Белое солнце казалось, решило сегодня изжарить все живое в этой забытой богом стороне. С тех пор, как с лица земли исчез аул, степь тут оскучнела и гляделась бессмысленной. Унылая, тихая и заброшенная, она покорно плавилась в низвергнутом на нее зное. Давно куда-то разбрелось зверье, откочевали веселые сурки и только одинокая серая гадюка, притянула к себе зоркий взор сидящего на вершине каменного балбала черноголового беркута.
Некоторое время он не сводил с нее взгляда, наблюдая за тем, как она ползет прямо на него, как прилетевшиий издалека новый звук отвлек его внимание.
Взбивая ленивую, легкую пыль по степи медленно тащилась машина.
Старый беркут стал с любопытством наблюдать за ней. Из задней двери, на землю осторожно ступил человек с палочкой в руке.
Он долго стоял неподвижно, точно превратился в такой-же камень, на котором сидел беркут, игривый ветерок словно перебирая, играл длинными, ниспадавшими на плечи редкими белыми прядями старика и высекал из его глаз скупую неподдельную влагу.
Наконец, он едва, заметно, шевельнулся, сдвигаясь с оси, а затем робко, будто это был его первый в жизни шаг, шагнул в направлении птицы.
Старик двигался очень медленно, заметно припадая на одну ногу, отчего фигура его перекашивалась, а свободная рука вскидывалась вверх, будто взмахивала, что глядящему на него неотрывно беркуту, казалось, что он зависает в дрожащем мареве, в попытке оторваться от земли.
А в машине, сидевший за рулем верзила вдруг широко зевнул и сморщив лицо, будто хлебнул ядовитого зелья, недовольно проговорил:
- Странный какой-то он. Всю дорогу молчит, ни единого слова не вымолвил. Куда едем, зачем, ничего не понятно?
- Шеф приказал, чтобы я берег его как зеницу ока. Говорят, что он очень богат.
- Как его зовут? – спросил водитель телохранителя, широкоплечего парня с печатью интеллекта на лице.
- Рене – отозвался телохранитель – Рене Леклер.
- Так это же французское имя! – воскликнул удивленный верзила.
- А он и есть француз.
- Да какой же он француз? Чистой воды кочевник!
- Да, по национальности он казах, и причем из этих мест, но он уже много лет гражданин Франции и соответственно имя у него французское.
- Да.. Загадочный старик – произнес водитель.
- Вообще-то жизнь у него сложилась не сахарная.
- Ты откуда знаешь о его жизни? – удивился парень за рулем.
- Знаю. Я читал его досье. Шеф мне дал изучить.
- И что же в нем интересного?
- В тридцать седьмом году перешел границу и ушел в Китай. Оттуда он перебрался во Францию. Работал в угольной шахте на севере Франции, а когда ее оккупировали немцы, он оказался в рядах французского Сопротивления. Воевал, пока Францию не освободили союзные войска. Дальше в его биографии белое пятно, а в пятидесятых годах он обнаруживается в качестве моряка, на рыболовецком судне, плавающем под английским флагом. Далее идет информация, что он зарабатывал себе на жизнь боксером в дешевых кабаках.
- Как это?
- В те годы в портовых городах Англии, в кабаках устраивали боксерские бои, где бойцам неплохо платили, так вот старик там подрабатывал.
- А дальше что – с нетерпением спросил заинтригованный верзила.
- Дальше в досье написано, что он был надсмотрщиком на сахарных плантациях на Кубе, затем его занесло в Сьерре Леоне, там он занимался контрабандой алмазов и стал капитаном у бандитов. В досье особо отмечается, что старик наш отличается великой кровожадностью и чрезвычайно подозрителен.
- Ого!
- Вот тебе и ого!
- Так сколько ему лет?
- Восемьдесят.
- Да-а-а, видать помирать приехал..
- Нет. Он еще тебя переживет. Это старый волк. Он и в тюрьме сидел. Сейчас он владелец нескольких алмазных месторождений в Африке, имеет сеть ювелирных магазинов во Франции, Англии, Бельгии, Германии.
- Ничего себе! Вот тебе и старик!
- А ты говоришь..!
- А лопату для чего он велел положить в машину?
- Для чего, для чего, поживем – увидим?
