ИВАН КОЖЕМЯКО
ССОРА
С
ПУШКИНЫМ
Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года
Москва
2013 год
ССОРА С ПУШКИНЫМ
Сказать, что мы сразу не понравились друг другу – значит, ничего не сказать.
Я осознавал разумом, что это гений русской поэзии, как скажут затем – «наше всё», но не смирялась душа, когда я услышал, не желая того, его разговор с Дельвигом.
Я отчётливо видел это во сне, обмороке, да ещё и настигшем меня в таком неожиданном месте.
Но не как сновидение. А как реальные события, в которых я был деятельным участником.
Пушкин, заливисто смеясь, хватал Дельвига за ворот его сюртука, и громче, чем было нужно и допустимо по правилам пристойного тона, быстро говорил:
– Нет, Дельвиг, Вы неисправимый мечтатель-романтик.
А жизнь, милый друг, она жёстче.
Вот я должен Вам две тысячи рублей, мне очень стыдно об этом говорить даже, но я к сроку их вернуть Вам не смогу.
Так вот – Вас это занимает меньше, нежели судьба нашей монашенки Керн.
Что касается Керн, милый Дельвиг, то я её намедни, с помощью божией, …, – и он произнёс грубое мужицкое слово, привычно и нарочито развязно. (Автор знает, что эти слова А. С. Пушкин написал в письме к своему приятелю Соболевскому – И. К.)
Кровь мне ударила в голову, и я, не помня себя от ярости, шагнул навстречу Пушкину и бросил свою перчатку ему в лицо:
– Милостивый Государь! То, что Вы – поэт божией милостью, не даёт права Вам так вести себя в отношении дамы несомненных достоинств.
Гостиная загудела. Присутствующие, не зная причин произошедшего, с тревогой ожидали дальнейшего развития событий.
Но были и те, и я отчётливо это видел, кто откровенно радовался этому происшествию.
Многих раздражала выходящая за принятые рамки независимость Пушкина, а вернее – его пренебрежительно-высокомерное отношение ко всем практически, исключая, разве что, Жуковского, Дельвига и Пущина.
Ярость не давала мне говорить, у меня, как это бывало в минуты наивысшего нервного напряжения, стала подёргиваться правая сторона лица (сказывалась старая контузия), но я справился с этим состоянием и продолжил:
– Тем более, мне ведь достоверно известно, что Вы, во время своих почти тридцати наездов в Торжок, всё умоляли её составить Ваше счастье.
И после этого – Вы пошлите, цинично и мерзко в отношении той женщины, о которой столько светлого и доброго сказали и Баратынский, и Вяземский, и Крылов, и Тургенев, Мицкевич и Глинка…
И, уже повернувшись уходить, обронил:
– Выбор оружия и времени дуэли – за Вами. Я жду Ваших секундантов.
Пушкин, было видно, стушевался:
– Генерал, я готов просить у Вас, в присутствии Дельвига, прощения за свою, так скажем, бестактность.
Но я не знаю, почему это так Вас шокировало.
Вы что, знаете Керн?
– Нет, сударь. Анну Петровну Полторацкую, до замужества, я не имел чести знать. С её мужем, генералом Керн, имел счастие служить вместе. Недолго. Но та, которой пишут свои стихотворные послания, уверения в любви: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты» – никак не может… столь цинично уничижаться Вами. Даже в откровениях с другом.
Я не принимаю Ваши извинения и желаю с Вами драться. Сейчас же.
Я научу Вас, господин камер-юнкер, правилам хорошего тона. А то у Вас, как я погляжу, головка закружилась от славы, успеха.
Я подошёл вплотную к Пушкину и бросил ему прямо в лицо:
– Вы забыли, как Вам надавал пощёчин граф Воронцов и выставил из своего дома за то, что Вы бессовестно волочились за его женой, унижая и оскорбляя его чувства?
И как Вы ответили герою Бородина?
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
И это тому человеку, который защитил Отечество, отстоял его в битвах, кто последним ушёл из Парижа, оплатив все долги подчинённых офицеров, против Вас, господин камер-юнкер.
В России, по-моему, нет ни одного пристойного человека, которому Вы были бы не должны.
Ваш гнусный пасквиль задевает честь любого пристойного человека, так как Вы неправедные строки свои адресовали всеобщему любимцу войск, который никогда не был побеждён неприятелем.
Меня приятно поразил Дельвиг.
Он горячо, в запале, произнёс:
– Да, Саша, знаешь, что люблю тебя. Но в этой истории ты выглядишь отвратительно, тебе бы повиниться перед Воронцовым.
А то так и до греха недалеко…
Да и перед Керн…
Я… даже не ожидал от тебя такого.
Дельвиг, горячась, говорил дальше:
– Я ведь знаю, почему стал невозможен твой союз с Керн – она тебе отказала в праве на свою руку, но очень странный мотив при этом привела – посчитала себя недостойной стать женой солнца русской поэзии.
