, Геббельсом, Гиммлером и другими бонзами третьего рейха, будет просто бесценна и позволит нашему командованию и руководству страны принять необходимые меры по ослаблению фашизма, и, в конечном счёте, по достижению Великой Победы над ним.
Именно Ольга Чехова убедит фельдмаршала Паулюса, с которым была дружна в предвоенные годы, выступить на Нюрнбергском процессе и подтвердить все обвинения советской стороны в адрес фашизма.
И мы вновь заговорили с Антоном Павловичем, вернее, говорил он один. А я слушал:
– Ох, Ялта, Ялта. Всю кровь она из меня выпила, – неожиданно проговорил Чехов.
– Город разврата и сплетен. Здесь концентрация злословия во много раз превышает допустимую меру.
Совестливому человеку здесь просто противопоказано жить.
Моё общение здесь сведено лишь к встречам с Александром Ивановичем Куприным. Буниным, Станиславским, Шаляпиным, Немировичем-Данченко, в былом - с Левитаном, которого уже нет в живых, Васнецовым…
Да, вот, великое счастье выпало – имел встречу со Львом Николаевичем Толстым. Но он в Крыму очень редкий гость.
Вот уж кому природа отсыпала таланта. Ясности разума и неугомонного сердца.
За высокую и великую честь почитаю каждую минуту, проведённую с ним.
Но это, конечно, лишь в те счастливые дни, когда они приезжают сюда.
Поверьте, они также страдают от злословия на этом острове дьявола.
В Крыму нет природы. Нет той левитановской силы и красоты. Того высокого духа общности с Россией.
Оживился, словно морок сказанных слов стряхнул с себя, и стал говорить дальше:
– Вот море я люблю. Море в Крыму прекрасное. Неукротимая стихия, и она столь мила моему сердцу и столь дорога, что поднимает и возвышает меня, как человека, над обыденностью.
 
Море – это праздник.
Его, правда, надо дозировать. Как и всякую иную красоту, иначе она становится непосильной для человека.
– Да, да, и не спорьте со мной, – живо повернулся он ко мне, хотя я и не думал спорить с ним, – красота не может быть беспредельной в нашей жизни.
Бывает такое критическое её количество, её масса, что она является для человека непосильной.
В больших количествах она перестаёт быть красотой и превращается в какие-то непосильные вериги.
И это обедняет всю нашу жизнь.
Сегодня из неё уходит красота в силу того, что она становится очень доступной.
– Поэтому, мой юный друг, – он красиво при этом засмеялся, – всё, как в реальной жизни – мёд может быть лакомством, лекарством. А может быть и ядом, если его потребить очень много.
– Ой, да что я Вас всё разговорами занимаю, – и он засуетился, забегал почти, по своей даче.
– Вот, чистое бельё, халат, переоденьтесь и будем ужинать.
Я переоделся и почувствовал себя очень уютно. Было такое ощущение, словно оказался дома, подле родной души.
А Чехов всё не успокаивался и суетился:
– Свою одежду оставьте Дуняше, она её высушит и приведёт в порядок.
Я с изумлением оглядывал богато накрытый стол на две персоны.
«Когда только и успели? – подумал я, – и как же я рад, что судьба, пусть и в таком виде, но подарила мне встречу с Антоном Павловичем».
На столе стоял графинчик водки, несколько бутылок вина.
Знаменитая бараболя лежала аппетитной горкой в деревянном корытце, икра торжественно отблёскивала в лучах свечей. Дымилась картошка и уха, щедро посыпанная укропом. В вазах лежали фрукты – виноград, яблоки, груши…
– Спасибо, дорогой Антон Павлович. Не ожидал такого царского приёма. Мне бы Вас услышать, увидеть – и то счастье…
– Ну, что Вы, голубчик. Кому я интересен в этом заточении?
Он сжимал сухие пальцы, да так, что они даже затрещали:
– Задыхаюсь, задыхаюсь от изоляции, отрыва от России.
Вот, получил письмо от милейшего Фёдора Ивановича Шаляпина.
Он пишет, что в Петербурге с успехом идут мои пьесы: «Дядя Ваня» и «Чайка». А я даже не знаю, как они там представлены и как выглядят на сцене.
Но, к несчастию, я не могу оставить этот опостылевший Крым, так как мои лёгкие не выдержат климата Петербурга.
Он горько усмехнулся:
– Вот так и разрываюсь, между тем, что хотелось бы, и тем, что возможно…
А самое тяжкое, что ОНА там. В той жизни, а я, как мальчишка, в свои сорок один год, только в письмах и могу выразить своё отношение, свои чувства к ней.