Как ни медленно шел старик к балбалу, пока двое сопровождавших его парней обсуждали его прошлое, он вплотную подошел к сидящему на камне беркуту и вновь застыл, словно вкопанный.
Человек и птица внимательно рассматривали друг-друга. Немало повидавший за свою жизнь, старый беркут, еще не встречал на своем пути такого странного человека, столь смело глядевшего - бы ему в орлиные очи.
На старике была необычная для этих мест одежда. Длинная, бледно-голубая рубаха на нем спускалась до самых колен, белые мятые штаны лежали на мягких молочных мокасинах, голову прикрывала легкая голубая шляпа с широкими полями, а с сухой морщинистой шеи до самой груди, свисали крупные бусы из мутных белесых алмазов. Инкрустированная дорогими каменьями, сверкавшими больно для глаз палка старика, тоже притягивала к себе взор птицы. Весь вид беловолосого человека говорил умудренному опытом беркуту, что он его не боится и тогда он решил, что ему благоразумней будет покинуть этот нагретый на солнце камень и с высоты понаблюдать за тем, как станут развиваться события дальше.
Птица с шумом расправила широкие крылья, еще раз, напоследок, внимательно вгляделась в зрачки старика и не увидев в них испуга, легко и плавно взмахнула, взмывая в обжигающий воздух.
Старик неподвижно остался стоять у каменного балбала. Он слушал тишину степи и размышлял над бренностью жизни.
К этим тягучим, надсадно звенящим в голове мыслям натолкнул его этот затерянный в степи идол, с незатейливо вырезанными на нем чертами человеческого лица.
Сколько веков он стоит так?
Рене помнил, как он, будучи еще маленьким, босоногим пацаном, прибегал сюда всякий раз, когда его мальчишескую грудь волновали не имеющие ответа многочисленные вопросы. Вот и тогда он стоял напротив этого застывшего во времени идола и так же, как и теперь напряженно размышлял.
Жизнь его прошла - улетела под колеса мчащегося под гору поезда, того самого, по крыше которого он бежал, перепрыгивая с вагона на вагон, уходя от преследования его беспощадными черными бандитами. Тогда он и повредил свою ногу, что впрочем, не помешало ему иметь много красивых женщин, белых, желтых, черных и даже краснокожую индейку, приехавшую откуда-то из резервации в кишащий людьми Нью-орк.
Всю свою жизнь, состоявшую из стремительно меняющихся полос: полоса светлая, полоса черная, Рене отдал стремлению стать богатым и наконец, к концу жизни стал им.
Он богател, затем разорялся, вновь обретал золото, камни и снова пускался в бега, уходя от закона, контрабандистов, сотни и сотни раз рискуя своей головой, оттого и ставшей такой выбеленной. И вот он, теперь, впервые за шестьдесят минувших лет вернулся на ту самую землю, где когда–то ему перерезала пуповину мать и на нее пролилась его невинная кровь. Здесь он впервые поднялся на шаткие ножки, тут, в этой степи его подхватили, взметая кверху, сильные отцовские руки и усадили в седло. Вон там, в той стороне, если он не ошибается, в старые времена, раскидавшись вольно, пестрел его аул. Где-бы он не был, повсюду, куда-бы не забрасывала его судьба, в ушах, самыми величественными звуками текли чередуясь: звуки ржанья далеких коней, блеянья овец, сердитые выкрики табунщиков, лай аульных собак и ласковые, идущие к нему через годы окрики матери, предостерегающие его от опасности.
Опасность – потом, станет его привычным образом жизни, его вечно преследующей тенью. Но тогда, тогда, стараясь не расплескать, он брал кумыс налитый в большое деревянное кесе из пахнущих теплом материнских рук и пил его большими, жадными глотками, а мама ему говорила, точно ворковала слова нежные, какие позже он слышал только от своей возлюбленной Арай. Она желала ему жизни белой, подобной кумысу в чаше, без невзгод и страданий и чтобы она могла- бы передать эстафету заботы о нем девушке с белым характером, которую он когда-нибудь полюбит. Он засыпал усталый у нее на коленях, видел чудесные, разноцветные сны и был необыкновенно счастлив от своей надежной защищенности.
