Пожалуй, слишком давно. В непростые для юной страны Советов времена, когда дедушка мой, ещё будучи годовалым мальчонкой, только учился ходить отчаянно хватаясь ручками за подол длинной цветастой юбки бабы Липы. Посасывая намятый ею хлебный мякиш и угрожая рвануть последний ус бельмастому рыжему коту, по кличке Фара.
Именно тогда. Уже прохладным осенним утром вернувшийся порожняком с охоты его дед Еремей, навязав на дворе устало тявкающих собак, грустно сказал:
- Лес пустой нынче. Ушли лоси. Одни зайцы, как лягухи, прыгают. Стало быть, и нам пора собираться, Липушка.
- Да как же это? – перекрестилась жена. – А хозяйство?
- И медведЕй не видно, – вздохнул Еремей. – Поем каши с отрубями да схожу до брата Миколы. Потолковать надобно. Обмусолить.
Через три дня, аккурат на Покров, когда от звона колоколов старообрядческой церкви на душе становилось празднично и уютно. По сходной цене были проданы две избы с подворьем и баней, четыре коровы с телком, шестнадцать гусей, два увесистых хряка, три индюка и свора матёрых охотничьих псов.
- Ну, кажись, всё, – устало выдохнул Еремей. – Микола ! Трогай! – и тихо добавил: – Ну, с Богом, мать его за ногу.
Обоз из четырёх подвод тронулся на северо-запад. В сторону города с непонятным тогда ещё никому названием – Петроград.
Смеркалось. Остановились уже и не вспомнишь на какой по счёту ночлег. Поселение было небольшим. Двенадцать дворов, а вокруг – непролазный лес да болота. В двух верстах – речушка. Дно илистое, вязкое. Вода бежит цвета коньячного. В тамашнем народце меж собой звалась она - Чёрной.
Быстро нашёл Еремей, с кем из местных пообщаться. Болтливое дело – оно нехитрое. Усилий требует мало.
- Сколь отселева до Петрограду вёрст остаётся? – спросил он чубастого мужика, лениво жующего травину.
- Вёрст сорок с гаком, – отвечал мужик, – дней пять дороги. Вишь, как всё рассопливело. Оно можно и паровозом шмыгануть. Тогда, глядишь, к утру поспеете.
- Чаво?! - не понял Еремей.
- Говорю, что составов мимо ползает много. А притормаживают тока два. Один днём, около часу, другой ночью, около трёх. Понятно?
- Чаво ты такое калякаешь, мужик?! – начинал терять терпение Еремей.
Послышался звук, напоминающий топот, как если бы по степи летел табун лошадей. Вдалеке показалась громадная длинная гусеница с красной звездой на носу. Раздалось протяжное: У-У-У-У-У-У-У-у-у-у-у-у-у-у. Над гусеницей расплылось густое белое облако.
- Господи, спаси и сохрани, - запричитала Липа, опустив очи и не переставая креститься.
Сидящий на второй подводе Микола сплюнул, насупился, потянулся к ружью.
- Отсюдова не завалим, – рассуждал он. – Пущай поближе подползёт.
- Надобно будет дуплетом шмальнуть, – прикидывал свои варианты Еремей. – Картечью. Девятым миллИметром.
- Если у нас решите обживаться, сколь домов ставить будете? – интересовался местный. – А стрелять в паровоз – пустое занятие. Я и сам поначалу за ружьё хватался, а потом – ничего. Обвык.
Микола проводил недобрым взглядом прогрохотавшую мимо гусеницу. Спрыгнул с телеги. Набрал горсть тамошней земли. Потёр меж пальцАми. Понюхал. Стряхнул ладонь о ладонь.
- Дрянь землица-то. Глина одна. Такую даже не всякий сорняк вытерпит.
- Кто у вас тут пО лесу бродит и в речке плавает? – уже отводил местного в сторону, по-свойски прихватив за плечо, Еремей. – Сам-то из каких будешь?
- Плотник я. Петровы мы. Вон там живём. Первый дом с краю. Решите рядом становиться – подмогну по плотницкой части.
- По-соседски подмогнёшь али как? – не терял разговора Микола.
- Договоримся, – уклончиво отвечал Петров, хитро поглядывая на богатый обоз. – А касаемо лесных запасов – всё имеется в наличии.
- Как это, «всё имеется»? – не понял Еремей.
- Кабан, волк. Глухари с утками порхают. Рябчики. Лосятина бегает.
Зай ...
- Сохатый точно есть?
- Да куды ж он денется?! А в прошлую зиму мы с мужиками пять берлог вскрыли. Сам я медвежатину не очень жалую. Сладковата. А вот сожители мои её пуще любого другого мяса уважают. А про речку что тебе сказать? Щуку хоть вёдрами ...
- Микола! Поди сюда! Потолковать надобно. Обмусолить.
Чтобы не ровен час знающий, опытный читатель не обвинил автора в плагиате. Не провёл зыбкой параллели с бессмертным произведением Гарсиа Маркеса. Я сознательно отсеку секатором времени лишние побеги. Пропущу чреду важных для нашей семьи и страны событий. Избавлю от ненужных подробностей родственных хитросплетений. А сразу перенесусь в середину семидесятых годов века прошлого. Когда всё уже более-менее утряслось и отступило. Когда детское сознание моё, перестав строить лишь одни воздушные замки, аккуратно училось заносить эпизоды и мгновения на ещё девственно чистые страницы книги памяти.
Дед убрал в сторону толстый журнал. Сложил очки с одной, перевязанной синей изолентой дужкой. Достал с печи пачку «Любительских». Ловко выбил себе папироску. Приветливо мне улыбнулся. Прикурил от спички. Окутал себя сизым облаком дыма и стал похож на волшебника.
