Ужин уже стоял на столе, а хозяйка дома с сыном Ванюшей, сидели поодаль от стола и терпеливо дожидались, появления главы семьи. Переживали. Ужин остывал, а хозяйки этого не любят. А Ванюшка, наломавшись с дровами, был по настоящему голоден.
«По домострою живут», подумал Гаврил, первым переступая порог. Он взял с сундука сумку с провизией, но Степан, шедший позади его, решительно перехватил её и вернул на прежнее место:
– Не обижай хозяйку и не конфузь хозяина. К Троице с лукошком по деревне ещё не христорадничали, снедью бог не обидел. Если не брезгуешь, садись за стол, а за скромность – не обессудь, – проговорил хозяин, подхватывая гостя под руку.
Скромность ужина выражалась: блюдами наваристой похлёбки, огромной сковородой жареной лосятины, миской солёных огурцов, блюдом утонувших в сметане груздей, тарелкой творога. Тут же стоял жбан клюквенного сока, крынка молока и четверть перегона, вид которого немало смутил Гаврила. Сивушного духа он не терпел. А привередничать в гостях – не прилично. И он не знал, как ему выйти из этого положения. И пить – противно, и не пить – нехорошо!
Степан на этот раз не угадал его мысли и налив три гранёные стопки самогона, плеснул в шкалик жене.
– Ну, будем здоровы. – Произнёс он и, не приглашая никого, и никого не дожидаясь, выпил.
«Тёмный всё же, человек, хотя и умён, – успел подумать Гаврил, – даже вино выпить, пристойно не научился». Иван послушно и с готовностью последовал примеру отца. Прасковья подняла рюмку, и, взглянув на гостя, сдержанно пригласила:
– Выкушайте с дороги. Устали, да намёрзлись за день… Выпейте и весь устаток как рукой снимет.
Едва пригубив, поставила рюмку на стол. На немой вопрос мужа, ответила, словно извиняясь:
– Не можется мне сегодня чего-то, Стёпа.
Гаврил продолжал в нерешительности поворачивать рюмку в пальцах, разглядывая её, словно впервые видел налитое ему вино.
Иван, потеряв в удивлении нижнюю челюсть, недоумённо уставился на гостя. Взгляд его словно спрашивал: «Чего это с тобой, дядя…»?
Степан, закусывая хрустящим на крепких зубах огурцом, глянул на Гаврила и успокоил домочадцев:
– Да не смущайте вы его. В большом деле человек и в дальней дороге, – повернувшись к сыну, назидательно проговорил. – И ты в дороге не пей. –
Гаврил не успевал удивляться поворотам настроений этого человека. Они являлись одно за другим и настолько разнились, что гостю иногда начинало казаться, что он общается с совершенно разными людьми. То он был застёгнут на все пуговицы, словно орех в скорлупе; то несвойственно его возрасту, горяч и настырен; то неколебимо спокоен и уравновешен; то, как ни разу ещё не клеванный петух, готов был кинуться в словесную перепалку; а потом снова был тише воды.
Таких разительных перемен и столь яркого их проявления в человеке ему, повидавшему и испытавшему многое в жизни, ранее видеть не приходилось. И словно в подтверждение мыслей Гаврила, Степан пил много, много закусывал и против ожидания, не хмелел и не терял здравого рассудка. Наоборот, мысли его становились точнее и глубже.
Жена его, Прасковья, была полной его противоположностью. Держалась за столом замкнуто, словно издали наблюдала – не понадобится ли чего кому. Старалась предугадать желания мужа, подкладывая на его тарелку мясо и разносолы, не оставляла без внимания гостя, словно забыла о младшем сыне.
Гаврила удивлял взгляд этой женщины. Временами казалось, что он устремлён куда-то очень далеко. Но не покидало ощущение, что он никак не может достичь той дали, в которую стремится и от того суетится около её, мечется и никак не может успокоиться. Чувствовалось, что этой женщиной владела какая-то тревога.