Позже, через много лет, в чужих странах он будет слышать режущие его слух звуки и невыносимо страдать от них: дикого хохота обезьян, протяжного рева слонов, отвратительного визга шакалов, могучего рычанья львов – но всегда их будут перекрывать чарующие звуки вечернего, дремотного аула и вот этой самой степи, тогда еще удивительно многоголосой.
- Ну, скажи же мне камень-балбал, ты видел на своем веку множество судеб людских, видел тумены воинов, идущих на край света покорять другие народы, привязать к длинному хвосту лошади безвольных рабов, приторочить к седлу коржины наполненные золотом, так разве же я делал в своей жизни не то же самое? Скажи же, ну почему ты молчишь? Ты взираешь на меня с укоризной, той самой, которая итак изгрызла мое сердце на протяжении этих долгих восьмидесяти лет, которая словно червь источила всего меня изнутри, заставляя всякий раз леденеть кровь, при мысли что умру, так и не узнав главную свою тайну. Я ведь только за этим притащился сюда, чтобы собственноручно разрыть тайник и взглянуть, убедиться, что напрасно поедал себя, будто каннибал-самоед, и длинными, душными африканскими ночами кусал свое тело до боли и хрипел от бессилия. Ну скажи мне балбал, скажи не щадя моего самолюбия, что я человек, ради золота покинувший отчий дом, возлюбленную и потративший во имя возлелеянной гордыней мании разбогатеть собственную жизнь, достоин жалкого презрения! Я так и не обзавелся детьми, потому что ни разу никого не полюбил так, как когда-то полюбил свою Арай, да и какая она моя, просто я с годами так привык ее называть, потому что от этого мне было немного легче.
О, Аллах, даже хадж, совершенный мною в Святейшую Мекку не принес мне желанного покоя, видно нет его для меня на земле, столь тяжки мои грехи! Их могла бы простить мне только один человек – моя мама! Но ее уже много лет нет в живых, равно как и отца и других моих родичей и соплеменников. Не погонись я за богатством, не поставь перед собой этой навеянной шайтаном цели, я бы прожил свою жизнь в обьятьях любимой Арай, родил и воспитал детей продолжая род атыгаев, собственноручно предал земле маму.. Эх! – старик Рене почувствовал, как по щеке его катится скупая слеза.
Ему стало стыдно перед собой, и он принялся ругать себя и стыдить.
- Надо же, вместо того, чтобы благодарить Всевышнего, за то, что он предоставил мне эту возможность, на закате лет побывать в родных краях, расслезился подобно женщине оставшейся без мужа, подобно верблюжонку потерявшему мать, подобно жеребенку отбившемуся от табуна!
Он достал из кармана дорогую трубку, вырубленную из драгоценного самшитового дерева, и сунул ее в рот. Вот уже два года, после совершения хаджа он перестал дымить, но от приобретенной им, будучи моряком привычки, вертеть в руках трубку, так и не смог отказаться.
В тридцать седьмом он ушел из дома, темной ночью попрощавшись с Арай и закопав в землю золотые асыки. Он выкопал на углу дома небольшое углубление в земле и положил туда завернутые в тряпицу отлитые из чистого золота заветные асыки, доставшиеся ему из седьмого поколения, по принципу от отца к сыну.
Но как же это было?
- Арай! – сказал он ей – Моя любимая Арай, слушай и не перечь мне, я кладу в землю этих два золотых асыка, как залог нашей чистой любви друг к другу. Я клянусь тебе, что где-бы я не был, буду любить тебя и рано или поздно, если буду, жив, обязательно вернусь сюда и раскопаю здесь. Если асыки будут лежать на месте, я буду знать, что ты меня все еще любишь и разыщу тебя! Но если ты когда-нибудь разлюбишь меня, тогда сама раскопай в этом месте и возьми их оба себе, потому что без твоей любви, они мне не нужны.
Рене вдруг явственно услышал прошелестевший в ушах тонкий, чистый голос Арай, прозвучавший много-много лет назад:
- Ты все же уходишь, не передумал?
- Нет, не передумал. Меня впереди ждут далекие страны, я стану богатым, а потом приеду за тобой и заберу тебя отсюда.
- А что же будет с твоими родителями? Они же иссохнут от тоски?
- Ничего, поначалу конечно мама будет плакать, но потом свыкнется. А отец – он же мужчина и потому поймет меня – так и сказал он шестьдесят лет тому назад в ночи.
