Утром Коля проснулся здоровёхонек, хвори как не бывало, ссадина на ноге подсохла. Он рано выскочил на залитое светом крыльцо. День занимался жаркий, огненный шар стремительно шёл вверх.
- Я проснулся! – весело закричал Коля и побежал от дома к кухне.
Он едва успел выпить сладкой простокваши, как у ограды просвистел Саня Шестов, и они с удочками ушли на реку. Вода после спада держалась на одном уровне, и плотва хорошо брала. Налетал на червя и окунь, но это реже.
Седанушка походил по ограде, помялся. Душа неясно томилась. Разбил почти метровую в диаметре сосновую чурку, бросил колун. Анна Ивановна унесла телку пойло и скоро должна была вернуться.
«Дойду-ка до мастерских, - решил наконец Седанушка, - скоро уж директор с района приехать должен, может, скажет чего.»
Заправил под ремень сиреневую рубаху, прикрыл калитку и пошёл на другой конец деревни. В придорожных дворах стояла пустынная тишина, лишь расхохлаченные куры копошились в пропылённой траве. Полуденное марево уже созревало и заполняло дрожащий воздух.
- Здорова! – примерно на середине пути окликнул Седанушку дед Шестов. – Ты куды эт направился? – Заёрзал он на своей лавочке.
- Здравствуй, Иван Ильич, - приостановился и свернул с дороги Седанушка, - хорошо у тебя под берёзками.
- А сижу вот, - обнажил дед лысые, как у младенца, дёсны и часто заморгал бесцветными слезящимися глазками, - а ты пошёл?
- Да, к мастерским собрался, - ответил Седанушка и сел рядом, - директор с района воротиться должен, пора бы уж, если не задержали.
- Нету, не видать покуда. Я ведь тоже его поджидаю, со свету тут сижу. Чего в районе присоветуют, как думаешь?
- Чего ж им советовать, с фермой то сами назвались. Место, мол, высвободим, построим. Вот тебе и получилось, что теперь как отвернёшь, - Седанушка упёрся локтем в колено, посмотрел на землю. – По цифрам-то верно всё получается, мясо будет, по цифрам так… - Он замолчал.
- Так что ж, церковку нашу под корень, значит, - растерянно пролепетал дед Шестов.
- Если ферму строить порешат, то не устоит она. И так одна – одинёшенька который год, не нужна никому, а тут ещё помехой стала. Кто за неё заступится…
- Как же, как же ты говоришь, - совсем обессилел дедушка, словно из его рук потянули последнюю надежду, в которую он прочно веровал, - как помехой? Да это без неё всё помехой станет, всё, что есть, и что ещё будет. Всё порушится, если она рухнет, а ты говоришь…
- Всё так, Иван Ильич, - Седанушка бережно тронул деда Шестова за плечо, - правду говоришь. И у меня эта правда в жилах стонет. Как понял, что беда подходит, так места не нахожу, в груди день и ночь ноет. А как остановить беду, не знаю, кому встать перед ней. Из нас, стариков, ветхий щит, а молодые пока, как слепые. Не со зла, от неведенья сотворят своё, да возвращать потом тяжко, через слёзы глядеть.
- Вот и то-то, теперича надо, покуда не порушили. Я ведь и тебя поджидал, знал, что пойдёшь. Об тебе и думаем, Седанушка. Поди, заступись за родимую.
В дремлющую жаркую тишину вкрался далёкий моторный рокот. Сначала будто показавшись, он быстро утвердился, приближаясь.
- Вроде, он едет, - дед Шестов наставил ухо в сторону леса, - его, кажись, машина.
- Он, - повернулся туда же Седанушка, - сейчас покажется.
На длинный, плавный поворот из-за домов вывернул директорский уазик. Мигом проскочил две сотни метров до стариков и покатил дальше, отблескивая узким стеклом задней брезентовой стенки.
Димка Тарабин, директорский шофёр, показал старикам широкую, безмятежную улыбку. То ли от природного добродушия, то ли от захватывающей скорости, он всегда улыбался за рулём.
Поравнявшись со стариковой лавочкой, директор поздоровался кивком, задержал взгляд на остающихся позади Седанушке и Шестове и снова повернул усталое лицо к летящей под колёса дороге. До центра села осталось немного.
- Вот и пора, - сказал Седанушка, провожая взглядом проскочившую мимо машину.
