Что-то произошло с этим миром. Что-то изменилось и пока, к сожалению, не в лучшую сторону, такое впечатление, что мы долго бежали куда-то и вдруг встали. Слов много, а дел никаких. Ну ладно, кризис, но где наука? Где искусство? Где люди, способные сдвинуть этот мир с мертвой точки?
На эти вопросы не найти однозначных ответов. И вспомнил я о них по случаю только. Дело в том, что на той неделе я встретил одного своего старинного приятеля. Мы с ним не виделись – страшно сказать – уже больше тридцати лет. И эта встреча никак не выходит у меня из головы. Я бы не узнал его на улице, как говорят в таких случаях. А я его и не узнал, это он окликнул меня:
- Андрей, это ты?
Бестолковый вопрос, как уже неоднократно замечалось, но в таких случаях, ничего не остается делать, как ответить:
- Да, это я.
Я так и ответил, но некоторое время еще не мог вспомнить, кто это и как его зовут. Дело было в центре Москвы, на Мясницкой улице, рядом с большим книжным магазином. Высокий бородач никак не ассоциировался у меня с этим местом. И только после того как он начал перечислять общих знакомых, я вспомнил его, вспомнил ярко и сразу, как бы целиковой картинкой из прошлого.
Это было очень давно, больше тридцати лет назад. Я тогда молодым инженером пришел работать в один из московских проектных институтов. Не помню, кто из классиков, по-моему, Чехов, сказал, что русские не умеют жить – они наслаждаются прошлым, но не любят настоящего. Наверное, это особенности нашей памяти. Неказистое по тем временам здание нашего института теперь кажется мне раем, невозвратной радостью жизни, храмом науки и искусства одновременно. Это сейчас так кажется, а раньше мы все были чем-то недовольны, но плохое вспоминается только умом, а не сердцем – сердце помнит только хорошее.
Через месяц после моего устройства на работу в институт, меня отправили на картошку. Тогда это было обычным делом, привычно и даже весело, но мы ругались на начальство, вплоть до самого высшего, что они там не могут организовать нормально сельское хозяйство, студентами и ИТэРами дыры затыкают. Сейчас бы мной такую дыру заткнули, и я с удовольствием поехал бы убирать картошку в какой-нибудь подмосковный совхоз, но, увы – поезд ушел, уже не пошлют.
В этом совхозе тогда мы и подружились с тоже молодым, как и я, только не инженером, а архитектором Петей Якушиным. Не знаю, как сейчас, но тогда архитекторы были частью богемы, считались людьми искусства. Дома строились как спичечные коробки или пачки от сигарет, но архитекторы вроде как что-то там творили. Одним словом, некоторый ореол был вокруг них. К тому же Петя и без того выглядел человеком неординарным. Он тогда уже носил элегантно стриженую бородку. Грузил картошку со мной в паре в изящно порванных джинсах и куртке без рукавов. Рукава были клетчатыми, рубашечными, а на голове шерифская шляпа. Джек Восьмеркин да и только. А говорил он как? – заслушаешься. Одним словом, я подпал под его обаяние, и мы подружились.
Всё это прокрутилось в моей памяти в одну секунду. Передо мной действительно стоял Петя Якушин из того счастливого времени. Правда, выглядел он теперь далеко не так элегантно, как раньше. На нем по-прежнему были рваные джинсы, но впечатление от них сейчас уже совсем другое. Борода его тоже потеряла прежний лоск, в некоторых местах она висела клоками, но это был тот самый Петя. Я искренне обрадовался ему.
Дела мои на сегодня закончились. Перед самой этой встречей я как раз задумался, где мне перекусить? здесь или потерпеть до дому? Встреча с Петей положила этим сомнениям конец. Я сразу предложил:
- Что мы с тобой стоим посреди улицы? Пойдем в кафешку, там и поговорим.
- Пойдем, только денег у меня нет, - Петя это произнес с некоторым вызовом, но особого внимания я на это не обратил – такой тон ему был свойственен всегда.
- Ерунда, у меня есть деньги.
