НОЧЬ В КУРМЕТТАХ
Вот уже минуло два года, с той ночи, как со мной произошел этот случай. Я пытался забыть о ней, но позже, приучил себя к мысли, что это был всего лишь сон, приснившийся под утро, в странной избе старой Люции. Но события той ночи продолжали будоражить память, и я осознал неизбежность пересказа этой невероятной истории. Как разархивируют файл в компьютере, так поневоле, я стал восстанавливать в собственной памяти, ушедшие, стирающиеся слова, одежды и лица. И сегодня, с раннего утра, прежде чем приступить к рассказу, мне пришлось зайти в крохотный магазинчик и купить там, у юной продавщицы с десяток коричневых яиц. Негромко, нервно покашливая, с нетерпением перетаптываясь с ноги на ногу, я ожидал, пока нерасторопная девушка упакует мне покупку. Движения ее были плавными, задумчивыми, она, забывая о своих обязанностях, занималась самолюбованием, точно в это мгновение стояла перед зеркалом и расчесывала свои роскошные волосы.
- Вы очень торопитесь?
- Как вам сказать? – не мог же я право, рассказать ей о том, что меня ожидает рассказ.
В квартире, на деревянном подоконнике, в целлофановом мешочке сохранилось немного вчерашнего черного хлеба, порядком подсохшего, но еще не растерявшего своего запаха.
Я торопился, движения были суетливыми. Так, к предстоящей операции готовится хирург, уже решивший в уме, что он будет резать, но прежде чем приступить, отхлебывает чай, обжигая губы, всматриваясь в себя со стороны.
Вот и я, поставил на огонь кастрюльку и опустил в нее два яйца. Два, чтобы не переесть, так как переевший рассказчик непременно утеряет остроту, но двух теперь хватит, не отрываясь, довести до конца повествование. Пока весело булькает закипающая вода, я беру пылесос и вычищаю циновки на полу, вытираю многодневную пыль с рабочего стола и усаживаюсь полдничать. Я механически жую, запивая холодным чаем, потому что образ Аси, уже по крупицам восстанавливается, вырисовываясь в глубинных недрах мозга.
Возникли ее глаза, нависшие надо мной, проснувшимся от безотчетного чувства присутствия рядом человека. Теперь я уже не могу оттягивать время и, смахнув со стола яичную скорлупу, бегу в ванную. Тщательно умывшись, насухо вытерев каждый из пальцев, шествую к столу, беру стопку чистой бумаги.
Я попал в Курметты случайно. Крохотный, горный аул, забытый людьми и богом. С высоты окрестных вершин, он напоминал сбившийся в кучу, гурт белых овец, разделенный синей ленточкой Чилички.
Говорят что, когда-то, аул был многочисленным, разноязыким. Тогда здесь располагался леспромхоз, и сваленные вековые ели, отсюда сплавляли до самого Бартогоя. Тут жили ссыльные чеченцы, спецпоселенцы – староверы. Несколько изб русских мужиков-лаптежников стояли обособленно, а множество казахских мазанок, беспорядочно разбросались вдоль змеящейся ленты. Выше по Чиличке, на территории сейсмостанции болтались геологи, золотообытчики и еще, разный люд. Я всматривался в голые отвесные южные склоны, на которых крупными валунами едва заметно передвигались коровы, паслись низкие, мохнатые лошадки.
Вечером, когда багровое солнце стало закатываться за одетые в снежные малахаи зубья дальних вершин, отчетливо вырисовался забор аульного кладбища, наполовину в ссохшихся деревянных крестах. Аул медленно погружался в оцепенение сна. Он теперь замрет и до утра, будет находиться в тревожном забытьи. В потрясающей сознание графике, застыли безмолвные горы, и казалось, что жизнь здесь остановилась навсегда. Лишь звуки струящейся реки возвращали к надежде.
Старик с испещренным морщинами лицом, подошел и встал рядом. Он попросил сигарету и потом долго рассматривал ее, словно бы увидел чудо в своих заскорузлых ладонях. Он и рассказал мне, о жутких страстях бушевавших тут прежде, в многострадальном Курмекты.
- Лесосплавщики, был народец крутой – говорил он - после выпитого спирта они брали топоры и шли рубить чечню. И сыны Кавказа не сдавались! Потому как нечего было им терять, после того, как привезли их сюда умирать.