- Ох, удалось бы, - покачал дед Шестов иссохшей до прозрачной белёсости головой. – Поспешай, Седанушка, да ко мне потом приди, скажешь, как и что.
И Седанушка пошёл. Поднялся, расправил плечи, от лавочки на дорогу и по обочине. Прямой, ещё крепкий белый старик. А дед Шестов вытянул перед собой неверную от слабости руку и всед перекрестил его.
У распахнутых ворот мастерских, сидя на крыльце сторожки и просто на земле, курили несколько мужиков. Уазик круто свернул с дороги, проколесил перед ними и встал.
- Лихач, тоже мне, - обернулся на весёлого Димку Фёдор Семёнович и вылез из машины. – Здорова всем.
Курившие вразнобой поздоровались с директором.
- Как съездил, Семёныч? – спросил с крыльца тонкий и жилистый Иван Оплеухин.
- Подвинься-ка, - потеснил его Фёдор Семёнович. Директор был невысоким, полным и в свои сорок сильно облысевшим. – Что с твоим трактором?
- К вечеру уж колёса наденем, - ответил Оплеухин, - утром готов буду.
- Тогда завтра с утра давай во вторую бригаду. Они там на лошадках пурхаются, и половины ещё не скосили. Да бочку с водой прицепи. Уяснил?
- Понятно, сделаем, - кивнул Иван.
- Дайте папиросу кто-нибудь, я что-то совсем с этим районом искурился.
- Закуривай, - протянул беломорину Голубев Борис, слесарь мастерских. – Ты расскажи, чего в районе про ферму решили.
- У-у, кха,у-ой, продрало, чёрт, - закашлялся и прослезился от затяжки Фёдор Семёнович. – А с фермой так, мужики, кха, чёрт. Земля наша, деньги наши, предложение наше. Как решим, так и будет. Ну а мы уже решили, что будем строить. Вот так.
- Дельно, - одобрил весть Иван Оплеухин, - а начнём когда?
- Придёт время – начнём, чего егозишь, - ответил директор. – За осень мы её поставить не успеем, а под снег недоделку оставлять не резон, себе дороже. Сейчас что надо, пока уборочная не закрутила, время есть немного, место подготовить. Церковь разберём, что можно возьмём для той же фермы, мусор вывезем. Вот такие дела предстоят на ближайшие дни, а уж весной строить.
- А по телевизору показывают, как всякие дяди богатые храмы строить начинают, - произнёс вдруг Борис.
- Да ты мне дай столько, сколько эти благодетели хапнули, - повысил голос Фёдор Семёнович. – Я вам каждому по храму построю, и ещё на сто жизней останется. Умники!
- А разбирать сами будем? – тут же спросил Голубев.
- Ну, а чего ж не сами, - поднялся с крыльца директор и бросил под ботинок выгоревший окурок, - определим кому. С этим ладно, ясно будет. Иван, зайдёшь ко мне, как с трактором закончишь, я у себя.
Он подошёл к своей машине и взялся за ручку дверцы. Димка уже завёл мотор.
- Фёдор! – донеслось из-за уазика. – Погоди-ка, не уезжай.
Директор заглянул за машину и увидел спешащего от дороги Седанушку. Старик взмок от прямого солнца и быстрой ходьбы, но шёл твёрдо. Вот он уже рядом, встал перед Фёдором Семёновичем, перевёл дух.
- К тебе спешил, - посмотрел на директора Седанушка, - про церковь узнать. Как решили с ней?
- Здравствуй, Седанушка, - директор протянул старику руку. – Ты как уже здесь оказался, вроде только что у Шестова сидел?
- Спешил я, к тебе, - повторил Седанушка, - узнать, что с церковью нашей будет.
- Да ты у нас ещё в скороходы годишься, - засмеялся Фёдор Семёнович, - вот наделил бог. Сердечко-то не шалит пока?
- Ничего пока, ничего. Фёдор, - в упор глянул Седанушка, - ты мне про церковь скажи.
И не было, кажется, никакой причины, а директор замялся, отвёл глаза. Стоял, молчал, морщил лоб, тёр ладонью шею.
А за рекой виднелась церковь. Она была объята большим солнцем, ярко алела и словно смотрела на людей, говоривших о ней.
- А что про неё сказать? – одолел неловкость Фёдор Семёнович. – Вон она, на том берегу, где и была. Ты что от меня услышать-то хочешь?
- Разве не понял? Про церковь я. Ты скажи, останется за ней место?