Мы с ним свернули в переулок. Я здесь знаю одно весьма уютное заведение, вполне приличное и весьма недорогое для центра Москвы. На дорогое заведение Петя бы не потянул своим видом. Под пальто у него оказался свитер и джинсовая жилетка. Почти как тогда в совхозе на картошке, только на той куртке рукава были оторваны специально, и тогда это было шиком.
Разговор сначала не клеился. Но после третьей-четвертой рюмки Петя разговорился. Мы повспоминали с ним старых знакомых, свой институт, поездки на картошку. Сначала он был весьма мил, но постепенно его высказывания стали приобретать всё более критический характер. Он ругал всех подряд, кого явно, кого намеками. Его разговор был и остр и умен, впрочем, как всегда, но почему-то мне это нравилось всё меньше и меньше. Я начал замечать, что меня он практически не слушает, а поёт, как глухарь на току.
Один раз мне удалось его сбить с патетического тона. Я спросил его о работе. Он слегка смутился и пролепетал что-то невнятное, но быстро оправился, начав костерить современную архитектуру Москвы. Во многом я с ним был согласен, мне тоже не нравятся современные постройки в Москве, мне тоже душно становится в этом городе, но почему-то слышать это из уст Пети мне было неприятно. Наверное, виновата в этом была излишняя его заносчивость, совершенно не соответствовавшая всклоченной бороде с грязным свитером, не вязавшаяся с отсутствием денег и с заминкой к вопросу о работе. Оказалось, что архитектура его больше не интересует, он теперь стал великим поэтом. Он так и сказал «великим». Причем, на полном серьёзе. От этого высказывания мне стало совсем кисло.
Потом он начал читать стихи. Это была некая компиляция из серебряного века с современным уклоном. В целом неплохие стихи, особенно, если б их не забивала тема пьянства и скрытая самовлюбленность. Я не большой специалист в поэзии, тем более в современной, может в этом что-то и есть, но великими эти стихи я назвать не могу никак. У меня есть один дилетантский критерий оценки «великих»: от некоторых стихотворений Высоцкого или Есенина, ну, и некоторых других, у меня по спине бегут мурашки. Не такие мурашки, как от страха, а приятные. У других людей, наверное, что-то другое бывает, но у меня так. С Пушкиным, правда, дело обстоит несколько иначе. От его стихов меня охватывает какая-то беспричинная радость, восхищение непонятно чем. В данном случае не было ни того, ни другого.
Я, конечно, высказал одобрение, что-то вроде «Да, да… гениально», но Петя здесь уже стал глядеть на меня внимательно и не верил. Он, видимо, привык к более восторженным отзывам. Он достал из глубокого кармана жилетки какие-то бумаги и несколько медалей.
- Ты что? не веришь, что я великий? Это не я себя так называю. Всё поэтическое сообщество так говорит. Вот смотри… это дипломы за выигрыш в конкурсах. А вот это членский билет союза писателей… а вот….
- Зачем мне твои бумаги, Петя. Помнишь, как говорили Скабичевский с Панаевым? Достоевскому не нужно членского билета – откройте любой роман…
- Ах, так? Тогда слушай.
Из другого кармана он достал потертую тоненькую книжечку стихов и опять начал читать. Это было примерно такие же стихи, как и раньше. Он начал говорить громче, и на нас стали оглядываться. Но я его уже почти не слышал. Я вспомнил один случай.
Это было перед самым уходом Пети из института. Мы тогда вышли с ним из столовой и закурили на лестнице. Здесь для обеденного времени народу было слишком мало, собственно, всего двое, кроме нас: маленький очень интеллигентный старичок из отдела энергетиков и рыжий экономист, фривольно облокотившийся на широкий плоский поручень лестницы. Старичок всегда вел себя скромно, курил «Приму», разрывая сигарету пополам и вставляя половинку в старый наборный мундштук. После обеда он позволял себе целую сигарету. Старичок в курилке обычно говорил мало и всегда по делу, а рыжий экономист вообще чаще всего не говорил, а только ехидно подхихикивал над говорящими. Сейчас они стояли молча и смотрели в широченное окно на улицу.
