Багаба хан, - одиозная личность сибирской истории

Владимир Бахмутов Красноярский
         

    О сыне боярском Иване Похабове в исторической литературе написано немало. Причем авторы дают ему самые разные оценки, порою весьма противоречивые. Одни исследователи превозносят его как выдающегося землепроходца, пишут, что он «заслуживает быть внесенным в  почетный список настоящих государственных людей», что его имя навечно связано с первыми русскими экспедициями на озеро Байкал, основанием города Иркутска, строительством и укреплением сибирских острогов, установлением дипломатических отношений с Монголией. Другие заявляют, что  к строительству Иркутского острога он не имел никакого отношения, что  своими жестокостями и безудержной корыстью он вызвал восстание бурят, закончившееся массовой их откочевкой  в Монголию и это обернулось ощутимой потерей для государевой казны.  Что суда и сурового наказания он  избежал только лишь благодаря заступничеству своего брата Григория, служившего в Сибирском приказе.

    Особую неприязнь, если не сказать ненависть, вызывало и вызывает  имя Ивана Похабова в общественном сознании бурятского населения. И дело здесь не столько в проявленной им жестокости и корысти в отношении ясачных бурят, приведшей к их перекочевке в Монголию, сколько в драконовских методах насильственного крещения бурятского населения. Может ли быть что-либо более кощунственное, чем надругательство над верой, к которой приобщен человек с детства. В народном бурятском эпосе сохранилось немало сказаний и легенд о жестоком Багаба хане,  его обряде угхар-угаха, - мытье водой в ангарских прорубях.

    Дальний потомок устюжского рода Похабовых (не прямой, впрочем, потомок Ивана Похабова, - потомок его брата - Семена)  Юрий Павлович Похабов, - инженер, ракетостроитель, кандидат технических наук,  вместе с тем страстный любитель русской истории и писатель, пытаясь как-то примирить противоречивые взгляды исследователей,  высказал мнение, что действительно, мол, деятельность в Сибири Ивана Похабова разделяется на два периода. В первый, - 1644 - 1649 годы он де проявил себя, как  выдающийся землепроходец,  строитель острогов, дипломат и вообще государственно мыслящий человек. Во втором же, - в 1652 – 1659 годы  проявились такие его личные качества, как жестокость, циничность, мздоимство, блуд, то есть черты характера, рисующие образ законченного негодяя и изверга. Правда тут же, ссылаясь на мнение А.П. Окладникова, заявил, что это де образ и пример поведения «типичного русского завоевателя 17-го века».

    С такой трактовкой никак нельзя согласиться. Прежде всего, потому, что это бросает тень на  многих других русских землепроходцев, не обладавших столь одиозными качествами, - таких, как Петр Бекетов, Степан Поляков, Иван и Костька Москвитины, Онуфрий Степанов-Кузнец, Курбат Иванов, Семен Дежнев, Никифор Черниговский, Обрашка Парфенов, многих других, оставивших о себе  память совсем  другого свойства.

    Действия Ивана Похабова роднят его разве что с Ерофеем Хабаровым, которого тоже весьма прельщала слава первопроходца - покорителя новых земель, но больше всего – собственное обогащение. Ограблением ли аборигенов, или за счет своих же соотечественников, - не имело значения. Государственные интересы его ничуть не волновали.

    Все вышеназванные люди, конечно же, тоже были завоевателями, порой жестокими и беспощадными, как жестокими и беспощадными были любые завоеватели мира.  Но ни об одном из них мы не встречаем в архивах свидетельств  подлости, качеств изверга и негодяя. Было среди землепроходцев немало стяжателей и корыстолюбцев, это так, но можно ли  привести еще пример  наказания батогами известного землепроходца, сына боярского, приказчика государевых острогов за корысть и злоупотребление властью?

    Можно ли вообще поверить, чтобы человек, показавший себя государственником, пекущемся о  величии и процветании России, через два года вдруг проявит неуемную корысть, злоупотребление  служебным положением, будет игнорировать государевы  указы, что   приведет к ущербу  интересов  государства. Одним словом с простительной характеристикой Ивана Похабова никак нельзя согласиться. Что-то здесь не так. Как же тогда объяснить этот парадокс?

    Юрий Павлович пишет в одной из своих статей, что фигура Ивана Похабова во многом более заметна… «благодаря большому числу архивных сведений о нем, и тому вниманию, которое ему уделили абсолютно все исследователи Сибири».

    То, что имя Ивана Похабова упоминается практически в любой работе историков - исследователей Сибири, - это так, но нельзя сказать, что ему уделяли большое внимание с точки зрения внимательного анализа сохранившихся документов, в которых нашла отражение его деятельность в Сибири. Что же касается большого числа сохранившихся о нем архивных сведений, то здесь есть одна интересная особенность. Подавляющая часть этих  документов это либо челобитные и расспросные речи Похабова, либо интерпретация его сообщений енисейскими воеводами и деятелями Сибирского приказа. То есть  информация о его деятельности  с его же собственных слов. Только лишь в одной из справок Сибирского приказа фигурируют сведения, полученные при расспросе казаков, ходивших вместе с  ним  к Цецен хану.

    В этом Иван Похабов тоже сходен с Ерофеем Хабаровым, о котором в течение столетий русский читатель знал лишь по отпискам самого Хабарова. Между тем опыт исторических исследований показывает, что доверие к  источникам такого рода далеко не всегда приводит к объективной оценке происходивших событий.


    Ко второму  же периоду  деятельности Ивана Похабова, - 1652 – 1659 г.г.,  относятся многочисленные жалобы на него (челобитные) бурятских князцов, пашенных крестьян и служилых людей Братских острогов, отписки енисейских воевод о его действиях и предпринятых в его отношении карательных мерах. К этому же периоду относится и информация о нем, содержащаяся в работах известного историка  А.П. Окладникова.


    Внимательное рассмотрение содержания всех этих документов в сопоставлении с другими сохранившимися первоисточниками того времени даст, как нам кажется,  возможность разрешить вышеназванный парадокс, и выяснить каким же на самом деле был Иван Похабов.

                *

    О досибирской жизни Ивана Похабова известно немного. Известно, что родом он был из Устюга Великого, что отец его был стрелецким сотником, и что у него было два брата, - Григорий и младший брат Семен. Дата  рождения Ивана доподлинно не известна, но по косвенным признакам  родился он не ранее 1610 г. Во всяком случае, именно к такому заключению пришел Ю.П. Похабов, основательно занимавшийся исследованием родословной устюжских Похабовых. В окладных книгах жалования Енисейского уезда Иван Похабов дважды назван «новгородцем»,  что, скорее всего, - пишет Ю.П. Похабов, - указывает на то, что в Новгороде или Новгородском уезде он был поверстан в службу.

    В те годы дети служилых людей верстались в службу с 15 лет. Государев указ о велении быть Ивану Похабову «в Енисейском остроге в детишках боярских» вышел в 143 (1634/35) году. Трудно сказать, состоялся ли этот указ сразу после того, как Иван был поверстан в службу. Если это так, что весьма вероятно, то год его рождения еще более поздний, - 1620-й. Правда, прибыл он в Енисейск лишь в 1642-ом, - на место сына боярского Парфена Ходырева, который был переведен в Якутский острог. И, значит,было в то время Ивану года 22-23. Для правильной оценки всех последующих действий Похабова, очень важны все эти детали, поскольку они позволяют представить его психологический портрет.


    Где он пропадал и чем занимался в течение восьми лет – не известно. Воевода Осип Аничков определил его приказчиком в Дубчасскую слободу для «прибора» туда пашенных крестьян. Чем это было вызвано, -  волей ли Сибирского приказа, или какими-то иными причинами – тоже не ясно. Во всяком случае, при постоянной «нехватке кадров» для отъезжих служб,  такое назначение сына боярского, то есть потомственного служилого человека-воина, было явлением необычным.

    Это скорее выглядит формой наказания, и  возможно было связано с каким-то нелицеприятным проступком Похабова в предшествовавшие этому назначению годы. Впрочем, это всего лишь предположения. Причины могут быть самыми банальными, - приболел, был привлечен к другим делам, не исключено и такое, что папаня, как сейчас говорят, «откосил» сына от дальней неведомой службы до его полного возмужания, пригрел до времени возле себя. А воевода енисейский определил его  надзирать за пашенными крестьянами с тем, чтобы присмотреться, на что способен этот новоприбывший сын боярский.

    А присмотреться было к чему. Ведь по существу Иван был, как сейчас говорят, представителем «золотой молодежи». Устюг Великий был в те годы городом, подобным нынешнему Питеру. Отец его, - Иван Александрович Похабов был в Устюге  сотником, то есть занимал довольно высокое положение среди первых лиц окружения    устюжского воеводы. Не менее высокое положение занимал и старший брат Ивана, - Григорий, служивший подьячим Устюжской съезжей избы. Как писали о нем, - «меньшим воеводкой», то есть ближайшим помощником воеводы М.В. Милославского.

    Вместе со своим отцом Григорий занимался крупным ростовщичеством, владел деревнями в Устюжском уезде. Историк К.В. Базилевич пишет, что посадские люди и крестьяне неоднократно жаловались на его злоупотребления, насилия и взятничество. По словам  самого Григория, его еще в 1640 году грозились «убить и в воду посадить», то есть утопить. Во время городского восстания в Великом Устюге в 1648 году двор Григория был разграблен, сам он чудом остался жив и бежал в Москву.

    Одним словом, прибывший в Енисейск сын боярский Иван Похабов был из состоятельной семьи Устюжских служилых людей, занимавших высокое социальное положение. Обладал, вероятно, соответствующим гонором, и своё пребывание в Сибири, без сомнения, рассматривал, как благоприятную возможность пробиться в чинах и разбогатеть, не уступив в этом своим ближайшим родственникам, опыт которых ему, конечно же, был хорошо известен.

    В  1644  году  из Томска в Енисейск был переведен   сын боярский Богдан Болкошин, -  голова томских служилых татар, о котором еще  в 1640 году  Петр Бекетов писал, что он «стар и увечен,  государевой дальной службы служить не может». В Енисейске ему поручили совсем уж гражданское дело, - ведать пашенными крестьянами, освободив от этих обязанностей Ивана Похабова.  Одним словом,  в этой должности Иван пробыл недолго, - менее двух лет.

    В первый раз в «отъезжие службы» Иван Похабов отправился из Енисейска в 152 (1644) году. О цели этого похода  в Сибирском приказе выписано: «отправил енисейский воевода Осип Оничков сына боярского Ивана Похабова да с ним служилых людей 37 человек вверх по Тунгуске реке под Брацкой порог …  для ясачного збору и прииску и приводу новых землиц под государеву царскую высокую руку, а приехав … в острожек, которой  поставил енисейской сын боярской Микулай Радунеской, около того зимовья велено ему поставить острог, и всякими крепостьми укрепить накрепко, чтобы в том острошке служилым людем от иноземцов было жить безстрашно».

    Сменивший Оничкова новый енисейский воевода Федор Уваров, о результатах этого похода  докладывал в Москву: «…взял он Иван государева недоборного ясаку на прошлой на 153-й  год з Брацкой землицы с Чадобчи и с агулских тунгусов 23 соболи, подволоку лыжную, 2 бобра карих, 2 ярца, да кошлок, да лисицу красную, да 5 выдр. Да в прошлом же во 153-м году он же, Иван Похабов, сыскал в Брацком острошке у енисейских служилых людей государева ясаку краденых 15 соболей с пупки и с хвосты, а тому государеву ясаку и всей мяхкой рухледи енисейская цена, оприч пупков собольих, 26 рублев с полтиною, …. Да в прошлом же во 153-м  году в Брацком острошке Ивану же Похабову сказали ясачные тунгусы да толмач  Мартынко, что енисейские служилые люди Ивашко Гарасимов, да Вихорка Васильев украли государева ясаку 43 соболи, и за те краденые соболи на тех служилых людех по государеву указу доправлено 25 рублей 14 алтын и 4 деньги».

    Сам Иван Похабов позже в своей челобитной государю добавил: «собрал твой государев ясак з братцких людей и с тунгусов …  с прибылью,  и круг старого острошку новый острог поставил, и надолобы круг острогу по за рву сделал».

    Казалось бы, - образцовое поведение государева служилого человека, пекущегося о пополнении государевой казны и укреплении государевых острогов. Если бы  исторические архивы  не сохранили множество жалоб  на   «лихоимство» Ивана Похабова уже в тот, - начальный период его службы в Енисейске.  Так, енисейский казак Ивашка Чебычаков обвинял его в том, что он в братском улусе «покупал и торговал на себя всякую мяхкую рухлядь, - соболи и бобры, и лисицы преж государева ясака». Извещали на Ивана Похабова и о том, что он «на Байкале озере без государева указу есашнова мужика лутчево именем Мушкил ковал в железа для своей бездельной корысти, и вымучил на собя двадцать четыре соболя с пупки и  хвосты». Отпущенный тунгус  в отместку за это «сожег государево ясачное зимовье».

    Казачьим головой в Енисейске в то время был Петр Бекетов. Когда ему стало известно, что Похабов еще и присвоил часть собранного ясака, чтобы  продать пушнину китайцам, он не выдержал, - обратился к воеводе, чтобы его  обуздать. Об этом тоже известно из архивных документов.

    О  «приводе»  Похабовым в тот период  «под государеву высокую руку новых землиц» в архивах никаких  сведений не обнаружено, но их «прииском» он, без сомнения, занимался.  «Оставя в том остроге служилых людей для береженья восмь человек, - писал он в челобитной, - ходил я вверх по Ангаре реке до Осы, и до Беленя, и до Куды, и до Иркута рек, и на Байкало озеро для прииску новых землиц, а со мною, холопом твоим, было служилых людей тритцать человек».

    О том, что он  побывал на Байкале, свидетельствует и упомянутая выше история с «есашным мужиком … по имени Мушкил». А вот описание Похабовым его последующих действий вызывает недоумение. Этих описаний три, - одно, -  в  справке Сибирского приказа, составленной со слов Похабова,  второе, – в отписке енисейского воеводы Федора Уварова, третье, - в челобитной самого Похабова.

    В справке  Сибирского приказа о его «службах»  написано: «он, Иван,  вышел из Ангары реки на Байкал озеро и шел по Байкалу возле правую сторону, и прошол Олгон остров. В Байкал де озеро текут Селенга да Баргузин реки, а с левую сторону - Ангара река Малая…». Околесица какая-то! Если он, выйдя из Ангары, шел по Байкалу в правую сторону, то никак не мог оказаться возле Ольхона. Если же «прошол Олгон остров», то никак не мог оказаться у Селенги, поскольку это  путь в другую сторону. И вообще из текста непонятно, был ли он у этих трех названных рек, или рассказывает о них понаслышке.

    В его собственной челобитной описание более конкретное: «И перешедчи … Байкало озеро, шел по Селенге реке вверх два дни, и на Ангаре и на Байкале озере и на Селенге и по всем тем рекам находил многих неясачных людей, тех людей под твою государеву высокую руку призывал, … Про те, государь, новые землицы я, холоп твой, воеводе Федору Уварову и подьячему Василью Шпилкину в съезжей избе сказывал, а преже, государь, меня, холопа твоего, на той Селенге реке нихто не бывал, проведал тое реку я …».

    Действительно, енисейский воевода Федор Уваров писал  в Сибирский приказ со слов  Похабова: «брацкие  люди и тунгусы ему Ивану сказали, чтоб им служилым людем зимовать, и они де государю ясак дадут, а летом де у них соболей нет. А он де, Иван, без государева указу зимовать у них не посмел, да и людей де с ним, Иваном, и запасу было мало. И он, Иван,  вышел из Ангары реки на Байкал озеро и шел по Байкалу возле правую сторону…». Правда в этой воеводской отписке,  повторяющей собственные слова Похабова, несуразно выглядит последняя фраза, она вроде бы должна предшествовать основному тексту. Впрочем, в этом могла проявиться  оплошность дьяка, писавшего отписку под диктовку воеводы. В остальном все соответствует заявлению самого Похабова.