Он тяжело вздохнул:
– Да, Саша, твой нрав тебя сильно подводит. Я не знаю, как нам уладить всю эту историю с генералом Иволгиным.
И он посмотрел мне в глаза:
– Простите его, генерал. Я знаю, что завтра он будет страдать и каяться. А сегодня – гордыня…
И тут Пушкин, прервав его, обратился ко мне:
– Нашей размолвки никто не слышал. Но я готов взять все свои слова обратно и принести Вам свои извинения.
– Не мне, Пушкин. А даме, о которой Вы так похабничали!
– И ей! Только позвольте не называть её имени.
И он, увлекая меня за руку за собой, вышел в центр гостиной, где сидело много людей.
Все притихли.
Зрелище было забавное – маленький, тщедушный Пушкин и рядом с ним я, человек под два метра, с обилием наград на мундире и сурово сомкнутыми устами.
Моя рука, привычно, покоилась на эфесе наградной сабли «За взятие Парижа», что ещё более подчёркивало какую-то особую таинственность ситуации.
– Господа, господа, – громко заговорил Пушкин, – прошу внимания. Я публично приношу извинения генералу Иволгину, так как он явился, не желая того, свидетелем не совсем благозвучного упоминания мной имени одной дамы. Прошу прощения и у неё.
И если генерал Иволгин удовлетворится моими извинениями, будем считать, что инцидент исчерпан полностью и Вы, Ваше Превосходительство, – обратился он ко мне, – не держите на меня сердца.
Я протянул руку Пушкину, и он её горячо пожал.
В гостиной, по крайней мере, у многих, я это видел отчётливо, даже прокатился гул разочарования. Все ждали, что эта размолвка приведёт к очередной дуэли неукротимого Пушкина, а там – Бог его знает…
Конечно, тепла, после такого знакомства, разумеется, между нами так и не возникло более никогда.
Мне пригрезилась эта история на могиле Анны Керн в Торжке, где я неоднократно бывал, именно в день дуэли Пушкина с Дантесом.
И после того, как я положил букет роз на её запущенное, неухоженное надгробие, которое кто-то уже в наше время решил подправить и просто залил крест бетоном, чтобы он не упал, неряшливо и некрасиво, я думал с болью в сердце:
«Господи, как же ты доживала, голубка, свои последние годы? Жизнь была долгой, но полной нищеты, постыдной бедности, а в конце её – ты, впавшая в крайнюю нужду, даже похоронена за чужой оградой.
Милостиво позволили чужие люди захоронить твой прах на своём участке, так как на отдельную могилу у «мимолётного виденья» и её родства, просто не было средств».
Да и родства, по сути, не осталось никакого…
И средь синего осеннего неба мне явственно послышалось:
«Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты.
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты…»
И в своих грёзах я вновь вернулся в то время, когда знал Пушкина и вспомнил о последней встрече с ним.
Случилась она в Крыму, в усадьбе генерала Раевского.
И когда мой боевой товарищ и командир в войне с Наполеоном, нас представил, поочерёдно, мы оба сделали вид, что ранее были незнакомы и лишь учтиво поклонились друг другу, не протянув рук.
Хорошо помню, как тот же Раевский ему сказал:
– Александр Сергеевич! Я – поживший уже человек. И прошедший через всё.
Многие войны и сражения остались за плечами.
Поэтому и прошу Вас, голубчик, не бравируйте так своей жизнью.
Это же – слава Богу, что шестнадцать человек отказались от дуэли с Вами вообще. К слову, все они были спровоцированы именно Вами, дорогой мой. И секундантам, с обеих сторон, удалось уладить дело переговорами.
Ещё двенадцать противников стреляли в воздух, понимая, кто пред ними стоит. Не решились поднять на Вас руку. И, слава Богу! Лишь ему известно, как бы всё завершилось…
А если двадцать девятый миндальничать не будет и выстрелит прицельно?
За всю Россию Вас прошу, Александр Сергеевич, Ваш дар и Ваш талант, гораздо важнее для страны, нежели какие-то петушиные задиры…
Он тяжело вздохнул и довершил:
– Кровь, Александр Сергеевич, можно проливать лишь на поле брани, защищая Отечество супротив неприятеля.
Во всех остальных случаях – это позорное и бессмысленное мальчишество, бравада. Пустое занятие, не делающее никому чести.
И славы не приносящее.
Пушкин горячо приник к его руке, но говорить ничего не стал.
***
Через месяц, с небольшим, после этой встречи, 8 февраля, Пушкин был убит на дуэли с Дантесом.
Тот не стал стрелять вверх…
На 29-й дуэли…
***
Для молодых людей, которые ещё не прочитали это стихотворение:
***
К***
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
***
P. S. Правда, это всего лишь ДОГАДКА, что это стихотворение написано А. Керн. Есть и другие версии…