Утро ещё не заглянуло в окошко, а в доме Степана уже горел свет. Люди, перемогавшие эту ночь в его стенах, были давно на ногах. Прасковья хлопотала на кухне собирая в дорогу хозяина и гостя. Жарко топилась печь. Языки пламени жадно лизали поленья, свивались широким огненным потоком, текли по своду пода, перевёрнутым водопадом выплескиваясь в закопченное чело. Огонь, предвещая ещё более лютую стужу, багровел сильнее обычного.
Хозяйка поставила на стол завтрак и снова метнулась на кухню, собирать подорожники.
Мужики ели неторопливо, сосредоточенно уставясь взором в столешницу, молча разглядывая на ней то, чего там никогда не было. С вечера всё было оговорёно и пережито. На этот день оставалось только дело. Но и оно было для каждого ясно во всех местах. Нужно было только правильно за него взяться и ничего не забыть. Вот этим сейчас и были заняты мысли этих людей.
Выходя из-за стола Гаврил взял с окна забытые вчера рисунки и схему «ветряка». Аккуратно сложил бумаги и спрятал в нагрудный карман поддевки. Степан безучастно проводил глазами это его намерение и они пошли одеваться.
Лошади в конюшне старательно жевали овёс, уловив животным предчувствием, что дорога предстоит дальняя, трудная. Ели не торопясь. С хрустом разминая на крепких зубах пахнущие толокном сухие овсинки. Растирали их в муку и, проглатывая её, на мгновение замирали, словно прислушивались каждый раз – туда ли попало вкусное. Убедившись, что всё получилось правильно, похлопывали мягкими губами, ухватывая новую горсть сытного овса.
– Битюга в сани запрягай, он один увезёт, а своего мерина на привязи веди, – посоветовал Степан, когда они спустились с заднего крыльца в крытую ограду. – В оглоблях он хорошо идёт, а вольно пустишь, баловать станет, да не сорвался бы домой, – добавил он, взглянув на выведенного Иванкой тяжеловоза.
Потом Ванюшка принёс два мешка песка и положил в сани проезжего.
– Ну, с Богом, – проговорил Степан, хлопнув Гаврилу по плечу, когда они вывели запряжённых лошадей на улицу. – Даст бог, увидимся. –
– Удачи тебе, – коротко ответил Гаврил.
Прасковья широким, размеренным крестом осенила мужа и замерла в тревожном ожидании. Не покинет оно её, не отступит ни на шаг, пока снова не захрустит под копытами лошадей снег у ворот её дома. Иванко коротко глянул в сторону битюга и повернулся вслед удаляющемуся отцу.
За деревней, по невеликим полям, уже расхаживало утро. И хотя ему на сегодня тут не было оставлено никакого дела, оно всё равно неспешно появилось и на этой, укрытой глубокими снегами, окраине Русской равнины. Завернуло в этот медвежий угол, чтобы проверить – всё ли тут у людей сделано, как надо. Не забыли ли чего, суетясь вчера в рано наползающих зимних сумерках. А если забыли, для того оно и здесь, чтобы отодвинуть ночную тень, скрывающую недоделки дня предыдущего.
Солнце не спешило появляться на небе в этот морозный зимний день. Ещё сомневалось, где-то там за высокими пиками ёлок, острым гребнем опушки воткнувшихся в белесую синеву неба – сумеет ли оно сегодня хоть немного согреть эту стылую, покрытую на половину сажени ледяной коркой землю?
Шло не торопко, под стать битюгу, неохотно, с чужим погонялой, покидавшим тёплую конюшню. Заря тоже пряталась где-то за лесом, обступившим плотною толпою деревьев обе стороны дороги. Ветер был далеко. Шатался по Кубани, раскручиваясь широким волчком циклона. Но сюда, в северное Заволжье, не доносилось ни его заполошного свиста, ни даже лёгкого вздоха. Природа замерла и словно оцепенела, в этой морозной тишине и покое.