- Заходи, сына, заходи. Не то всё тепло мне выпустишь.
Тот особенный запах, витавший по дедовским «хоромам», мне не перепутать ни с каким другим. Выселенный бабушкой на террасу нашего деревенского дома за систематические нарушения спортивного режима. За громкий, трескучий, раскатистый, будто первый весенний гром, голос, «поющий» до первых петухов песни (да и мало ли ещё за какие провинности). Дед поставил себе, как умел, печку. Она если уж и не топилась по-чёрному, то растапливалась именно так. Сообразил за ней фанерную перегородку без двери. Там поставил железную скрипучую кровать. Комод. Полку. И таким образом обозначил себе зону отдыха, сна и библиотеки.
Место это лихие языки почему-то окрестили кельей.
Гостей же дед любил принимать, сидя на крепком высоком стуле с другой стороны печи, где находилась рабочая поверхность с двумя конфорками. Стоял возле окна обеденный стол. Напротив – резной буфет. В углу «гостиной» уныло висел вечно подкапывающий умывальник. Рядом, на низком табурете – ведро с колодезной водой. Сверху – большое зеркало в рамке, в которое нужно было не смотреть, а присматриваться, силясь найти своё мутное отражение в одном из углов. То же происходило и с закопченным от времени и печки окном. Очертания колодца, яблони, соседского дома, хилого забора и дороги угадывались почти сразу. Но для того, чтобы до конца понять, что же сегодня точно делается с погодой, нужно было открыть форточку. Над мутным окошком висели остановившиеся часы с вывалившейся кукушкой.
- Возьми в буфете коробочку, сынок.
В железной старинной коробке он держал для меня дешёвое печенье и нехитрые конфеты без фантиков. Эта коробка была тогда целым состоянием. Сокровищем! Не зарытым пиратами в спешке кладом, который дед не забывал пополнять. То со своей копеечной получки, то потом с мизерной своей пенсии. Он, прищурив один глаз, открывал крышку. И тихо радовался вместе со мной "несметным богатствам". Разноцветным шарикам-драже в сахаре, квадратикам печенья цвета топлёного молока, на которых выпукло выделялись шахматные фигурки или лимончики. Иногда там могли быть сушки с маком или сухари с изюмом. Слышался его громкий, покашливающий, потрескивающий бас:
- Ну-у ... Чего стоишь-то, сына? Садись на стул. Покалякаем.
Поговорить мы с ним любили и никогда друг друга не перебивали, давая высказаться собеседнику полностью. Какими бы порой не казались абсурдными и фантастическими наши истории.
Дед наливал в гранёный стакан чай. Кидал пару ложек желтоватого сахарного песка. Обязательно бросал взгляд на дорогу. Подвигал ближе ко мне заветную коробку. Возвращался на свой трон. Раскуривал постоянно тухнущую папиросу и снова превращался в волшебника. Громко отхаркивался. Сплёвывал в стоящую у его ног рядом с печкой громадную железную банку из-под селёдки, формой напоминающую хоккейную шайбу и всегда наполненную на треть водой.
- Хорошая деревня, а песни своей нету, – рассуждал он, выплывая из сизого облака. – Лес есть. Речка. Колхоз есть. Машины по дорогам ползают. Цыгане вона поселились за железной дорогой. Магазина цельных три! Хочешь, пива тебе, хочешь, вина любого после двух. А песни нету у людей.
Из кельи, потягиваясь, лениво вышагивал худющий кот ВаськО традиционной деревенской окраски. Такой, знаете, цвета поставленного на ночь горчичника. С проступающими на брюхе и спине чёрными полосами. На моей памяти всего ВаськОв у деда было пять. Все абсолютно одинаковые. Стройные. Поджарые. Безгранично деду преданные и всегда готовые питаться чем угодно. От картошки в мундире до солёных ядрёных огурцов и квашеной капусты. Жили они все в суровых спартанских условиях, когда в подполе запросто можно было оказаться дня на три, пока дед распевал свои любимые песни, часто путая день с ночью и напрочь позабыв о запертом под домом питомце.
Его коты-киллеры ловили мышей, крыс, голубей и кротов профессионально. Без единого шанса на спасение для последних. Из чего определённо можно сделать вывод: не только настоящий художник должен быть всегда голоден, но и охотник, видимо, тоже.
Сказывают, что когда ВаськО-второй, притащив к крыльцу дома крупного зайца, сидел и намывал свою мордочку лапкой, нежась в лучах майского солнышка. Вышедший покурить на лавочку дед, спокойно сказал ему:
- ВаськО, чтоб больше я такого не видел. Ты б ещё лОся притащил. Соседи на смех подымут, ёк-королёк. А главное – не поверит же никто! Возьми этот ушастый срам и отнеси бабке. Пущай ошкурит да с картошкой потушит хорошенько, - он строго пригрозил коту обрубком своего указательного пальца. - И чтоб никому не трепался про зайца, шельма полосатая!
Не могу ничего сказать о достоверности этой истории. Но когда я учил стишок к новогодним праздникам, а мама моя приводила в порядок костюм зайчика, что-то там подшивая и перешивая. Она тихо так приговаривала:
- И что за семейка у нас такая? У всех малышей заячьи ушки будут из картона. А у нашего – настоящие. Ужас какой-то.
Дед гладил забравшегося к нему на колени кота. ВаськО тихо мурлыкал, прогибаясь под его крепкой суровой ладонью, и недобро так косился в мою сторону, огорчённо наблюдая, как из коробки слишком быстро исчезают сладости.