- Вон ты что, - поднял брови директор, - за церковь беспокоишься. Удивил, слушай. Народ весь, понимаешь, про завтрашний день думает, как и что лучше сегодня соорудить, а ты о вчерашнем печёшься. Что-то не пойму я, чего она тебе далась?
- Почему же мне, всем, - ответил Седанушка.
- Ещё сказал, - усмехнулся Фёдор Семёнович, - это каким же боком? Мне так иначе представляется. Сам смотри, - директор кивнул на заречный берег, - вся площадь для нашей затеи - вот, у моста. А в центре церковь. И что прикажешь делать, под склад её определить?
- Нет же, Фёдор, не то говоришь, - Седанушка даже выставил перед собой руку, точно пытался заслониться от слов директора.
- А как? Сарайчики вокруг неё понастроить?
- Не поймешь ты меня никак, - стариковское лицо помрачнело, – себя только слышишь. Я же говорю, и трогать её, и строить рядом ферму не надо.
- Вот даже как, - Фёдор Семёнович изучающе смотрел на Седанушку. – Послушай, я и вправду не пойму. Ожидал, конечно, что придут наши старики из-за церкви скандалить, но чтобы ты…
- А я не один, я от всех их и пришёл говорить с тобой.
- И зачем же она вам? Сколько помню, пустая она стоит. Я ещё пацаном был, когда в ней последний раз молились.
- Да о том разве я, - Седанушка ещё больше нахмурился. – Старушки-то в бога верят. Они иконы дома повесили, и каждая в свой угол помолится, за нас за всех. И службы, верно, давно в церкви нет, но не пусто в ней... Ты вспомни, Фёдор, что всегда, испокон люди про неё помнили. Может быть, что придумали о ней предки наши, но построили же, вот же она, и до нас достояла. И верили в неё, в себя верили. А в вере любить могли, добро творить, жизни свои за жизни других отдавать. И каждый кирпичик её – сердце. Какая же сказка здесь… теперь наш черёд настал, а мы и прежнего сохранить не можем, рушить собрались.
Директор молчал, молчали мужики у ворот. Никто не видел Седанушку таким, не слышал от него таких слов. Сейчас не узнавали его, смотрели ошеломлённо и ждали.
Седанушка говорил, как всегда, негромко, но казалось, что он, от природы большой, ещё увеличился, и с ним вырос его голос. Перед мужиками стоял большой белый старик.
- Ты в бога не уверовал случайно? – ещё не опомнившись, в замешательстве спросил Фёдор Семёнович. – А то и строить нам здесь запретишь от его имени, и площадка в лесу сама расчистится, и дороги сами лягут.
- Хорошо, как бы так просто, - невесело вздохнул Седанушка. – Только послушай меня, не спеши. Место для фермы на краю леса можно расчистить. Я же не против неё, только на том берегу строить не надо, не будет добра от этого. Хорошо задумал с фермой, и пусть всё получится. Но не пускай в храм свой свиней своих. Не будет храма, творца не будет, пастух один останется. И плохо он пасти будет, покуда сам со стадом не смешается. Послушай меня.
И снова молчали мужики. И не смеялись, и понять сказанное не могли. Мяли в огрубевших, чёрных от отработавшей смазки пальцах потухшие окурки, смотрели то на директора, то на умолкшего старика. Но и директор молчал. Что-то неуловимое, прозрачное, как воздух, летало вокруг, но не виделось ясно и не давалось.
- О-ох, заморочил, - затряс головой Фёдор Семёнович, - прямо, как проповедник, нагнал страху. Только не уяснил я, Седанушка дорогой, какая нам польза церковь оставлять и из-за неё при готовом почти месте деревья в лесу валить да пни корчевать. Нету здесь выгоды, уж прости меня, грешного, нету. А мясо нужно, люди есть хотят досыта, на пустой желудок больно-то не уверуешь. А без церкви как-нибудь проживём пока. Мы же вот живы. Так что, будем строить ферму, а когда денег заработаем, то и церковь новую поставим.
- Не понял ты, Фёдор Семёнович. Рушить будешь, - Седанушка отступил от машины.
Директор развёл руками, постоял ещё несколько секунд, потом забрался на сиденье и хлопнул дверцей. Уазик с места рванул, вырулил на дорогу и отдалился. Мужики, негромко переговариваясь, поднялись и ушли в мастерские.