    Но не об этом речь. Все эти сообщения вызывают недоумение по другой причине. Дело в том, что оказаться на Селенге Иван Похабов мог не раньше, чем весной 1645 года, но там в это время   находился отряд Василия Колесникова. Сохранившиеся архивные документы свидетельствуют о том, что он со своим отрядом, перезимовав в острожке, построенном на реке Осе, весной 1645 года вышел по Ангаре к Байкалу,  на судах переправился на его южный берег  к  устью  Селенги и оставался там довольно продолжительное время, - практически все лето.  Память об этом сохранилась в нынешнем названии села на берегу Селенги, - Большое Колесово (раньше – Колесникова слобода). Продвинуться дальше Колесникову тогда не удалось, - с его слов, в Кударинской степи он встретил «больших брацких людей»  и вынужден был повернуть обратно, - двинулся вдоль западного побережья в обход озера и остановился на зимовку «против острова Ольхон».

    Ни в отписке енисейского воеводы, ни в челобитной Ивана Похабова, ни в справке Сибирского приказа  о его встрече на южном берегу Байкала с Колесниковым ничего не говориться. Это однозначно свидетельствует о том, что  заявление Ивана Похабова о его пребывании в 1645 году на Селенге и то, что  «преж него на той реке Селенге нихто не бывал» является ложным. Впрочем, к этому эпизоду в челобитной Ивана Похабова мы еще вернемся.

    Осенью 1645 года, дождавшись смены его на посту приказчика Братского острога Максимом Перфильевым, Иван Похабов вернулся в Енисейск.  Енисейский воевода, обеспокоенный долгим отсутствием вестей от атамана Колесникова, стал готовить на Байкал новую экспедицию, возглавить которую  надлежало Ивану Пахабову. 

    К этому времени относится история, нашедшая отражение в архивных документах и  сыгравшая пагубную роль в судьбе трех её участников, в том числе и самого Ивана. Однажды в доме  Ивана Перфильева, - сына известного землепроходца, собралась «на пир» теплая компания, - сам Иван Перфильев, Иван Похабов, немчин Иван Ермис, сын   енисейского воеводы Родион Уваров и енисейский казачий голова Петр Бекетов. Это случилось, судя по всему, весной   1646 года. По какому поводу собралась  вечеринка, исторические документы умалчивают,  но, по всей вероятности, поводом для неё послужил предстоящий поход  Ивана Похабова за Байкал  для «прииску  серебряные руды и проведать Китайския государства», - как писал потом Иван Похабов.

    Экзотической личностью в этом застолье был Иван Ермис. Он  слыл выходцем из «Священной Римской империи», объединявшей в то время территории современной Германии, Италии, Испании, Австрии, Чехии и др. Иваном его назвали, скорее всего, при православном крещении. Сам Ермис сообщал о себе в челобитной, что много лет служил испанскому королю, плавал на больших кораблях «за море», т. е. в Новый Свет. Затем, видимо,  подался в наёмники, - скорее всего к полякам или к шведам,  участвовал в баталиях, оказался в русском плену, был сослан в Сибирь и, в конце концов, оказался в Енисейском остроге. Человек, много повидавший, к тому же еще и грамотный, он быстро выбился  в люди, и был пожалован в дети боярские.
 
    Можно себе представить, сколько увлекательных историй из своей жизни и сказочных небылиц рассказал енисейским казакам этот бывалый, склонный к авантюризму человек. Надо думать, особенно красноречив он был во время застолий, подобных тому, о котором идет речь. С легкой  руки Ермиса енисейские дети боярские были осведомлены и о европейских воинских новинках того времени, и о дальних плаваниях по океану, стычках  с пиратами и грандиозных  морских сражениях, сокровищах «Нового света» и его жителях, слухах о сказочных богатствах Индии и неведомых Филиппин.

    Идея пригласить к столу немчина, по всей вероятности, принадлежала  Похабову. Дело в том, что  у Ермиса родилась идея организации экспедиции для завоевания  сокровищ Китайского царства, о котором он был наслышан, плавая на судах под испанским флагом. В его челобитной, направленной в 1645 году по этому поводу государю, слышны   отголоски сведений, привезенных Максимом Перфильевым с Витима в 1640 году, информации, добытой Курбатом Ивановым в недавнем его походе на Байкал. Он решил, что для задуманной  экспедиции  достаточно будет 800 человек русских ратных людей, которых Ермес собирался набрать в Енисейске и других сибирских городах. У московского правительства он просил лишь четырех, подобных ему,   «специалистов». Для  Похабова, который и сам был одержим идеей «проведать Китай», замыслы Ермеса  представляли  нема-лый интерес. 

    Остановимся более подробно  на намерениях немчина, изложенных в его челобитной, поскольку они характеризуют представление русских служилых людей того времени о Китае, полной их уверенности в превосходстве русского оружия, даже в какой то степени «шапкозакидательских» настроениях в их среде. А главное, - они в значительной мере объясняют все последующие действия Ивана Похабова. Интересна челобитная и своей забавной наивностью, вполне, впрочем,  осознанной деятелями Сибирского приказа, судя по тому, что на неё не последовало никакой положительной реакции.

    «… я, холоп твой, тое страну знаю достаточно, - писал  Ермис государю, - потому, как я служил шпанскому королю и … в той стране бывал на шпанских кораблях, которые  ходят для всяких узорочей….  В той, государь, стране родится золото и серебро, и всякое узорочье, … такое узорочье  твоей царской казне годно. И всем, государь, та страна хлебом и скотом изобильна, … а бой, государь, у них лучной».

    Руководствуясь уже имевшимися к тому времени сведениями, Ермис подробно (хотя и не безошибочно) излагает, каким путем можно пройти на Шилку к  князю Лавкаю. И пишет далее: «… к  князю Лавкаю приходят в его землю для торгу китайские люди, а  из Шилки, государь, реки мочно проведать и китайское государство. Для твоего царского величества те люди страшны, потому что … сибирское государство распространяется под их страну…».  Но, - заверяет Ермис, - «только твои, государь, ратные люди в их землю хотя одною ступеню переступят,   они, государь, никак не будут против твоих государевых ратных людей стоять, - подадутся под твою государеву высокую руку».

    После такого вступления Ермис переходит к главному: «…могу я, холоп твой, их под твою государеву высокую руку подвести …, - только твое государское изволенье будет…. Ратных людей надобно только 700 человек, да к тому, государь, в прибавку из Сибири князь Дмитриевых людей Алачева 100 человек, …  а наряду, государь, надобно 3 пушки полковых, а четвертая вогненая…».

    У читателя, должно быть, появился  вопрос: о какой такой особой «вогненой пушке» идет речь?  Об огнемете!! Оказывается, в это время в Москве проводились первые испытания этого нового вида вооружения. Уже в самом начале 18 века русский умелец Василий Кормчий  сконструировал огнеметные трубы, которые установил на русские корабли и вместе с Петром 1 разработал наставление по их применению.

    «…а к тем, государь, пушкам и мушкетам, - продолжает Ермис, - надобно для стрельбы 6 пудов проволоки тонкой немецкой, … - мочно делать по две пульки в мушкет, да на тех же, государь, ратных людей надобны латы и шишаки солдатские, … к строению надобно 20 знамен, которые годны к пешей и струговой службе, да 20 знамен конных рейтарских. Да для государева воинского же строения надобно 10 труб немецких, да 30 барабанов.

    … к такому, государь, доброначальному делу надобно мне с Москвы четыре человека товарищей: кормовой иноземец сержант Джанк Михель, - франзуженин, да кормовые же иноземцы рудознатцы, которые ездили в Пермь Великую, - Франц, да товарищ его Панча. А четвертой, государь, надобен арапленин, что на твоей государевой конюшне в конюхах.    Два человека – рудознатцы, - для серебра и золота, а другие два человека, - для толмаченья разных языков и для воинского строения. Да для трубного ученья надобен с Москвы трубник Федор Чернитин, которого я, холоп твой, на твоем государевом трубном дворе обучил. …

    Запасов, государь, для той службы надобно: мука ржаная, да крупы, да сухари, да толокно, да соль. И тот, государь, запас изготовить на два года. А рыбою, государь, и диким всяким звериным и птичьем мясом мочно будет ратным людям прокормитца собою, потому что, государь, диких зверей и птиц в той стране много….

    Ядер, государь, пушечных и зелья, и свинцу,… да для государевых иноземцев на подарки  меди, сукон красных и олова, - сколько ты, государь, укажешь. Да … надобно вина горячего, сколько ты, государь, изволишь, потому,  как в той стране  живут ветры тяжелые. Да для покаяния, государь,  надобен священник».

    Мы, конечно, никогда не узнаем о том, как развивалась дискуссия за столом в доме Ивана Перфильева, но не приходится сомневаться в том, что Иван Похабов заявил там  о своем намерении проведать Китай, а в ходе завязавшегося спора, видимо, сказал  немало обидных слов, причем не только в адрес немчина Ермиса. Это  вполне соответствовало его  самолюбию и необузданному характеру.


    «Будучи на пиру в доме Ивана Перфильева…», - свидетельствует сохранившиеся документы, - сын боярский Иван Похабов говорил неистовые слова о царе Михаиле Федоровиче». Что уж он там говорил, архивы не сообщают, но Иван Ермис  написал об этом  изветную челобитную и подал её енисейскому воеводе. По всей вероятности, он был раздосадован предстоящим походом Ивана Похабова и его намерением «проведать»  Китай, что разрушало   самолюбивые планы самого немчина, и свой челобитной  он рассчитывал этому воспрепятствовать.

    Но, как говориться на Руси, - скоро сказка сказывается, да не скоро дело …. Пока Ермис сочинял изветную челобитную, да искал, кто бы ему её написал (сам он по-русски писать не умел, - писал на латыни),  Иван Похабов ушел с отрядом в новый поход. Енисейский воевода велел  ему  «к Василью  в ход идти, и во всем ему помогать с великим раденьем, сколько милосердый бог помочи подаст, и запасом его Василья ссужать». Уваров писал государю: «а для хлебные скудости послано с ним, Иваном, атаману Василью Колесникову с товарищи из  государевых  енисейских хлебных запасов двести пуд муки ржаные».

    Перед выходом отряда  пришло сообщение с Ангары от Максима Перфильева, что братские люди взбунтовались и осадили Братский острог. Похабову пришлось поторопиться. Архивы свидетельствуют, что он поспел вовремя. Вместе с защитниками острога они «бились двое суток с бурятами на Монастырской долине, разбили их, и прогнали в Торскую степь».

    Следуя с отрядом дальше по Ангаре,  осенью 1646 года Похабов  остановился на зимовку близ устья Осы и на острове Осинском  построил острог, где  провел часть зимы. В  челобитной государю,  возвратившись из похода,  он писал: «во 154-м (1646) году посылан я, холоп твой, из Енисейского острогу на твою государеву службу на  государевых ослушников, - братцких людей, и приискивать новых землиц, и серебряные руды, и проведать Китайского государьства. И пришед  в Братцкую землю на Ангаре реке на Осинском острову острог поставил. Во 155-м (1647) году, как лед скрылся,  оставя в том Осинском остроге служилых людей, - Федьку Мешинина с товырыщи - семнатцать человек, ходил по Ангаре реке  на Байкал озеро и на Селенгу…».

    Возникает вопрос: почему целью своего похода Похабов называет «проведывание серебра и Китайского государства» и ничего не говорит о первоочередной задаче, которую поставил перед ним енисейский воевода, -  «идти к Колесникову и во всем ему помогать с великим раденьем …, и запасом его Василья ссужать»,  для чего  даны были ему  «хлебных запасов двести пуд муки ржаные»?
 
    Да и сам он позже говорил в Сибирском приказе:  «и в том остроге (Осинском) с служилыми и с охочими людьми велено было ему зимовать, чтоб брацкие ясатчики государев ясак … с себя платили против прежнего  с прибылью, а как во 155-м (1647 год) году на весне лед вскроетца,  ему, Ивану, велено, оставя в том острошке годовальных людей, сколько человек пригож, - смотря по тамошнему делу,  чтоб служилым людем в остроге живучи было бесстрашно,  самому ему, Ивану, с служилыми и охочими людьми велено итти на Байкал озеро наскоро, и с атаманом с Василием Колесниковым велено свеститца…».

    Не ясно, что имел в виду Похабов, говоря, что  вышел к Байкалу «как лед скрылся». Содержание его челобитной  свидетельствует о том, что он шел  нартами по байкальскому льду, а после того еще и по Селенге на лыжах. То есть пошел он на Байкал в зиму, когда лед «встал», а не «скрылся».  Можно было бы его понять, если бы он пошел налево, - к Верхнее-Ангарскому острогу, где в это время находился Колесников со своими людьми, но ведь он пошел направо, - на юг.

    Объективности ради, можно предположить, что он не знал, где в это время находился  Колесников. Хотя это и маловероятно, - об этом наверняка знали буряты, кочевавшие у Байкала, - такого рода новости быстро становились известны местным жителям.  Получить от них необходимые сведения для Похабова не представляло особого труда, тем более что и путь к Селенге он, без сомнения, проделал  в сопровождении вожа-проводника из местных жителей. 

    Выйдя к устью Селенги и убедившись, что Колесникова там нет, Похабов, казалось бы, должен был заняться его поиском в других районах побережья. Но он этого делать не стал, - приказал строить острог или зимовье, то есть проявил намерение здесь задержаться. Здесь самое время задаться вопросом: где же было построено это зимовье или Култукский острог, как его назвал Похабов?

    Большинство исследователей полагают, что  острог был построен на месте нынешнего поселка Култук, - недалеко от Слюдянки. Основанием для такого заключения явилось упоминание  Похабова о том, что он  «ходил войною в зиме на Иркут реку на братцких людей и на тынгусов … и взял на бою иркутцкого  князца Нарея, и  за того князца взял с тех людей … ясаку пять сороков шестнатцать соболей, да лисицу бурую». В качестве дополнительного аргумента называют расположенную там речку  Похабиху, названную, как считают исследователи, в память об Иване Похабове.

    Куда же тогда делся  этот Култукский острог? О таком остроге  в архивных источниках нет никаких упоминаний кроме разве что заявлений самого Похабова. Если  действительно был построен острог, то в нем должен был быть оставлен гарнизон, хотя бы даже  малый и временный, - до его смены. Но в архивах об этом нет никаких сведений.  Да и вообще мог ли существовать острог, который потом никак не был использован? 

    В  отписках иркутских казаков, относящихся к 1694 – 1698 году, то есть полстолетия спустя, появляются упоминания о неком «казенном зимовье» в этом районе.   В 1701 году это зимовье даже нашло отражение на «Чертёже Земли Града Иркутского», составленном С. Ремизовым, - на юго-западном берегу Байкала в устье реки Похабихи значится: «Култушное зимовье». Когда же оно появилось и кем построено?

    Прямых свидетельств об этом нет, но есть  основания считать, что  зимовье было построено через 14 лет  после похода Ивана Похабова к Селенге  казаками отряда под водительством Якова Похабова, который  в 1660 году ходил в верховья Иркута для отыскания откочевавших в Монголию братских ясачных людей. Там казаки встретили и обложили ясаком «новых ясашных людей князца Яндаша».

    По возвращению из похода в конце марта 1661 года Яков  писал в челобитной государю: «взяв с них твой государев ясак, назад воротились, и пристигла нас зимняя пора, в Каменю пал снег великий, и захватили морозы лютые…». Вот тогда-то, видимо, и было построено это зимовье в качестве временного пристанища и спасения казаков от зимней стужи. Но тогда и речка Похабиха названа не в память об Иване Похабове, а в память о трудном походе Якова Похабова.

    Такое суждение ничуть не противоречит рассказам Ивана Похабова о его походе зимой  1647 года к Иркуту. Этот поход только активизировал Ивана в его стремлении добраться к серебру. В Сибирском приказе  он говорил: «видел на Нарее пояс по железу серебром навожен,  велел толмачем у тово Нарея спрашивать, где серебро емлют, и в каком месте родитца? И Нарей  сказал: серебро де к ним идет из Мугальские земли от Цысана кана, а про серебряную руду, - откуды к ним идет, или в их земле родитца, тово они не ведают…». Мог ли Похабов оставить без внимания такую информацию?

    Так где же он построил Култуцкий острог? Современный поселок Култук и Похабовский  Култуцкий острог  объединяет лишь схожесть названий. Култук –  широко распространённый в Прибайкалье термин. В переводе на русский язык это - «залив». Култуков на Байкале было  много. У современного поселка Култук близ Слюдянки их даже два, -  Верхний – северо-восточный, и  юго-западный – Нижний Култук. В архивах есть упоминание о том, что Верне-Ангарский острог тоже построен на берегу култука. Костька Москвитин в расспросах говорил о култуке за северным склоном  полуострова Святой Нос за рекой Баргузин. Наконец, култуком  являлся и залив Прорва западнее устья Селенги. Впадающая в него река и сегодня носит название  Култушной. По всей вероятности именно там, - на берегу этого залива Иван Похабов с казаками и построил большое зимовье, которое назвал Култукским острогом.