- Нет мне прощения! – Рене скрипнул зубами так сильно, что в ушах его словно лопнула пленка и он вновь услышал ее просьбу, нет не просьбу – мольбу! - Не уезжай мой любимый, не бросай меня одну!
Через две недели после того, как он тайно пересек границу Китая, арестовали его отца, который, как позже, через годы узнал он, так и сгинул в подвалах НКВД. А мама, мама в слезах, в тоске провела отпущенные ей судьбой годы, и как ему удалось выяснить, умерла вскоре после разразившегося в ее жизни горя!
Рене задрал голову кверху и увидел над собой медленно плывущие в синеве неба облака и старого беркута парившего над ним, широко распластав крылья.
- О жалган омир-ай! – прошептал он – Жалган дуние! Ким билген козимнен осылай козимнин жасы емес, кан агады деп? Ким билген, осылай картайган итаяк секильды шал болып елиме келем деп? (О, бренный мир! Мог ли я предполагать, что из глаз моих вместо слез будет струями сочиться кровь? Мог ли я подумать, что лишь древним иссохшим стариком мне приведется добраться к родной земле?) О, дуния! – плакал навзрыд Рене. Рот его искривился, побелевшие губы судорожно хватали воздух, а из глаз неумолимо текли и текли горючие слезы. Но вдруг он передернулся всем телом, что было силы, тряхнул головой и в тот же миг на лице его не осталось и следа от слез и переживаний, оно вновь стало холодным и надменным.
- Прощай балбал! – произнес Рене негромко – сегодня ты стал очевидцем моего позора, моих слез, но это были слезы, копившиеся в груди шестьдесят лет, больше ты их не увидишь. Прощай балбал!
Рене развернулся и зашагал прочь твердыми и широкими шагами.
- Во, старик возвращается! – воскликнул водитель.
- Не вздумай болтать лишнего – предупредил телохранитель.
- Кажется, теперь и я стал что-то понимать – не унимался сидевший за рулем парень – видать, он как уехал тогда, так вот сегодня только и обьявился здесь.
- Так я же тебе говорю..!
- Интересно, куда он теперь приакжет ехать?
- Увидим.
Рене влез в салон и концом палки тронул телохранителя.
- Едем! – приказал он – вон туда! – он указал палкой прямо перед собой.
Водитель запустил двигатель и машина тронулась с места. Ехали недолго.
Рене внимательно вглядывался в степь, что-то бормотал про себя, озабоченно стучал концом трости себе по ладони и вдруг приказал остановиться.
- Вот тут! Останови!
Он вышел из машины и принялся расхаживать по степи, изыскивая только ему ведомые приметы. Он поднимал голову и глядел в сторону оставшегося позади балбала, затем двигался прямо на восток, возвращался назад и шел к западу и вновь возвращался. Так продолжалось около двух часов и все это время, удивленные водитель и телохранитель молча, наблюдали за ним. Старый беркут неустанно продолжал выписывать огромные круги над стариком, как вдруг, стал камнем падать на землю, и его увеличавающаяся тень заставила старика Рене вздрогнуть и отпрянуть в сторону.
Беркут сел у кромки заросшей старым чием полянки и раскидав крылья, все еще гневно клекотал сверкая очами.
Рене некоторое время оторопело глядел на птицу, а затем повернулся и пошел к машине.
- Дайте лопату! – коротко приказал он.
Водитель торопливо обежав машину, достал из багажника новую сверкающую под солнцем лопату с отполированным черенком и протянул ее странному старику.
Рене взял инструмент и вновь, как и у балбала, двинулся прямо на птицу.
- Всевышний делает мне знак! О, Аллах, как же ты могуществен! Послав мне этого старого беркута, ты ведь с точностью указываешь мне, то самое место, куда я закопал асыки.
Он еще что-то, не переставая, бормотал, но подойдя к беркуту, неожиданно резко выбросил из груди гортанные звуки: - Гху-гху- гху!
И птица, точно выполнив главную, порученную ей миссию покорно отошла в сторону, а Рене не обращая на нее внимания, воткнул лопату в землю и принялся копать.
Утрамбованная дождями и выдутая ветрами, земля была твердой, и он прикладывал немало усилий, чтобы углубиться в нее. На голубой рубашке вдоль спины, увеличиваясь, проступила темная полоса от пота.