– Я понимаю всё, дорогой Антон Павлович.
Он сел в витое кресло и любезно указал мне рукой на красивый стул, на противоположной стороне стола:
– Садитесь, садитесь. Нам надо о многом поговорить с Вами.
Это же сама судьба мне Вас послала, – сказал он без всякого удивления, – человека из далёких будущих лет.
Мне очень важно знать, как вы там понимаете моё творчество?
Не устарело ли оно?
Встревожено спросил:
– А может оно никому и не нужно в Вашей жизни?
– Нет, Антон Павлович, Вы даже не тратьте сил на эти мысли.
Ваше творчество востребовано, оно, как нельзя, современно, актуально, и читая вновь и вновь Ваши творения, кажется, что они написаны сегодня, именно к той ситуации, которую переживает нынешняя Россия.
Он заинтересованно слушал меня, даже забыв о еде.
И только Дуняша, с укоризной в голосе, вернула нас к реальной жизни:
– Антон Павлович, ну как Вам не стыдно? Я же так старалась, чтобы Вам, с Вашим гостем, было уютно. Ешьте. А потом говорить будете, за чаем.
– Дуняша, милая, прости…
Он наполнил мою рюмку водкой, себе налил немножко вина:
– Под уху – водочки. Хорошо! Жаль, что не могу Вас поддержать. Но Вы – прошу Вас, Вы пейте, выпейте и ешьте.
Блаженное тепло разлилось у меня по телу.
Уха была дивной.
И я даже не заметил, как Антон Павлович налил мне – одну за другой – ещё две рюмки, которые я с удовольствием выпил.
Бараболя таяла во рту.
Я никогда не ел блюда вкуснее, нежели эта, невзрачная на вид, маленькая рыбёшка. Не зря её называли по иному – султанкой.
Утолив первый голод, я с вожделением ждал беседы с любимым писателем.
– Антон Павлович!
Я ведь знаю, пусть Вас это не удивляет, над чем Вы сейчас работаете.
Ваш «Чёрный монах», «Длинный язык», «Случай из практики», «В овраге», «Невеста» – видите, я верно назвал те произведения, которые Вы написали здесь, в Крыму?.
Он удовлетворённо заулыбался:
– Да, очень приятно беседовать с человеком, который так знает моё творчество. Спасибо Вам. Но сейчас я, в основном, редактирую свои произведения, готовя их к изданию в собрании сочинений.
И он тяжело при этом вздохнул...
– Но Вы забыли, пожалуй, главную мою вещь, написанную в Крыму – «Даму с собачкой».
– Нет, нет, Антон Павлович. Я не забыл. Но у меня, как бы это Вам объяснить, чтобы Вы меня правильно поняли, особое отношение к этому произведению.
Он даже удивлённо поднял брови и молча, внимательно, слушал меня.
Я засмеялся:
– Антон Павлович! По Вашей «Даме с собачкой» у нас был снят фильм. Уже давно. И, к несчастию, главную роль в нём играет актриса Ия Савина, сценический образ которой я очень не люблю. Она не выразила характер вашей героини. Её такой, как она играет, любить нельзя. Она крайне неприятна. Холодна, и даже почти мертва в этом фильме.
Я заулыбался:
– Знаете, у нас есть прекрасный актёр Валентин Гафт. Он не только театральный деятель, но и киноактёр. Снялся во многих фильмах. Человек очень характерный, тонкий и умный.
Так вот, он написал эпиграмму, посвящённую Ие Савиной.
Навеянную её ролью в фильме по Вашему творению:
"Всё это правда, а не враки,
И вовсе не шизофрения.
В Крыму гуляли две собаки
Поменьше – шпиц.
Побольше – Ия».
Чехов хохотал, как мальчишка. Он даже похлопывал себя по коленям сухими руками с длинными пальцами:
– Да, не хотел бы я попасть на язык Вашему актёру. Талантливый человек. Определённо – талантливый, судя даже по этой краткой эпиграмме.
Вот, спасибо, порадовали меня. В моё время так не говорили.
Он подошёл к окну. Посмотрел в темень и глухо произнёс:
– Задумок много, но, видно, не осилю уже… Что-то стал сильно уставать. Болезнь берёт своё…
 
Вот приступил к «Вишнёвому саду», чувствую, понимаю, что новое время наступает в России.
И обязан на его вызовы ответить. Своё видение происходящих перемен оставить людям. Быть может, кому-то поможет это выбрать свою дорогу в жизни, да и потом – не свернуть с неё.
– Да, Антон Павлович, Вы бы знали, сколько вышло литературы, критического анализа по Вашему «Вишнёвому саду».
