Крайняя мера. Глава 7

Сергей Пивоваренко
                Глава 7

      После нескольких секунд каких-то шорохов, он отчётливо услышал голос Потапова – своего заместителя.
       «Ну, отец Кирилл, накатим по маленькой?» И тут же послышались звуки льющейся жидкости, а вслед за этим приглашающий возглас: «За встречу!»
       Выпили и, по всей видимости, чем-то стали закусывать. Невидимый гость Потапова от удовольствия даже крякнул, после чего шутейно поинтересовался:
       «А наливочку-то, небось,   к л ю ч н и ц а    делала?»
       «Пускай будет ключница». Это уже Потапов ответил. Прямо-таки сценка из «Ивана  Васильевича …»
        «А поведайте мне, владыка, что на селе про жизнь нынешнюю бают?..»
        «Ох, и льстишь мне, Павлуша, о-ох льстишь!.. Без всякой нужды льстишь, шельмец ». Сокрушённо посетовал невидимый собеседник Потапова. « Знаешь же, Павлик, что  с сим титулом важным, только к особам высшего духовенства обращаются. Я же – простой настоятель сельского храма…
         А про жизнь, Павлуша, на селе бают    разное. Но больше бают хулительного».
         «Да вы что?» Удивился Потапов с простодушием, которого, чувствовалось, не испытывал вовсе.
         «Да-а, так-то вот …»  Произнёс священник и, выдержав паузу, поведал следующее.
         В деревне безрадостно. Молодёжь в город уходит. А оставшиеся на селе, доживая свой век, каждодневно проливают пот за-ради хлеба насущного. Опять же, пьют много. Надуманные реформы крестьянству ничего не дали. В деревне разладилось: куда глаз ни кинь – запустение и разор…
         Несмотря на строительство новых храмов, в обществе культивируется безбожие, и даже  не с точки зрения религии, а с точки зрения морали и нравственности. Всё это порождает нежизнеспособное общество. Аморфное, алчное, злое, которое радуется чужим ошибкам и промахам, верит в гадости, что пишут про других людей лживые борзописцы.
          Человека стали ценить по количеству нажитого «непосильным трудом» капитала, а не по его личностным качествам.  Чиновники важные, депутаты, «капитаны» от бизнеса,  дразнят народ показной расточительностью. Короче, - общество превращается в навозную жижу, - без идеалов, без нравственных ориентиров. И чувствуется, что нет в России другой высокой инстанции, разве что кроме Господа Бога,  который смог бы прекратить все эти валтасаровы пиры, но пока пребывает в раздумьях.
        « А вообщем-то, что не рассказывай: всё будет десятая воды с киселя …» Закончил свой невесёлый рассказ священник.
         «Отец Кирилл, а вы, случайно, не являетесь соавтором Манифеста коммунистической партии? Уж больно взгляды у вас левацкие».
         «Да нет, Павлуша  не являюсь я им, не являюсь. И взгляды у меня совсем не левацкие, а самые, что ни на есть, христианские. И руководствуюсь я в словах и поступках – совестью. А совесть – это искра божья  во мраке человеческого сознания.
         А как тебе здесь живётся в городе, Павлик? Начальство не обижает? Кто твой фабричный пастырь, то бишь,  директор?»
          «А мой директор … директор мой …» Потапов, видимо, поёрзал в кресле. Оно отозвалось знакомым поскрипыванием  - звуки, которые Самохин слышал, иногда заходя в кабинет заместителя. « А давайте-ка, отец Кирилл, накатим ещё по одной!..» Вдруг неожиданно предложил Потапов, и было слышно, как в кабинете стали разливать спиртное.
          «Выпьем, Павлуша, за наше крестьянство российское! Чтоб сошла на него, наконец-то, благодать Божья, и сопутствовала ему в нелёгких трудах!..» И было слышно, как, ёкая кадыками, сотрапезники выпили, и потом стали закусывать.
          «Так кто же твой пастырь, ты не сказал, Павлуша?»  Настойчиво повторил свой вопрос священник.
          «Ах, да, мой директор … директор… директор …
           А мой директор  -  напыщенный  к у с о к    д е р ь м а!» Произнёс, угадывалось, с усмешкой Потапов, и вложил в свои слова так много презрения и сарказма, сколько, казалось, не в состоянии была вместить эта короткая фраза.
           «Зачем  же  так, Паша, о своём начальстве неласково?» С укоризной поинтересовался священник.