- Не бывать семи смертям. А одну! Уж если она пришла, надо встречать достойно – размышлял и я, глядя в изрезанное глубокими бороздами, лицо старика.
- НКВДэшики подзуживали сплавщиков.Все ваши беды от староверов, говорили они, стравливая людей – старик продолжал свой рассказ. Видно было, что ему давно уже хотелось рассказать об этом, кому-нибудь чужому, заезжему.
- Корову украли? Не кто иной, как чечня! Шел народец лихой в ночь черную, беспросветную!
Я представил, как в темноте отсвечивали стальные жала топоров. Как навстречу гибели выходили сыновья из народа далеких гор, с длинными ножами в руках. Как желтой гиеной надрывно хохотала смерть и вытекала на холодную землю из остывающих тел, горячая кровь.
- Утром на полуторке приезжали уполномоченные и начинались допросы. Затем писались петиции в район: - Ссыльные чеченцы занимаются воровством скота у местного населения. Прикомандированные, вступились за русскую прослойку. Произошла драка с применением холодного оружия. Трое человек ранено, один убит.
- Откуда вы знаете подробности – спросил я у старика.
- Я в те годы работал шофером в районном НКВД – признался старик.
- А-а-а-а! – протянул я и пошел своей дорогой. Шагал и раздумывал о жизни. Я раздумывал о том, что у каждого своя, ПРАВДА, в груди. О том, как рушились судьбы, как рождались дети, как раскручивалась послевоенная судьба. Одна на всех! Большая судьба советского человека.
***
Мы шли рысью, по узкой тропинке, протоптанной конями табунщиков. Из ноздрей лошаденок, точно из прорвавшихся труб котельной, валил горячий пар и растворялся в настоянном хвоей, густом воздухе. Внизу, под крутым обрывом, голубела, отсвечивая замерзшим льдом, река Шелек. Серое небо сплошь окутало дальние, суровые горы. Но вот, кони вынесли нас за поворот, и тотчас, взору представилось широкое урочище, искрящееся девственным снегом. Он хрустел под копытами, подчеркивая морозность короткого зимнего дня.
Дюйсенбек трясясь в седле, жаловался на жизнь. Я же, пытался размышлять о предстоящих сьемках.
- Я тебя поселю у соседей напротив – заявил он – нормальная семья, татары. Только Ася у них смотри, того…! – он покрутил пальцем у виска.
Но я не обратил внимания, на его слова. Я вообще лишь делал вид, что слушаю его. На самом деле раздумывал о своем.
Клячи бежали шибко. Ощущение было такое, будто невидимый отбойный молоток, яростно дробил мой таз.
Наконец вдали показались шиферные крыши домов. Это были Курметты.
Сидеть в седле было уже невыносимо. Боль, точно штырем, пронзала все тело. Я без конца перекладывал таз, то на одну, то на другую сторону седла и нахлестывал животину камчой, добиваясь от нее мягкого хода. Но проклятая лошаденка либо вовсе теряла ход, либо переходила в рысь, от которой мышцы мои, разрываясь, стонали. Передние лопатки клячи горбами перекатывались под седлом, каждый шаг ее, добивал меня. Но оставалось немного, нужно было призвать волю. Вот уже по обе стороны заснеженной дороги, покрытой местами застывшими коровьими лепешками, потянулись домики. Дом Люции приближался с каждым шагом.
- Вон и сама Люция! – обрадовался мой спутник – ты езжай прямо к ним, они предупреждены… – заявил Дюсенбек и завернул лошаденку в свой двор.
Я увидел спускающуюся мелкими шажками к реке старуху, со скрещенными руками за спиной. Из ворот, вышла еще одна, с пустым ведерком, подвешенном на изгибе локтя.
В памяти, точно предупреждение, всплыла старая песня:
- Едет цыган на коне верхом,
Видит девушка идет с ведром.
А ведро пустое, нет воды,
Значит, не миновать ему беды…
Я натянул поводья, заставляя клячу остановиться. Закурил сигарету, в ожидании, пока старуха наполнит ведерко. Она поднималась в гору настолько легко, что мне стало стыдно, за свою нетерпимость к боли.