Он ведь был написан Вами накануне Первой русской революции.
Он удивлённо смотрел на меня.
– Да, да, Антон Павлович, Россия стоит в это время, в котором живёте Вы, на пороге революции.
Те противоречия в обществе, которые назрели, существующая власть разрешить неспособна.
– Голубчик, – перебил меня Чехов, – но это же страшные страдания народу. Кровь… Потрясения… Я… э… ведь не вижу силы, способной объединить народ к созидательной цели.
Везде – разброд, везде – страшная сумятица в умах.
И в первую очередь – у интеллигенции, которая обязана определить для народа – как ценностные ориентиры, так и выработать принципы единения всего передового и светлого, что осталось в России.
– Да, Антон Павлович, эта революция не принесёт желанных плодов. Утопит власть её в крови. Но она явится репетицией, предтечей того эпохального события, которое случится через десять лет.
Вот оно изменит весь мир. Установит новый строй. Низвергнет самодержавие.
Чехов был совершенно потерянным, и, как мне казалось, будучи врачом – с тревогой оценивал моё психическое состояние.
Я засмеялся:
– Да, да, Антон Павлович. Именно так и будет. И хищнический капитал, зарождение которого Вы так талантливо описали в своём «Вишнёвом саде», сам же и приблизит этот час.
Час своей кончины.
Такова неумолимая логика законов общественного развития.
Чем выше уровень развития капитализма, тем выше его эксплуататорская сущность, тем больший протест существующим неправедным порядкам он вызывает в обществе.
И это, в конечном счёте, приведёт к революции.
В мои руки, уважаемый Антон Павлович, попало письмо барона Николая Врангеля, который писал своему сыну, полковнику Петру Врангелю.
Задумайтесь, Антон Павлович, – барон, голубая кровь, в письме к сыну отмечает: «Не может быть устойчивым строй в стране, в которой 35-40 тысяч семей владеют всем, а остальной народ пребывает в нищете и невежестве».
– О, Антон Павлович, какие вихри в результате недооценки этого предостережения, промчатся над Россией – революция 1917 года, гражданская война, которую, при поддержке всех мировых хищников, навяжут народу те, кто лишился, в одночасье, своих немеряных богатств и права жить за счёт других.
Это было главной причиной выступления низвергнутых классов против народов России.
Но всё это ещё только зреет, хотя о грозных раскатах, предвещающих наступление этого времени, свидетельствует и Ваше творчество.
– Царизм бездарно проиграет войну с Японией, в 1914 году ввергнет Россию в войну с Германией, которая и погубит существующий строй.
Чехов сидел в оцепенении.
– Да, скорблю об одном, что мне не дано будет увидеть этих событий…
За долгим разговором мы утратили ощущение времени.
И, само собой, тему социальных проблем, сменила тема творчества.
Я очень боялся, что может случиться с демонстрацией возможностей интернета, но всё же – решил рискнуть. Слава Богу, что ноутбук был со мной.
– Антон Павлович! Вы … только не удивляйтесь, – как можно спокойнее и ровно сказал я, – но в этом приборе, – указал я на компьютер, – огромная масса небезынтересной для Вас информации.
И я, войдя в Интернет, медленно набрал в окошке: «А. П. Чехов и Крым. Анализ творчества»
И стал внимательно наблюдать за лицом Гения, который, мне кажется, и дышал через раз, наблюдая за моими действиями.
Нет, он не удивился возможностям компьютера, он очень разволновался по иному поводу – из-за огромного обилия материалов, посвящённых его творчеству.
– Господи, спасибо тебе, Создатель, – шептал он, – я теперь воочию вижу, что моё творчество востребовано народом.
Это же сколько написано только по одному «Вишнёвому саду»!
Мне казалось, что эта тема будет интересной, так скажем, узкому кругу сельских мечтателей, альтруистов, которых безжалостная жизнь выдавила из привычных условий обитания.
Он потёр руками своё лицо и стал вчитываться в информацию на экране.
– А знаете, голубчик, конечно, я не совсем согласен, что тут обо мне написали, но как же я признателен жизни и судьбе, что явился… э… как бы это сказать – причиной, предлогом столь живых дискуссий.
И тут же, страшно волнуясь, спросил:
– А что пишут Ваши современники о… ней?
И я ему нашёл огромную подборку материалов о жизни и творчестве Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой.
– Ах, голубка моя, как же я скорблю, что так мало нам Господь времени отпустил. И как горжусь тобой, что ты всегда… самоотверженно служила России, Отечеству нашему.
– Антон Павлович. Если Вы хотите – я распечатаю эти материалы.