    «Ходил, - писал Иван Похабов в челобитной государю, -  … на Селенгу, и на Уду реки с служилыми людьми четырнатцать недель, и бои с ыноземцы у нас, холопей твоих, по тем рекам и на Байкале озере были многие. И на тех боях мы  многих людей побили и ясырю у них поимали женок и робят, - больши семидесят человек. А под твою государеву высокую руку тех людей привести, чтоб они тебе государю ясак с себя давали, нашие мочи столько не стало, потому что люди многие  конны,  живут в скопе, и от рек откочевали … на Байкале озере в Култуке я, холоп твой, поставил острог…».
 
    Известно, что в 1652 году  отряд  Петра Бекетова, направлявшийся  в Забайкалье, останавливался и зимовал у залива Прорва в «новом государевом зимовье». Многие исследователи считают, что Бекетов его и построил. Но в его отписке, отправленной енисейскому воеводе, он ничего не пишет о постройке зимовья. Но  извещает, что вернувшихся из разведки казаков он  «в новом государевом зимовье на усть Прорвы реки … в съезжей избе поставя, роспрашивал, где они служилые люди были, и куды они ходили?». Значит, зимовье уже было, причем немалое, если была еще и отдельная съезжая изба. 

    Четверть века спустя, - в 1675 году направлявшийся в Китай русский посол Николай Спафарий, переправившись через Байкал, в своём дневнике  писал: «На самом Култуке есть река Култушная, и там пристанище есть, а Култуком называют самый край узкий Байкальского моря, где оно кончается». Как видим, это уже даже не зимовье, а «пристанище». Впрочем, к тому времени прошло уже почти 30 лет с той поры, как здесь побывал Иван Похабов.

    «Посылал я, -  писал в своей челобитной Похабов, -  служилых людей Федьку Говорина с товарыщи, - четырнатцать человек приискивать людей, которые тебе, государю, ясаку не платят, по Байкалу озеру к Селенге реке. Нашли они на Погромной речке людей,  с теми людьми у них бой был, и взяли у них на том бою мужика да семь человек женок и робят, да мяхкой рухляди взяли у них тритцать четыре соболя. Тот  ясырь и соболи в Култуцкой острог ко мне привезли... (В справке Сибирского приказа, составленной со слов Ивана, написано: «тот де Федька с товарыщи шли нартами ис Култука до Погромны реки 12 дней и нашли на речке 4 юрты табунанаевых кыштымов …».

    Похабов вполне определенно называет речку Погромной. Возникает вопрос: откуда взялось это русское название в местности, где русские люди еще не бывали. И на этот вопрос нет другого ответа кроме как, что это название дали ей люди Федьки Говорина, устроившие там погром.

    12 дней перехода нартами вполне соответствует  расстоянию от устья реки Култучной до Селенги и по ней до реки Погромной. Пройти же нартами в зимнюю стужу путь от нынешнего Култука близ Слюдянки до речки Погромной за те же 12 дней просто невозможно, поскольку даже по прямой линии путь к устью Селенги, а потом к реке Погромной составляет не менее трехсот километров.

    Успешно проведенная акция с захватом ясырей и мягкой рухляди обернулась неожиданным осложнением. Похабов писал потом: «… пришел ко мне, холопу твоему, от черных мунгал от царева зятя  Табуная тобольской служилой человек Якунка Кулаков, которого послал Енисейского острогу атаман Василей Колесников к царю к Цысану для проведывания серебряной руды. А с ним, Якункою, пришли братцких людей два человека, чтоб под того Якунку Кулакова и под товарыщев ево  двух человек, которые оставлены у Табуная, - Ганки толмача да Васьки Власова, тот ясырь и соболи,  которые на бою взяли служилые люди Федька Говорин с товарыщи, отдал.  Якунка Кулаков сказал, только де того ясырю я, холоп твой, не отдам, тех  людей, которые у Табунная, не выпустят и убьют».
 
    Казалось бы, обстановка разъяснилась. Якунка,  конечно же, рассказал Похабову и о том, где находится Колесников, и обо всем, что узнал ходивший к Цецен хану Костька Москвитин, и о том, что Турокай табунан по сути дела принял русское подданство, уступив государю двести (по другим источникам – две тысячи) подвластных ему бурят, с части которых Костька уже взял ясак. Что они трое, - Якунка,   служилый человек Васька Власов и толмач Ганка, посланы атаманом Василием Котельниковым к Цецен хану, чтобы довести начатое  Москвитиным дело до конца, - доставить государю пробы серебряной руды. Похабову осталось только вернуть Турокай табунану захваченных ясырей и собо-лей, после чего можно было поторопиться к атаману Колесникову с хлебным запасом.
 
    Но Пахабов этого не сделал. Захватив с собой четырнадцать человек  служилых людей, он двинулся  к Турокай табунану. На что  он  расчитывал, можно только догадываться. По всей вероятности ему не давала покоя информация, полученная от Норея: «серебро де к ним идет из Мугальские земли от Цысана-кана, а к Цысану де откуда идет, или в Цысанове земле родитца, того он не ведает». Надеялся, что найдет серебро у Цецен хана, а если там его нет, и получает он его, как сказал ему Якунка Кулаков, - из Китая, то пройдет в китайскую землю.

    Действия Ивана полны наивной самоуверенности. Он, видимо, действительно считал, что является хозяином положения, и первым выйти к серебру ему ничто не помешает. Впрочем, очень скоро ему пришлось изменить это мнение.  Разумеется, ни о какой дипломатической миссии он и не помышлял.

    Обстоятельства и результаты похода Ивана Похабова в Монголию нашли отражение в целом ряде сохранившихся документов, - его челобитных  государю,  допросных речах в Тобольске и в Сибирском приказе в Москве, некоторые детали – в отписке енисейского воеводы, наконец, - в справке Сибирского приказа о службах Ивана  и допросных речах ходивших с ним казаков. Тексты этих документов разновелики по объему, и не совсем однозначны по содержанию.

    Автор при написании настоящего очерка руководствовался содержанием первых и наиболее полных допросных речей Похабова в Тобольске с дополнениями, имеющими принципиальный характер, из других первоисточников с соответствующими комментариями.

    «И я, - писал он  в челобитной государю, - с служилыми людьми четырнатцать человек ходил к Табунаю на лыжах, шел пятнадцать дней и под того Якунку и под товарыщев ево Табунаю  ясырь и соболи отдал, и того Якунку с товарыщи мне холопу твоему он, Табунай, отдал».

    Восстановить обстоятельства этой встречи только лишь на основании расспросных речей Ивана Похабова весьма сложно. Слишком много там недоговоренностей. Так, например, что значит «Янку с товарищи мне Табунай отдал»? Значит ли это, что Табунай отказался от намерения посылать в Китай караван за пробой серебряной руды для государя?

    Можно представить себе  недоумение  Турукай тубунана. Только лишь осенью он проводил    Костьку Москвитина,  а русские служилые люди громят улусы подвластных ему кыштымов и  вновь являются  к нему  с тем же вопросом. Нет сомнений в том, что он повторил Похабову рассказ Якунки Кулакова о том, что все, что касается серебра, он уже рассказал Костьке Москвитину.  Однако Похабов этим не удовлетворился,  настойчиво требовал, чтобы его провели к «Цысан кану». Стал одаривать Турукай табуна подарками: «Дал я, холоп твой, ему, Табунаю, - писал  он в челобитной, - пять пар соболей, да два аршина с четью сукна красного, а сказал ему, что твоего государева жалованья…».

    Встреча  Турукай табунана с Похабовым  разительно отличается от его встречи с Костькой Москвитиным. Похабов  при вручении подарков не говорил, подобно Костьке, речи  «про государьское величество государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Руси, и что послан он по его повелению». А Турукай табунан, принимая  жалование, как рассказывал Костька,  не встал, не поднял его на голову и государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичю не поклонился.

    Надо думать, что Турукай информировал Цецен хана о приходе этого нового просителя,  неизвестности его истинных намерений, и получил соответствующие инструкции. Складывается впечатление, что после этого  отношение к  Похабову  и его людям диктовалось уже не их желаниями, а велениями  хана. Действия Турукай табунана ни в коей мере не говорят об уважении к Похабову, как посланцу государя.  Впрочем, пусть читатель судит об этом сам.

    Иван Похабов  рассказывал: «Турукай де табунан взял у служилого человека  у Кирюшки Васильева пищаль, и тое пищали Кирюшке не отдал, а к той пищали взял у него, Ивана, натруску, а в ней было пороху с пол фунта, да топорок дорожной, да батог дорожной же, а в нем было железо длиною с пол аршина…». Что же это, скажите мне, за казаки-простофили, у которых вот так просто отбирают пищаль и другие понравившиеся вещи? Пусть даже и князь. Это при наличии то за спиной отряда вооруженных служилых людей в полтора десятка человек.

    После этого начинается и вовсе забавное.   Турукай дает ему  провожатых, которые  в течение двух месяцев водят казаков по степи, заезжая в разные улусы, где у Похабова под разными предлогами  вымогают подарки.

    Он потом говорил: «ево табунан отпустил в Мугальскую землю к Цысану кану и ему де, Ивану, дал подводы и корм, а для береженья два человека в вожи, и велел проводить до кана Цысана и  до брата своего, а до брата ево ехали два дни, а от брата ево ехали до табунанова отца три дни. Табунанов де отец не хотел ево Ивана пропустить,  сказал, что де сыну ево табунану от государя жалованья было, а ему де государева жалованья нет. И он де, Иван, табунанову отцу вместо государева жалованья дал своего три аршина сукна аглинского. И тот де табунанов отец ево, Ивана, дав подводы и корм, отпустил к ноену к Шелгину улусу.

    Ехал де он, Иван, до Шелгина улусу пять дней. И как де он, Иван, приехал к Шелгину улусу, Шелгин  велел ево, Ивана,  с служилыми людьми на другой день дать подводы и  отвести в ыные улусы, а не к кану Цысану. Табунановы  провожатые почали говорить Шелгиным улаченам, что везут не гораздо, так они почали тех провожатых бить,  возили  по улусу семь дней и в те дни корму им не давали. И он де, Иван, Шелгину вместо государева жалованья дал своих три аршина сукна аглинского, и он де, Шелгин, ево, Ивана, к Цысану кану  пропустил, и подводы и корм дал».

    В справке Сибирского приказа   этот эпизод изложен более коротко:  «ехали де они от табунана ево землею до Цысана  кана  два месяца, а конным  де путем против русского обычая мошно де было доехать в две недели. (Костька Москвитин проделал этот путь  за пять дней).

    Чем вызвана такая проволочка? Не без оснований можно предположить, что это делалось намеренно и  с  ведома  Цецен хана, который в это время готовил посольство к  государю и, судя по всему, намерен был использовать  оказавшихся у него русских служилых людей для сопровождения послов в Москву. Во всяком случае, хронологически рисуется именно такая картина.
 
    Для подготовки посольства нужно было время, -  подобрать людей, написать послание и приготовить подарки государю, проинструктировать посланников. Наконец, оснастить посольство всем необходимым, - походной и выходной одеждой, продуктами питания, бытовыми принадлежностями, которые  им  понадобятся в пути, начиная  с походной юрты, котла для приготовления пищи, включая посуду, оружие, рыболовные снасти. Да мало ли что еще  могло им понадобиться в предстоящем долгом странствии.

                *

    Отряд Колесникова  голодал.  Весной 1647 года уже вконец отчаявшийся атаман от-правил в Енисейск под водительством Пятунки Голубцова большую часть отряда, -  40 казаков,  просил провианта  и подкрепления. Летом в острог вернулись  Костька Москвитин с Ивашкой Артемьевым. Рассказали ему о результатах похода к Цецен хану, передали собранный ясак и Турокаевы подарки, - кусочек китайского золота и серебряные чашку с тарелью.

    Атаман, не медля, отправил к Турокай табунану с его провожатыми трех служилых людей, - десятника казачьего Якунку Кулакова,  новоприбранного охотника Ваську Власьева, да толмача Ганку Семенова для участия в походе за пробой серебряной руды.  Оставив в острожке гарнизон из последних в его отряде 19 человек,  сам Колесников с Костькой Москвитиным и Ивашкой Ортемьевым  поторопился в Енисейский острог, куда они и прибыли в июне 1647 года.

    При расспросе его енисейским воеводой Костька рассказал,  с какой честью принял Турукай табунан поднесенные ему подарки, о его готовности принять руку государеву, той помощи, которую он оказал русским служилым людям в поисках  серебра и обеспечения встречи с Цецен ханом. С особым вниманием отнесся воевода к сообщению о том, по какой причине не состоялась эта встреча. Костька сказал, что «царев дьяк» - кутухта (жрец, духовное лицо при хане) сказал им, что перед юртой хана нужно  встать на колени и кланяться, только лишь после этого можно будет войти к  нему с государевыми подарками. Костька со своими спутниками не без основания усмотрели в этом унижение чести государя и своего собственного достоинства. Не испугавшись ханского гнева, - говорил Костька, - «служылые люди … памятуя  государево и великого князя Алексея Михайловича  крестное целованье»,  с подарками к  нему не пошли. Как это ни удивительно, Цецен хан не только не покарал их за дерзость, но велел кутухте «служылых людей  кормить довольно и  проводить ко князю своему Турокаю табунану с честию бережно».

    На обратном пути  кутухта рассказал казакам,  «что  серебряной руды и серебра у мунгалов нет, но есть его много у Богды царя  в горах. Для  береженья  той серебряной руды живут у  царя … конново войска людей по дватцети тысеч с оружьем беспрестанно, а одежа их - куяки железные под камками и под дорогами, а кони у них  -  под железными полицами, а бой их огняной всякой, - пушки и всякой наряд, так же как  и у вашего государя. Берегут де тое серебряную руду у него Богды царя от Китайского и от нашего Мунгальского государства, а наш мунгальской царь посылает к нему Богде царю по тое сереб-ряную руду менять собольми, а ломати де им мунгальским людем велят тое серебряную руду самим мерою, а лишка де им ломати не велят, а словут де те люди желлинцы; которые тое серебряную руду берегут…. А ходят де от него мунгальского царя Чичина по тое серебряную руду к Богде царю в одну сторону три месяца конми…».

    По возвращении  казаков  к Турокаю табунану  он, со слов Костьки,  «служылым людем честь воздал …,   дал им, что принести к нашему государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Руси, -  золота усичек (кусочек весом  4 золотника, то есть около 17 граммов), да чашку серебряную, да тарелю … а ныне,  сказал  Турокай табунан, за тое серебряную руду  для нашего государя  посылает он к Богде царю с собольми полтораста человек на верблудах. Просил прислать трех человек служилых людей для участия в этом походе».

    Напоследок  Турокай табунан сказал, что он «государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии … со своими улусными людьми хочет быть покорен,  отдает  … нашему государю своих улусных людей двесте (в других источниках – две тысячи)  человек, и ясаку с них впредь себе имать не хочет...».

    Сведения, принесенные казаками, были восприняты енисейским воеводой, как информация чрезвычайной важности. Кто такой Богда царь в то время не имели понятия ни в Енисейске, ни в Москве. Однако то, что Турокай табунан изъявил готовность встать под руку государеву, что у «мунгалов серебра много», что  «мунгальским людем велят тое серебряную руду самим ломать»,  что «ходят  от  мунгальского царя Чичина по тое серебряную руду к Богде царю в одну сторону три месяца конми…» и даже готовы отправить караван для доставки государю пробы серебряной руды, вселяло оптимизм и надежду.

    Воевода писал в Москву: «Турукой сказал про серебряную и золотую руду, что … руда подлинно есть, и от него  блиско, - у богды царя, … сказал, что  серебряную и золотую руду от  богды царя … к нему привозят, сколько им понадобитца, а ему богде царю посылают за ту руду подарки…».

    Ивашку Ортемьева, с атаманом  Колесниковым енисейский воевода послал «за  государевою казною к  государю для роспросу к Москве».  Костьку же Москвитина оставил в Енисейском остроге с тем, чтобы весной вновь послать его  на  Байкал озеро, «потому, что ему, Костьке, тот путь ведом».