Петя продолжал со мной разговор, начатый еще в столовой. Он тогда подал свою работу на архитектурный конкурс по новому объекту и рассчитывал занять первое место.
- Пойми, старик, - говорил он, - у остальных просто нет шансов. Мало сделать архитектурное решение рациональным. Архитектура это искусство, это застывшая музыка. Для того чтобы сделать что-то серьёзное в этой области нужно слышать эту музыку, а этим ребятам медведь на ухо наступил. В конце концов, талант нужен!
- А у тебя он есть?
- Конечно.
Рыжий экономист хихикнул, не поворачивая головы, вроде бы его рассмешило что-то на улице.
- Есть у меня талант, - продолжил Петя, - И я не стесняюсь это говорить вслух. Человек, не считающий себя великим, просто не сможет достичь серьёзных высот в искусстве. В том числе и в архитектуре…
Я не очень хорошо помню, что он еще говорил о своем таланте, но тогда это меня не возмущало, я даже верил Пете. Но когда рыжий засмеялся уже в голос, тихий интеллигентный старичок подошел к нам поближе, взял Петю за пуговицу и тихо сказал:
- Знаете, что, молодой человек, не бросайтесь зря такими словами. Я вижу, вы просто не понимаете, что такое талант. Это не удивительно… этого почти никто не знает… прежде всего потому, что не задумываются по-настоящему над этим. Большинству талант кажется чем-то эфемерным, но это не так. Талант, как таковой, существует можно сказать материально. Его не то чтобы можно пощупать, но можно ощутить вполне явственно…
На удивление, Петя молчал, давая старичку говорить. Впрочем, когда старичок говорил, его всегда слушали молча, может, потому что он говорил редко или было в нем что-то располагающее к этому. Петя вставлял кое-какие междометия, но я здесь их опущу за незначительностью. Старичок между тем вытащил из смятой пачки еще одну сигарету, оторвал половину, вставил её в мундштук, прикурил и продолжил:
- В то же время полностью материальным в нашем понимании его считать нельзя, поэтому его и называют «божьим даром». Так его называют не только верующие, другие тоже, потому что не могут объяснить по-другому. Хотя были попытки. Вот, например, вы слышали что-нибудь о Николе Тесле?
Конечно мы не слышали, тогда это имя было почти неизвестно в России, но Петя заявил, что слышал. Экономист опять хихикнул на это.
- Николу Теслу можно назвать самым талантливым человеком в нашей отрасли. Я всю жизнь занимаюсь электротехникой и не знаю человека, который бы превзошел его. Достаточно будет одного лишь примера, вы наверняка не знаете, что всё мировое энергохозяйство устроено по принципу, предложенному Теслой еще в девятнадцатом веке? За прошедшее время практически ничего не поменялось, кроме, может быть, материалов – медь кое-где поменяли на алюминий. Тесла прожил 85 лет и имел еще массу открытий и изобретений, но одного только силового хозяйства переменного тока достаточно, чтобы сделать его поистине великим, его таковым и считали. И что? Всю жизнь он прожил исключительно скромно, и знаете, как он относился к таланту? Он был сугубым материалистом и считал человека подобным автомату или роботу, но всегда говорил, что чувствует и даже видит, что этот автомат управляется извне, как будто мы куклы на ниточках. Это был суперталантливый инженер, а вот на столько же талантливый политик Сталин был чем-то похож на него. Сколько бы о нем не говорили плохого, главная черта его была – скромность. После его смерти из его собственности остались только личные вещи: сапоги да валенки.
- Ага, и еще тысячи памятников по всей стране… - вставил всё-таки слово смешливый экономист.