– А что, и это возможно?
– Я завтра же это сделаю и Вам доставлю.
– Вот, спасибо, голубчик. Бесценный подарок. Буду Вам очень признателен и благодарен.
– Ваши 433 письма к Ольге Леонардовне…
– Вы и это знаете?
– Да, Антон Павлович. Не только я, вся Россия, мир весь их читал, воспринимал всем сердцем.
Сила Вашего чувства – научила миллионы любить. Ждать и верить
Да и более 400 писем Ольги Леонардовны – Вам в ответ…
Какое счастье, что Вы оба явили их миру! В Ваших письмах – такая пронзительная сила любви, что все люди, весь мир, приобщаясь к ним, делается чище и добрее.
– Спасибо, голубчик. Но я, по правде, и не знаю, сколько я их написал, этих писем. Просто, в её отсутствие была постоянная потребность говорить с ней, выверять все свои шаги с её мыслями, её чувствами, её жизнью.
Он с огромным чувством вглядывался в экран, на котором я ему прокручивал страницы о жизни и творческой деятельности Ольги Леонардовны.
Но вдруг он вздрогнул и растерянно посмотрел на меня:
– А это… правда? Правда, что она меня переживёт на 55 лет?
– Да, Антон Павлович. Ольга Леонардовна проживёт большую творческую жизнь.
Станет Народной артисткой СССР, нового государства, которое придёт на смену Вашей России, будет удостоена множества отличий этой державы.
– Господи, как же я этому рад, что Господь отпустит ей так много времени на жизнь, на творчество.
Скорблю лишь об одном. Нет, не своей участи страшусь, не судьбы своей жалко, а вот как бы хотел, хоть на день, возле неё оказаться в том далёком будущем мире, неведомом для меня.
Он очень разволновался и долго не мог справиться со своим волнением.
– Это же мне было бы… Господи, почти сто лет в ту пору.
Нет, так долго я жить не хочу. Тяжело это очень.
Душе тяжело.
Чтобы его отвлечь от грустных мыслей, я сказал:
– Завтра же всё это сделаю. Всё размножу. Не тревожьтесь…
Вновь радовался, после минут печали, увидев материалы о своих встречах со Львом Николаевичем Толстым:
– Вот кто подлинный мастер слова. Вот у кого учусь!
И тут же, неожиданно:
– А эти фарисеи, приспособленцы и мракобесы – отлучили его от церкви.
– Да, Антон Павлович, произнесённое им «Бог – во мне!», стоило ему и упокоения без креста.
И вот уже более ста лет так и покоится в своей Ясной Поляне, не прощённый церковью.
– Да, великая неправда свершилась! Самого совестливого и искреннего человека, болеющего за людей – отлучить от церкви… И это в ту пору, когда истинные греховодники не получают даже лёгкого осуждения иерархов церкви.
Он зябко повёл плечами:
– Я, голубчик, содрогаюсь от двух картин Перова – «Сельский Крестный ход» и «Чаепитие в Мытищах». Об этом же сказал на весь мир и Репин в своём «Крестном ходе в Курской губернии».
Это ведь не плод фантазии авторов, а увиденное ими и запечатлённое на полотне.
Вот кого бы отлучать от церкви и сана лишать.
Так нет же – в Толстом увидели опасность для своего существования.
Еретик! Богохульник!
А того, что это и есть ангельская, святая душа – не увидели.
– Да, Антон Павлович, церковь очень хочет, чтобы с личностью лукавого и очень часто – корыстолюбивого, алчного священнослужителя, людьми отождествлялась сама вера, и даже выше берите – сам Господь.
А это, мягко скажем, очень часто понятия не только не тождественные, но даже совершенно не совпадающие.
– Дорогой Антон Павлович, если бы Вы знали, как в сорок первом году православная церковь за рубежом будет благословлять немцев на поход против России, на убийство миллионов ни в чём не повинных людей – Вы бы просто ужаснулись и не выдержали такого.
Но это будет.
И святые старцы изменят России, вере своей и продадут душу дьяволу, будут откровенно служить немцам, которые, слава Богу, лишь временно оккупируют почти всю Европейскую Россию, почти до Москвы включительно.
Изумлению Чехова не было пределов:
– Церковь пойдёт служить врагу Отечества?
– Да, Антон Павлович. Поверьте мне. Шесть митрополитов-отступников, создадут, так называемую, Псковскую миссию и будут служить врагу.
Трогательно было наблюдать за его непосредственным и прямо детским изумлением, когда он увидел свои произведения в переводах на английский, французский, иные европейские языки.