Изморозь густо садилась на ветви деревьев, словно стаи крохотных серебряных комариков на хрустальных крылышках, невесомо оседала на иголках елей и сосен, на тонких веточках берёз. В белый бархат одевала стволы деревьев. В раннем не ярком свете утра матово поблескивала ледяными кристалликами. В лучах солнца они вспыхнут переливом яхонтов, сапфиров и изумрудов. Засияют искрометными гранями хрусталя. Украсят ёлки щедрее новогоднего наряда. Деревья стояли, не шелохнувшись, словно замерли в ожидании этого чуда.
Птицы молчали. Зябко ёжились в лесных закутках, схронах и дуплах. Дятел ещё не выходил на работу. И только прирожденная ябеда, сорока, скакала по деревьям далеко впереди саней и раскатисто верещала на весь лес. Тревожила округу.
Гаврил пошевелил вожжами. Мерин, едва повернув голову, покосился на него агатовым глазом и, вскинув шею, перешёл на ленивую рысь. Толстый зад его валко переминался двумя половинами крупа в такт шагам.
Горы мускулов неуклюже ворочались под толстой и тесной шкурой, не успевая освобождать друг другу место; не помогая, а мешая себе и соседям. В объёмной его утробе, в такт шагам, что-то буркало. Тяжёлые широченные копыта болтались на ногах, грозя оторваться.
Вдруг мерин приподнял хвост и пустил в лицо погонялы не частую пулемётную очередь газовой атаки. Гаврил отворотился от невоспитанной скотины назад и встретился с насмешливым взглядом Чалого, налегке пританцовывающего позади саней: « Ну, как?.. – Словно спрашивал скромный коняга, – а чего же ты хотел от этого неотёсанного лесовика »?
В довершение конфуза, это животное перешло на шаг и стало, словно лопатой, выгребать на дорогу отгоревшие угли своей утробы. « Выменял я себе на шею тихохода – с сожалением подумал Гаврил, но тут же отогнал эту мысль. – Разве Степану сейчас легче »?
Бориса Гаврил не знал, только слыхал о его и Спирькиных похождениях. Сказы и пересказы о силе и бесшабашности этих ухарей гуляли по многим волостям уезда. Многое было прикрашено. Но то, что слышал Гаврил от отца этого парня, было достаточно, чтобы относиться к нему с уважением.
Разгильдяем мог стать, а вот же, остепенился. Понял погибель своей питейной страсти и остепенился. «Приеду, мальчишкам своим расскажу. Пусть разумеют, как можно мимо судьбы проскочить. А если бы не встретился ему достойный человек, пропал бы парень. Спился бы начисто. И сила бы его сгорела, как забытая подкова в горне ».
Дорога пошла в очередной поворот и скоро в стороне, в крутом провале показалась заметённое снегом русло реки. Теперь зимник теснился к берегу, не отдаляясь от крутых его откосов. Временами дух захватывало от опасной близости обрыва. Но ложе просёлка было ровное и опасаться за то, что на обратном пути тяжёлые сани сползут с дороги и сорвутся с кручи, не было нужды. Только не зевай, веди воз строго по колее и проедешь благополучно. Через половину версты дорога снова поползла в лес, откуда вернулась не скоро и сразу пустилась под гору, на укрытое снегом, русло реки. Река была не широка, но берега были высоки и круты.
Гаврил остановил лошадь и выйдя из саней, подтянул подпругу. Внимательно осмотрел спуск. Дорога пересекала реку не круто, а шла наискосок русла. А потом, переведя дух на его глади, забиралась на откос другого берега. Лёд, семивершковым слоем сковавший реку, на всём видимом пространстве был цел, ни где не было видно промоин и наледей.
Осмотрев всё ещё раз, Гаврил сел в сани и тронул караван. Тяжеловоз на спуске прибавил шаг, и порожние сани, опираясь седёлком о спину битюга, спокойно съехали на лёд. Оглянувшись на откос берега, Гаврил прикидывал крутизну.
Гора была не самой большой высоты, но крута.
« На Паозере круче есть места. А как обратно получится»? – подумал он, проезжая по льду.