« Что бы это могло значить»? – Отметил про себя Гаврил, заедая наваристые щи тушёной лосятиной. « Мало ли чего в семье не случается, – ответил он сам себе, не найдя никакого объяснения потаённой тревоге хозяйки. – Может быть, так у них заведено, или просто показалось…»
Иванко ещё только осваивал начала житейской мудрости. Судьбой ему был дарован характер покладистый и он довольный своей судьбой, безмятежно уминал ужин. Силушка богатырская досталась ему от какого-то предка поскольку у Степана и половины Ванюшкиной силы вряд ли найти. А вот про брата - Бориса – разговор особый...
О его силе легенды ходили по всей волости как о Спире. Тот богатырь был покрепче этого затворника, жил за несколько десятков верст в деревне Указная.
Отец Бориса был рад молодецкой удали сына и озабочен. Любо было батьке, что проворнее работника в округе не сыскать; а плохо то, что слабоват был парень по части выпивки. А это, любому родителю – беда…
– Как прознает, где ярмарку собирают – дома ты его не держи. – С нотками осуждения и не глубоко упрятанной гордости рассказывал захмелевший отец. – Хлебом не корми, а только пусти народ потешить. Пешком за тридевять земель готов уйти, лишь бы на ярмарку попасть.
Купить-продать ему там нечего. А от борцов, какие на ярмарках силу показывают – не отгонишь. Домашнюю работу на две недели вперёд переделает и две недели его не жди. Молодецкими затеями и он людей потешал. Там на ярмарках они не однажды со Спирькой сходились. Дружками сделались. Да не раз и в схватках бывали. Силой-то они пожалуй одинаковы.
Для лета у Спири одна забава была, для зимы – другая. Возьмет чугунную бабу, которой сваи на плотинах забивают, закатит мужику в сани. Сеном прикроет и околачивается где-нибудь неподалёку. Сани половину дня простоят, в утоптанное место вдавятся, примёрзнут. Мужик тронет лошадь, а сани – ни с места. Помучит животное да потом только догадается воз проверить. Разроет сено, а там баба лежит.
– Одному к ней нечего и соваться, кишка тонка. Вдвоём не одолеть, – похохатывая, рассказывал Степан, – втроём, места не хватает, да и не охватить дурищу… Зовут Спирьку. А он, шельма, четверть водки требует. Нечего делать – несут. Вот тогда он залезает в сани один. Охватывает её за широкие бока и начинает поворачивать. Сани ходуном ходят. Теребень кабацкая от восторга воем воет: « Давай, давай, Спиря! Пощекочи толстуху! Заждалась. Эк, разлеглась, бесстыжая…»
А ему любо. А потом наиграется, да и выкинет её в сугроб, так, что из него фонтанами снег выпыхнет.
Младший брат Бориса, Иван знает все эти истории, но слушает с явным удовольствием, опершись локтем о стол и положив в ладонь правое ухо. Согласно покачивает головой, словно подтверждая, так, мол, и было. Прасковья внимает словам мужа, смущаясь его подтекста.
– А, как-то летом, в Котельниче, один прохвост кобылу продавал… Хитрит. Доходягу свою уже за арабского скакуна выдаёт, цену нагоняет. А Спирька мимо идёт да и говорит ему, так, чтобы и народ слышал:
« Ты, мужик, не эту ли доходягу так расписал? Да её только на обрыв снести, да в реку бросить! Больше она у тебя никуда не годная »
« А пупок не развяжется? » – задорит парня и толпу варнак.
« Утерпим... »
« Ставлю литру водки! » – орёт на всю ярмарку прохвост.
Ему теперь одна забота, как можно больше народу к кобыле собрать. На шумном месте, да в азарте и купят охотнее. И цену больше дадут.
А правый берег реки, обрывистый. Саженей двадцать высоты. Туда и курицу уронить страшно...
Подобрался Спирька, подсел под кобылу, передние ноги лошади на плечи взял. Горбом под грудину подпёрся. Встаёт.
Шаромыга губу прикусил как понял, что этот парень с кобылой встанет. Встал Спирька! И пошёл... К обрыву...