- Ну, хорошо, оставим Сталина в покое, этот пример вы вряд ли примете. Давайте возьмем литераторов. Чехов вас устроит? Пример Толстого покажется слишком ярким и единичным. Но Чехов тоже пример скромности и примерно такого же, как у Теслы, отношения к жизни. Особенно это заметно в его письмах и последних произведениях… в воспоминаниях других о нём. Примеров еще можно привести массу и все сводятся к одному: по-настоящему талантливый человек всегда скромен. А почему? Потому что он понимает и чувствует, что талант ему не принадлежит. Талант дается богом, космосом или кем-то еще, кого никто не знает, но дается он со стороны, и принадлежит он тому, кто его дал, а не тому, кто им пользуется. Понимаете это? Вот те люди, которых я перечислил это понимали. По-настоящему талантливый человек всегда это чувствует. Кроме таланта эти люди обладают еще и разумом, а этот разум подсказывает, что гордиться тем, что тебе не принадлежит, нельзя – и это основа скромности. Вот, так-то, молодой человек – гордыня и талант две вещи несовместные. По-моему, вас зовут Пётр? Ну, что ж, Пётр, желаю вам всего хорошего и удачи в конкурсе.
Он выдул из мундштука остатки прогоревшей сигареты и ушел, по-старчески сутулясь и глядя в никуда, как будто разговаривая сам с собой.
Слова этого старичка я помню всю жизнь, а Петя вряд ли. Он и тогда, по-моему, слушал только самого себя. Конкурс он, понятное дело, проиграл и уволился тут же, обиженный на весь свет.
Сейчас в нём чувствовалось это же недовольство. Опять все были плохие. Правда, классиков он пощадил, а Есенина даже называл Серёжей, как будто тот с ним на брудершафт пил в своё время.
Нас не вывели из заведения только потому, что меня там знают. Петя был пьяным в дребадан. Он шумел, перемежая матерную брань со строчками своих стихов, доказывал, что его еще узнают, узнают, кто он такой, но поздно будет.
Швейцар помог погрузить Петю в такси. Я заплатил шоферу за дорогу. Петя уехал, и слава богу. Пусть теперь его домашние с ним мучаются. Кстати, я не спросил о его домашних. Вот же не повезло людям.
_________________________________
И вот сейчас, я вспомнил Петю Якушина и задумался. А чего я, собственно, жду от жизни? Я уже привык к тому, что работа не приносит душевного удовлетворения. Бог с ней, но я хочу забыться хоть иногда, на время. Для этого мне необходимо читать книжки. Я могу обойтись без кино, но без книг не получается, привык давно уже. Привык еще тогда, когда толстые журналы печатали новинки, которых ждали, когда книги нужно было доставать по блату или менять на макулатуру, когда литературные новинки обсуждались в курилке на работе вперемежку с хоккейными матчами.
Я устал перечитывать классику. Мне плохо от отсутствия в обращении новых настоящих произведений искусства. Я их пытаюсь найти и не нахожу. Хотя, стоп. А почему они вообще должны иметь место? Ведь люди же пишут… и такие как Петя, и известные авторы, разрекламированные и глянцевые. Они в меру своих сил и способностей стараются меня развлекать. А я нос ворочу от них. Мне чего-то другого подавай. А может, правы они, а не я? Может быть в этих стихах и женских романах создается новый мир? Но я не хочу такого мира! Он мне противен.
С петиными стихами мне спустя неделю раздумий стало всё понятно. Я понял, почему они мне не понравились – в них нет жизни. Он же не живет, он спит в пьяном бреду. Таким должен быть новый мир? Кому и зачем нужен такой мир?
А на кого я злюсь, между прочим? а? Я недоволен отсутствием талантов, а если талант от бога? На кого я злюсь? на бога?
А правильно ли это?
Одни вопросы, ответов нет.
Хоть я и агностик, но чтоб не углубиться в окончательную депрессию остается только пасть на коленочки и возопить: «Верую тебе, Господи».
Верую тебе, кто бы ты ни был на самом деле. Верую в то, что тебе сейчас не до нас, потому что маятник истории замер в мертвой точке и наступило безвременье.
Верую в то, что где-то бродят еще талантливые люди, просто не время им говорить в полный голос.
Верую в то, что маятник опять начнет своё движение и тогда «Быть может, новый Гайден сотворит Великое – и насладимся им… »
Верую, не смотря ни на что.
Аминь.