Выехав на другой берег, Гаврил снова остановил сани, привязал лошадь и вытащил из саней оба мешка с песком. Развязал один из них. Песок был хороший, зернистый. Зачерпнул ладонью. Потер в пальцах. Каждая песчинка лежала отдельно и поблескивала своей твёрдостью.
«Спасибо Степану, и тут помог, – помянул он добрым словом недавнего знакомого, ссыпая песчинки обратно. – Надо будет с собой немного взять, на сварке испытать», – отметил он для себя и стал искать подходящее дерево. Втиснул мешки в удобную для них развилину старой ивы. Вырубил два крепких кола, прислонил их заострёнными концами вверх, к этому же дереву и вернулся к реке.
Спуск был крут. За многие годы на нем была вытоптана во всю ширину проезда ровная гладь, крутым скатом сбегающая к реке. На другом берегу, чуть выше по теченью, начинался выезд. Дорога была твёрдая, словно ледянка. Не частые следы саней, нагреваемые полозом, оставляли на ней слои тут же замерзающего на лютом морозе снега. За ещё одним полозом – ещё один слой. И вот уже крепь.
Гаврил ещё раз осмотрел реку, потоптался на льду и заспешил к саням.
« Если метели не насорят, проеду.» – Удовлетворённо подумал он, отвязывая мерина.
Уже который час Булан вышагивал по лесной дороге нижегородской стороны. Никто ему на этом пути не повстречался. Да это и не было плохо. Даже наоборот избавляло от канители разъезда в лесной тесноте. Места здесь были глухие, безлюдные. Зверь человеком не пуган.
На невеликой полянке, стояла молодая лосиха. Стояла задумавшись, в полуоборот к проезжающему обозу. Равнодушно поглядывала на путников, не выказывая ни страха ни готовности опрометью метнуться в лес. Лишь слегка повернула голову, окинула непрошенных гостей спокойным взглядом агатовых глаз. Втянула широкими ноздрями воздух. Равнодушно взмахнула коротким хвостом и осталась стоять, размышляя о своих не хитрых заботах. А когда сани миновали полянку, неспешно шагнула в заросли молодого олешника. Всё здесь для неё было обжито, привычно и покойно.
После переправы дорога иногда сворачивалась дугой, огибающей крутые взлобки, иногда скатывалась в глухие, заросшие бредняком и осинником низины. Всё дальше продиралась через глухомань леса на юг, оставляя реку уже где-то далеко позади.
Солнышко висело над вершинами деревьев, едва не задевая их, но уже было почти в зените. В зимнем полдне оно ходит низко и на улице почти не греет. Это в избе у окна оно припечёт спину или колени, огненный жар его достигает тела и сквозь одежду. Припекает. Обязательно приманит кошку на прогретую половицу или лавку и она покойно лежит, жмурится от удовольствия, а чаще всего безмятежно дремлет время от времени сторожко прядая ушами.
Для дома солнышко полезно. Кроме света тепла и уюта, ещё всякое полезное действие совершает. Микроб и прочую гнилостную инфузорию изводит.
«А вот луна, она для чего? – Неторопливо размышлял Гаврил. – Что ли, на всякий случай повешена? Ночью свет от неё, словно в покойницкой.
Нормальному человеку её свет не нужен. В крепостях и городах по ночам всё равно факела и фонари жгут, а в деревнях и сёлах, усталые люди в эту пору уже спят. Разве что татям ночным она в пользу, да разбойникам? А больше кому? Стоп. А Степану? Разве ему она сегодня не помощницей будет? Значит, и она полезная – заключает Гаврил и снова мысли его, в который уже раз, возвращаются к этому человеку.
Тревожат. Свинцом ложатся на сердце. Чем-то кончится для него сегодняшний день? А твой? Так поедешь и тебе сегодня луна понадобится…» Невесть откуда всплывает и прицепляется к думе какая-то зловредная, не мысль а короста. Чтобы отвязаться от пакости, поднялся на колени.