- Я тебе говорю, он клад выкапывает! – воскликнул водитель.
- Не ори!
- Да, голову даю на отсечение!
- Не волнуйся, за этим дело не станет, если хоть один волосок его.. – телохранитель неожиданно прервался, он увидел, как старик наклонился над ямкой и что-то достает из нее.
В руках Рене возникла истлевшая, потерявшая цвет, свернутая тряпица, в один миг всколыхнувшая всю его застарелую память.
- Они! – пробормотал он – Это они! Они! Они!
Рука Рене, державшая сверток, затряслась крупной дрожью, точно он держал оголенный электрический провод в ней, глаза расширились, соскользнувшая с головы шляпа покатилась ему под ноги, но он не замечал ее или не обращал на нее внимания, как вдруг тряпка выскользнула, и на землю полетели два тускло сверкнувших асыка.
- О-о-о-о! – закричал Рене и рухнув словно подкошенный на траву, стал кататься по ней взад-вперед, точно перекати-поле, а затем принялся кувыркаться через голову.
Пораженные парни, весь день готовые казалось-бы ко всему, увидев эту картину, оторопели. То, что им привелось теперь наблюдать, отняло у них, здоровых, крепких молодцов всякую выдержку, и они сидели с открытыми ртами.
Рене подполз к асыкам и собрал их в ладонь. Он сидел на земле и неотрывно глядел на них.
- Арай! Арай! Арай! – беспрестанно повторял он ее имя – значит, ты все эти годы продолжала меня любить, даже когда уже никакой надежды не оставалось! Но разве такое возможно? – спрашивал Рене сам себя.
- Стало быть, возможно! Что ты можешь знать о женской любви, старый, гнусный червь! – ругался он - Я найду ее! Я знаю, что она жива. Я ее найду! О, моя Арай! – стенал Рене, избивая при этом землю.
***
«Геленваген» остановился у перекошенного, вросшего в землю домика, с низкими, у самой травы, окнами.
Из машины долгое время никто не выходил. Но чувствовалось что из-за тонированных стекол джипа, за домиком ведется непрерывное наблюдение.
Вдруг дощатая дверь домика отворилась и на пороге возникла высокая, стройная старуха, в белом платке на голове и длинной светлой юбке.
Черты лица ее, несмотря на возраст, еще не потеряли былой утонченности, а кожа сохраняла свежесть и белизну.
Она внимательно принялась рассматривать незнакомую машину, как неожиданно утратила интерес и стала удаляться.
И тогда из машины вышел Рене.
- Арай! – окликнул он ее.
- Арай!
Старуха оглянулась на призыв и вгляделась в незнакомца с палкой в руке. Она изучала его столь тщательно, что Рене было впору провалиться сквозь землю. Всю свою неудавшуюся жизнь перебрал он по косточкам за эти мгновения и не выдерживая более напряжения, охватившего его, сдвинулся с места и направился к ней.
- Арай, это же я! Ты не узнаешь? – сокрушился он.
- Ерден! – прошептали истонченные губы старухи и щеки ее попунцовели.
- Мен билдим сен келетининде, мне бугин тус кордим! (Я знала что ты придешь! Я сегодня сон видела)
- Арай! – Рене подошел к ней и опустился на колени. Он сидел перед ней со склоненною головой, и с высоты своего роста Арай видела, как содрогается его напряженная спина.
Она бросилась к нему с широко раскинутыми руками:
- Тур, ойбай, Ерден, тур! (Вставай, ойбай, Ерден, вставай!) Разве к лицу мужчине опускаться на колени перед женщиной, если только она не его мать! Поднимайся, идем в дом!
В голосе Арай звенели повелительные нотки. Она подняла Рене-Ердена под руки и повела его в распахнутую дверь.