           «Мне, право же, неприятно такое говорить о своём руководителе, но необходимость объективно излагать факты, служит оправданием подобной резкости. И я ещё раз повторю, что мой директор  -  к у с о к   д е р ь м а!..»
            Сидевший в кресле Самохин мужественно проглотил прозвучавшие оскорбления. Он встретил его со свойственным ему стоицизмом, несомненно появившимся в нём под влиянием напряжения и забот, переносить которые  доводилось ещё в годы становления предприятия; стоицизма, который закалил его характер. И только напряжённый взгляд выдавал его чувства, да глухое клокочущее негодование стесняло дыхание. Вадим Павлович в кресле откинулся назад и, обхватив руками колено, словно сухая губка впитывал в себя, наполненные ядом презрения слова.
           «Отец Кирилл, вы прожили долгую, наполненную благими деяниями жизнь…
Жизнь человека – со всеми её повседневными заботами и обязанностями, радостями и огорчениями. Благам земным, вы предпочли веру в Бога. И избранной стезёй идёте уже сорок лет!.. Так вот ответьте мне, вкусивший истины человек, - как можно назвать существо, которое ведёт нелепую, расточительную, снобистскую жизнь? Бездумную жизнь потребителя материальных благ, никчёмную жизнь                б и о л о г и ч е с к о г о  п а р а з и т а?!..».
      Это было уже слишком, это была хула злодея. И ухоженные руки Вадима Павловича, отпустив колено, немедленно сжались в побледневшие кулаки. В эту минуту уже трудно было представить, что ему ещё раз захочется увидеть Потапова, и, тем более, увидеть скоро.
       Откуда этот демон взялся на предприятии?.. Туманная завеса памяти, вздрогнув, заколыхалась, и без задержки отъехала в сторону. Перед глазами Самохина возник облик Потапова …
        Чуть выше среднего роста, он был широк, но не полон и всё ещё в приличной физической форме для мужчины, приближающегося к сорока. Волосы у него были темны, лицо смугло, в манерах угадывалось естественное спокойствие, а в голосе – звенящая медь. Всегда доброжелательный и тактичный, Потапов всё-таки был замкнутым человеком, среднего культурного уровня и в убеждениях своих ничем не отличавшимся, от ему подобных. На предприятии он появился по рекомендации прежнего мэра, и работал в занимаемой должности уже целых пять лет. Каких-либо трений  у Самохина с заместителем не возникало, по крайней мере, так  казалось до настоящего времени. И вот теперь от этого человека Вадим Павлович о себе слышал  та-а-акое!!..
         А тем временем, Потапов обличительную речь продолжал, из которой Самохин уже мало что понимал. Описывать подробно, о чём рассказывал священнику заместитель, занятие было бы столь же не лёгкое, сколь и бесплодное. Но спустя пять-шесть месяцев, Самохин вспоминал эти минуты, как время нисхождения к глубинам человеческой подлости.
         «… Острой занозой  сидит в моём сердце мысль о том, что наш директор, ради того, чтобы поддержать   р е н о м е   респектабельного человека, сорит такими баснословными суммами, каких с избытком хватило бы на поддержание благополучия сотни фабричных семей или на упрочение финансового положения этого  предприятия». Вещал Потапов. «… Он считает, что у него всё должно быть самое лучшее, самое дорогое, самое престижное: и одежда, и дом, и машина, и любовница …
          Да, да, отец Кирилл, и любовница тоже! Она работает здесь же, на этой фабрике, и зовут её …
          А впрочем, для вас это не важно …»
          Несмотря на неуклюжую недомолвку, а может быть, как раз по этой причине, Самохин вдруг остро почувствовал, что образ Лидочки, имени которой Потапов едва не назвал, выплыл  в памяти с впечатляющей яркостью …
          Вадим Павлович находился во власти её обаяния уже целых три года, и ни одной минуточки о том не жалел. У Лидочки были такие прелестные ручки, такая нежная, белая шейка и рыжевато-золотистые волосы, ярким ореолом окружавшие голову, что не полюбить её было бы невозможно!.. Она вся была исполнена женской прелести – очень страстная, романтичная, восхитительная!.. И вот теперь, его бесподобную чаровницу в своём обличительном монологе упомянул Потапов. Случайно ли?.. Вадим Павлович даже слегка растерялся, и тут же стал припоминать кое-какие мелочи, кое-какие намёки своей словоохотливой секретарши, которые он легкомысленно пропускал мимо ушей, и содрогнулся от мелькнувшей догадки…
Так значит, Потапов льёт на него грязь из-за Лидочки?!.. О, Боже, Боже!.. Но почему же он сам этого раньше не замечал? Почему?!.. А разве не замечал?.. Разве сквозь сияющую потаповскую улыбку и всю благожелательность, которую его лицо источало, не мелькал иногда отблеск  чего-то схожего с ненавистью, всего того, с чем смотрит скрытный мужчина на более удачливого в амурных делах соперника?  О-оо, Господи!.. У-уффф!!