Седанушка остался один в облаке оседающей пыли. Он смотрел на тот берег. Там до самого горизонта распластались вызревающие поля. Солнце щедро поливало с безоблачного неба, но какая-то едва угадывающаяся тень легла на всё мирно дремавшее заречье.
Седанушка смотрел долго, стараясь до последней чёрточки запомнить эту уже тысячи и тысячи раз виденную картину, но сейчас она почему-то расплывалась, рвалась на множество отдельных кусочков и никак не собиралась в целое. От напряжения на глаза навернулись слёзы. Седанушка сморгнул их, опустил голову, постоял ещё и, отвернувшись, пошёл обратно.
Встречные дома в молчании уходили за спину, не было ни людей, ни деревьев, не было всегдашних кур. По опустевшей улице одиноко шёл ссутулившийся, весь белый старик.
Дед Шестов на своей скамеечке только беззвучно пошамкал беззубым ртом и остался сидеть. Седанушка, не разглядев его, прошёл дальше.
Вот и калитка. Анна Ивановна подбирала поленья расколотой Седанушкой сосновой чурки. Дверной проем кухни пестрел цветастой занавеской. Было тихо и неподвижно. Но и тишина, и неподвижность мешали, гнали туда, где не было бы ничего, даже их.
Седанушка молча направился в дом. Анна Ивановна распрямилась, увидела его.
- Ты где ходил-то? – окликнула мужа, но тут же и осеклась. – Колюшка всё не идёт…
Дом обдал прохладой, отбросил за порог зной, но покоя не дал. В груди неотступно жгло, как будто все лучи солнца сошлись там в одной точке. И тишина отдавалась чьими-то тяжёлыми шагами. Хотелось бежать, бежать, бежать.
- Поешь, может? – вошла следом Анна Ивановна. – Я картошки наварила, на плите вон. Что ж Коли – то нет? – спросила сама у себя и присела на лавку у печи.
- Собери-ка мне, мать, в дорогу, - Седанушка сидел тут же на лавке, - уйду я на несколько дней.
- Чего ж стряслось-то? – удивилась Анна Ивановна. – Вроде, не собирался с утра никуда.
- Стряслось, Аннушка, в груди вот огнём горит, - Седанушка часто дышал, будто хотел комнатной прохладой уменьшить жжение. – Будет скоро беда.
- Да что за беда, скажи толком, - испуганно глянула Анна Ивановна, - ты с директором, что ль, говорил?
- Говорил, да не уговорил, - тяжело выдохнул слова Седанушка, - не услыхал он… Видно, кончились мои силы, не заступник я. И другого нет. Сытыми, говорит, все быть хотят, а что без души сгинут , себя забудут… не услыхал он меня.
Они замолчали. Сквозь занавески в прохладную тишину сочилось солнце, ловило в свои нити невидимые воздушные пылинки, между которыми плавно и ровно текло необъятное время. И какая-то подавленная растерянность легла и на стены, и на свет, и на время.
- Эх-х, - вздохнула Анна Ивановна, - худое затеяли. А может, ещё и передумают, ведь сколько она стоит. Да и людей спросить – все ли согласятся…
- Уже согласились, - тихо ответил Седанушка, – мешанина в них одна. К вере идти – умом и сердцем трудиться надобно, а стакан и кусок перед глазами. Тяпнул, согрел пузо, душа забродила. И орёт потом «чёрного ворона» во всё горло. Да кулаками ещё примется махать, вояка. А проснётся – похмелье, ни головы, ни сердца. Где уж тут чего разобрать, опять стакан нужен… Полно говорить, - Седанушка поднялся с лавки, - понесло уже, не остановишь теперь. Собери мне с собой.
- Чего ж собрать? – поднялась следом Анна Ивановна. – Погоди, хоть яичек сварю.
Она вышла, заспешила к кухне. Седанушка остановился у окна, слепо посмотрел на густой травяной ковёр двора. Тревога всё росла, всё больнее жгла под шрамом, будто рана на груди образовалась заново спустя много лет.
Дверь за Седанушкой мягко охнула. На крыльце в ослепительных бликах чёрным крапом сидели мухи. Было слышно, как в кухне хлопочет Анна Ивановна. Седанушка сел на ступеньку, через лысую дорожку дотянулся босыми ступнями до ромашковой мякоти. Зелень не студила, тоже пропеклась на солнце.