Прямо на меня, шатаясь из стороны в сторону, шел пьяный деревенский мужик, в рваной, стеганой телогрейке и выцветшей лыжной шапочке на голове. Ноги его, обутые в высокие резиновые сапоги, то и дело разьезжались в снежном месиве, но он упорно собирал их и продолжал путь, не отрывая от меня глаз. Он глядел пристально, сощурив веки, и время от времени мотал головой, точно отмахивался от назойливой мухи. Видно изображение всадника на лошади двоилось у него в глазах, и тогда он встряхивался.
- Что-же это за явление? – удивленно подумал я, как вдруг, не дойдя ко мне всего пару шагов, мужик так громко вскричал, что кляча подо мной шарахнулась в сторону.
- Не может этого быть!
Мужик проворно, несмотря на то, что сам едва держался на ногах, схватил клячу за уздцы и повис на них:
- Тпру! Я же тебя по телевизору видел. А как ты здесь очутился?
- Да-а-а вот-т приехал… - промычал я в ответ, не успевая разгадать ситуацию.
- Так тебя же должны были расстрелять?
И тогда я догадался, что он смотрел мою картину, где герою, которого я играл, вынесли приговор, и он понял ее, буквально.
- Мне заменили высшую меру, на двадцать лет лагерей! – произнес я, принимая его восприятие.
- Так что…, уже двадцать лет прошло…? – лицо мужика покрылось испариной.
- Да нет, раньше вышел… - ляпнул я, чтобы прервать нелепый разговор, хотя было забавно наблюдать за ним. Я потянул узду на себя, трогая клячу.
Вот, наконец, приглушенно цокая копытами, кляча ступила внутрь обширной изгороди. Я вознес похвалу Аллаху и высвободил ногу из стремени. Она висела плетью, никаких сил не оставалось для того, чтобы слезть с клячи. Когда я перебросил ее через седло и ступил на землю, боль пронзила тело так, что из груди невольно вырвался крик. Она разрывала меня. Суставы выламывались в коленных чашечках, я сделал шажок и пошатнулся, меня повело в сторону. Я шел в том положении, в котором сидел верхом, на полусогнутых, широко расставленных ногах. Изувеченное длительной ездой тело стенало, взывая к состраданию. Я направлялся к входной двери, напоминая себе космонавта, ступившего на Лунную поверхность.
В прихожей, едва потянув ногу вверх, чтобы развязать шнурок, почувствовал, как тысячи игл пронзили спину. Дальше все происходило словно во сне, на замутненном сознании. Я потянул концы злополучных шнурков зубами, притаив дыхание. Наконец сняв куртку, доковылял к топчану и медленно, долго опускался на него, а когда поднял голову, наткнулся на четыре круглых, черных глаза.
Трехлетняя Ясмин и полуторагодовалый Ринат внимательно наблюдали за моими действиями. Малыш сделал попытку влезть на топчан, но ему не удавалось занести колено. Топчан был высоким для него. Мне хотелось протянуть руку, чтобы помочь, но она не подчинялась мне. И тогда из глаз, хлынули горькие слезы бессилия, из-за собственной слабости.
Униженный, я принялся обводить взором, незамысловатые предметы убранства и неожиданно для себя вздрогнул. С портрета, висящего на противоположной стене, точно просверливая рентгеном, в лицо мне впился старичок, похожий на гномика, с жиденькой бороденкой. Голову старичка покрывала мирная голубенькая тюбетеечка, из-под потрепанного лапсердака, выбивалась рубашонка в мелкую клеточку. Весь его портретный облик словно говорил: - Я, не простой человечек!
Его колючие глазенки, напоминавшие маленьких паучков, готовых мгновенно спрятаться, поразили меня. В один миг стало душно, точно воздух улетучился из комнаты и я сдвинулся на другой край топчана, пытаясь сместиться с линии пронзавших меня буравчиков. Но не тут то было, они нагнали меня и там. Превозмогая боль в мышцах, я вновь переместился, смещаясь с оси, и несмело поднял глаза на портрет. Колючий взгляд старичка продолжал буравить, от него было невозможно скрыться. Тело мое словно оледенело, и я не мог шелохнуться, прикипев взором к его надсмехавшимся зрачкам.
Я не помню, сколько прошло времени, как старая Люция позвала меня к столу.