                *


    Провожатые доставили Похабова  к ставке Цецен хана, когда посольство было уже подготовлено к походу. Об этом свидетельствует  кратковременность пребывания там казаков, завершившаяся  отправкой их «восвояси» вместе с посольством.
 
    О действиях там Ивана Похабова можно судить по его расспросным речам в Тобольске, Сибирском приказе и по содержанию его челобитной государю. Он нигде  не говорил, пришлось ли ему стоять на коленках и кланяться перед ханской юртой, хотя вряд ли для него было сделано исключение. Говорил лишь, что «поднес царю в подарках два сорока соболей,  пять аршин сукна аглинского красного,  да кормазинсково сукна вишневово, -  из зипуна хребет вырезан. Да кутухте шесть пар соболей, да два аршина с четью сукна аглинского красново. И давал я, холоп твой, - писал Похабов в челобитной, - царю и кутухте тое свое, а сказывал им, что твое государево жалованье…».

    Надо думать, умудренный жизненным опытом Цецен хан  сопоставил действия Ивана Похабова с поступком Костьки Москвитина и сделал соответствующие выводы. Может быть, именно этим было вызвано  высокомерное, если не сказать пренебрежительное к нему отношение. Можно ли по-другому оценить признание, которое вынужден был сделать Иван при расспросе его тобольскими воеводами: «Цысан же де кан велел им, Ивану с товарыщи, стрелять ис пищалей по целе, а тое стрельбы посылал смотрить шурина своего да лутчево человека, а после стрельбы взял у него, Ивана, пищаль гладкую с лядункою и с натрускою … (в расспросных речах  в Сибирском приказе  этот эпизод изложен по иному, -  «Цысана кана шурин ево Досий взял ево, Иванову, пищаль с натрускою и с ледункою, и носил показывать к Цысану, а Цысан  кан ему, Ивану, тое пищали и натруски и лядунки не отдал»).

    Результаты своего похода в Монголию Иван Похабов наиболее коротко и по-существу изложил во второй  своей  челобитной государю (их было две): «царь Цысан и Кутухта и Турукой табунан послали к тебе ко государю к Москве со мною, холопом твоим, а что послали, тому от воеводы роспись под отпискою. А про серебряную руду царь Цысан сказал мне, холопу твоему, серебряные де руды у него нет, а в Китайское государство меня, холопа твоего, не пропустил; дал мне, холопу твоему, своих послов четырех человек и отпустил к тебе ко государю к Москве».

    Где зимовал отряд Ивана Похабова на обратном пути – не совсем ясно. То ли  в  Култукском зимовье, где ждали его возвращения люди его отряда и захваченный в аманаты иркутский князец Нарей, то ли в Братском остроге. Позже в своей челобитной государю Иван писал: «ис Култуцкого острогу иркутцкого князца Нарея взял я, холоп твой, с собою и, сшодчис (сойдясь) на Тынгуске реке … с сыном боярским с Иваном Галкиным,  того князца Нарея я, холоп твой, ему, Ивану Галкину отдал».

    Похабов упоминает о состоявшейся встрече лишь вскользь, между тем она  весьма важна для  понимания особенностей его характера. Вряд ли эта встреча была минутной с передачей аманата с борта на борт. Скорее всего, оба отряда высадились на берегу и провели там какое-то время, обмениваясь новостями. Известно, что с отрядом Галкина  шел на Байкал Костька Москвитин, и потому нет сомнений в том, что Похабов, как говорится «из первых рук» узнал обо всех подробностях его монгольского похода, а тот в свою очередь не мог не расспросить Ивана о результатах и деталях его встречи с Цецен ханом.

    Неизвестно, насколько откровенен в этом разговоре был Иван, а Костьке уж точно не было нужды что-то скрывать, поскольку в Енисейске он дважды рассказывал в подробностях о своем походе, - в конце июня, и потом в сентябре минувшего года (оба документа, - «Скаска Костьки Москвитина» и его допросные речи сохранились в архивах). Таким образом, после состоявшейся встречи Иван Похабов стал обладателем  всей информации, полученной в Монголии Костькой Москвитиным.

    Отряд Ивана Похабова с монгольскими послами прибыл в Енисейский острог в середине лета 1648 года. Сменивший Уварова новый енисейский воевода Федор Полибин, наскоро расспросив прибывших, приняв подарки Цецен хана государю, сделав их опись и опечатав  своей печатью, поторопился отправить послов в сопровождении Ивана Похабова в Москву с явной надеждой, что они поспеют  добраться в столицу к зиме.

    В Енисейске между тем   проявились первые последствия, вызванные изветной челобитной немчина Ермиса после памятного застолья в доме Ивана Перфильева  весной 1646 года. Дело оказалось серьезным. По своей сути  это была акция, которая вскоре получит известность, как «слово и дело». В Москве в это время  завершалась работа над сводом законов Русского государства, - так называемым «Соборным уложением 1649 года». В нем любое словесное оскорбление или неодобрительное слово о действиях государя подводилось под понятие государственного преступления, - «слово и дело государево», и подлежало строгому наказанию, вплоть до смертной казни. Об этом все знали и активно об-суждали это новшество. Воевода   Уваров, получив от Ермиса изветную челобитную, утаить такое дело не посмел, послал её в Москву.
 
    Нельзя  не заметить, что Петр Бекетов, -  второй человек в остроге и ближнее к  воеводе лицо, тоже слышавший эти «неистовые слова», видимо не придал этой истории особого значения, - мало ли, что может сболтнуть человек спьяну. Это  характеризует его, как человека в житейских делах незлобивого и снисходительного.

    Реакция Москвы на извет Ермиса последовала не сразу. Это было связано с неожиданной смертью государя Михаила Федоровича и хлопотами столичной администрации по возведению на престол его  наследника, - Алексея Михайловича. И все же  Москва не осталась безучастной к донесению. Уже в  1646 году царским указом было приказано доставить истца и ответчика в Томск для следствия. Томск являлся разрядным городом, которому подчинялся и Енисейск. Решение всех местных проблем находилось в компетенции тобольских воевод. Но Похабова к тому времени в Енисейске уже не было, -  он  ушел в поход на Байкал. Ивана же Ермеса  под конвоем доставили в Томск, где тогда разгорался бунт, в значительной мере спровоцированный противоборством двух томских воевод, - князя Осипа Щербатого и Ильи Бунакова.

    Воеводам было не до «немчина». К тому же Похабов  был в походе. Нашли «соломоново решение», -  заковали Ермеса в железа, и посадили в острожную тюрьму. 11 недель просидел немчин под стражей, пока не пришел к заключению, что в такой ситуации лучше заявить, будто донос его был ложным. Заявление было принято, за ложный донос он был бит кнутом, после чего томский воевода Илья Бунаков с чувством исполненного долга выпустил его на поруки. Однако деятельный  немчин не поторопился в Енисейск, остался в Томске и принял живое участие в происходивших там бурных событиях.

    После смены енисейского воеводы Федора Уварова и его отъезда  в столицу в карьере Бекетова произошли неожиданные и неприятные перемены. Государевым указом  он в 1648 году был от «головства отставлен без вины неведомо почему», то есть без чьей-либо жалобы на него и «без челобитья». Как бы сейчас сказали, - без «заявления об увольнении по собственному желанию».  Время покажет, что он стал одной из первых жертв  карательной акции «слово и дело государево», был наказан за недонесение властям о кромольных речах  Похабова на пиру в доме Ивана Перфильева. То, на что не обратили бы особого внимания, будь он рядовым казаком, казачьему голове столичные власти не простили.

    Возвращаясь из похода с монгольскими послами и  сведениями о серебре, Иван Похабов был в зените славы. Без сомнения,  в Енисейске ему рассказали и о изветной челобитной Ермиса, и  о чуть было не состоявшемся следствии по делу о его непристойных  речах в доме Перфильева. Должно быть рассказали и о том, что в Томске немчин отрекся от своего извета, заявил,  что донос его был ложным, и за ложный донос  был бит кнутом, что, конечно же, не могло не порадовать Ивана. Одним словом, все для него складывалось в высшей степени благоприятно.

    20 октября 1648 года  Похабов на пути в столицу  был расспрошен  тобольскими воеводами, - боярином Иваном Ивановичем Салтыковым и стольником князем Иваном Семеновичем Гагариным в присутствии  дьяков Дмитрия Карпова и Третьяка Васильева. По сути дела это был  первый отчет Похабова о походе перед высшим руководством. Ответчик, разумеется, сознавал важность впечатления, которое он произведет своим рассказом, и потому, надо полагать, хорошо обдумал, о чем говорить и о чем умолчать.

    Ни слова не говоря о главном наказе, который дал ему енисейский воевода Уваров, - идти на помощь Василию Колесникову, он начал с того, что: «послан он был из Енисейсково острогу вверх по Енисее и по Ангаре рекам выше Брацкого острошку до Осы реки, и до Беленю, и до Иркута, и до Байкала-озера, и до Баргузина, и до Силенги-реки. И велено ему на тех реках или где пригоже поставить острошки, укрепить всякими крепостьми, и из тех острошков с тамошних иноземцев имать на государя ясак, и проведывать у них всяких вестей и серебра. А будет у них серебро проведает,  у них и того велено проведать, где они то серебро емлют, и сами ли ево плавят. А будет они где серебряную руду укажут,  ему велено те серебряные руды досмотрить и описать подлинно, - много ли ее будет, и взять тое руды на опыт. Да ему ж де велено проведать далече ли от Байкала озера Китайское государство…».

    Коротко остановившись на истории захвата в аманаты  князца Норея, его  «навоженным по железу серебром» поясе и его информации о серебре, Похабов подробно рассказал о вылазке Федьки Говорина к Погромной речке, завершившейся погромом Турокаевых кыштымов, захватом  их «жен и детей и мягкой рухляди, - 34 соболей», которых по прибытии в острог они «по себе поделили» (Поделили, как выяснится в Сибирском приказе, весьма своеобразно, - шесть из восьми захваченных ясырей и все 34 погромных соболя Похабов назовет своей собственностью).

    Изложив далее историю с приходом тобольского стрельца Якуньки Кулакова  с известием о том, что его спутники, посланные с Байкала-озера  атаманом  Колесниковым «к Цысану-кану для проведыванья серебряные руды наперед ево», оказались в положении заложников, Похабов  рассказал о своем полумесячном походе к Турукай табунану. Описание  встречи с князем состоит как бы из  трех частей.

    Основная  представлена тем, что он, якобы, «говорил ему: для чево он царского величества людей Якуньку Кулакова с товарыщи у себя задержал? И Турукай табунан ему сказал: задержал де он государевых людей для того, что погромили ево улусных людей и ясырь поймали, а будет  ясырь и соболи отдадут,  он де государевых людей Якуньку Кулакова с товарыщи от себя отпустит. И он де, Иван, Турукаю-табуну ясырь и соболи отдал, а Турукай де табун государевых служилых людей Якуньку Кулакова с товарыщи ему, Ивану, отдал».

    Далее Иван коротко, - без каких либо комментариев, перечисляет, какое он  Турокаю дал  «государево жалованье», после чего как бы между прочим замечает, что «Турукай же  взял у него, Ивана, сильно (то есть - отобрал) топорок, да натруску с порохом, да у казака взял пищаль».

    В расспросных речах Похабова написано: «А от Турукая де табунана пошол он, Иван, для проведыванья серебряные руды к Цысану, а с ним послал Турукай для береженья людей своих дву человек. И ехал  он от Турукая-табуна ево землею до Цысана-кана коньми два месяца, потому что вожи вели по улусом тихо для того, что показывали людей (как у баснописца Крылова, - «по улицам слона водили»), а скорым де ходом мочно было до Цысана  дойти за две недели…». Как видим, историю с вымогательством у него подарков, Похабов в своем рассказе предусмотрительно упустил. Видимо, постеснялся он сказать воеводам и то, что среди подарков, поднесенных Цецен хану был  хребет, вырезанный из зипуна, сказал: «сукна вишневого кармазину, - с аршин». Впрочем, не забыл сказать, что «те  он подарки дал свои, а сказывал Цысан кану, что прислано к нему  царского величества жалованье».

    Наиболее полно представлена заключительная часть  повествования, где говориться,  как он усердно  исполнял государеву службу, и что ему удалось узнать о серебре:  «говорил ему, Цысану, чтоб он, Цысан, был под царского величества высокою рукою, и ясак ему, великому государю, с людей своих давал, и спрашивал  у него про серебряную руду. И Цысан де ему сказал, что серебряной руды у него нет, а есть де серебряная руда в Китайском государстве у Богдоя-царя, а емлют ее китайские люди за морем, а ходу де до Богдоя-царя от Цысана-кана месяц.

    А в другом де месте серебряная руда, сказал, в Старом Китае, - у Садуя-царя, а копают ее в горе, а у той горы сторожа стоит по 500 человек, да и царевич де сын Садуя-царя той сторожи надсматривает. А ходу де от Богдая-царя до Садуя 3 месяца. Он де, Иван, говорил Цысану-кану, чтоб ево, Ивана, пропустил до Богдая-царя. А Цысан де кан ево не пропустил, а говорил: ныне де он, Цысан, посылает к великому государю к его царскому величеству, к Москве послов своих, а для чего посылает,  то де писано в грамоте ево, а как де послы ево к царскому величеству сходят здорово, то и серебряная де руда у царского величества будет. В кою де пору послы ево к царскому величеству ходят,  он де в то время для опыту руды изготовит; а только де вперед изволит пусть царьское величество послать  своих государевых послов в Китайское государьство к Богдою-царю немногих людей. А у нево де тем государевым людей корм и подводы готовы будут».
 
    Под конец расспроса Похабов рассказал, как «Цысан кан велел им, Ивану с товарыщи, стрелять ис пищалей по целе, а тое стрельбы посылал смотрить шурина своего, - лутчево человека, а после стрельбы взял у него, Ивана, пищаль гладкую с лядункою и с натрускою, и отпустил ево с послами своими к государю к Москве. И поминки с ним, Иваном, к государю послал. А на отпуске де Цысан-кан говорил ему, Ивану, чтоб он государю известил, чтоб великий государь, его царское величество, ево, Цысана-кана пожаловал, своих царского величества людей на него войною посылать не велел, и держал бы ево в своем царском милостивом жалованье».

    Похабов в отличие от Костьки Москвитина  не сказал, как отнеслись монгольские правители к государевым подаркам. Не сказал он и о том, требовали ли у него перед вручением подарков становиться на колени и кланяться перед ханской юртой. Нет в его рассказе и  никакого  даже намека, что он был инициатором или хотя бы советчиком организации посольства к русскому государю. Так что суждение  историков, что посольство было послано ханом по  совету Похабова, не имеет под собой никакой основы.   Более того, судя по заявлению Цецен хана, что «послов своих посылает, а для чего посылает,  то де писано в грамоте ево», он  не считал нужным посвящать Ивана в цели посольской миссии. Из рассказа Похабова  следует, что он  исполнил лишь роль фельдъегеря.

    В свете всего этого вряд ли соответствует действительности  сообщение Похабова о призыве хана под государеву руку,  как и то, что напоследок Цысан хан просил его известить государя, чтобы он «ево, Цысана-кана пожаловал, своих царского величества людей на него войною посылать не велел, и держал бы ево в своем царском милостивом жалованье».

    Вызывает сомнение и достоверность запанибратской беседы Цецен хана с Иваном, в которой тот  делится с ним своими планами: «пока де послы ево к царскому величеству ходят,  он де в то время для опыту руды изготовит; а только де вперед изволит пусть царьское величество послать  своих государевых послов в Китайское государьство ... А у нево де тем государевым людей корм и подводы готовы будут».

    В это трудно поверить, особенно после рассказа об отобранной пищали. В расспросных речах  в Сибирском приказе  этот эпизод ему пришлось изложить более подробно. Можно себе представить, как на это реагировали Салтыков с Гагариным, - оба в прошлом боевые воеводы, - неоднократные участники сражений.

    Казалось бы, что за глупость, зачем рассказывать об этом воеводам. Уж прохлопал заповедное, так помалкивай, - не срамись. Но здесь, как увидим, проявляется еще одно яркое качество личности Ивана Похабова, - его безудержная корысть. Полагая, что пищаль с лядункою и натрускою утрачена им вроде бы как при исполнении государевой службы, он явно рассчитывал на возмещение понесенного ущерба.