Они сидели у окна, и Рене-Ерден бессознательно наблюдал за тем, как водитель протирает лобовое стекло машины. Мысли в его голове загустели и с трудом проворачивались. Все слова, что он произносил вслух многие годы для этого случая, вдруг потеряли всякое значение и теперь он размышлял над тем, что у него в Москве важные переговоры и ему бы следовало поторопиться с возвращением. Его планы с открытием в столице салонов, возвращались к нему теперь с отчетливой ясностью. Он стал с умилением думать о тенистых аллеях Булонского леса, Мон-Мартре, любимой кафешке Ля-Шантре, своей вилле, о своих пятнистых охотничьих собаках, конях, привезенных им из Англии для разведения породы, о новой горничной, еще юной, но уже не прочь улечься в его одинокую постель и усмехнулся человеческой непостоянности. Надо же! – подумал он – столько лет идти мысленно к ней, как к божеству, преодолевая нищету, вонь дешевых портовых таверн, гибельные океанные шторма, уносить ноги прочь от воя полицейских сирен, возвращаться к жизни после ранений от осколков немецкой мины и пуль свирепых колумбийцев и теперь, когда она здесь, на расстоянии протянутой руки, искать причину, как бы ему поприличней распрощаться и быстрей уехать..
Ага! Вся причина крылась оказывается, всего-то лишь, в его неограниченном самолюбии, потому что всю жизнь его мучал вопрос, забыла она его или нет? А когда выяснилось, что она ждала его, интерес к ней тут же угас, будто он наткнулся на пересохший родник.
- Как ты жила все эти годы? – спросил он.
- Жила как все, вместе с народом.
- Ты хочешь уколоть меня, но не стоит этого делать, я уже сам сьел себя и то что ты видишь, это уже не я, а всего лишь мое тело – на выдохе произнес Рене-Ерден.
- А знаешь, когда ты назвала меня по имени, я растерялся, ведь так меня никто уже не называл целых шестьдесят лет. Меня зовут Рене Леклер.
- Не знаю, как там тебя зовут, хоть ты и машешь своей сверкающей палкой, но для меня ты как был Ерден, так им и остался – произнесла сердито Арай - Ты уже жалеешь, что проявил слабость и позволил себе приехать ко мне. Женщины стареют быстрей, чем мужчины, хотя, я же вижу что и ты внутри весь изьеден, точно тебя выгрызли черви, но все еще продолжаешь хорохориться.
- Раньше ты не позволяла себе таких вольностей в разговоре со мной – заметил Рене-Ерден.
- Раньше! – усмехнулась Арай – ты о каких годах ведешь речь? Адамнын кумыры отте! (Человеческая жизнь прошла!) Первые годы, как ты уехал, я в мыслях называла тебя своим торе (господином), но постепенно, с годами стала позволять себе резкости, ругая тебя последними словами, а теперь вижу, что понапрасну ты растерял свою беспутную жизнь и оттого злюсь на тебя пуще прежнего.
- Ты мне не ответила, как ты жила и почему ты не вышла замуж?
- Навел все справки обо мне! Молодец какой! Вот и не вышла, потому что была тебе верна и оттого моя седая голова так и осталась неприкаянной. Одна я живу.
- Но ведь ты нуждалась в деньгах, я знаю. Вот же я вижу, у тебя в доме хоть шаром покати. Почему же ты не взяла асыки и не продала их, чтобы потратить деньги на нужды. Так и пролежали они в земле! – с досадой произнес Рене-Ерден.
- Ай-яй-яй! Какой же ты! Совсем усохли твои мозги.. Золото, золото! А что это такое – золото? Кому оно нужно, если за этим нет любви, нет счастья, если твой народ недоедает, продать его и уплетать за обе щеки, спрятавшись под одеялом? Или оно вечное и не имеет свойства заканчиваться? Только любовь людей не иссякает, запомни это Рене или как там тебя! – гневно выговорила Арай.
Небо над селеньем то опускалось низко, накрывая его темными тучами, и тогда становилось в округе черно, хоть глаз выколи, то наоборот оно словно поднималось кверху и тогда все прояснялось и проступали белесые стены близлежащих домов.
Ветер откуда-то из степи приносил тревожные звуки: то где-то далеко всхрапывали кони и обеспокоенно ржал недремлющий жеребец, охраняющий свою единственную кобылицу, и еще доносились какие-то неясные, загадочные шорохи.
Всю ночь в покосившемся окне тускнел желтый подслеповатый свет. Телохранитель трижды выходил из машины, на цыпочках подкрадывался к двери и слушал рокочущий голос старика.