Она была сутулой, с крючковатым носом, синими навыкат глазами и бесцветными губами. С головы старухи свисая набок, чудом держался сбившийся коричневый платок, невообразимо завернутый. Весь ее вид, напоминал вышедшую из книги народных сказок, Бабу-Ягу, с крепкой, живительной энергией в старческой груди. Обращали на себя внимание, удивительно сильные руки, которыми она без труда переставляла полные ведра, большие чугунки с булькающим варевом.
Сидя у весело мерцавшего огня в печи, после долгой утомительной езды, любопытно было наблюдать за чужим миром, о существовании которого, еще час назад я и не подозревал.
Приползший на кухню полуторагодовалый Ринат, грыз вынутый им из ведра, ком угля, а трехгодовалая Ясмин, размеренно била его по голове, пустой пластиковой бутылкой.
Вошла ширококостная, плечистая женщина, отряхивая с валенок налипший снег. Грубые, почти мужские черты лица ее, были словно высеченными из камня. Казалось, оно никогда не знало улыбки, а губы, жарких девичьих поцелуев. Мощными руками она стянула с плеч мешок с картошкой, вынула из кармана замызганный пряник, разломила его напополам и протянула детишкам. На меня она даже не взглянула.
- Невестка – сообщила мне Люция, и словно решив, что я не понял ее, добавила – Сына жена…
- Садитесь к столу – пригласила старуха. Я не стал отказываться и с готовностью придвинулся.
Изголодавшийся организм, вынудил забыть правила такта и зверем наброситься на нехитрую домашнюю снедь. У жаркой печи, завязался простенький разговор. Вдруг в кухню, ворвалась худенькая старушка, по возрасту на глаз, вровень с самой Люцией, и стала громко матерно ругаться.
Она поносила весь белый свет, проглатывая от негодования окончания слов, и мне казалось, что вот теперь она ударит меня, отчего шея-улиткой невольно втянулась в плечи.
- Ася, моя дочь – произнесла Люция – ну иди, успокойся, успокойся!
- Что с ней? – осторожно спросил я.
- Ой! Балам! Это давнишняя история – Люция тяжело вздохнула, разглаживая передник руками.
Я видел, что ей трудно говорить об этом. Раздирающим меня любопытством, я разбередил ее старые раны. Мне еще хотелось многое спросить, но я не осмелился.
- Пейте, пейте чай!
- Нет, спасибо, мне бы лечь. Я очень устал.
- Конечно, без привычки столько проехать на коне! – участливо вздохнула Люция и отправилась стелить постель.
- Целыми днями она ходит к реке, все ей кажется, что вода может кончиться навсегда…вот беда какая, а ведь еще совсем молодая - грустно произнесла Люция, известив, что постель готова. Я пожелал старухе спокойной ночи, и она негромко вздохнув, что-то пробормотала, отправляясь спать.
Я остался сидеть, продолжая размышлять об услышанном, не замечая течения времени.
Тихий шорох оторвал меня от моих мыслей, я поднял голову и увидел Асю, прислонившуюся к дверному косяку и внимательно наблюдавшую за мной. Ася прошла мимо на кухню и, зачерпнув кружкой из ведра, стала пить, не отрывая взгляда.
Она была одета в выблекшую рваную кофтенку, цвет которой трудно было угадать в тусклом свете. Жиденькие волосья на маленькой головке сбились в кучу, а ужас в ее глазах никак не тающий, заставлял ежиться.
Дверь в дом распахнулась, впуская клубы белого морозного пара, и в комнату ввалился уже знакомый мужик, заорав с порога на бедную Асю.
- Стаскивай валенки! Эх, мороз, мороз, не морозь меня!
Споткнувшись об мой изумленный взгляд, он икнул, глаза его на миг просветлели, и алкаш дико вскричал:
- Ма-а-а, тащи водяру, он из зоны освободился, надо обмыть…
Я глубоко вздохнул, как вдыхает в себя воздух ныряльщик за жемчугом, перед погружением, оттого что пьяница оторвал меня от созерцания.
В этот миг я поразился Асе. Лицо ее перекосилось от обиды, и я почувствовал, что ей было стыдно за брата, это повисло в воздухе.
- Вот тебе и сумасшедшая – промелькнула мысль в голове.