Толпа впереди его бежит, задорит варнака. Видано ли?! Не ровно идёт. Но берег всё ближе и ближе. Заревел продавец, когда до обрыва половина пути осталось:
« Отпусти коня, – просит. – Четверть водки поставлю. –
– Ведро. – выдохнул Спирька.
– Две четверти. – голосит проходимец.
– Ведро!
А обрыв уже совсем близко. Уже половина реки из-за обрыва выглянуло. Околечит! Утопит!!!
А Спирька идёт… Толпа еще больше стервенеет… Мужики охают, бабы и девки всхлипывают, пацаны улюлюкают…
– Две четверти, отборной, ставлю-ю-ю! – уже не ревёт, а подвывает себе барыга.
– Ве-др-о… – сквозь зубы мычит Спирька…
За несколько саженей до обрыва ловкач забежал вперёд кобылы, мурявкнул мартовским котом и на взрыд, заголосил: – Став-лю-ю… вед-ро-о-о. – Став-лю-ю-ю-ю… !!! –
– Отборной… – последним дыхом выдыхает упрямец.
– Отборной! Отборной! – отчаянным воем подтверждает торгаш, озираясь на жуткую пропасть…
Поставил. А куда ему деться. Теребень кабацкая его бы вместе с кобылой утопила, если бы не поставил. Одному-то ведро, не мера. И им сплеснется...
А на другой день этот мужик встретил Спирьку да и благодарить стал:
« Спасибо тебе, хулиган, – говорит, – продал я кобылу на три ведра водки дороже, чем до тебя давали… »
– А правда, что Спиря с Никитой Сарафанниковым боролся, – спросил Гаврил, запивая жаркое кружкой фамильного чая.
Степан молча выпил следующую порцию первача, поддел ложкой ухо разморенного в сметане груздя и, прожевав его, взглянул на гостя рассеянным взглядом, словно спрашивая: « Чего этому мужику от меня ещё надо?»
– С Никитой? – переспросил сам у себя Степан. – С Никитой Спирька не боролся. Где ему с Никитой совладать… Никита борцовскую грамоту знал. На всю губернию – один такой богатырь был. С Иваном Поддубным в одном круге хаживал. Да и в Вятке он боролся только несколько раз в самом начале своей известности, а потом в Питер его увезли. А из Питера он и на европейские манежи вышел. –
После долгой паузы Степан добавил:
– С проезжим каким то гастролёром, однажды и наш Борька сходился… Было дело… Тот гири кидал. Подковы гнул. Из медных пятаков наперстки выдавливал. Гвозди узлом завязывал.
А потом Борьку приметил и позвал кого-нибудь с ним побороться. Мужики Борьку вытолкали: «Иди. Денег дадут». Вышел Борька. Поздоровались за руку. Борец видимо силу по руке распознал. За ширму позвал. Предложил ему, если ляжет двадцать пять рублей дать.
Ну, Борька-то и согласился. Вышли. Похватали друг друга как у борцов принято. Для видимости пободались а потом гастролёр и велит Борьке ложиться. Тот и подвернулся ему на туше. Припечатал его силач на обе лопатки. А про обещанные деньги словно забыл.
Борька ждал-ждал, да ничего не дождался. Стал требовать обещанное. А тот гонит его: « Катись отсюда, рыло сермяжное. Я тебя по всем правилам положил ». Осердился Борька не на шутку. Схватил обманщика поперёк тела, выволок на сцену, да так шмякнул на спину, что только пыль клубом взвилась… ».
Долгий зимний вечер уже перевалил на другую половину, а в окнах Степановой избы всё ещё горел свет.
Ужин уже закончился. А разговорам, казалось, не будет конца. Степан в очередной раз взял в руку налитую стопку, оценивающе посмотрел на неё и, неожиданно для всех, перевернул вверх дном. Ванюшка, которому отец давно уже не наливал, и он недоумённо взглянул на родителя.
– Всё! Больше не буду, – решительно проговорил хозяин и хлопнув по дну стакана ладонью и кивнув жене, проговорил:
– Уноси. Не время бражничать…