    Маловероятно и то, что Цецен хан лично делился с Похабовым    сведениями о серебре. Чтобы судить об этом, надо знать о величии и достоинстве семидесятилетнего Шолой-Сэцэн-хана – прямого потомка рода Чингиз хана, могущественного правителя крупнейшего северо-монгольского аймака, – колыбели некогда великой державы. Если уж он не снизошел  до беседы с Костькой, проявившим немалое мужество и преданность своему государю, - поручил это дело кутухте, то вряд ли унизил себя  беседой с Похабовым, который своим поведением вряд ли вызывал у него уважение. Тем более что, отправляя к государю  посольство, вполне мог изложить эти сведения в своем послании, или поручить своим посланникам передать их на словах.

    Скорее всего, содержащаяся в рассказе Похабова информация о серебре является перепевкой  рассказов Костьки Москвитина и Якунки Кулакова, разве что с добавлением отрывочных сведений, полученных им при разговоре с Турокаем табунаном и монгольскими послами на пути к Москве.

    Цецен хан не без основания был уверен, что Похабов старательно исполнит обязанности фельдъегеря, поскольку не мог не увидеть  в его поступках явного желания прославиться  приводом к государю монгольских послов и доставкой хановых подарков.

    Судя по  поведению Похабова в столице, тобольские воеводы не высказали ему каких либо претензий, недовольства или сомнений. Выслушали его исповедь, записали, и, как это было принято, отправили  расспросные речи в Сибирский приказ, оставив в тобольской приказной избе «список», то есть – копию. Иван, вдохновленный успехом состоявшегося расспроса, осмелел еще больше.

                *

    Похабов с монгольскими послами прибыл в столицу вразгар зимы. Он, видимо, и в самом деле считал себя героем, и в своем тщеславии потерял всякую осмотрительность. Можно даже сказать, что в  последовавших его действиях проявился явный недостаток ума, если не сказать тривиальной глупости. Чтобы убедиться в этом рассмотрим подробно весь ход событий, что позволит читателю, попутно  ознакомиться еще и с  бюрократической системой делопроизводства в Сибирском приказе, тоже представляющей немалый интерес.

    К началу февраля Похабов подготовил обстоятельную многостраничную  челобитную на имя государя,  которую начал с описания  своего похода на Ангару в 1644 году. После изложения успехов по сбору «с прибылью» ясака в Братском остроге, он пишет, как переправившись через Байкал, ходил два дня по Селенге, «находил многих неясачных людей, тех людей под твою государеву высокую руку призывал, ... А они, иноземцы, с нами, холопи твоими, бились, и мы, … многих у них людей побили и ясырю, - женок и робят живых поймали больши сорока человек. После бою те иноземцы говорили: ныне де летом дать ясаку нечево, а дадим ясак зимою… про те государь новые землицы я, холоп твой, воеводе Федору Уварову да подьячему Василью Шпилькину в съезжей избе сказывал».

    Челобитчик, видимо, настолько горел желанием прославиться, что, предав забвению рассказы Якунки Кулакова на Селенге, Костьки Москвитина при их встрече на Ангаре и собственное недавнее признание тобольским воеводам, что енисейские служилые люди Колесникова были направлены «к Цысану-кану для проведыванья серебряные руды наперед ево», завершает  повествование  самолюбивым заявлением: «а преже,  государь, меня, холопа твоего, на той Селенге реке нихто не бывал, проведал тое реку я, холоп твой».

    Далее идет изложение событий 1646-47 годов, начиная с того, что он был послан к Братскому острогу, чтобы привести к покорности «ослушников братцких людей»,  после чего «приискивать новых землиц и серебряные руды и проведать Китайского государства». О том, что воевода  послал его на выручку и в помощь отряду Колесникова, Похабов в челобитной не говорит ни слова.

    Рассказав о ставлении острога «на  Осинском острову», и о том что «новоприискные люди аманатов и ясаку с себя тебе, государю, давать не учали, и я, холоп твой, с теми людьми бился и многих людей у них по Осе реке побил», Похабов  отмечает  важность выполненной им работы, проявившуюся якобы в том, что «Братцкого острогу ясачные люди твой государев ясак почали давать сполна, потому что им от Осинского острогу стало опасно».

    По поводу этого заявления  нельзя удержаться от комментариев. Дело в том, что   Осинского острога к этому времени уже не существовало. Как свидетельствуют архивы, последние служилые люди  его гарнизона, наголодавшись в длительной осаде, бежали из острога еще весной 1647 года, после чего острог был сожжен бурятами дотла. Этого не мог не видеть и сам Похабов, возвращаясь из Монголии.

    Далее он подробно излагает уже известные читателю перепитии  похода в Монголию. Правда не пишет, что захваченных Федькой Говориным ясырей и мягкую рухлядь они подели между собой, умалчивает о забранной Турукай табунаном пищали и прочей походной мелочи, не пишет он и о своих мытарствах в степных улусах, лишь вскользь замечает, что добирался до Цецен хана два месяца. Зато подробно описывает свою встречу с  ханом. Пишет о полученных от него сведениях о серебре и обо всем прочем, о чем уже говорил тобольским воеводам.

    Под конец жалуется, что «идучи  к мунгальскому царю к Цысану нужу великую и голод терпел,  пихту и сосну ел, и душу свою в постные дни сквернил.  А в ыных улусех хотели меня, холопа твоего, и служилых людей побить, и з голоду поморить, и живот (т.е. имущество) отнимали. А, будучи я, холоп твой, на той твоей государеве службе,  поднимал собою шти человек...,  мунгальских послов  поил и кормил до Енисейского идучи, … обнищал и одолжал великими неокупными долгами».

    Челобитную он завершает словами: «Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Руси, пожалуй меня, холопа своего, за тое мою службу и за великую нужу и терпение своим государевым прибавочным денежным и хлебным жалованьем к прежнему моему окладу, как тебе милосердому государю обо мне, бедном, бог известит».

    В свете последних событий содержание поданной Похабовым челобитной было подобно маслу, подлитому в огонь. Посудите сами: только лишь отбыл из столицы Василий Колесников с Ивашкой Ортемьевым, принесшие столь обнадеживающие вести о серебре, образец китайского золота, чашу и тарель из китайского серебра. Монгольский князь Турукай табунан изъявил  готовность встать под руку государеву, уступил государю две тысячи своих подданных, с которых Костька Москвитин частью уже взял ясак. Еще и обещал поставить государю пробу серебряной руды, для чего Василий Колесников послал к нему трех енисейских служилых людей.

    А этот  Иван Похабов похваляется тем, что первым проведал Селенгу реку, погромил  подданных Турукай табунана, - по сути дела уже наших ясачных людей, захватил ясырей, награбил у них соболей, которых считает своим животом, еще и надеется, что казна оплатит ему его издержки. Своими действиями  нанес обиду князю, поставил под угрозу жизнь посланных Колесниковым енисейских служилых людей. Неизвестно еще как все это отразиться на  доставке пробы серебряной руды, обещанной князем.

    Первая встреча с всесильным дьяком по всей вероятности была достаточно короткой. 9 февраля на челобитной появилась «помета», - сердитый приказ подьячим: «выписать службу и роспросить служилых людей, которые с ним были, - чьи он соболи и сукна...  и иную рухлядь в подарках давал». Нет сомнений  в том, что одним из первых вопросов, которые задал ему Протопопов, был вопрос о его «неистовых речах» в адрес государя на пиру в доме Перфильева, как и в том, что Иван во всем запирался, говорил, что ничего такого не было. Да и мог ли он говорить по-другому, поскольку знал, что Ермис в Томске отказался от извета, признал его ложным, за что и был бит кнутом. Но, судя по всему, Протопопов ему не поверил. Видимо тогда и  была подготовлена грамота Сибирского приказа  о возобновлении следствия по делу о «крамольных речах» Похабова, которая с первой же оказией была отправлена томским воеводам.

    Ермиса, который  к тому времени вернулся в Енисейск, и даже успел побывать в Туруханском зимовье для  пресечения там тайного винокурения, снова затребовали в Томск.

    Похабову же, для которого такое решение было, как снег на голову,  надлежало предстать перед томскими воеводами на обратном пути. Таким образом, обстановка в столице стала складываться для него, мягко говоря, неблагоприятно.
 
    В соответствии с  распоряжением Протопопова  подьячими в срочном порядке была подготовлена обширная справка, в которой нашли отражение выписки из сообщений енисейских  воевод Осипа Оничкова и Федора Уварова о походах Ивана Похабова и собранном им ясаке,  воеводы Федора Полибина о расспросе в Енисейске Похабова и монгольских послов, отписки тобольских воевод о его расспросе в тобольской приказной избе. В справке, кроме того, были представлены сведения, полученные при расспросе монгольских послов в Москве, служилых людей, которые ходили с Иваном к Цецен хану и допросные речи самого Похабова. 

    Как свидетельствует документ, перед допросом казаков привели к крестному целованию (то есть взяли клятву о правдивости показаний). Допрос Похабова и ходивших с ним казаков, среди которых был и Кирюшка Васильев, проводился, по всей вероятности, порознь. Об этом свидетельствует тот факт, что если в расспросных речах Похабова нашло отражение абсолютно всё, что уже известно читателю, то в речах казаков это не совсем так.

    Отвечая на вопрос: чьи он соболи, сукна и иную рухлядь в подарках давал, они, детально перечислив, сколько и  какого он дал своего сукна и своих соболей Турокаю табунану и Цецен хану, назвав это государевым жалованием, ни слова не сказали (в том числе и Кирюшка Васильев) ни об отобранных пищалях, ни о сукне, которое Похабов раз-даривал в улусах на пути к Цецен хану. Это невольно рождает вопрос, - уж не распродал ли Похабов пищали и другие вещи, приглянувшиеся Турокаю табунану, его родственникам и Цецен хану? Такое подозрение  не могло не появиться и у дьяка Протопопова.

    Из  опросных речей видно, что казаки были наивно уверены, что Цецен хан послал государю подарки в качестве ответного дара на пожалование Ивана Похабова. «Против  тех  подарков, - говорили они, - мугальской Цысан кан послал с ним, Иваном, послов своих четырех человек, а  что даров, - тому воевода Федор Полибин прислал роспись».

    К справке была приложена  «Роспись подаркам царю Алексею Михайловичу от мон-гольского хана Цысана и его зятя Турухай табунана»:

    Чаша серебряная весом пол 3 фунта 2 золотника.
    Стопа серебряная оброчи медные весом 2 фунта 6 золотников.
    Бархат травчатой рудожелт мерою 8 аршин.
    Полбархата красново травчетого 14 аршин.
    Камки индейские алые цветные 8 аршин 11 вершков.
    Камки брусничные пол 8 аршина.
    Кутни желтые 8 аршин без чети.
    Платочик камчат белой чешуйчат.

    Несмотря на неожиданные осложнения, Похабов не потерял активности. Получить денежное вознаграждение за свои заслуги и понесенные в походе расходы, он, видимо, считал главной задачей своего пребывания в столице. Надо думать не без его настояния в деле появился еще один документ, - своего рода заявление на  материальную помощь, приложенный к подготовленной по приказу Протопопова справке:

        В Сибирский приказ боярину  князю Алексею Никитичю Трубецкому,
                да дьяку  Григорию Протопопову

    Иван Похабов, будучи  на государеве службе, идучи  до мугальского Цысана кана  и будучи в Мугальской  земле у Цысана  кана, своей рухледи издержал,  а в росписи  пишет:
   -  подымал на государеву  службу шесть человек,  и подъему на них  стало восмдесять рублев;
   - на  бою взял в аманаты князца Нарея,  и в  его улус дал подарков государева жалованья четыре аршина сукна аглинского красного доброво, - цена семь рублев две гривны;   
   - выкупать ис турукаева улусу служилово человека Якунку Кулакова  дал своих восмь человек ясырю, а цену, что государь укажет;
   - под него же  дал тритцать четыре  погромных соболей; 
   - Турукою табунаю поднесли государева жалованья пять пар  соболей, - цена десеть рублев; 
   - ему ж дал два аршина с четью сукна аглинского, - цена четыре рубли один алтын четыре деньги;   
   - он же взял топорок, - цена рубль; 
   - он же взял пищаль и натруску, - цена восмь рублев;    
   - табунаев отец взял три аршины сукна аглинского, - цена пять рублев четыре гривны; 
   - Шуленга ноен взял три аршины сукна аглинского, - цена пять рублев три  алтыны две деньги;
   - Кутухте поднесли шесть   пар соболей цена двенадцать рублев;
   - ему же дал  два аршина с четью сукна красново аглинского, - цена четыре рубли один алтын четыре деньги,   
   - Цысану кану поднесли государева жалованья два сорока соболей с пупки и с  хвосты, - цена сто рублев,
   - ему ж пять аршин сукна аглинского красново дал, - цена деветь рублев,
   - он же взял пищаль,  лядунку и натруску, - цена деветь рублев с полтиною.

    И  всего по росписи  Ивана Похабова, оприч ясырю шти человек, вышло в подарках по цене на 255 рублев на 10 алтын».

    Это при годовом то денежном жаловании сына боярского  12 рублей. Как нынче говорят, - «не хило!». Читатель может сам примерно прикинуть, на какую сумму компенсации в нынешних деньгах претендовал Похабов.

    Не лишним будет сказать, что Семен Дежнев за 17 лет службы получил  38 рублей деньгами и 97 аршин сукна. Сукно оценивалось, - заверяют историки,  по 20 алтын за аршин. В приведенной же описи цена сукна чуть ли не втрое выше. Впрочем, оставим это на совести составителей описи, как и  несоответствие итоговой суммы, составляющим её элементам. Наверное,  понадеялся Иван, - «может, подмахнет дьяк опись, не глядя…».


    Для принятия  решения о пожаловании Ивана Похабова и компенсации понесенных  им  расходов, в конце справки приказные дьяки услужливо привели примеры, - когда, кому и сколько было выплачено казной в прошлые  годы в подобных случаях:

    «Томским  казакам 3-м человеком, которые посланы к Алтыну царю с Яковом Тухачевским, … дано государева жалованья в приказ по 16 рублев, да Казенного двора по тафте, да по сукну по доброму по аглинскому. Да им же придано к прежним их окладом по 2 рубли, да хлеба против денег.

    …за тое службу, и за убытки, и за изрон дано государева жалованья в Посольском приказе: сыну боярскому, - камка добрая, да сукно лундыш, да 30 рублев денег. Казакам и толмачю Семейке Щепоткину с товарыщи 7 человекам, - по тафте, да по сукну по доброму по аглинскому. Да им же дано денег от 14 до 20 рублев каждому, …да  государева жалованья к прежним окладам: сыну боярскому 4 рубли, казакам и толмачю - по 2 рубли, да хлеба всем против денег.

    А как приехал из Енисейского атаман Василей Колесников, что был на государеве службе на Байкале озере для прииску и приводу новых землиц …и для проведыванья серебряные руды … и иноземцом давал своих же запасов…  соль, товары и выдры и топоры и ножи … ему, Василью, дано на Москве за тое ево издершку … 36 рублев 19 алтын з деньгою. А государева жалованья оклад ему учинен вновь на Москве денег 15 рублев …. Да ему же Василью Колесникову за тое байкальскую службу велено быть в детях боярских…».

    Эти два документа, -  обстоятельная справка и опись «своей рухледи издержек» Ивана Похабова  легли на стол всесильного дьяка  рядом с его челобитной для принятия по ней решений.

    Должно быть, знал уже Протопопов и о речах монгольских послов, и о содержании послания  Шолой-Сэцэн-хана. Знал что он -  прямой потомок рода Чингиз хана, могущественный правитель крупнейшего северо-монгольского аймака. И потому, ознакомившись с допросными речами Похабова, не мог не возмутиться. Как посмел этот сын боярский, не имея на то полномочий, одаривать от имени государя столь влиятельного правителя. И чем?  Награбленными у его же подданных соболями, аглинским сукном, каким жалуем мы служилых людей, да князцов братских за своевременную  сдачу ясака.  Аршином кармазинового сукна, - из зипуна  вырезанного!   Не бесчестье ли это государю, которому хан  пожаловал:  бархата травчатого рудожелтого, -  8 аршин, полбархата красного травчатого, - 14 аршин, камки индийской алой, - 8 аршин 11 вершков, да еще чашу и стопу серебряные в придачу, общим весом 5 фунтов 8 золотников!!