«Жарынь-то какая, - болезненно простучало в голове, - не укроешься никуда. И Коли всё нет, закупался уж, наверное. Пока, ведь, губы не посинеют. Дождаться бы надо, побыть с ним хоть немного. Как жжёт.»
- Поешь иди, - позвала в открытую дверь Анна Ивановна, - куда же голодом. Иди.
- Не буду пока, Колю подожду. Вместе поедим, как придёт.
- Ну, посиди, - вернулась к плите Анна Ивановна.
Седанушка стал смотреть на дорогу. Раскалившись, она тянулась белёсой полосой в редком предлеске и дальше – между домов. До самого поворота никого не было видно. Где-то далеко в одном из переулков резко протрещал мотоцикл. Протрещал и замолк. На улице снова стало тихо и пустынно. Никто не шёл по ней.
«Где же его всё нет?»
И Коля показался. Они с Саней Шестовым вышли на дорогу из узкой улочки, путь к реке по которой был короче. Остановились, говорили о чём-то, размахивали руками, а потом пошли в разные стороны. Саня повернул к своему дому и скрылся за поворотом.
Коля шёл медленно, беззаботно помахивая ведёрком. Лёгкое удилище от плеча тонкой стрункой уходило вверх. Издалека Коля казался совсем маленьким. Светлая голова пушинкой плыла в солнечном воздухе. Никого вокруг, только всё сильнее палящее солнце. Чёрная собачонка увязалась было следом, но через несколько шагов остановилась, потянула носом и свернула с дороги к забору. И снова пустынно, снова Коля один шёл к Седанушке.
Когда до тропинки к дому оставалось немного, навстречу вылетел из леса огромный крутолобый МАЗ. Он надвинулся на мальчика синим железным лицом, а поравнявшись, густо обволок горячим мазутным дыханием. Коля отшатнулся, отвернулся от едкого, удушливого облака. Ребристый стальной кузов мелькнул над головой.
У Седанушки застыло в груди. Только ревущая махина заслонила на мгновение Колю, сразу в том месте, где невыносимо жгло, что-то испуганно встрепенулось и обледенело. Машина быстро проехала, и Коля опять был виден, но острая ледышка прочно врезалась над сердцем и не исчезла. И из той точки, где она укрепилась, побежали по всей груди холодные струйки тревоги. Они жёсткими щупальцами стали оплетать замершее сердце.
Седанушка босым заторопился к калитке, распахнул её. Коля подбежал по тропинке. Вот он – пушинка.
- Где же ты долго так?
- Да мы с мальчишками на речке.
- А рыба-то где, в реке осталась?
- А мы с Саней сперва двух чебаков поймали, а потом совсем не клевало, - торопливо рассказывал Коля, - мы купались на песках. И ещё видели, как дяденька там леща здоровенного на закидушку поймал. А чебаков мы отпустили, они маленькие ещё.
- Ну и молодцы, - Седанушка положил руку на плечо внука, закрыл калитку. – Пойдём-ка теперь за стол, проголодался, небось. Бабушка давно уж наготовила, тебя только ждали.
Старик и мальчик пошли через двор к открытой летней кухне. Коля прислонил к стене дома удилище, поставил у крыльца своё ведёрко. Анна Ивановна увидела их, вышла навстречу, вытирая о передник руки.
- Прибежал, - улыбнулась она, - деда тебя тут совсем заждался, есть без тебя не стал. Ну, садитесь, а то уж поостыло всё, хоть подогревай.
Они сели. Анна Ивановна поставила на стол в большой тарелке варёную картошку, поднесла молоко.
А когда пообедали, Коля собрался снова бежать на реку. Он уже повернулся к порогу.
- Подожди, - остановил его Седанушка, - побудь дома.
- Меня же Саня ждёт.
- Так и побежишь скоро. Мы же с тобой недолго, чуток посидим рядышком.
Они пошли на крыльцо. Жар не спадал, а всё лез и лез до какой-то своей верхней точки.
- А может, в дом пойдём? – спросил Седанушка.
- Да нет, давай здесь. Пусть, что жарко.
- Ну, здесь, так здесь, - сел старик на крыльцо и усадил рядом внука. – Вот так и посидим, проводишь меня.
- Куда проводишь? – спросил Коля.
- В лес я, внучек, решил уйти на несколько деньков. Что-то мне совсем тяжело тут, отдохну немного.
- Это ты к избушке своей?
- К избушке, там и побуду. Ягоды какой соберу, бабушка варенье сварит.