- Тогда ещё живы были мои дед с бабкой. Еремей и Липа, – он бросил потухший окурок в банку с водой. Достал себе новую папироску. Продул и подкурил от спички. – Деревня разрасталась быстро, а названия так и нет. Решили в доме Петровых провести сходку по этому вопросу. Запалили самовар. Выгнали баб. Разговелись, чем Бог послал, и начали рассуждайство. Наш дед Еремей взял слово: «Лес у нас, други мои, сказочный. Я бы насовсем туда жить перебрался. Только, может, по субботам бы и возвертался. Баня есть баня. Это святое, прости, Господи. Мы с Липушкой моей опосля намывки завсегда...» Мужики загалдели на него. Мол, давай-ка Еремей, приступай к изложению главной мысли. А, мол, что ты там со своей Липушкой вытворяешь опосля помывки, мы и так слышим. Чай, не глухие. И он продолжил: «Лес, говорю, у нас волшебный. Но змей в нём бегает великое множество. Как по живому ковру ходим. Слава гремит на всю округу. Может, Змеевкой назвать деревню нашу?» Мужики подхватили эту мысль. Давай рассуждать: Змеевкой оно, конечно, назвать можно. Благородное название. Витиеватое! Но захотелось им конкретики. Вспомнили, что основную массу ползучих пресмыкающихся составляют кобры и гадюки. Обозвать поселение Гадюкиным языки не повернулись. А вот наречь местечко Кобраловым показалось в самый раз. На том и сошлись. Стало быть, так и появилось у деревни нашей кличка – Кобралово. Вот так, сына.
Дед шевелил кочергой потрескивающие в печке угли. Убеждался, что они уже достаточно прогорели. Закрывал до конца поддувало. Оставлял дверцу печи открытой и опять усаживался на свой скрипучий высокий трон. Бросал в банку с водой окурок. Тот, будто маленький кораблик, издав прощальный «пшик», уплывал в свой последний короткий рейс.
Наступала моя очередь рассказывать историю ...
Я и теперь, став давно уже взрослым человеком, складно и длинно излагать свои путаные, как колючая проволока, мысли так и не научился. Говорю слишком тихо. Вечно сбиваюсь и часто забываю, с чего начал. «Благодарные» слушатели мои, будь то: супруга, дети, друзья-собутыльники, родственники, коллеги по работе или соседи – уже через несколько секунд начинают нагло зевать, трезветь и вслух вспоминать о каких-то своих проблемах, брошенных делах и подругах, затевая между собой нешуточные споры, активно вступая в словесные перепалки сквозь рассказчика. И когда я обнаруживаю, что опять остался один, всегда спрашиваю себя: «Зачем и кому я тут пытаюсь что-то рассказать? Кого и чем хочу удивить? Что нового могу сказать я близким людям такого, чего они ещё не слышали? Не вычитали когда-то из мудрых книжек? Не впитали с молоком матери? Не увидели на огромном ночном небе, когда от рассыпанных как попало звёзд, падающих комет, беременной полной луны кругом идёт голова?» И тогда я закрываю свой бесполезный рот.
Бедный дед стойко выслушивал мои детские монологи, успевая выкурить подряд не менее пяти папирос и запустить такое же количество маленьких корабликов. Длина этих историй простилалась порой на тысячи километров. Мысли шли бесконечным товарным составом. Без остановок. А вагоны были набиты под завязку тоннами полнейшей чепухи. Одно меня спасало: я всегда искренне верил в то, о чём говорил, говорил и говорил.
Допив остывший чай, я аккуратно ставил стакан в раковину. Закрывал железную коробку с остатками «драгоценностей». Убирал её обратно в буфет. Садился у окна. Обязательно смотрел на дорогу. И тихо начинал распутывать клубок своих детских, ещё слишком наивных, путаных мыслей и переживаний.
Вспоминал, как мы долго летели сюда с мамой на самолёте. Как быстро крутились винты на крыле. А до этого мы летели на вертолёте. А до этого ехали на поезде. А совсем до этого тряслись в «Уазике» папиного комбата Селивёрстова Юрия Ивановича. А вот когда уже летели на самолёте, у которого были на крыле винты, тётя-стюардесса в красной, похожей на солдатскую пилотке угощала нас конфетами. А когда я потянулся к подносу в третий раз, она, мило улыбаясь, спросила: «Мальчик, а ты не лопнешь?» «Не лопну, – так же мило улыбался я ей в ответ. – Это для деда. Он у нас небогато живёт».
Самолёт набирал высоту. Город быстро становился игрушечным. Всё меньше, меньше и меньше. Мы оказывались над белыми облаками, и уставшая от длительной дороги мама быстро засыпала. А я играл в водителя огромного самосвала. Высоко подпрыгивал на сиденье, будто тяжёлый ковш экскаватора сыпал в мой кузов булыжники. Затем плавно трогался и выезжал из карьера. Долго трясся всем телом по неровной дороге. Потом притормаживал. Включал заднюю передачу. Полностью откинув спинку кресла, поднимал кузов. Лихо высыпал грунт в бурную таёжную реку. Ставил спинку вертикально, опускал кузов. И мчался обратно к карьеру, покуривая в приоткрытое окошко сигаретку, скрученную из бумажной салфетки. После четвёртого рейса над нами склонился раздражённый усатый пассажир, сидящий за мной. Он тряс маму за плечо и, не сводя с меня своих злых водянистых глаз, грозно шипел: «Мамаша, если кроме как от минеральной воды и сока к концу полёта на моих штанах появятся ещё какие-то пятна, я надеру твоему пацану уши и заберу грузовик!» «Какой ещё грузовик? – сонно хлопала ресницами мама. – Игорь, ты же говорил, что хочешь спать». «Я сплю, мама, – покорно отвечал я ей. Мысленно разбивал усатому дяде нос и загонял автомобиль в парк.
Дед довольно ухмыльнулся. Раздалось его трескучее: кхе-кхе-кхе.