      Бесспорно, у Павла Ивановича есть и хорошие качества, конечно же,  есть, … но как же велико в нём неосознанное злое начало … 
      И Потапов, известный Самохину, как поверхностный инженеришка и посредственный администратор, вдруг предстал перед ним мрачным злодеем, лживым и язвительным вольнодумцем.
      В висках у Самохина застучало. Даже его исключительно крепкие нервы стали сдавать. Слепая ярость, всколыхнувшаяся в нём, вытеснила остатки благоразумия. И Вадим Павлович, по обезьяньи, выпятив вперёд нижнюю челюсть, испепеляющим взглядом смотрел на плеер. Сквозь оглушающий шум в ушах, он теперь понимал только отдельные фрагменты речи Потапова, и то, что он понимал, отнюдь не успокаивало его, не успокаивало …
      «… Мне, порой, кажется, что этот человек просто упивается порочным ощущением своей власти над коллективом, упивается радостным сознанием того, что все нити финансового благополучия работающих на него людей, он цепко держит в своих алчных руках. Отец Кирилл, у этого биологического существа низменная, подленькая душонка, распираемая примитивнейшими амбициями, жаждущая лживой славы, фальшивых отличий и всех иных видимых атрибутов успеха и власти…
       Короче, директор наш, мракобес и подлец! Вот ему мой, неподлежащий обжалованию, приговор!!..»   
       Короткий миг молчания, - и вот, вздохнув сокрушённо, счёл нужным от себя добавить и священник:
       «Известный христианский просветитель Ефрем Сирин в великопостной молитве знал что писал, когда просил отвести от человека соблазн «любоначалия», понимая, что пагуба эта, способна разрушить раба Божьего. Но сладка-власть и «началие» всё манят к себе человеков, манят …
         Э-эх, люди, люди!.. Внутри себя порядка устроить не могут, а тщатся учить и вести за собою других. Дурят, ерестятся, забывши всякий страх перед Богом. Порой уж не помнят, как лба пред иконой крестить. Тьфу! Срам один!..  …»
         Вадим Павлович дальше слушать этого  уже не мог. Он поднялся из кресла и прошел в соседнюю комнату. Встал у окна и отдёрнул портьеру, звякнувшую старинными бронзовыми кольцами. Вздохнул глубоко. Потом, сцепив за спиной пальцы рук, стоял, покачиваясь на каблуках. Он ждал, когда закончится разговор, стараясь не вслушиваться в ненавистные ему голосa, вперившись рассеянным взглядом в море …
         А оно уже не казалось таким чудесным как прежде. Красота пейзажа померкла, контуры сохранились, но их, как бы размыло маревом, подобным туману, вставшему из моря, - мгновенье, и этот туман накрыл корпуса яхт, что белыми точками застыли у горизонта. И когда проплывавший вдали белый лайнер издал низкий, протяжный и вибрирующий звук, то этот звук был исполнен такой тоски и отчаяния, что казалось, последняя надежда покидала землю …
        А в это время из соседней комнаты послышался возглас Потапова, в чём-то горячо заверявшего своего сотрапезника.
        «А по поводу колясочки не беспокойтесь, отец Кирилл, не беспокойтесь. Всё сделаем по высш-шшему  разряду  … Соберём вашему дьяку  такую колясочку, что он, словно Шумахер на «Болиде» в свои лучшие годы, будет круги вокруг храма наматывать …  В половину цены колясочка ему обойдётся. Так и передайте болезному. Так и пе… передайте. А наш мироед - от этого, не обе … не обе-дне-ет…».
         «Напился, мерзавец. В рабочее время напился и за бесценок проматывает фабричную продукцию …»  Подумал Самохин, ударив  ладонью по крепкому подоконнику.«Не-ет,  с Павлом Ивановичем пора   р а с с т а в а т ь с я…»