24. Дыхание беды

Александр Васильевич Стародубцев
 В наступившей тишине из кухни донеслось:
  – Стёпа, а Борис на Быково озеро собирался… 
  – Откуда знаешь? – Словно ужаленный повернулся в сторону кухни обеспокоенный муж.
  – Они с Женькой Куимовым, ещё до Рождества сговаривались… – добавила Прасковья, выходя из кухни и вытирая руки о фартук.

  – Чего раньше не сказала? –  потучнел отец.
  – Сама отговорить пробовала… – всхлипнула Прасковья.
  – Отговорила? – заиграл желваками на скулах Степан.
  – Обещал не ходить. Да, только чует моё сердце чего-то неладное… – убитым голосом проговорила Прасковья, – весь день места себе не нахожу. – 
   – Раньше надо было сказать.
  Помолчали.

  Когда безмолвие стало непосильно для обоих, Степан потускневшим голосом проговорил:
  – А я думаю, чего это меня сегодня вино не берёт… и крутит, крутит… И настроение… То словно под гору понесёт, то как в глине увязну…

  В наступившей тишине, словно подтверждая его слова, в переднем углу сруба ухнуло. Гул прокатился по избе. Прасковья и Степан, а за ними и Иванко, вскинулись на матицу, повернулись к божнице, истово трижды перекрестились.
  – Пронеси Господи… Сколько лет не слыхали… – подавленно проговорила Прасковья. Затравленно глянула на мужа.
  Тягостная тишина плотно придавила к лавкам всех обитателей большого дома. Исстари считалось – гром по избе зимой, не к добру.

  Степан как-то разом ссутулился и, облокотившись о стол и подперев  левым кулаком голову, пальцами правой руки потирал темя, словно только что больно ушиб его. Потерянный взгляд его равнодушно скользил по листам бумаги, больше не замечая их.
  Прасковья приткнулась на краешек скамьи, сидела скрестив руки на груди, рассеянно уткнув в губы щепоть с забытым в пальцах уголком фартука. Крестом своих рук мать, словно крыльями, прикрывала на груди судьбу своего сына. Словно старалась оградить его от нависшей над ним беды.

  Ванюша потерянно взглядывал то на родителей, то на гостя; словно по неопытности своей пытался спросить у них как сейчас вести себя, чтобы легче пережить сковавшее всех уныние.
  Так продолжалось довольно долго. 
  Наконец Степан встал, снова зажёг фонарь и вышел в сени. Чем-то громыхнул в клети и скоро вернулся в избу. Снова сел к столу и долго сидел облокотясь о колени и сжимая в ладонях голову и потирая темя.
  – Так… ты думаешь…  – наконец нарушил он молчание.

  – Боюсь я, Стёпа… – сдавленным голосом проговорила Прасковья. – Место-то это гиблое проклятое… – и не продохнув тяжкое, кинулась на кухню.
  – Да погоди ты. Раньше времени… накаркаешь… – пробовал успокоить её, как умел, Степан и шагнув в кухню, обнял вздрагивающую жену. – Да, успокойся ты,  – бормотал он беспомощные слова утешения. – Ничего же мы с тобой ещё не знаем. Блажь это. Наша с тобой блажь… 

  – Ты думаешь? – С надеждой, подняв на его осунувшееся лицо, спросила жена.
  – Вот те крест, – не моргнув глазом, наложил крест Степан.
  – Что-то зябко мне, Степанушко… –  тихо проговорила она после тяжкого долгого вздоха и Степан почувствовал, как тело жены расслабилось и голова её доверчиво, ища защиты от напасти, приникла к его груди.  Они не замечали, сколько простояли так посреди кухни, бережно прислоняясь, друг к другу, забыв обо всём, кроме безотчётной тревоги так беспощадно терзавшей сейчас их обоих.

  – Ну, полно, мать. Полно… Успокойся. – наконец, первым очнулся Степан. – Иди почивать. Утром… Утром всё уладим. – успокаивающе проговорил он и первым вышел из кухни.
  Гаврил нашёл его на ступеньках крыльца. Степан сидел, откинувшись на стену избы и нещадно дымил большой, неумело свёрнутой цигаркой. Не находя места для удивления или осуждения новой его выходки, Гаврил присел рядом и молча стал смотреть на выползающую из-за леса луну.

  Она, ночная шатунья, привычно совершала свой путь беспристрастного ночного соглядатая человеческих тайн, страстей и мук.
  Её холодный взгляд отрешенно скользил по всем местам, где теплилась, замирающая на ночь, жизнь людей. Со своей недосягаемой высоты она беспристрастно следила за всем происходящим на земле.   В её застывшей навеки душе никогда не шевельнулась капелька тепла или сострадания. Она была далека, холодна и безучастна… как луна.