- И я с тобой, деда.
- Ой, Колюшка, не надо в этот раз. И оставлять бабушку одну нельзя. Ты ведь у нас уже большой, поможешь ей.
Коля промолчал, не стал упрашивать. Прошлым летом он ходил к избушке с дедом, и тогда Седанушка сам взял его с собой. Они слушали птиц, кормили с руки белок и рыбачили на дальнем лесном озере. Как здорово было. И сейчас очень хотелось, но он уже большой и нужно остаться помочь бабушке. Так сказал Седанушка, и Коля не стал упрашивать.
- Я тебе что про церковь-то рассказал, так ты верь в это, - посмотрел на внука Седанушка. – И сходи к ней ещё, цветов собери. А то порушат её скоро.
- Зачем? – удивлённо и испуганно расширил тёмные глаза Коля.
- Вот, помехой она стала. Ферма нужней теперь, а церковка наша как раз и мешает: на её месте придумали ферму строить. Так вот.
- Но это же её место, а не фермино! Там же спаситель.
- Потому и поспей ещё цветы отнести. А то пустошь сотворят, тогда некому будет носить.
В груди рос холод. Солнце пекло, а ледяные щупальца вязали у сердца свои узлы. И теперь они не меньше огня гнали с места, торопили бежать. Огненная боль и ледяная неясная тревога.
- Отнеси, - притянул к себе внука Седанушка, - а я деньков несколько и вернусь. Тогда опять на рыбалку с ночкой, ты подожди меня.
- Да, - ответил Коля, - ты только скорей.
- Я скоро, несколько денёчков всего.
Сил больше не было, только ещё подняться и пойти. Там утихнет этот жар, отпустят леденящие проволочные стяжки. Скорее дойти туда, в покойную мягкую сень.
- Вот сейчас узелок свой возьму, - Седанушка поднялся, - и проводи меня.
- Пойдём, - встал вместе с дедом Коля.
- Я положила тут, - протянула Анна Ивановна затёртый серый дорожный мешок, - сегодня да завтра яички, а то запахнут, не оставляй. Картошки сваришь, сала там кусок.
- Разберусь потом, - принял Седанушка мешок, - обуюсь пойду.
Он взял из угла в кухне старенькие кирзовые сапоги с портянками на голенищах, пошёл с ними на крыльцо, там натянул их и был собран.
- Ты уж недолго ходи-то, - вышла за порог Анна Ивановна, а Коля зашагал с дедом к калитке.
В лес Седанушка уходил один. Мальчик закрыл за стариком дверцу и остался в ограде. Он видел, как плавно скользят в просветах между листвой седые волосы деда. Но с каждым шагом просветов оставалось меньше, а потом густые ветки совсем сомкнулись. Коля повернулся и пошёл в дом.
- Что ж на речку-то, передумал? – спросила Анна Ивановна.
- Я побуду немного, - ответил мальчик.
Он прошёл в комнату, к окнам. Они смотрели на тропинку, связавшую их дом и дорогу. В сторону села снова катилась большая, со стальными бортами машина. Коля взял с этажерки толстую пачку открыток и положил её на стол. На верхней картинке по необъятному простору летели, распустив кудрявые гривы, сказочные розовые кони.
А за бревенчатой стеной в другую сторону, в лес, шёл Седанушка. Он подгонял себя, спешил в лесную глубь, где думал найти покой, стряхнуть вцепившуюся в грудь ледяную тревогу. И ещё жар. Солнце даже сквозь кроны пекло плечи. Спина взмокла, рубашка липла к телу.
Широкими рыжими прогалинами с тёмными пятнами сосновых шишек лежала между зеленью травы осыпавшаяся хвоя. Редко стояли простенькие лесные цветы. На взгорках жался друг к другу тонкотелый молодой сосняк. Седанушка ничего не видел, не слышал пересвиста птиц.
«Скорей, скорей, скорей!»
Посреди поляны Седанушка вдруг остановился. Ни листва, ни трава не шелохнулись. В полном безлюдье словно кто-то позвал его. Оглянулся - за спиной и по сторонам никого.
- Кто тут? - озирался Седанушка.
Посмотрел на небо и увидел маленькое кудлатое облако. Оно стояло неподвижно, заслоняя солнце.
- Тень, - пробормотал старик, - вот и напарило. Дождь соберётся.
http://www.proza.ru/2014/01/20/550