- Ложись спать, а то я возьмусь щас за ухват…будет тебе водяра… - вскричала из соседней комнаты старая Люция и скорее уже для себя, стала громко бормотать – О, Аллах, за что ты нас покараешь?
- Видал…, первая красавица была в ауле, на домбре играла и пела, что до утра заслушивались ее. А нынче Дура! – он присвистнул сквозь прокуренные зубы.
- Меня Рашидом зовут.
- Давно с ней это случилось?
- С сумасшедшей то…? - отмахнулся Рашид - Девчонкой, построила себе хибару в лесу и каждый день в него ходила…
- Из чего построила? – спросил я недоуменно.
- Да из мелких деревьев, хвороста. Этого добра здесь хватает. Вымазала крышу глиной, нанесла в него своих любимых кукол и целыми днями там пропадала….
Рашид тем временем разлил по стаканам дешевую водку, принесенную ворчащей Люцией и продолжил: - Она вообще то с детства была чокнутой… арестованным паханом людям, по ночам жрачку носила…
- Как это…?
- Пахан мой НКВДэшником был, самым главным здесь в те годы…его все боялись…
- «Ненавидели» - подумал я.
- Он кого-то сажает, чтобы утром в район угнать, а эта, всю ночь пытается замок сломать, сколько раз ее на том ловили…
- Как это угнать? Ты, наверное, хотел сказать увезти?
- Не-е-е, ха-ха, в том то и дело что угнать, я хо-ро-шо помню, их гнали будто скотину впереди себя, со связанными руками и камчой, камчой…хе-хе-хе…
- Но разве могла бы девочка сломать замок?
- Потому и говорю, с детства того… А утром, как тех в район увезут, она от тоски уходила в свой дом и там на домбре сочиняла плаксивые песни…
Мне в голову неожиданно пришла мысль и висела на самом кончике языка, едва не срываясь.
- Вот ты Рашид, кем ты хотел стать…?
- Я то? – Рашид почесал затылок и ответил: - Я хотел в органах работать.
- А почему не стал?
- А кто возьмет? Пахана, к тому времени убрали, да еще и эта дура тут…
- Так она что, так и не вышла замуж? – спросил я.
Пьяный брат Аси посмотрел на меня, словно и я был умалишенным.
- Кто же ее тут возьмет?
Вкуса водки я не ощущал, оттого что почувствовал, развитие необыкновенной истории. Так происходит с борзыми, внезапно почуявшими запах лисицы и уже скулящими от нетерпения, броситься в гон.
Рашид тем временем притулившись за столом, уснул, пристроив голову в тарелку с овсянкой. Пришла Ася, приведшая себя в порядок и села напротив, не сводя с меня странного взора, от которого становилось не по себе.
С ладно причесанными волосами, в мятой, но чистой белой блузке, с бусами, из крупных синих горошин на шее, она была пугающе невинной. От нее пахло кремом, которым она догадалась намазать истресканные руки и дешевым одеколоном. Ася даже не забыла выкрасить тонкие, словно бы припечатанные от многолетнего молчания, губы. Я осмелился поднять на нее взгляд и поразился перемене. Ее глаза наполнились непонятным мне, особым смыслом, изливающим ясный свет. Лишь две глубокие складки, сбегающие от нервно вздрагивающих ноздрей к подбородку, портили ее. Но, не смотря на это, она выглядела куда как лучше, чем в момент сквернословия. Она теребила край блузки и отчего-то сильно волновалась. Я терялся в догадках. Вдруг Ася сунула руку в карман юбки и вынула забытые мной на топчане фотографии.
На них, я стою на самом краю знаменитой Потемкинской лестницы на фоне белоснежной парусной яхты, уже отходящей от причала.
На других, вплотную ко мне стоит молодая женщина в красивой одежде – это актриса.
В первое время я оторопел и не мог выговорить ни единого слова, но вскоре оправился, выдавливая из себя: - Что ты Ася?
- М-м-м-м – слова застряли у нее в горле от волнения – Это ты! – произнесла она радостно, будто я был ее брат или близкий ей человек. Она еще раз взглянула на фотографии, и неожиданно взгляд ее погрустнел.
Может быть, она подумала, что никогда ей не доведется, отдавшись во власть идущему с моря легкому бризу, любоваться со ступеней Потемкинской лестницы, белоснежной яхтой.