    Можно ли поверить, чтобы князь Турукай, принявший государеву руку, тем более Сецен хан, приславший к Москве своих послов, ищущий поддержки и защиты у государя от посягательств неведомых Цинов,  отобрали пищали у государевых служилых людей? Уж не запродал ли их Иван Похабов?

    Заподозрить его в таком деле у дьяка было немало оснований, поскольку  знал он и об истории с вымогательством  соболей у «есашного мужика  по имени Мушкил», которого Иван «ковал в железа», и о присвоении им  части собранного ясака, чтобы  продать пушнину китайцам, - об этом писали в Сибирский приказ енисейский воевода и казачий голова Петр Бекетов.

    Одним словом, известия, принесенные Похабовым,  не содержавшие в себе ничего нового о серебре, лишь повторявшие то, о чем говорил Ивашка Ортемьев,  явились, фигурально выражаясь, ложкой дегтя в бочке меда, - информации, доставленной Василием Колесниковым.

    Единственное, что оправдывало Похабова, так это сопровождение в Москву монгольских послов, строение им Култукского острога, который, к слову сказать, он бросил, не оставив там гарнизона, да ясак, собранный в улусе князца Норея. О судьбе построенного в неудачном месте Осинского острога Протопопову уже тоже было известно.

    Как должен был поступить в такой обстановке Григорий Протопопов, - всесильный дьяк Сибирского приказа? Казалось бы, устроить ему разнос, самым жестоким образом наказать Ивана за  обман, худое исполнение службы, глупость,  непочтительное отношение к государю, бесполномочные подарки от его имени и  неуемную его корысть.

    Что касается разноса, то он, судя по всему, состоялся, и закончился тем, что дьяк приказал ему переписать челобитную, исключив из неё лживые показания. Заявил: что-то в таком духе, что  тебе, мол, не в отъезжие службы, не в боевые походы ходить, а сиротским делом заниматься, - коров пасти («твоими холопами» при обращении к государю называли себя служилые люди, - от рядового казака до именитых воевод, посадским же неслужилым людям, - крестьянам, промышленникам и торговцам надлежало называть себя «сиротами твоими»).  Иди мол, спрашивай у подьячих, есть ли в каком остроге такое место, туда  тебя и отправлю.
 
    То, что действие проходило по близкому сценарию свидетельствует вторая челобитная, написанная в марте. Она, эта челобитная коротка, есть смысл привести её полностью, с незначительными сокращениями:

    Царю государю и великому князю  Алексею Михайловичю  всеа Русии бьет  челом холоп твой  Ивашко Похабов. В прошлом, государь,  во 143-м году отца твоего  блаженные памяти великого  государя царя и великого князя  Михаила Федоровича всеа Русии  указу велено мне,  холопу твоему, быть  в Енисейском остроге в детишках боярских. И в прошлом же, государь,  во 152-м году  посылан я, холоп  твой, из Енисейского  острогу в Братцкой острожек для ясачного збору и для прииску новых землиц. И я, холоп твой, в том Братцком острошке собрал твой государев ясак з братцких людей и с тунгусов при прошлых годех  с прибылью, и круг старого острошку новый острог поставил.

    В прошлом же, государь, во 154-м году посылан я, холоп твой, из Енисейского острогу на твою государеву службу на твоих государевых ослушников брацких людей, приискивать новых землиц, серебряные руды и проведать Китайского государьства. Пришед  в  Братцкую землю, на Ангаре реке на Осинском острову острог поставил. Во 155-м году ходил я, холоп твой, на Байкало озеро, и на Байкале озере в Култуке за боем взял я, холоп твой, иркутцково князца Нарея, и из за того князца взял тебе, государю,  ясаку пять сороков шестнадцать соболей, да лисицу бурую. З Байкала озера ходил я, холоп твой, в Мунгальскую землю к Цысану кану. Из Мунгал привел я, холоп твой, мунгальского посла в Енисейской острог, и в Тоболеск. Будучи я, холоп твой, на  твоих государевых службах,  тех послов дорогою поил и кормил, обнищал и  одолжал великими ненужными долги, и всякую нужду и голод терпел, и пихту и сосну ел.

    В прошлом, государь, в 152-м году по указу отца твоего государева, блаженные памяти, велено быть в Сибире в Енисейском остроге вологжанину сыну боярскому Богдану    Болкошину, -  в Енисейском уезде ведать старых твоих государевых пашенных крестьян. Вновь на  твою государеву пашню строить  вольных гулящих и ссыльных людей; да ему же, государь, велено ведать  Маковской острог. В 156-м году того Богдана Болкошина не стало, а на ево  место нихто не отписан. Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Руси, пожалуй меня, холопа своего. Вели, государь, мне за те мои службишка и  за великую нужду быть на того Богданово место Болкошина в Енисейском остроге, и в уезде, и у  Дурческих  пашенных крестьян, и в Маковском остроге на приказе ведать. Царь государь смилуйся, - пожалуй.

    На обратной стороне листа помета-резолюция: «157 г. 6 марта в 23 день приказал боярин князь Алексей Никитичь Трубецкой отпустить ево в Енисейской на Богданово место быть, ...  что Богдану указано было ведать, и ему то ж».

                *

    На этом  столичная эпопея Ивана Похабова завершилась. Но ему еще надлежало предстать перед Томскими воеводами для очной ставки с Ермисом,  стать объектом следствия по делу о его непристойных речах о государе. Грамотой Сибирского приказа томским воеводам предписывалось: «ставя с очей на очи допрашивати, и сыскать про то про все подлинно, и тот сыск прислать к нам к Москве…». 

    До Томска он добрался, судя по всему, лишь к концу года. Нам, привыкшим к современным средствам транспорта и связи, приходиться лишь удивляться тому,  насколько соответствовала в то время действительности известная русская поговорка, - «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело …». Пока грамота Сибирского приказа дошла до тобольских воевод, пока был составлен и дошел до Енисейска соответствующий запрос-вызов, пока Ермис вернулся из Туруханского зимовья, где проводил сыск по делу о незаконном винокурении, - миновала зима. Ермиса доставили в Томск, - пишут историки, - только лишь весной 1650 года.  Он остановился в доме  воеводы Ильи Бунакова.

    Чем же занимался все это время Иван Похабов, который за  долгие месяцы должно быть основательно истомился в ожидании следствия, и действительно немало издержался?  Мы, к сожалению, так и не знаем, что за «неистовые слова» в адрес государя он говорил за столом в доме Ивана Перфильева. Однако есть все основания считать, что слова эти были весьма нелицеприятными, и он в это время через своих знакомцев делал все возможное, чтобы приуменьшить грядущее наказание, оградить себя от возможной беды.

    Архивные источники не сохранили сведений, состоялось ли следствие. Но известно, что прибывший в Томск немчин Ермис неожиданно для всех  скончался в доме Бунакова. Что было тому причиной, - не известно. Впрочем, недоброжелатели Бунакова утверждали потом, что это он отравил  Ермиса, который де слишком много знал о  причинах томского бунта и  роли Бунакова в происходивших событиях.

    Может быть и так. Но скорее всего здесь не обошлось без участия Ивана Похабова. Об этом – судить читателю. Во всяком случае, как сказали бы криминалисты, мотивы для этого у него были. Да и вообще, сибирские служилые люди не прощали  доносов, тем более иноземцам. Таких примеров немало в сибирской истории. В Москву ушла соответствующая информация, а Иван Похабов, пройдя через волок, сплавился в Енисейск и стал управителем приенисейских пашенных крестьян. Опять, впрочем, ненадолго.

    Читатель, может быть, подумает, не слишком ли  мягко дьяк Протопопов с князем  Трубецким наказали Ивана Похабова за его проступки. Оно и в самом деле так. Но вот ведь что интересно, -  хотя в исторической литературе не редко можно встретить суждение о том, что 17 век был жестоким, кровавым веком, архивы говорят, что во времена царствования первых представителей дома Романовых, - Михаила Федоровича и Алексея Михайловича жестокие наказания были явлением весьма редким, а если и случались, то только по государеву указу. Ведь не без основания казаки, жалуясь на Ивана Похабова, писали, что он «на Байкале озере без государева указу есашнова мужика лутчево именем Мушкил ковал в железа …».

    Особенно простительным было отношение государя  к служилым людям, несмотря на многочисленные их грехи и отступления от государевых указов. Тому тоже немало примеров, это относится и к Ивану Галкину, и к Парфену Ходыреву, к Максиму Перфильеву и Василию Колесникову, за которыми было тоже немало грехов. Эта простительность проявилась и на примере Ерофея Хабарова.

    Государь и его окружение ценили боевых и активных участников продвижения в Сибирь  и потому многое им прощали. Более жесткую политику стал проводить Петр, пытавшийся навести порядок в Сибирском хозяйстве. Во времена его правления была введена фискальная система. За взятки, нерадивость и от-ступления от государевых указов не только наказывали батогами, но и вешали. При этом не только рядовых людей, но и персон весьма влиятельных, - таких, как князь Гагарин. Увы, это не привело к желаемому результату.

    Что же касается Ивана Похабова, то были здесь и особые причины милости к нему. Он был сыном известного устюжского сотника  Ивана Александрова Похабова, - земляка и хорошего знакомца Григория Протопопова. Был хорошо знаком ему и его брат, - Григорий Похабов, служивший подьячим устюжской съезжей избы. Как же было в таких условиях поступить по-иному. Так что даже и тот разнос, который получил Иван от Протопопова в Сибирском приказе, носил, можно сказать, почти отеческий, - профилактический характер.

                *

    Доктор  исторических наук Д.Я. Резун в одной из своих работ писал: «… военная судьба не раз сталкивала вместе Ивана Похабова и Максима Перфильева. Они не раз сменяли друг друга в должности приказчиков Братского острога, а в 1646 году именно Иван спас Максима от верной гибели, когда толпы бурят осадили Братский острог, где засел со своим малочисленным отрядом Максим». Народные де казачьи предания  не случайно  соединяют, связывают воедино эти два имени, - Ивана Похабова и Максима Перфильева.

    Это суждение, невольно брасающее отблеск  славы знаменитого землепроходца  на Ивана Похабова, пришлось исследователям по душе, - оно часто цитируется.  Ю.П. Похабов пошел дальше, - на форуме Союза возрождения родословных традиций он заявил, что «Иван Похабов, скорее всего, был другом Максима Перфильева, на это указывают множество фактов (??)». Об этом пишет он и в своей книге. При всем уважении к Дмитрию Яковлевичу и Юрию Павловичу нельзя не сказать, что для такого суждения нет никаких оснований.

    Период совместной службы Ивана Похабова и Максима Перфильева в Енисейске был достаточно коротким, - с 1644 по 1651 год. Судя по сохранившимся архивным документам, в последний раз Максим Перфильев был в боевом походе, усмиряя взбунтовавшихся бурят, в 1651 году. Он пришел тогда с отрядом  в помощь приказчику  Братского острога Алексею Евдокимову. Как видим, взаимная боевая выручка была для енисейцев рядовым, достаточно частым делом, и говорить, что «Иван спас Максима от верной гибели», - не более чем  проявление личных эмоций. Максиму  было в то время уже за 60. В 1652 году он побывал в Москве, больше ни в боевых сводках, ни в официальных сообщениях о походах по «проведыванию новых землиц» имя Максима Перфильева не встречается.
 
    Теперь о неоднократной смене их друг другом в Братском остроге. В должности приказчика Братского острога Похабов сменил Перфильева лишь однажды, - в 1644 году, и один раз, - в 1645 году его  сменил Перфильев. В 1646 году, когда Иван Похабов со своим отрядом выручил Перфильева, оказавшегося в осаде, смены не происходило. Похабов двинулся дальше по Ангаре, зимовал в новопостроенном Осинском остроге, после чего двинулся к южному берегу Байкала. Ни о каких других встречах, когда бы «военная судьба сталкивала их вместе» в архивных документах информации нет.

    Тем более нет оснований считать, что Иван Похабов и Максим Перфильев были друзьями, хотя бы из-за разницы в возрасте. Максим Перфильев был старше Ивана, по меньшей мере, вдвое. Можно было бы предположить дружеские отношения Ивана  с сыном Перфильева, - его тезкой, близким ему по возрасту. По крайней мере, известно, как уже говорилось, что они в 1646 году пировали за одним столом.  Но и такое предположение маловероятно. Иван Перфильев в последующей своей жизни зарекомендует себя действительно государственником, - будет неоднократно назначаться приказчиком Братского, Иркутского, Селенгинского, Баргузинского острогов, построит острог в устье реки Тунка, будет исполнять обязанности Иркутского, Илимского и Енисейского воеводы, ходить с посольскими полномочиями в Монголию. Не говоря уж о том, что в 1649 году он с Яковом Тургеневым будет  проводить «сыск по делу Ивана Похабова», после чего тот будет арестован.

    Одним словом, связывать Ивана Похабова с Перфильевыми дружескими отноше-ниями это бросать тень на именитого землепроходца и его казачий род, который, пройдет время, прославится такими деятелями, как  казачий полковник Леонтий Перфильев, - командир Первого Сибирского драгунского полка и Михаил Аполлонович Перфильев, - в 1907 году - полковник,  командир 1-го Нерчинского полка Заб.КВ, а в 1914-ом, - генерал-майор, командир 2-ой бригады Первой Туркестанской казачьей дивизии.

                *

    Вернувшись в 1650 году в Енисейск,  Иван Похабов занял место умершего Богдана Болокшина. Исследователи порой расценивают это назначение, чуть ли не как   награду, -  поощрение за его  подвижнический труд. Так,  Юрий Павлович Похабов, например, пишет со ссылкой на работы А.Н. Копылова, что приказчики пашенных крестьян были наделены в своем «приказе» почти всеми правами воеводы, …  и что старались задержаться на этой должности по возможности дольше. Так ли? Была ли для служилого человека такая должность престижной, или хотя бы сколько-нибудь привлекательной?

    Ни в коей мере! Для служилого человека, казака, тем более уже хлебнувшего разбойных вольностей сибирских походов в новые земли, отстранение от «отъезжих служб» в житейском смысле было  весьма болезненным и тяжким наказанием.

    Практика казачьих походов «за зипунами», то есть за добычей, была широко распространенным явлением среди казаков. В казачьей среде даже существовало такое мнение: «Кто из казаков станет землю пахать и хлеб сеять, того казака бить и грабить».
 
    Поскольку царское жалованье часто платилось с задержкой (иногда в несколько лет, а иногда и не платилось вовсе,  да и выплаченное жалованье не покрывало всех нужд и расходов казачества), то походы «за зипунами», или попросту говоря, - погромы и грабежи улусов и стойбищ в новых землях,  были основной статьей материального дохода казачьих отрядов.

    Действительно, в одном лишь походе  за Байкал Иван Похабов отдал в подарки и в качестве выкупа Якуньки Кулакова с товарищами, называя их своими, более 130 соболей на сумму по его же собственной оценке 156 рублей. Это при его-то годовом государевом жаловании в 12 рублей. К тому же вряд ли это была вся рухлядь, какую он добыл в том походе. А ведь были еще и ясыри (цена им – «что государь укажет»), за которых казаки или получали выкуп, или увозили с собой в качестве рабов, и использовали в личном хозяйстве.

    А что он мог иметь, будучи приказчиком пашенных крестьян, которые и сами-то бедствовали? Да еще и под надзором воеводы. Так что это не было благодеянием, а было жесткой государевой опалой. Здесь уместно напомнить, что подобным же образом  будет наказан и Ерофей Хабаров за его «художества» на Амуре.

    Завершая описание этого  первого периода деятельности в Сибири Ивана Похабова нельзя не сказать о следующем.  Его «дипломатический дебют»  оказался безуспешным. Более того, в наметившихся связях Монголии с Россией, о чем свидетельствуют допросные речи Костьки Москвитина, присланные Турохай табунаном подарки государю и прибывшее вслед за этим посольство с дарами от Цецен хана,   после пребывания там  Ивана Похабова произошел неожиданный перелом.

    Направленный  в Монголию с ответным визитом русский посол  сын боярский Ерофей Заболоцкий  был в 1650 году убит  после высадки на южном берегу Байкала. Перег7воры оставшегося в живых толмача посольства Панфила Семенова с Турохай табунаном и женой Цецен хана Тайкой, вопреки ожиданиям, не увенчались успехом. К слову сказать, сохранившееся в архивах «Статейный список» посольства П. Семенова свидетельствует о том, что в составе посольства был Якунька Кулаков. А это значит, что Иван Похабов своими действиями в 1646 году сорвал намерения Турукая табунана послать русских посланцев с караваном в Китай за пробой серебряной руды для государя.