Исповедь Рене-Ердена длилась до рассвета. Арай терпеливо внимала и когда уже совсем рассвело, наливая ему в кесе который раз подогреваемый чай, спросила прямо:
- И что же теперь? Уедешь?
- Да, Арай, поеду в Москву – ответил Рене-Ерден честно, глядя в глаза Арай - у меня есть планы, которые я намерен осуществить, но не прогоняй же меня так скоро. Дай мне отдышаться! Я ведь вот-вот рухну наземь, как конь, проскакавший в байге и на финише выдохшийся.
Я сейчас буду говорить, а ты слушай и не перебивай! В моих мечтах о тебе, ты оставалась все той красавицей, какую я тебя запомнил и носил твой образ всю свою жизнь. Где бы я ни был, в Китае, Испании, Франции, Америке, Африке! Но когда я разглядел тебя, конечно немного разочаровался, так уж устроены мужчины.
На лице Арай не дрогнул ни один мускул. Она глядела на человека, перед ней сидящего, совершенно спокойно, можно даже сказать, изучающее. Точно она пыталась постичь немыслимую для ее ума истину – когда то, очень и очень давно, она провела рукой по небритой, обрастающей еще первым пушком щеке и смахнула бегущие в рот слезы. А он шагнул в темноту и пропал на всю ее жизнь! Тысячи восходов всходили и опускались тысячи кромешных, непроглядных ночей. Бушевали над многострадальной землей Казахии бесовские бураны и лили свинцовые дожди! Точно посланная Иблисом катилась по Казахии всепоглощающая, алкающая человеческой крови, ненасытная машина репрессий тридцатых годов. Затем война! И она, красавица Арай, работала, не разгибая спины с восхода и до заката, чтобы помочь изнемогающему фронту, и так – годы! А потом, казалось-бы можно вздохнуть полной грудью, перевести дыхание, но не тут-то было, похоронила престарелых родителей и снова впрягалсь в хозяйственное ярмо. Она, Арай, пережила Сталинщину, Хрущевщину, Брежневщину, Горбачевщину, и теперь продолжает жить, точно на ней, словно на древнем пергаменте собиралась эпоха начертать все свои корявые письмена! Да, за что же ей, такое наказание!!! За что?!
И вот теперь, когда она мудро и спокойно вошла в старость, появляется он, который отнял покой ее сердца на всю ее жизнь и задает нелепый вопрос – почему она не продала асыки?
О, Аллах, лучше бы я умерла раньше этого дня и унесла в могилу его прежний образ!
Вспышками кривых, яростных молний метались гневные, но справедливые мысли в голове Арай, как вдруг в мозгу ее внезапно все стихло, и наступила полнейшая тишь. Это было чудом!
Одна за другой, тихонько нарождаясь, стали прозревать мысли другие, отличные от прежних. Она подумала о том, как невыносимо устал этот харахорящийся старик, и какой, он прошел немыслимый для живого человека путь!
«Ишь ты, как сказал: Америка, Китай, Африка... Бедный мой! Где только его оказывается, не носило! И как же он выжил? Ведь Африка, это там, где живут черные - как печная сажа, люди? О Всевышний! Тауба, тауба!» - прошептала Арай.
Еще, она с благодарностью оценила то, что он в голой степи каким-то чудом, разыскал закопанные шестьдесят лет назад, злополучные асыки.
«Значит это, правда, что он любил всю жизнь! Бедный, бедный, несчастный мой Ерден…!» - покачала она головой и не произнеся ни слова, шагнула решительно к еще теплой печи. Крепкой рукой сняла она с плиты кумган, поставила перед ним большой медный таз и налила в него воду. Осторожно Арай стащила с Рене-Ердена мокасины, сняла носки и опустила его ноги в теплую воду. Рене-Ерден не сопротивлялся, он боялся дышать!
В комнате висело молчание, и было слышно волочение цепи соседней собакой. Внезапно, разрывая сокровенную тишину ночи, сонно, точно с перепуга, заголосил первый петух.
- Я сейчас понял, что люблю тебя еще больше чем прежде и хочу у жизни попросить только одного – прошептал Рене-Ерден.
- Чего же?
- Умереть на твоих коленях.
Хлопнула дверь джипа, это напрасно прождавшие Рене всю ночь, водитель, с телохранителем скрючившись на сиденьях, улеглись спать.