- Это в городе Одессе? Ты знаешь, где это…? – ляпнул, было, я и тут же осекся, от нелепости своего вопроса. Мне стало обидно за нее, еще не старую женщину, судьба которой оказалась столь безжалостной.
- Говорят, ты здорово играла на домбре?
Ася радостно закивала головой и, соскочив с места, резво умчалась в другую комнату. До моего слуха донеслось шипение Люции и ответное злобное, Аси. Я клял себя. Ася появилась, держа в руках потрепанный инструмент с треснутой декой. Смущенно улыбаясь, она склонилась над ним и после долгих раздумий, натянувших мои нервы до предела, осторожно тронула струны.
Асины пальцы пробежали по ним, но дека сорвалась с ее худой коленки, и звук оборвался. Я очень устал, и единственной моей мечтой в тот вечер, было добраться до постели, но не хватало смелости отстранить ее и уйти. Этого я не мог сделать.
Позабыв о моем присутствии, Ася увлеченно тренькала, то, улыбаясь, и тогда на лице проступала осмысленность, то вдруг оно преображалось, становясь злым, на глазах обезображиваясь.
Наблюдать за этими переменами было страшно, но и любопытно. Наконец, когда она вовсе заразилась своей игрой, я тихонько выскользнул и бесшумно ступая, добрался до заветного топчана. Лишь только стоило измученному телу распластаться на чужой простыне, а голове коснуться подушки, как я отключился, оставив позади бренные дела и переживания.
Незнаю, сколько я спал, пребывая в неге теплого, милого сна? Как вдруг, каждой своей клеточкой, я почувствовал чей-то пристальный взгляд и оттого сон мой слетел, а веки приоткрылись. Слабый лунный свет, едва проникал сквозь давно немытые стекла и растекался по комнате. Размытые тени скользили по выбеленным стенам, и ощущение чего-то смутного, холодящего кровь, вползало в замеревшее сердце.
Вначале я услышал сдерживаемое хриплое дыхание, затем разглядел нечеткие очертания человека и подумал, что это мог бы быть проснувшийся Рашид. Но уже через мгновение, к своему ужасу я разобрал обнаженный силуэт Аси. Она, склонившись, всматривалась в черты моего лица, и ее костлявое тело, нависшее надо мной, напоминала стрелу крана.
Такие изможденные тела, я видел на фотографиях узниц Освенцима. Но к моему немому восторгу, едва развитые, прежде незаметные под старой кофтенкой ее груди, оказались, совершенной формы.
Губы мои онемели, в горле пересохло, а руки похолодели. Тысячи мыслей пронеслись в голове, и я не смел, пошевелиться, притворяясь спящим. Вдруг неподвижная фигура Аси, маятником качнулась в мою сторону, и я понял, что она намеревается лечь рядом…!!!
Я был поражен!
Ася подняла угол одеяла и беззвучно опустилась на край топчана, точно она была невесомым гусиным пером. В тот миг я совершил для своего замершего сознания открытие, которому и сам поразился. Я подумал, что возможно так к человеку приходит смерть и лежит с ним рядышком в сомнении, уносить ли ей эту Жизнь? Не теряя самообладания, я продолжал наблюдение. Сквозь ресницы, очертания ее тела были словно в расфокусе.
Из глаз Аси заструились холодные слезы, едкой кислотой обжигая мне грудь. Хотелось вскричать и броситься вон из этого жуткого дома, но жажда познания развивавшихся событий, точно цепью, приковала к постели. Она словно исступленная принялась целовать мое тело и тогда, чтобы не видеть ее лица, я перевернулся на живот, уткнувшись в подушку. А она гладила мою спину, едва касаясь пальцами кожи.
- «Бедная женщина, так никогда и не испытавшая мужской любви, страсти» – подумал я.
В темноте передо мной проступило уставшее лицо Люции, с мутными слезами на глазах, падавшими на замызганный передник.
- Какие злые люди! – произносила она - Мой мужик в НКВД работал в свое время. Потом его уволили… Он занялся пчелами, развел улья…и больше никого не обижал. Несколько лет прошло, с тех пор, как он ушел из органов… Но враги видно остались, они подкараулили Асю когда она пришла в свой домик, и там ее изнасиловали. Так они хотели через нее, отомстить мужу. Но они еще и сожгли тот домик, в котором сгорели все ее любимые зверушки. Она ведь их собирала по всему лесу и лечила.