«Пши-и-ик», – прощался с причалом очередной кораблик, а я тихо продолжал.
Теперь, слёзно ища поддержки в его добрых мудрых глазах, откровенно ябедничал на Венеру Харисламову, бойкую девчонку из соседнего барака. Мою одногодку и дочку папиного сослуживца, с которой этой зимой мы решили спрятаться и подсмотреть, как приходят из тайги на поселковую свалку-помойку волки. Ночью их протяжный страшный вой пугал жителей. Со всех концов поселения заходились в свирепом лае сторожевые псы. В посёлке тут и там вспыхивали окошки. Из нервно распахнутых форточек малюсеньких кухонь валил бесконечный табачный дым. И так почти до рассвета.
Начинало темнеть. Мы, взявшись за руки, спустились к крайнему бараку. Зашли за него. Уселись на брошенную покрышку от армейского «Урала». Начали наблюдать за свалкой. Через минут десять заскучавшая Венерка спросила: «Можно я тебя обниму?» Я пожал плечами и поправил съехавшую на глаза чёрную кроличью шапку. «А хочешь поцеловаться? – игриво продолжала она, громко шмыгнув сопливым носом. – «Волков пропустим», – увиливал я. – «Не пропустим. Это быстро!» – «Ладно. Целуй», – соглашался я. Закрывал глаза и подставлял ей надутую правую щёку. – «Дурачок, – смеялась она, – не так надо. Смотри», – встав напротив, она наклонилась. Моё недовольное сморщенное лицо мгновенно утонуло в её пушистых белых рукавичках. Я почувствовал, как мои губы облизывает чужой противный язык. «Ну как? – спрашивала через какое-то время Венера. - Понравилось?» – «Так собаки целуются», - отплёвываясь, отвечал я. – «Дурачок, – опять смеялась она, – при чём здесь собаки? Так целуются моя мама и дядя Юра Селивёрстов, когда папа уезжает на объекты. Он у нас БАМ строит. Он военный. А я через щёлку смотрю. Они думают, что я уже сплю, а я жду. Мне интересно. И когда он уходит, они тоже так целуются». – «И мой папа военный. Пойдём, Венерка. Темно уже. Попадёт». – «А как же волки?» – спрашивала она, беря меня за руку. – «Завтра посмотрим». – «Поцелуемся ещё раз? Мне понравилось». – «Нет, – испуганно говорил я. – Пойдём».
Дед запускал пятерню в свои густые седые волосы. Качал головой. Лукаво улыбался и зачем-то подмигивал мне левым глазом.
- Рановасто начал, сынок. Шуры-муры – дело такое. Успеется ещё, – рассуждал он.
- Дедушка, ты получал перевод? - вспоминал я давно вертевшийся на языке вопрос.
- На почте?
- Не знаю. Я нашёл у магазина в посёлке синюю бумажную денежку. С цифрой «пять». Поднял, а в карман убрать не успел. Старшие ребята заметили. Стали кричать, чтобы я к ним подошёл. Я испугался и побежал. Они за мной. Я быстро бежал, дед. Но они ещё быстрее. Я свернул к медпункту. На нём висел почтовый ящик. Подбежал. Свернул деньгУ в четыре раза. Бросил в ящик и сказал: «Пожалуйста! Отправьте это моему дедушке Вене. Он живёт в посёлке городского типа Кобралово». Правильно сказал, дед?
- Правильно, сынок.
- Ты получил их?
- Эти точно получил.
- А мальчишки сказали, что я кусок идиота, но бить не стали.
- Фармазоны, – сокрушался дед.
А я уже спешил на «разгрузку следующего состава». Рассказывал о нашей собаке. Только не о той, которая сейчас жила с нами в бараке. А о той, которая была до неё. В другом посёлке, где мы жили в вагончике. Её переехал армейский «ГАЗ – 66». У неё парализовало заднюю часть тела. Нормально ходить она больше не могла. Ползала, передвигаясь, как морские котики, активно работая передними лапами. Мы с мамой построили ей за вагончиками будку. Кормили, гладили по голове, по спинке и подолгу с ней разговаривали. Носили через дорогу в овраг, чтобы она справляла там свои естественные надобности. Через несколько дней вернулся с объекта отец. Поужинал и долго стоял возле будки, задумчиво глядя на пса. Потом сказал: «Он не жилец. Надо будет пристрелить».
Я так ещё никогда в своей жизни не ревел, не кричал и не бился в истерике. Даже тогда, когда был весь исхожен отцовской офицерской портупеей, превратившись в один большой синяк. Так что маме три недели было стыдно ходить со мной в поселковую баню. В наказание я съел всю пачку сигарет «Космос», вместе с фильтром. И клятвенно обещал, что курить больше не буду.
Даже тогда не было так больно ...
Не могу вспомнить кличку и что стало с этой собачкой. Умерла ли она своей смертью или все-таки её пристрелил отец. Лишь запомнил на всю жизнь, как целуются благодарные тебе собаки.
- Тихо, – вытянув свою длинную шею и прислушиваясь, тряс обрубком указательного пальца дед. Сильно щурился, всматриваясь в мутное окошко. – Кто там по дороге идёт, а? Ни черта не вижу, ёк-королёк! Открой-ка форточку, сынок.
По дороге мимо колодца шли, живо переговариваясь между собой, три женщины с нашей улицы.
- Это, стало быть, на семнадцать-сорок две электричка примчалась из города. Следующая – через двадцать минут ... - Дед закрывал форточку. Скрывался в келье. Слышался звук выдвигаемых ящиков старого комода. – Вот они где! Поди-ка сюда, сынок. Безотлагательное у меня к тебе дело имеется.
На кровати лежали чёрная плотная сумка и два шерстяных носка.