    Не увенчалось успехом ни последовавшее в Монголию в 1668 году  посольство Ивана Перфильева, ни посольство в Китай  Федора Байкова в 1655 году, ни посольство  Николая Спафария, состоявшееся в 1676 году.   Так что заявлять, будто Иван Похабов  положил начало российско-монгольским (некоторые исследователи пишут российско-китайским) отношениям, нет совершенно никаких оснований.

    Можно даже увидеть в его поступках  свидетельства того, что он в нарушил состоявшиеся договоренности о поставке Турухай табунаном пробы серебряной руды. Впрочем, в это время было немало и других, более серьезных  причин, ко-торые могли изменить намерения Цецен хана. Одна из них - действия на Амуре отряда Ерофея Хабарова. Впрочем,  это уже отдельная тема.

                *

    С прибытием в Енисейск нового воеводы, - Афонасия Пашкова,  Похабов был вновь привлечен к  «отъезжим службам». Было ли это вызвано «дефицитом кадров», или была на то грамота Сибирского приказа – неизвестно. Вероятно, имело место и то, и другое. Дело в том, что именно в это время брат Ивана – Григорий Похабов становится подъячим в Верхотурье, то есть переходит в ведомство Сибирского приказа. По всей вероятности не без поддержки Протопопова.  Енисейский воевода  направил Ивана Похабова в Братский острог приказчиком.

    Пашков в это время проявляет в высшей степени активную деятельность по освоению новых территорий. Сын боярский Дмитирий Фирсов по его поручению переносит на другое, более удобное место, - к устью реки Оки, старый Братский острог. Он же с отрядом казаков строит Балаганский острог неподалеку от сожженного бурятами острога, построенного Похабовым на Осинском острове. Одновременно принимаются меры по укреплению и  расширению пашенного хозяйства под Братским острогом, заведению пашни у Балаганского острога, организации там  мукомольного и кузнечного дела.

    Сам воевода  ведет активную подготовку к походу в Забайкалье, вынашивая идею создания в Даурии нового воеводства. Убеждает в этом столичное руководство и отправляет в Забайкалье с отрядом Петра Бекетова. Посылает отряд казаков под водительством атамана Василия Ко-лесникова на Селенгу строить острог в устье Хилка с заведением там пашенного хозяйства.

    При обилии  сохранившихся в архивах документов, в которых  отражены события тех лет, ни в одном из них нет упоминания о каком либо серьезном участии в них Ивана Похабова. Чем он в это время занимался, - неизвестно. Правда в исторической литературе вскользь упоминается, что  в 1652 году он побывал в устье Иркута, где, якобы, на Дьячем острове построил зимовье. Эта тема в исторической литературе немало обмусолена. Источником этой версии послужило упоминание И.Э. Фишером в его книге «Сибирская ис-тория…» о том, что сын боярский Иван Похабов, отправляясь в 1652 году на Байкал якобы «сделал в устье реки Иркута хижину для казаков, чтобы способнее собирать ясак».


    Между тем сохранившиеся документы дают основание для представления этих событий совсем в ином свете. Известно, что  2 июня 1652 года  из Енисейска на Ангару  вышел большой отряд под водительством Петра Бекетова, следовавший в Забайкалье. В тот же год, - сообщают первоисточники, - был отправлен к  Байкалу  Иван и Яков Похабовы. Вряд ли эти отряды пошли раздельно. Скорее всего, все эти люди следовали одним большим караваном. Подтверждение этому содержится в отписке Петра Бекетова, отправленной Пашкову в начале лета 1653 года с Хилка. Казаки его отряда, побывавшие у монгольского князя Кальтуцина, говорили ему, что с Бекетовым пришло к устью  Прорвы три сотни русских служилых людей.

    Следование единым большим отрядом  оправдывалось  многими  преимуществами практического характера, -  меньшими затратами времени  на проеодоление порогов  на Ангаре, безопасностью следования через районы, населенные воинственно настроенными,  еще не объясаченными бурятскими племенами. Опасения эти не были напрасными. Известно, что отряд, пройдя левый приток Ангары - Осу, подвергся  нападению «братских воровских неясачных мужиков», кочевавших «на краю Байкал-озера». Бекетов вынужден был принять бой, и даже, по некоторым данным, понес потери, - несколько казаков были ранены. Из современных исторических  источников следует, что  буряты приняли этот поход Бекетова за карательную экспедицию.

    Интересна интерпретация этих событий в «Сборнике документов по истории Бурятии (Улан-Удэ, 1960, стр. 39.), подхваченная потом Б.З. Нанзатовым  (Общенациональный научно-политический журнал "Власть" №11 2008г.): «В 1652—1653 гг. состоялась новая карательная экспедиция атамана Петра Бекетова вверх по Ангаре на Осинский остров, где он ушел от бурят, которые пообещали догнать его в устье Белой; если не получится там, то в устье Голоустной, либо за Байкалом. Угрозу встретить их в устье реки Голоустной буряты сдержали, однако Бекетов, побоявшись столкновения, поднял паруса и пошел через Байкал».Особенно впечатляюще выглядит заявление, что Бекетов, «побоявшись столкновения, поднял паруса и пошел через Байкал». Это с тремя-то сотнями енисейских служилых людей, вооруженных пищалями (?!).

    Неизвестно, откуда авторы почерпнули такие сведения. Сохранившиеся же архивные документы  говорят об ином. Поскольку буряты «похвалялись» не пропустить служилых за Байкал и дать им бой в устье реки Голоустной, енисейцы вынуждены были сделать остановку. Бекетов, - к тому времени уже весьма опытный военный предводитель, судя по всему, отнесся к угрозе бурят с должным вниманием,  решил нанести им упреждающий удар.
 
    Где именно остановился отряд, Бекетов в своей отписке не сообщал, - видимо, не считал это важным. Однако такая информация содержится  в  ответе иркутской приказной избы на анкету Г.Ф. Миллера в 1736 году.    Отвечая на вопрос о времени основания города, иркутские власти писали, что «по скаскам иркуцкого отставного служилого человека Любина Ягодина, да пашенного крестьянина Степана Варакина … слыхали они от отцов своих, что Иркутской острог строил енисейской сын боярской Бекетов, и в то де время были их отцы Ефим Ягодин да Иван Варакин посланы  из Енисейска... в Нерчинск для постройки острогов... и пришли де они к Иркуту на пустое место...».
 
    Там, видимо, Бекетов приказал поставить  временную  крепостицу-острожек на случай неожиданного бурятского нападения. Вполне соответствует такому предположению и место расположения крепостицы, - остров Дьячий, вкруговую защищенный водами Иркута. Вполне может быть, что участниками её сооружения были и находившиеся в отряде  Иван и Яков Похабовы.

    Достоверность сведений иркутских информаторов о казачьих службах их отцов не вызывает сомнений, поскольку действительно в Енисейске середины XVII века был такой служилый человек - Василий Ягодин, дослужившийся до чина пятидесятника.

    Остановившись в устье Иркута, и следуя  традициям казачьего самоуправления, Бекетов «поговорил» со служилыми людьми, «чтоб над теми братцкими неясачными мужиками учинить  поиск». Ответная акция, проведенная И. Котельниковым, оказалась успешной. Казаки напали на «стан» бурят, убили в бою 12 человек,  а сами «ис той посылки пришли все здоровы». На несколько дней  задержавшийся отряд, теперь уже беспрепятственно прошел к Байкалу.


    В первых числах октября при благоприятном ветре в один день отряд переправился  на южный берег Байкала к тому месту, где  год  назад погибло русское посольство, направлявшееся к монголам. Там отряд разделился. Большая его часть ушла на смену гарнизонов Баргузинского и  Верхнее-Ангарского острогов. Ушел в Баргузинский острог и Иван Похабов, сменив на посту приказчика острога Василия Колесникова. Бекетов с отрядом численностью около полутора сотен человек остался зимовать в устье Прорвы, в зимовье, построенном в 1647 году Иваном Похабовым.

    Казаки, видимо, считали, что недостаточно наказали бурят, напавших на отряд возле устья Осы. Зимой отряд добровольцев-охотников под командой все того же пятидесятника И. Котельникова прошли по льду Байкала к устью Голоустной и  в отместку бурятам за их нападение разгромили бурятский улус, захватили и привели в отряд пленных женщин. Об этой, теперь уже действительно карательной акции, писал в своей книге П.А. Словцов: «Казаки еще осенью осмотрели невиданные устья Селенги, а зимою - юго-западный и северо-западный берег Байкала; обуздали бурят, живших на западе к Иркуту и на востоке к Голоусной».

Среди захваченных женщин оказалась жена верхоленского ясачного князца Торома, не вовремя приехавшая в гости. Разобравшись в том, кто она такая, Бекетов отпустил её восвояси. Позже по поводу этой пленницы между Пашковым и илимским воеводой Оладьиным возникла переписка. Пашков оправдал действия Бекетова, тем более что тот возвратил женщину в Верхоленский острог.   


    Иван Похабов, сменив атамана Колесникова на посту приказчика Баргузинского острога, - сообщают исторические источники,  «с такой жестокостью отнесся к населению, что многие тунгусы Баргузинского уезда разбежались».  В 1656 г. он был снят с приказа Братских острогов за злоупотребление властью,  бит батогами в Енисейске, и получил запрещение на отпуск в «отъезжие службы».

Судя по всему, это произошло поздней осенью, - незадолго перед сменой Пашкова новым воеводой, - стольником  Иваном Акинфовым. Действие это было вполне в стиле Пашкова, который по натуре своей был подстать Похабову, только повыше рангом. Он вполне мог наказать Ивана батогами и без государева указа. Об этом говорят  все его последующие действия.

    При его смене на воеводском посту Акинфов обнаружил  массу нарушении и злоупотреблений. Опытный в такого рода делах, он живо раскопал и дело со спекуляцией Пашкова «горячим вином», и операцию с квасным откупом,  целый ряд других злоупотреблений по использованию казенных денег. Как и в Якутске при его сыске над Франсбековым, потянулись к Акинфову наслышанные о его справедливости  торговые и служилые люди с жалобами на несправедливые поборы, неуплату жалования и другие притеснения бывшего воеводы.
 
    Акинфов потребовал, чтобы Пашков внес эти деньги в казну. Афанасий отказался, ссылаясь на то, что все эти деньги пошли на дело, - снаряжение отряда Бекетова и постройку судов для нового похода. Это и в самом деле в значительной мере соответствовало действительности. Впрочем, в своих заверениях, что и копейки на себя не потратил, Пашков, конечно, лукавил, - не такой он был человек.

    Акинфов ему не верил, твердил о незаконности действий бывшего воеводы. Тот смеялся новому воеводе в лицо, советовал ему поступать так же, в запальчивости вертел перед носом Акинфова наградным золотым, полученным от государя. Даже стал настаивать, чтобы Акинфов, придравшись к чему-либо, посадил в тюрьму тех, кто подает на него, Пашкова, жалобы. Грозился, стучал по столу кулаком, требовал их наказания.

    Возмущенный поведением Пашкова, Акинфов осерчал,  в свою очередь грозился  посадить его в темницу. Тогда Афанасий приволок новому воеводе большую связку соболей, предлагая кончить дело миром. Это переполнило чашу терпения нового воеводы. Акинфов решительно отказался принять взятку, заявив, что «так плутать не хочу»,  пригрозил послать в Сибирский приказ отписку с просьбой о присылке государева сыщика, хотел было арестовать Афанасия.

    Но не таков был Пашков, чтобы позволить себя арестовать, - не дался. При этом «матерно бранил» нового воеводу, угрожал ему расправой, и кончил тем, что осадил воеводу в городе, используя формировавшийся в это время под его командой Даурский полк. Продержал его в осаде до самого отплытия отряда на Ангару.

    Самоуверенность Пашкова можно понять. Его усердие   не осталось без внимания государя. За быструю постройку судов для даурского похода воеводе был пожалован наградной «золотой», его сыну Еремею  – «золотая новгородка», а 97 «приставам» из казаков и других служилых людей, бывших у судового дела, – по «золотой московке». Указом от 20 июня 1654 года Пашков был назначен воеводой «на Амур-реку в Китайскую и Даурскую землю». Он должен был построить острог в верхнем течении Шилки, и возвести главный даурский острог на Амуре.  Фортуна явно поворачивалась к нему лицом.

    Впрочем, Иван Похабов тоже был не без поддержки. В Сибирском приказе вскоре   узнали о произошедшем, и были, наверное, возмущены столь жестким наказанием сына боярского без «государева указу». Пашков со своим воинством  только лишь двинулся из Братского острога к  Байкалу, как в июне 1657 года из столицы в Енисейск была направлена грамота о пожаловании сына боярского Ивана Похабова  казачьим головой, и назначением его приказным человеком братских острогов, - Нового Братского, Балаганского и Баргузинского. Исследователи в один голос утверждают, что этим он был обязан своему брату Григорию. Он в этот год перебрался в столицу и стал подьячим Сибирского приказа.

    Обзаведясь такой «крышей», Иван Похабов и вовсе «распоясался». Прибыв в Братский острог, он начал  с того, что приказал крестьянам, занятым на строительстве госуда-ревой мельницы, строить себе новые обширные хоромы  из прежних зимовий, в которых провели зиму Пашков и его сын.  «Как пришол он, Иван Похабов, в Брацкой острог, - пи-сали крестьяне в своей челобитной, и нас, сирот твоих,  заставил  воеводы  Афона-сья Филипповича Пашкова зимовья ломать и переносить в острог, и ставить себе хоромы, избу и баню и поварни винные возле церкви. А в тех зимовьях жить не изволил, а все для нашей изгони, да своей бездельной корысти. А те зимовья Афонасий Филиппович Пашков после себя приказал богородице на церковное строение».

    За это Похабов обещал крестьянам свободу от мельничной стройки. Они проработа-ли целую осень над разборкой зимовий Пашкова и постройкой новых хором Похабову. «А ныне, - жаловались челобитчики, - как пришла пора твою, государь, пашню пахать, и свою, чем нам бедным сытым быть, он, Иван Похабов, заставливает твою государеву мельницу строить, - послал память мирскому старосте. И мы, бедные сироты твои, от его Ивановой налоги в конец погибаем…». Далее идет обширный перечень «изгоней» Ивана Похабова: Многих, государь, нашу братью бьет кнутом и батоги и в колоду сажает бес-сменно, не сыскав нашей вины, -  для своей бездельные корысти.
 
    Ивана Садовника нагова бил батоги и в колоду сажал, вымучил у него 5 рублей. Еще и корову просил, он ему коровы не дал, так он бил его на козле кнутом, а он, государь, никакого дела и воровства за собой не ведает.

    Да он же. Иван Похабов, сироту твоего, Тимошку Савельева бил кнутом на козле не за воровство, а что ездил он в Илимский острог по своей великой скудности Христовым именем просить хлеба. Были у него последние две овцы, и те вымучил.

    У Кирилка Яковлева имал женишко силою к себе на постелю, посылал за нею служилого человека Фому Спиридонова, зазывал её из деревни крестить ясыря, и после того взять её к себе на постелю. Он, Кириллка её не отпустил, так он его самово хотел бить кнутом, а её взял насильно.

    Да он же, Иван Похабов, у  сироты твоего, Игнашки Дементьева взял сильно две овцы, а сказал, если не дашь мне двух овец, я де тебя разорю со всем твоим домом.   

    У Серешки Фомина, взял корову добрую стельную сильно, а дал в то место коровенко худое не стельное. И он с женищкою и детишками помирает голо-дом. Допрошался он у него, у Ивана Похабова, в Илимский острог для своей великой скудности Христовым именем просить хлеба и соли, так он его бедного не отпустил. А нашу, государь, другую братью отпущал.  А его затем не отпустил, что дать ему было нечево, - человечишко он бедный, с женишкой и детишками помирает голодной смертью, едят борщ и сарану, и без соли оцинжали.
 
    Да он же, Иван Похабов, взял у  сироты твоего, у Максимка Иванова, коня доброво, самово главново из нашей братьи твоей государевы ссуды, а дал ему в то место кобыленцо, что и твоей государевы пашни не поднять, а на себя отнюдь пахать не на чом.  Да он же, Похабов, взял у него полтину денег, да 8 пуд ржи, да тушу свиную мяса, а цена туше 2 руб. с полтиною. А давал он бедной все блюдучи угрожения.