Там зайчика найдет с поломанной лапкой, там ворону с перебитым крылом, белочку вынет из капкана…
Все эти зверушки никуда не убегали, были ручными и верили Асе, садились ей на руки, с ладони у нее ели… Она кинулась в огонь, чтобы спасти их, но уже упала крыша… а зверушки там кричали, пищали, после этого, она стала заговариваться, а потом и вовсе тронулась умишком.
Колечками, эпизод за эпизодом, вся моя жизнь, от самого детства, оживая в памяти, побежала перед глазами.
Я увидел толпу босоногих мальчишек, подбрасывающих вверх подносы, наполненные землей и счастливо ржущих в круговерти пыли.
Оседлавших тонкие жерди, деревенских пацанов и других, гоняющих перед собой велосипедные колеса. И мать, громко зовущую:
- Цыпа, цыпа, цыпа… - сыплющую крохотным пушистым цыплятам толченые яйца. И отца, ловко манипулирующего деревянным челноком с шелковой нитью, вяжущего рыбацкую сеть.
Две шеренги мальчишек и девочек, кричащих хором:
- В кандалы, закованы,
- Спасите нас!
- Кого из вас?
И рассыпающийся бусинками стройный порядок, взрываюшийся девчоночьим визгом, топотом ног, мятежными вскриками. И себя в той шеренге, несмелого, все нутро, которого молило:
- Только бы не меня!!!
Лару - дочь сельского фельдшера, с миленькой ямочкой на подбородке. Веснушчатую Валю, дочь солнца, отличницу и любимицу класса, вокруг которой хороводом вились девчонки.
Я вспомнил свою робость среди дерзких аульных пацанов, грязных, босоногих, с оглоданными бараньими костями в руках, вопрошающих:
- Кого бить будем? Его?
- Только бы не меня!!!
Замутненным сознанием мне все-таки удалось нащупать корни своей нерешительности, и тогда я вспомнил взгляд Аси на фотографии, переносясь в счастливые моменты жизни.
Я почувствовал, как тело мое обнимают ласковые морские волны, учуял запах каштанов, услышал шум прибоя, звуки шарманки. Вспомнил свою упругую походку по песчаному берегу, ощутил горячий золотящийся песок на босых ступнях и увидел, горизонте, слившимся с морем, десятки шаланд, с белыми, словно крылья чаек, раскинутыми парусами.
Все смешалось и проступило в сознании, гигантским полотном абстракции: красивые города, большие машины, яркие женщины, льющееся через край шампанское, горящий Грозный, треск автоматов, надрывный гул танков, обращенные к затянутому дымом небу, мольбы матерей.
От обиды за Асину жизнь, в глазах защипало, и выступили слезы. Оттого что ей нанесли люди такую рану, спалив ее мир, истерзав тело и навсегда умертвив душу. Было больно за детей, умирающих от Спида, за уход из жизни Великого Римского понтифика, за сожженный Ирак, за африканских слонов, истребляемых из-за бивней. Вся боль Земли, сконцентрировалась в сердце в тот миг, и горячие слезы прорвали сдерживавшую дамбу, хлынув на подушку.
Наступало утро. Где-то за стеной похрапывали кони, закукарекал первый петух, замычали недоенные коровы, откуда-то из-за речки донеслось блеянье овечек.
Никто из нас не произносил ни звука. Мы оба плакали.
Слезы Аси лились на мою спину, и она была мокрой от них. Мне было обидно за нее, что злые люди, убили ее огромный внутренний мир и за себя, не нашедшего душевной теплоты отозваться на ее ласки.
Я даже не почувствовал как она вспорхнула с моей спины, лишь только услышал как протяжно, точно застонала, скрипнула половица и подняв голову увидел согнутую, тонкую спину уходящей Аси. Она ступала так, словно бы вновь уносила свою безрадостную судьбу, с собой.
За окном уже светало, и предутренний свет струился в комнату, охватывая, ее обнаженную фигуру, с торчащими острыми лопатками. Она скрылась за дверным косяком, напоследок сверкнув желтой пяткой, которая раскаленной тамгой, до сих пор жжет мое сердце.