- Где бабка твоя? – шёпотом спрашивал он, будто и не его это была жена.
- Возилась в погребе, когда я к тебе собирался, – так же шёпотом отвечал я.
- Это хорошо. Дядю Толика Петрова знаешь?
- Знаю.
- И это хорошо, – не нарушая конспирации, вполголоса басил дед. – Дуй на станцию. Придёт электричка из Ленинграда. Встретишь его на платформе. Там, где последний вагон останавливается.
- Я понял.
- Он мне из городу гостинец везёт. Пущай каждую засунет в носок, – поучал дед. – Сам идёт домой по насыпи, а ты возвернёшься, как туда шёл. Совхозной дорогой. Ежели я буду на лавочке около дома сидеть, значит, всё нормально. Если не будет меня, сумку в дом не тащи. – Дед проводил кончиком языка по пересохшим от волнения губам. – Где-нибудь схорони её в канаве или в стогу с сеном. Ну, с Богом, – крестил он меня, – бежи, сынок».
Абсолютное равнодушие деда к деньгам подкупало. Когда их не было совсем, что случалось нередко, он спокойно читал у себя в келье при свете голой потолочной лампочки, завалившись прямо в одежде на кровать, свободной рукой поглаживая пригревшегося рядом ВаськО. Читал всё подряд: старые, пожелтевшие от времени журналы, наших известных классиков, детективы, книжки малоизвестных и бесполезных советских авторов, центральные и местные газеты. Однажды я с удивлением обнаружил у него на полке учебник по истории для пятого класса. В другой раз меня поразил журнал "Коммунист".
Это уже потом. Лет через пять, как его не стало, мой повзрослевший двоюродный брат Лёха спросит: «Ты знал, что дед перечитал все книги в нашей деревенской библиотеке? Я видел его карточку. Она толще, чем мой кулак». А кулачище у Лёши, надо отметить, интересных размеров. Богатырский. Иногда промахиваясь в драках по сопернику, изрядно принявший лишку на грудь Алексей долго ещё потом виновато извинялся и расплачивался с хозяевами квартир за всевозможную переломанную мебель, разбитые кухонные сервизы и снесённые с петель межкомнатные двери.
Бабушка взбивала подушку. Выключала радио. Нежно проводила рукой по моим коротко стриженным волосам.
- Пора спать ложиться, касатик, – говорила она, закрывая дверь на крючок. – Мне к семи часам на дежурство. В шесть вставать. Когда проснёшься, нальёшь себе молока. Батон на веранде в хлебнице, – она ставила будильник, целовала меня в щёку, гасила в комнате свет. – Спокойной ночи, мой хороший.
- Спокойной ночи, бабушка.
- Дед какой-то тихий сегодня, – рассуждала она, шлёпая босыми ногами по деревянному полу в направлении своей кровати. – Ты не видел? К нему никто не приходил?
- Не видел, бабушка.
- Деньги, видать, у бестолкового кончились. Пускай почитает. Может, ума прибавится.
Засыпая, я лежал и слушал, как проносятся мимо посёлка скорые поезда, останавливаются у платформы поздние электрички. Как тяжело трогаются с запасного пути в направлении Ленинграда гружёные товарные составы. Как неприятно звенит звонок на переезде перед очередным закрытием шлагбаума. Как с протяжным эхом разрывают тишину короткие объявления дежурной по станции ... Пригревшись под толстым одеялом, я быстро засыпал.
Не могу вспомнить, пели ли когда-нибудь мне колыбельные песни мама или бабушка? Предполагаю, что обошлось не без этого. А вот, как пела свою колыбельную Октябрьская железная дорога, помню чётко. Отчётливо. Со всеми подробностями.
«На границе тучи ходят хмуро!» Я сонно приоткрывал один глаз. «Край суровый тишиной объят!» Мелко гремела посуда в серванте. «У высоких берегов Амура! Часовые Родины стоят! У высоких берегов...»
- Вот же скотабазина какая!
Бабушка нащупывала под кроватью специально приготовленную для таких случаев дубину. Очень похожую на современную биту. Включала торшер. Сонно вертела в руках будильник. Качала головой. Опускала ноги на пол.
- Ты заткнёшь свой скворечник или нет? – дубасила она палкой по стене. – Два часа ночи!
Песня резко обрывалась. Становилось тихо. Бабушка двигалась в обратном направлении. Гас торшер, и я спешил догнать прерванный дедом сон. Бабушка ещё какое-то время ворочалась с боку на бок. Широко зевала. Наконец, дыхание становилось ровным. До меня доносилось её мерное посапывание.
«Раскинулось море широко! И волны бушуют вдали!» Я неприятно морщился. Натягивал на голову одеяло. «Товарищ, мы едем далё-о-о-ка! Подальше от нашей земли!» Пауза. Слышался звон покатившейся по столу бутылки. «Товарищ, мы едем да-лё-о-о-о-ка-а-а ..."
- Ирод проклятый! – бабушка колошматила по стене дубиной.
– Заткнёшь ты свою пасть или нет?!! Мне на дежурство вставать через два часа!
Возвращая под кровать палку, она обречённо произносила:
– Теперь уже точно не усну.
Я, качаясь из стороны в сторону, шёл попить водички. Изрядно захмелевший дед прерывал песню. Затихал. Но через пару минут начинал невнятные «разговоры по душам». Громко бормотал. Тяжело вздыхал. Задавал себе какие-то вопросы, и сам же на них отвечал. Иногда, на кого-то разозлившись, крепко бил по столу кулаком. Кричал и ругался матом. А иногда, вспомнив что-то весёлое, начинал отрывисто смеяться. Заходился сухим кашлем. Долго отхаркивался. Сплёвывал в банку. Слышался звук чиркающей о коробок спички.