    У Бориска Васильева украли брацкие мужики 70 снопов ржи жатые, да натель. Он бил челом ему, Ивану Похабову, так он про ту рожь и нетель сыскал и брацкеого мужика в колоду сажал, а взяв с него соболи и бобры, его выпустил из колоды, а ему, Бориске, на того мужика управы и сыску не дал.

    У Фомки Семенова, имал в Ылимском остроге коня сильно, а привел коня из Ылимского острогу  чуть жива. Да у него же, у Фомки, взял 15 пуд ржи, а все угрожал кнутом.

    У  Ивашка Павлова  проведал  богородицы казанские образ в окладе,  хотел он бедный то моление  променить  для  своей  нужи и  бедности,  и  давали  ему  за тот образ 20 руб. в Ылимском остроге, а  он, Иван Похабов, хочет  взять тот  образ  за  10 руб.   сильно,  а  в  Ылимской острог  продать  не  велит. Потому, государь, не дает ему  и коня твоей государевы ссуды. И он, бедный сирота твой, скитается третий год без коня, с женишкой и детишками помирает с голоду. Без пашни меж двор скитаются, Христовым именем кормятся.

    У многих, государь,  нашие братья коней нет. Которые были даваны кони - старые, да и померли. И мы, государь, бедные сироты твои, скитаемся без пашни, по году и по два на твою государеву пашню измогаючись наймуем, а самим нам коней купить нечем, людишки мы бедные и до конца разоренные.
 
    В твою государеву казну из Енисейскова острогу на конскую покупку даваны сукна и котлы и олово, а он, Иван Похабов, не покупает, и нам коней не дает, и нам, сиротам твоим, твоей государевы пашни пахать не на чем.
 
    Да он же, Иван Похабов сироту твоего Софронку Федорова, напрасно хотел кнутом бить и руку отсечь без твоего государева указу и впредь грозится тем же. Сказывает на него, что писал де он челобитную тебе, праведному государю, от служилых людей на нево в Енисейский острог. А он, сирота твой, никакие челобитные на него не писывал, и блюдучися от него тое жестокие угрозы, что дал ему бог хлеба, - ему переносил весь, - 8 мер 7 четвертей да лисицу бурую чернодусчатую. А лисице цена 2 рубля 10 алтын, а сам с женишкой и детишками помирает голодной смертью.
 
    Да он же, Иван Похабов, прислал к нам, сиротам твоим, на Наратай остров и на  Кежемскую заимку и во все верховые деревни своего ушника, - служилого человека Орефья Фирсова на приказ, и он, Орефей, нас батоги бьет без пощады напрасно нагих по его Иванову наученью.  И что нам, сиротам твоим, бог дал хлеба, он тот хлеб у нас вымучил. И будучи у нас, он, Орефей Фирсов, у твоего государева хлеба у умолоту  и у извозов, хлеб выдергивал сырой, и на гумне в сухой хлеб подметывал. А после он же сыщот, что не вымолоченой. И всяко приметываючись к нам бедным, напрасно мучил батоги для своей бездельной корысти. Обераючи у нас хлеб, он, Орефей Фирсов, сказывал: веть я де хлеб беру не себе, весь де отвожу Ивану Похабову.
 
    А ушничает он Орефий Фирсов к нему, Ивану Похабову, вместе с пашенным крестьянином Ивашкой Суворовым, - сведомым вором, на нас, сирот твоих. И он, Иван Похабов, веря их ушничеству, нам, сиротам твоим, чинит налогу  великую.

    Русским крестьянам-хлебопашцам вторили ясачные буряты. В своей челобитной, написанной русским толмачем, они жаловались государю: «Государю царю … бьют челом  сироты твои, иноземцы, ясачные людишки: князцы брацкие Бахайко з братом своим Толтохаем да с сынишком с Дунайком, да Лунка Дахаева улусу, да Конко Акалкан Каканчей, да Щадра Гоголев, да Даркейко с женишком Кудукою, да князец же Абачейко, да Лукайко, да князец же Даху, да улусной мужик Хабарко, князец Турундугайко и вместо всех иноземцов достальных ясашных людишек жалоба, государь, … на сына боярсково из Брацково острогу на приказново человека на Ивана Похабова.

    В нынешнем, государь, во 166 г., будучи на твоей государеве службе в Братцком Нижнем остроге, тот Иван Похабов чинил нам великие обиды и всякие насильства и во всем изгоняет и утесняет, и жен наших и детей емлет к себе на постелю сильно для блуда, и нас ясачных иноземцов бьет и мучит, и животы наши грабит и всякими  страстьми угрожает. А как мы с тое боязни принесем к нему, Ивану, в Брацкой острог соболи и бобры и лисицы добрые и черные,  тот Иван те соболи и бобры и лисицы, похватя у нас нечесно, мечет под порог, а говорит нам: С чем де вы ко мне пришли на поклон, и кому те соболи или лисицы годны? Приезжайте де вы ко мне с женами своими, и везите де соболей по десяти. Перед  сего де наша братья приезжали к вам хуже меня, и вы де им приносили на поклон соболей по сороку и больше, а соболей де вы преже меня отнюдь никому служилым и иным никаким людем не продавайте.

    А которые лисицы мы, иноземцы, приносили платить в твою государеву казну ясаком,  тех Иван, приметався к нам бездельным умыслом, и те лисицы у нас имал себе в корысть, а не в твою государеву казну. Да...он же Иван...взял у  Бахая 3 бобра да 3 лисицы, а мучил его и сынишка его Дунайка в колоде, и угрожал кнутом напрасно, и вымучил коня доброво куяшново.

    Да у  Лунка Дахиева улусу вымучил он же, Иван, коня доброво, и впредь угрожает ему большею мукою, хочет вымучить другово доброво коня, и от такие от ево смертные угрозы нам, и женам нашим, и детем житья не стало. Ездить с ясаком в Брацкой острог не смеем. И только, государь, тому Ивану Похабову вскоре перемены не будет,  нам бедным по нуже отступить в ыные улусы. От ево насильства быть не мощно, что он поругаетца на постеле женам нашим, их обида стала великая.

    Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, пожалуй, нас сирот своих, ясачных людишек всех иноземцов, вели, государь, из Брацково острогу тово приказново человека Ивана Похабова переменить, и про то ево всякое насильство и про многие обиды и про грабеж обыскать всяких чинов людьми. И по тому обыску вели, государь, с ним Иваном милостивой свой государев царьской указ и оборони учинить, чтоб нам твоево государева  ясачново платежу не отстать, и от Брацково острогу не отбыть, в ясачном недоборе в твоем государеве   жестоком наказанье не быть, и до конца не пропасть. Царь государь смилуйся, пожалуй.

    В  публикациях, в той или иной мере затрагивающих деятельность в Сибири И. Похабова почти повсеместно приводится описание крещения им бурят в ангарской проруби. Этот сюжет  подтверждается, пишут некоторые авторы, документально. Так, журналист Елена Давыдова (со слов Ю.П. Похабова) в очерке «Кого крестили в рабство» пишет: «А в одном из документальных источников того времени (какого времени?) рассказывается: «Если верить записке, сообщённой бывшим английским миссионером на Кудуне зайсаном Утаевым, процесс пахабского крещения состоял в следующем: просекши на льду реки Ангары прорубь, Пахабов сгонял к ней толпы бурят и буряток. Когда наступал момент погружения в воду, казаки связывали бурят человека по два, по три, прикрепляли эту вязанку к средине длинной жерди, брались за концы и, по поданному знаку, три раза погружали в прорубь».

    Не лишним будет разобраться, к какому времени относится этот «документальный источник» и вообще, в какой мере соответствует действительности этот исторический сюжет. Об  этой записке впервые написал в 1937 году А.П. Окладников в Очерках из истории западных бурят-монголов. Сама же эта записка была написана  Номту Унгаевым (Номтуем Утаевым) в конце 20-х годов 19-го столетия, когда  в числе  других образованных бурят он был привлечен к работе посланцев Лондонского миссионерского общества, осуществлявших свою деятельность в Иркутске под особым покровительством Иркутского губернатора Н.И. Трескина.

    Таким образом этот «документальный источник того времени» появился на свет  через 170 лет после описываемых в нем событий. И, следовательно, содержал в себе не более чем пересказ преданий, бытовавших в бурятском обществе. Предание же (об этом можно прочитать в любой энциклопедии), возникнув из рассказов очевидцев, при передаче  из поколения в поколение удаляется от фактической первоосновы, подвергаясь вольной поэтической интерпретации, сближается со сказкой или  легендой. Так что крещение Похабовым бурят в проруби связками, не более чем сказка про Бармалея. Не говоря уж о том, что это противоречило сути православного ритуала, не имело никакого практического смысла, и вряд ли было осуществимо чисто физически.

Скорее всего, угхар-угаха (мытье водой) в речной проруби служило Похабову одной из изощренных форм наказания подвластных ему бурят за действительную или надуманную провинность, - своего рода развлекательное шоу для себя и своих приспешников. Правда при этом он мог и усложнить с выгодой для себя это действо с привлечением священника и взятием на себя роли крестного отца, но вовсе не из мессионерских побуждений, как считают некоторые исследователи.

    По действовавшему в то время российскому законодательству  холопом дворянина или сына боярского (то есть подневольным  крепостным человеком, или, что то же самое – рабом) мог быть только православный человек. Следуя этому правилу, прежде чем  стать его полноправным  владельцем, иноземца (инородца) нужно было крестить. Этим в полной мере и пользовался Иван Похабов для собственного обзаведения холопами или для  продажи.

    Исполнение же этого ритуала зимой у проруби, - не что иное, как вульгаризация, если не надругательство над  самой сутью этого христианского таинства. Похабов прибегал к этой затее, надо полагать, лишь с одной целью, -  поставить «производство холопов» на поток  вне зависимости от сезона. Для формальной   видимости исполнения  церковного обряда  в глазах наблюдавших за этим действом служилых людей, нельзя было обойтись без  священнослужителя. Не тогда ли, отвечая на просьбу  священника Братского острога не мучить  людей, Похабов откровенно заявил: «Батюшка! После  меня – хоть трава не расти, ныне бы я сыт был…».

                *

    Доставалось, видимо, «изгони» от  Похабова и служилым людям. Енисейский воевода Максим Ртищев, получив челобитные, писал в Сибирский приказ: «во 166 (1658 год) г. июля в 5 день приплыли в Енисейской из тех Братцких острогов с ясачною соболиною казною енисейские служилые люди Завьялко Ондреев с товарыщи и били челом тебе, великому государю …и Братцких же острогов пашенные крестьяне: староста Тимошка Савельев да целовальник Игнашка Дементьев с товарыщи 58 чел., да Нижново же Братсково острога твои ясачные братцкие люди, - князцы Бахайко с братом Толтохайком, да Абачейко, да Длукайко, да Дахайко с своими улусными людьми, да Енисейсково острогу  служилые люди пятидесятники казачьи Васка Черменин, Дружинка Попов, Федосейко Поясницын, Кирилко Рудаков, Олешка Олень, и десятники и все рядовые служилые люди,  и мне,  в Енисейском в съезжей избе подали четыре челобитные за своими руками, а иноземцы и братцкие люди князцы - за своими знаменами,  на казачья голову на енисейсково сына бо-ярсково на Ивана Похабова в ево Ивановых насильствах, и во многих обидах. Чтоб ты, великий государь, их служилых людей и братцких ясачных князцей и их улусных людей и пашенных крестьян пожаловал, - велел ево Ивана Похабова переменить, и про ево многие насильства и обиды сыскать по твоему великого государя крестному це-лованью в правду.

     В прошлом же,  во 166 г. июля в 20 день писал ко мне, из Братцких острогов  Иван Похабов, что де в прошлом во 166 г. в июне месяце Братцких Нижнево и Верхнево  Балагансково острогов князцы со своими улусными людьми тебе великому государю изменили, и от братцких острогов прочь откочевали в Мунгалы. Толмача Ивашка Байкала, да служилого человека Якимка Васильева убили, а иных ранили, и ясаку с себя тебе великому государю впредь платить не хотят, а он де, Иван, от братцких людей сидит в осаде.
 
    Я, холоп твой, по твоему указу и по челобитью енисейских служилых людей, братцких ясачных князцей и их улусных людей и пашенных крестьян послал из Енисейсково в те Братцкие остроги на перемену Ивану Похабову енисейских детей боярских Якова Тургенева да Ивана Максимова, да с ними енисейских служилых людей 150 чел. Велел им  Братцкие остроги из осады выручить,  пашенных крестьян сберечь и братцких князцей … в ясачной платеж по-прежнему привесть, А вновь немирных и неясачных братцких людей призывать ласкою и приветом.

    Против челобитья енисейских служилых людей и Братцких острогов пашенных кре-стьян и ясачных людей про насильства и обиды к ним от Ивана Похабова и для чево иноземцы тебе, великому государю, изменили и от острогов прочь откочевали, велел я детем боярским Якову Тургеневу да Ивану Максимову сыскать священники по священству, а служилыми людьми и пашенными крестьяны по твоему великого государя крестному целованию в правду, а иноземцы, - по их шерте. И о том  тебе, великому государю к Москве я писал, и служилых людей и братцких пашенных крестьян и ясачных людей заручные челобитные послал с отпискою вместе».

    Яков Тургенев  с Иваном Максимовым провели расследование на месте, и выяснили, что  ясачные братцкие князцы  со своими улусными людьми  «откочевали прочь в Мунгалы  от ево, - Ивановых и пятидесятника Фетки Шадрикова насильства, многих их обид и грабежу, … что ясаку в Братцких острогах в нынешнем во 167-ом г. против прошлого 166 г. собрать не с ково».  Иван Похабов был арестован и с приставами, - енеисейскими служилыми людьми десятником  Феткою Торопчанином,  Илюшкою Яковлевым,  Манылком Болотовым и Софронком Анисимовым вместе с описанием результатов расследования направлен в Енисейск.  Однако по дороге Иван Похабов бежал из-под стражи в Илимск, - под защиту Илимского воеводы Петра Бутакова (брата  бывшего томского воеводы Ильи Бунакова, в доме которого когда-то скоропостижно скончался  немчин Ермис).
 
    Енисейский воевода Максим Ртищев писал государю: «… он де, Иван, доплыв по Тынгуске реке до Шамансково порогу, учинился им приставом силен и непослушен, и в Енисейской острог, узнав свою вину, ко мне, холопу твоему, не поехал, а поехал на Ленской волок в Илимской острог.

    Те подлинные обыски за руками детей боярских Якова Тургенева да Ивана Максимова и обыскных людей за руками же, и иноземские обыски за их иноземскими знаменами я послал к тебе, великому государю к Москве с сею отпискою вместе с енисейским служилым человеком с Микиткою Сербеневым.  А по Ивана Похабова послал я из Енисейсково в Илимской острог нарочных гонцов, - енисейских сына боярсково Ивана Кашинцова, да служилых людей Фетку Булгакова, да Демку Петрова. И о том  твоему  стряпчему и воеводе к Петру Бунакову писал,  велел ево, Ивана, в Илимском остроге или в уезде сыскать, и привесть в Енисейской острог.

    А как сын боярской Иван Кашинцов … ко мне Ивана Похабова привезет,  я, … про ево Иваново и Феткино к ним братцким людем  насильства и грабежу велю  роспросить накрепко, а роспрося, великий государь, велю ево, Ивана Похабова и Фетку Шадрикова до твоево великого государя указу посадить в тюрьму….».

    В результате учиненного Москвой сыска по уходу бурят в Монголию и связанными с этим потерями для государевой казны 23 декабря 1659 года Иван Похабов был признан виновным и теперь уже бесповоротно лишен права на «отъезжие службы». Впрочем, никакого иного наказания он, похоже, не получил.

               
 Доживал Иван Похабов свой век  в Енисейске в качестве жилекого служилого человека. Доживал, надо сказать не бедно, - с окладом денежного жалования 20 рублей в год, имея  обширные земельные владения (268 десятин) и целую деревню, населенную его холопами, оставившими память о себе в названии деревни, - Мунгалово. Впрочем, долго прожить Ивану Похабову Бог не дал, - он умер в 1668 году в возрасте около 50 лет.