Перед рассветом звёзды над рединой восхода начали блекнуть и таять. Остальные, стараясь уцелеть, устремились на западный край неба, теснились к горизонту. Там надеялись уберечься от ярких лучей солнца в тени закатной стороны неба. Догорали не яркими бликами.
Восход занимался несмелыми разливами зеленовато-жёлтой поволоки. Небо заметно прояснилось а затем порозовело. Багряный свет солнца густел и широко стлался над зубчатой опушкой леса густым малиновым заревом.
На улицу Высокогорья пара лошадей втащила сани через крепкие полевые ворота, когда уже почти совсем рассвело. Избы деревни тянулись по обе стороны дороги на самом гребне вытянутого с севера на юг пригорка. За избами и гумнами, заметённые январскими снегами, полого спускались в лощину крестьянские усадьбы. Поодаль, тонули в сугробах овины и бани. Кузницу проезжавший путник в деревне так и не приметил.
На конце деревни, в стороне от дороги стояла старая мельница. Она была ещё достаточно крепка. Заметно было, что была поставлена хорошими мастерами. И место для неё было выбрано удачно, на самом пригорке.
Георгиевский крест мельницы раскинулся широкими крыльями, мимо которых даже малютка-ветерок не прошмыгнёт. Уцепят. Притянут. Запрягут в каменный жёрнов. Проворотят глыбу. Раскрутят. Потечёт мука по лубяному лотку тёплой хлебной струёй. Всю деревню накормят и ещё несколько…
Старший брат, Павел тоже не на одну деревню муку мелет. Из Тупиков везут, из Колбиных, Безводной, Песочной. Иногда с Огородовской привозят. Никому не отказывает. Днями кули с мукой ворочает. Пластается в одиночку. Устаёт.
Тяжела работа у Павла. Звал Гаврилу на общее дело встать, да разве кузню бросишь… Павел и сам это понимает. А предлагал, скорее всего, от безысходности. Ребятишки-то у него тоже, едва из под стола головы подняли. Да если бы и согласился Гаврил, затосковал бы он на мельнице. Работа там строгая, но каждый день одна и та же. И сегодня, и завтра, и через год. Только та и разница, если понадобится, крылья на ветер поворотить.
А как ветер замрёт – стой, ожидай. И неделю и другую без дела томись, если погода остановится.
А кузница – совсем другое дело. Каждый день работа разная. Каждая поделка к себе своего подхода требует. Нагружает не только руки, но и голову. Напрягает. Задорит.
Гаврил любил поутру приходить в кузницу. Запах в кузне свой, особый. Ни в каком месте на белом свете нет того запаха, какой живёт в кузницах. Воздух здесь всегда сухой и твёрдый, смешанный с запахом жжёного железа.
И пол в кузне тоже сухой и твёрдый. Вернее не пол, а вытоптанная за многие годы земля. На неё любая железа упадёт, не загремит, не отпрянет, а плахой привалится. Куда упала, там и ищи. Но если сплеснёшь плавленый баббит или олово, а, не дай бог, бронзу – запрыгают, заскачут по отпотевшей глине калёные горошки. Будут скакать, пока не остынут, или на какой-нибудь брошенной железине не застрянут.
Гаврил ещё мальчонкой видел, как дед Анисим, пролил баббит мимо формы. Целый рой жёлтых ос, вместе со страшным взрывом, вырвался из под наковальни. Он тогда сильно испугался, втиснулся в угол и заревел. Дед, даже не взглянув на перепуганного ребёнка, разлил остатки расплавленного металла в формы, сунул тигель на край горна и подошёл к внуку:
– Всё. Всё уже. Не реви. Больше ничего не будет… –
Гаврюшка перестал всхлипывать и только шмыгал носом, а дедушка, погладив его заскорузлой ладонью по стриженой овечьими ножницами головке, огорчённо проговорил:
– Совсем стар я стал, Гришутка. В руке твёрдости не стало. Видишь, вот, сплоховал, сплеснул. А металл этот редкий и дорогой… –
Дед наперекор всем домочадцам и соседям до сих пор называл внука Гришей. Так он хотел называть его с рождения. И не вина его характера, что упрямый сынок Фёдор не уважил волю отца. Пусть они зовут как придумали, а для Анисима этот смышлёный пострел навсегда останется Гришуткой.
Дед принялся шарить возле горна. Собирая, где видел, разлетевшиеся горошинки отвердевшего баббита. Нащупывал и кидал в плошку. Успокоенный ребёнок принялся помогать дедушке, но, захватив пальцами первую же горошину, вскрикнул от боли и выронил находку. Дед заметил его конфуз и назидательно проговорил:
– Руки у тебя, Гриша, от кузнеца, да ещё не кузнецовы. Вот вырастешь, тогда и не больно будет. –
Не скоро и не вдруг перестали руки Гаврила бояться калёного железа. Кололись и ранились от гвоздей и заклёпок, с каких начинается для всякого отрока кузнечное ремесло. Только потом, когда наросли на пальцах и ладонях мозоли, перестали его руки вздрагивать, выхватывая из горна кузнечными щипцами калёную до малинового цвета подкову.
Летом в кузницу Гаврил приходил рано, когда ещё на траве серебрились капельки росы. Зимой после того, как разгребал не близкую тропку, протянувшуюся к кузне от двора избы. Кузни испокон веку ставили на отшибе. Работа у кузнеца с огнём, а крестьянские подворья близкого огня к себе не допускают.
Под стеной кузницы, с полуденной стороны, Гаврил посадил рябинку, а к стене приладил невеликую скамеечку. Робкая тростинка скоро обросла тонкими веточками и покрылась зеленью. С годами окрепла и дарила усталому кузнецу тень, покой и уют.
Начиная новый день, Гаврил ворошил в горне потухшие угли, сгребал их в сторону. Чистил решётку над горловиной мехов, укладывал на неё щепки. На верх бросал деревяшки покрупнее и, запалив в горне невелик костерок и дав ему разгореться, засыпал углем. Теперь можно было тронуть меха.
Подвешенный на цепи шест мехов работал как колодезный журавель, дальним концом своим подтягивая нижнюю деку мехов сработанных из сыромятной кожи. Воздух со свистом вырывался через их горловину, гнал к огню живительную свежесть. Пламя в горне проворно разгоралось.