Когда «концерт» происходил днём, дед, уронив свою седую голову на грудь, пел негромко. Но стоило мне войти и закрыть за собою дверь, как он сразу преображался. Выпрямлял спину. Улыбался. Начинал жестикулировать руками. Оживал.
«Расцветали яблони и груши, – правая рука с открытой ладонью обводила границы сада. – Поплыли туманы над рекой, – он прищуривал левый глаз и улыбался, глядя на буфет. Наверное, видел там плывущий над рекой туман. – Выходила на берег Катюша. На высокий берег, на крутой. Выходила…», – его плохо гнущиеся пальцы начинали перебирать клавиши невидимого аккордеона, вырисовывая в воздухе осиную талию выходящей на берег девушки.
По каким сценам и залам летала в эти моменты его душа? Что за аудитория внимала грохочущему низкому голосу? Видел ли он маленького мальчика, стоящего в проёме входной двери, который всё никак не мог решиться подойти к мутному окну и сесть на стул, боясь помешать хмельному певцу допеть до конца свою всегда грустную песню?
Это уже потом. Много позже. В Сочинском летнем кафе, на берегу моря. С набирающим тогда бешеную популярность - караоке. Когда стрелки часов неизбежно ползли к рассвету. Одна всё ещё свободная от мужских рук и внимания обиженная дама неопределённых размеров и лет с грустными большими глазами. По-моему, откуда-то из-под Воронежа. Подойдёт к без стеснения уже зевающему администратору зала с ярко выраженным орлиным носом и, сильно икая и покачиваясь, скажет: «Любезный. Неужели ты хочешь, чтобы у юной леди, – она игриво убрала со лба непослушный обесцвеченный локон, – вместе с надеждой на прекрасный отдых у моря теперь ещё и лопнули барабанные перепонки? Забери у этого мужика микрофон. Он ему и на фиг не нужен с такой лужёной глоткой». Я быстро смотал длинный шнур и положил микрофон на стойку. Заказал ей и себе вина ...
В памяти хорошо сохранились песни, которые часто пел дед. Пускай не полностью. Не целиком. Иногда это только какие-то отдельные фрагменты, строчки. Но вот сколько бы я ни пытался вспомнить, что же пришлось тогда выслушивать два часа к ряду быстро редеющим посетителям летнего кафе, не могу точно припомнить ни одной исполненной в ту южную развесёлую ночь песни. Или это были уже совсем другие песни? Без сердца. Без души. Одинаковые.
... Кажется, потом была знойная предрассветная «Ламбада». И, кажется, она, и вправду, была из-под Воронежа. Та, которая жила в пансионате «Радуга». В непримечательном шестиэтажном корпусе, на четвёртом этаже. В комнате без душа. Та, которая потом перестанет обижаться на бесполезно пролетающий мимо отпуск. В её больших грустных глазах теперь весело запляшут свою ламбаду солнечные зайчики. И, кажется, Вера.
Тропинка долго петляла по высокой траве, огибая нечастые берёзки и осинки. Шли долго. Моросил мелкий дождик. Наконец лес стал выше, суше и темнее. Идущий первым дед остановился. Снял капюшон дождевика. Оглянулся. Убедился, что я не слишком отстал. Отвёл в сторону пушистую ветку.
- Ну-ка, сына. Нырни в ельник. Глянь, чаво там имеется.
- Дед! Белые! Много! - радостно кричал я.
- Режь, сынок. А я тут на пеньке посижу. Перекурю это дело.
Странно, но человеку, которому боялись доверить даже ключи от ржавого амбарного замка, почему-то всегда без сомнений и тревог доверяли меня. Затрудняюсь сказать, сколько мне было лет, когда дед впервые взял меня с собой в лес ...
Иногда мне видится забавная картинка. Вот идёт по лесной тропинке дед. Он ещё относительно молод. Высок, худощав, статен. На локотке у него висит огромная плетёная корзина. Полная с горкой грибов. А сзади мелко семеню я. В смешной панамке-колокольчике. Во рту – соска, в глазах – детский испуг: как бы не отстать от деда и не заплутать.
Свою безграничную любовь к лесу дед мне передал. Где, когда и как собрать лукошко грибов, научил. Но почему-то оставил открытым важный вопрос: ориентирование в лесу. Потом как-то наивно пробовала разобраться с этим вопросом армия, предлагая длительные марш-броски, многосуточные горные переходы, забрасывание группы в глубокий тыл противника ночью ... В какой-то момент я почти поверил, что смогу выбраться, откуда угодно. Без проблем добраться до практически любого места назначения. Вот именно что – почти ...
Резвая, только купленная «Хонда-Аккорд». Спортивный руль. Турбовый движок. Внушительный сполер. Двухдверка. Чёрный металлик. Хромированное литьё на 17-ть. CD-проигрыватель!!! Да что тут говорить ... Не машинка была, а мечта.
В то золотое времечко ещё не так обильно был представлен японский автопром на наших дырявых дорогах. Тогда ещё общественный транспорт в наших краях имел хоть какую-то популярность. Востребованность.
Новая машина. Новая жена. Новая, другая, как казалось тогда, начинается жизнь. Одна рука на руле. Другая всё ещё не может поверить в нахлынувшее счастье и постоянно проверяет и ощупывает. Гладит. На месте ли оно? Не исчезло ли куда? Не мираж ли на пассажирском сиденье? Нет! Всё ещё хорошо. Всё на месте. И её круглое тёплое колено. И теребящие пуговку на расстегнутой блузке её тонкие пальчики. И большие солнцезащитные очки. И блаженная под ними улыбка. Моя девочка счастлива. Моя!!! И играет песенка, и мы дружно подпеваем: «Маленькая девочка с глазами волчицы. Я ведь тоже когда-то был самоубийцей. Я тоже лежал в окровавленной ванной. И тоже вдыхал дым марихуаны».