Но самое настоящее потрясение он пережил, когда увидел на экране компьютера переводы своих произведений на языки народов Ближнего Востока, Африки, Латинской Америки и даже Китая.
– Господи, неужели это правда? – взволнованно говорил он, обращаясь ко мне.
– Да, Антон Павлович, это правда.
Спектакли «Вишнёвый сад», «Дядя Ваня» – идут на сценах Испании, Италии, Соединённых Штатов Америки, Канады, Великобритании…
Справившись со своим волнением, дотронувшись рукой, словно к живому существу, к экрану компьютера, он стал говорить о другом:
– А как Вы, голубчик, относитесь к тому, что Нобелевский комитет отказал Льву Николаевичу Толстому в присуждении премии?
Я даже не уверен, что Лев Николаевич её бы принял, важно другое – в мире нет писателя более достойного этой премии, личности более масштабной и великой.
Но чиновники из аппарата комитета по премиям – отказали Гению земли русской.
Фарисеи, угодники, конъюнктурщики! – уже гремел, а не просто говорил он.
– Эта премия – фактом отказа присудить её Льву Николаевичу, себя просто уничтожила.
Она потеряла право выражать волю масс. Волю народа.
Я рассказал ему о практике присуждения премии в наше время.
Оно стало ещё более деляческим.
Если уж эта премия присуждена Горбачёву. Солженицыну (кратко объяснил Антону Павловичу, кто они такие), которые откровенно служили интересам врагов Отечества, уничтожали нашу мораль и совесть, злобно клеветали на советский строй, или Бродскому, творения которого, как писал Толстой в своё время в отношении «Капитала» Маркса – если кто и прочтёт, то ничего не поймёт, – что тут говорить дальше?
Антон Павлович внимательно слушал меня.
– Конечно, я не знаю этих людей, их поступков, творчества, но соглашаюсь с Вами в силу только сообщённого Вами – отступники от Отечества, дезертиры, бежавшие на Запад и оттуда злобно клевещущие на свою Родину, конечно же, премировались своими истинными хозяевами за оказанные услуги.
Стыдно. Стыдно, я думаю, поступать таким образом.
Поэтому и цена этой премии невелика.
– К слову, – и он быстро заходил по комнате, – с этой проблемой тесно связана и проблема реализма в искусстве.
Наше время явило миру каких-то футуристов, имажинистов, творчество которых носит явно клубный характер, ориентировано на узкие группы людей.
Это путь в никуда. Это своеобразное искусство никогда не станет народным, не будет умножать нравственные силы граждан.
Это ведь всё равно, что вместо зерна засеять поле плевелами.
Разве можно при этом рассчитывать на урожай хлеба?
Всё это жизнь отметёт.
И никакого будущего у этих авторов нет. Я в этом убеждён.
Я видел, что он очень устал и сам предложил:
– Антон Павлович! Вам надо отдохнуть. Если Вы позволите, мы продолжим нашу беседу в следующую встречу. В следующий раз…
– Да, да, голубчик, Дуняша Вам постелила. Идите спать и Вы…

***

Утром я проснулся в своём номере, в гостинице, совершенно разбитым.
Всё пережитое за ночь не давало мне покоя.
И я, не зная, сон ли это мне приснился, или явь такая случилась – пребывал в страшной растерянности.
Странное совпадение – как только я включил телевизор, по какому-то каналу, крымскому, шла передача, посвящённая 100-летию со дня смерти Антона Павловича Чехова.
На экране застыл его портрет, который я всегда очень любил, и который живьём представал предо мной вчера множество раз – он сидел за столом, в кресле, ещё без пенсне, а его глаза смотрели в эту минуту на меня в упор и словно говорили:
«Да, голубчик. Я очень рад нашей встрече. А ещё – доброй памяти обо мне.
Значит, жизнь состоялась и прожита она, очевидно, была не  зря.
Будьте счастливы, голубчик.
А в Крыму будете – приезжайте ко мне.
Я уже никуда не тороплюсь из вечности.
И очень буду рад встрече и беседе с Вами».
И он тепло улыбнулся мне из телевизионного экрана.

***

А вечером – я, как и обещал, отвёз увесистый конверт на дачу Антона Павловича Чехова, с материалами о его творчестве, жизни Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, которые вызвали такой живой интерес у автора «Вишнёвого сада», и положил его на красивую скамейку, с витыми чугунными ножками, у входных дверей домика в скалах.
Через миг этот конверт как-то растаял у меня на глазах, и я отчётливо услышал голос Антона Павловича:
«Спасибо, что сдержали слово. Мне и не верилось даже. Храни Вас Бог!».

 
***