«Глаза волчицы» я заметил не сразу. Да и не были они такими сразу. Не могли быть. У счастья не бывает таких глаз. Они появятся позже. Когда потеряется счастье. Эти глаза появятся и уже никуда не исчезнут. В сизом дыме моих бесконечных «весёлых» сигарет. С травкой и не только.
Середина сентября выдалась на редкость тёплой. Листва на деревьях не торопилась желтеть. Температура продолжала баловать горожан летним градусом.
Накатавшись за городом и перекусив в придорожной шашлычке, мы в отличном настроении возвращались обратно. Говорили друг дружке нежные слова. Щебетали сразу обо всём. Наслаждались погожим субботним деньком.
Справа замелькали дачи-огороды. За ними показался лесок. Я сбавил скорость. За указателем «с. Раздольное» свернул с загородного шоссе.
- Ты куда это собрался?
- Хочу в лес проскочить. Может, грибов найду. Смотри, какие деньки стоят, Танюш. А ты нам с картошечкой вечерком пожаришь.
- Ты был там раньше? – в её голосе зазвучали тревожные нотки.
- Танюшка, не смеши меня. Посмотри, здесь же деревня и дачи кругом. Народ вон возится на участках. Это недоразумение и лесом-то назвать сложно. Знаешь, сколько километров мы с дедом наматывали за день? Вот там был – лес! А это ... Я мигом.
Нормальное дорожное покрытие закончилось. Теперь оно напоминало просёлочную дорогу после серьёзной бомбёжки. С опасно торчащими кое-где островками чёрного асфальта. У самого леса стояла заброшенная автобусная остановка. Очевидно, когда-то давно тут заканчивался какой-то пригородный маршрут.
Я достал из багажника полиэтиленовый пакет с ручками. Немного подумав, опорожнил от каких-то вещей другой. Засунул его в карман. Так, на случай шальной удачи.
- Игорь, только недолго, – всё никак не хотела она отпускать мою руку.
- Малыш, через полчаса вернусь. Засекай!
Я нашёл тропинку. Осмотрелся. Справа – высоченная опора ЛЭП. За спиной остались старая остановка, огороды и дачные домики. Рядом на обочине – моя отполированная до блеска «Хонда». В ней, закинув свои прелестные ножки на переднюю панель, слушает музыку Танюшка и машет мне на прощанье рукой.
«Если опора сейчас от меня справа, то на выходе она должна будет оказаться слева, когда сделаю кружок. Логично? Логично! – подбадривал я себя. – Даже если выйду в другом месте, такую громадину хорошо видно хоть откуда. Надо теперь найти крепкую палку и ...»
Столько грибов, рассыпанных под ногами, будто в сказке, я никогда не встречал. Чуть ли не под каждым кустиком. Под молодыми дубками и осинками. Рядом с красавицами берёзками. Торчащими там, где ни по каким лесным законам их и расти-то не должно.Травы почти нет. Всё отлично просматривается. Только и успевай, присев, срезать один грибок да примечать следующий.
Могу припомнить что-то подобное лишь из своего далёкого детства. Когда нас по выходным дням вместе с мамами везли в глухую тайгу на вездеходах собирать ягоду. Да, примерно так и росли там грибы. Просто их собирать было некому. И девать уже было некуда.
Но тут ... В двух шагах от дачного посёлка ... Недалеко от куч строительного хлама, битого стекла, разбросанного тут и там бытового мусора, опалин от вечерних костров ...
Я так и не нашёл себе палку. Некогда было. Подберёзовики, подосиновики, белые. Все как на подбор! Молоденькие, крепкие, чистые. Набрал два пакета. Снял с себя куртку от спортивного костюма. Соорудил подобие корзинки. Перешёл на наглое браконьерство. А что? Тёща – тоже человек. И грибками полакомиться любит не хуже, чем остальные нормальные люди.
Просвет меж деревьев становится больше. Чаще встречаются под ногами следы приближающейся «цивилизации». Тропинка, слева – опора ЛЭП, участки, домики, заброшенная автобусная остановка и ... всё. Ни новой машины, ни молодой жены ...
Только двадцатипятилетний дурень, увешанный с ног до головы грибами. Не наигравшийся в Рембо любитель районных видеосалонов. Чемпион мира по ориентированию в своей однокомнатной квартире, городских парках с указателями и близлежащих пивных точках. Стоит и ничего не может понять. Напрасно моргает по сторонам и готов уже пустить по щеке первую, всегда самую обидную слезу.
Взять себя в руки удалось минут через пять. На хорошо ухоженном дачном участке кто-то копошился. Виднелся аккуратный щитовой домик, теплица, ровные вспаханные грядки. То тут, то там мелькал малинового цвета платок, повязанный узлом на лбу, как у бабы-яги. Серый бесформенный плащ. Высокие резиновые сапоги. Я быстро пересёк дорогу. Подбежал к редкому забору, боясь, что вместе с машиной и Татьяной исчезнет вдруг и эта старушка в платке, а я начну сходить с ума и жадно есть горстями собранные грибы.
- Бабуля! Бабулечка! – кричал я, стараясь привлечь её внимание.
- Чего надо? – заметила меня старушка и зачем-то взяла прислонённые к теплице вилы.
- Бабушка, подойдите ближе. Мне бы спросить.
- Оттуда спрашивай, – недоверчиво говорила она, - чего надо тебе?
- Тут машина стояла. «Хон ...»
- Когда стояла? – медленно начала она движение по дорожке из мелкого щебня к забору.
Я посмотрел на часы и почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок.
- Полтора часа назад мы приехали, – отрешённо изрёк я.
- Тут что ли грибков настрелял? – бабуля опёрлась на вилы. Всё в морщинах лицо её как будто было спокойным и добрым. Маленькие живые глазки сверлили поставленные на землю пакеты.
- Да, у вас в леске. Бабушка, я возле этой остановки машину оставлял с женой. Вон там, – обернувшись вполоборота, я показал рукой на пустое место. – Куда она делась, не видели?
- Нет, милок, не видела, – её глазки-бусинки с интересом меня разглядывали. – Я на месте не сижу. Может, у компостной ямы возилась. Может, у дома. Может, ещё где. Жену-то как звали? Красивая хоть была девка?
- Таня. Почему это была? – ноги мои подкосились, и я взялся рукой за забор.
- Ну так, а где ж она теперь, милок? Танька эта твоя. Может, не дождалась тебя, да сама уехала?
- Она и водить-то не умеет, – быстро терял уверенность мой голос.
- Вот и я говорю, – шумно вздохнула бабулька, – что пропажа наметилась. Бандюков всяких, знаешь, сколько сейчас везде рыщет? Тьма тьмущая!
- Знаю, – наверное, ответил я.
- А ты деваху свою одну в машине бросаешь по окраинам. Эх ты, бестолочь!
- Грибов хотел собрать нам и тёще, – может, всё-таки и произнёс я.
- Вон во вторник по телевизору в новостях показывали. В самом центре города. На улице Бродского, – она на секунду задумалась. – Тьфу ты! Леший попутал. Улицы такой у нас ещё лет сто не будет. На улице Блюхера. Инкассаторскую машину схитили бандюганы. Два трупа, и водила не понять ещё когда оклемается. Танька-то твоя молодая была или в годах?
- А? – продолжал я свои «полёты».
- Милок, ты себя как чувствуешь? – она воткнула вилы в землю. Подошла к забору. И я почувствовал на своей руке её шершавую тёплую ладонь. – Брякнешься без чувств – не доволоку ведь до хаты. Вон какой кабан здоровый! А мне семьдесят шестой годок побрёл. Присядь-ка там. Подыши.
Я опустился на травку. Солнце начинало садиться, напоминая цветом мандарин. Спелый большой мандарин, который катится по синему блюдцу неба. - Ш-ш-ш-ш-ш-ш, – шелестели над нами высоковольтные провода. Я сидел и в упор смотрел на опору ЛЭП.
- Бабуля, а вот эта линия, она куда идёт?
- А куда ей идти? Ежели в нашу сторону, то следующая опора в середине посёлка. Потом в дальнем конце одна и дальше – к реке потянулась. Ежели в сторону кукурузников глядеть, то в лесу одна. За лесом другая. И в сторону города потом уходит линия.
- Каких кукурузников?
- Наше садоводческое товарищество называется «Подсолнух». А ихнее, за лесом, – «Кукуруза».
- Там есть автобусная остановка?– осторожно хватался я за проплывающую мимо льдину.
- Такая же бестолковая, как и эта. Автобус уже лет как семь перестал ездить. И к нам, и к кукурузникам. Один маршрут был. Три раза в день по будням шастал. Шесть раз в день по выходным ползал. Я, бывало ...
- Держи, бабуля, – опускал я с её стороны забора кулёк с грибами. – Спасибо тебе, родная.
- Не за что, милок. Татьяну свою береги, – подхватив одной рукой пакет, а другой схватив вилы, поучала она. – И не бросай никогда одну!
- Не брошу, бабушка! – кричал я уже на бегу.
Обманул тогда я и старушку и себя ... Пройдёт шесть лет, и я уйду от жены к другой женщине. Уйду некрасиво. С жутким скандалом. С Татьяной останутся два наших сына. Егорка и Димка. В этом смысле я бабульку не обманул. Одну жену не оставил ...
Чёрная краска ровно ложилась на металл. Я докрашивал последний, четвёртый, пролёт оградки. Оставалась входная калитка и раковина на надгробии.
- Как он отвечал, когда его спрашивали: «Как дела, дед?» Помнишь? «Всё, как в России! Живём, хлеб жуём», – мама собирала выполотые сорняки и старую листву в одну кучу, работая небольшими, похожими на детские грабельками.
-Никогда не жаловался. Всё у него было, как в России. И лежит так же. Под берёзкой, осинкой и рябинкой.
- Сирень ещё, – напомнил я.
- Да. И куст сирени в довесок, – она стала сгребать кучу в холщовый мешок. – И взятку дашь, а так не ляжешь, – смеялась она. – Ну и дед! Всех обхитрил!
- Это точно, – улыбался я. – И один в своём лесу залёг.
Кладбище рядом с посёлком открыли относительно недавно. В конце восьмидесятых. А я ещё помню, как мы с местными ребятами, вдоволь накупавшись в песчаном карьере и наспех обсохнув, садились на велосипеды и на обратном пути в деревню заезжали сюда по грибы. Играли тут в индейцев. Ловили болотных лягушек. Учились курить.
- Докрашивай, а я пойду братца навещу.
- Закончу и подойду к тебе, мам.
Мне всегда нравилась его фотография на кресте. Затрудняюсь сказать, сколько на ней деду лет. Может, около пятидесяти. А может, чуть за пятьдесят. Ещё молодой. Белая рубаха, пиджак, кашне. И откуда взял? И на что это он фотографировался? На актёра похож. Смотрит с каким-то задором. Со смешинкой в глазах. Лицо худое. Нос острый. Я его таким и не помню. Значит, это было до меня. А сейчас получается, что мы сравнялись. Стали почти ровесниками. Он на этом старом фото, я – в этой новой жизни.
P;S Автор выражает огромную признательность Юлии Марьиной за редактирование рассказа.