Декабрь

Владимир Борейшо
Вовка въехал на Заборскую горку и остановил велик. Из-под стёртой 
резины жиденько пискнуло дождевой лужей.
 
 
Дорога скатывалась к деревне сизой в грозовых отблесках гудронной лентой, и он замер от восторга, что сейчас ему придется проткнуть рогатым рулём, перемотанным для красоты изолентой, наплывающий туман и дрожащие тени орешника, растущего по обочине густо.
 
 
Молния вспыхнула совсем близко, и, словно не дожидаясь результата, как в городском тире, рявкнул, объявив попадание, гром.
Вовка нащупал педали, пригнулся и через минуту нёсся шумахером сквозь редкий, пока ещё дождь, не ливень, домой. Вокруг уже цвели фиолетовые кусты грозового фронта, стебала голые плечи холодным кнутом ледяная вода. Переднее колесо елозило в колее дырявых полос асфальта. 
 
Весело было. Аж прихватывало.

«Uberall sind pfutze», что по германскому - «лужи повсюду» - подумал, тратящий время в девятом на Deutch, Вовка.  И в ту же секунду въебало так, что со спиц к обочине протянулись огни Эльма. Руль нагрелся, будто  паяльник, а в глазах вздулись разноцветные мыльные пузыри. 
Переднее колесо выгнулось винтом, превратилось в квадрат. Вован полетел через алюминиевую рогатину, беспомощно прихватывая раззявленным ртом тугой озоновый воздух. Грохнулся копчиком о свежий, заобоченный гравий. И тот час же вторая струя с небес накрыла его ещё скользящий после падения велосипед.
 
 
- «Пшик»:- сказал стальной конь.
- ***се, - сказал Вовка.
 
 
Велосипед немедленно вспыхнул и сгорел церковной свечой.
Вовка от испуга бзднул, и на карачках пополз от греха в сторону дома. Ниже. То есть, куда дорога вела, туда и пополз.
Через пару-тройку минут-шагов, он выровнял кое-как крен и понёсся, петляя как заяц. 
То ли с испуга, то ли с похмелья.

Выгнулась разноцветным коромыслом радуга над горушкой. Ночная темень-гроза уплывала за озеро, разбитая, вялая, спалившая собственным огнем своё нутро. Ещё пару минут назад бывшее тёмным, клокочущим чёрным вихрем брюхом. И только совсем вдалеке, над сосновой горой, дрожал крохотный оранжевый маячок. Провожал будто. Елозил промеж столетних дерев. Трясся, как припадочный. Ждал. 
То ли Вовку ждал, то ли ещё кого. 
 
Ну, а лет через десять, Вовка догнал, кого: первым двинул дуба Рыжий, потом ушёл Белый Андрюха, в луже позади сельмага хлебнув до краёв студёной воды. Потом улетела Ленка, так и не  одолев сердечный порок, коим всё хвасталась, когда её, тщедушную, бросали с полусгнившей кладки в мутное от жары, обмелевшее озеро. 
 
- А ведь стоит на неё у тебя, Вовка? – кричал заноза Юрка Харевич, - Стоит, бляха?!
И ржали все сквозь белёсую полночь, как оглашенные. Ныла на том берегу сонная выпь. Шелестел, едва тронутый июльским ветром тростник. А на другом берегу, едва заметно, маячил оранжевый огонёк. Наблюдал. Заносил в память цепко. Пугал мутным оком костра неугасимого.
 
А Юрка спалился на чёрном. Два года. Три, может. Вовка помнил, как возил его к набережной, чуть за Крестами, за  метадоном. Потом была глыбкая бязь, рвущая вены. Потом… Чёрт его знает, что было потом. Он умер в августе. В самом конце. Когда с осоловевших от жары клёнов полетели красные листья.
 
На похороны его не позвали. Он сам пришёл. Пришёл, когда куча глины над его деревянным домиком вовсе осела и пластмассовые ромашки неуклюже разъехались.   
 
Вовка поправил стальное распятье. Вымахал в глоток чекушку. Положил размякший от ожидания хлеб на гранёный стакан. Присел и заколдырил ещё одну. Последнюю.
 
Не задалась зима в тот год. Мокрый январский ангел летел над крышами и вслед ему выли бездомные псы. Полный льда ветер гнал мусор по жестяным крышам. Угомониться не мог. Дрались за место у парапета, обдирая сонные скулы, яхточки богачей. А в двух-трёх этажных домиках змеился желтым глазком нехороший свет. Холода. Холода. 
И страшно было всем и жутко от той скорости, с которой они пришли.
Прости нас, Господи!
Не ведаем. 
Прости нам. 
Прости им.
Прости.
 
***
 
Вовка еле дополз до калитки. Пнул разбухшим коленом дверь. Впал в сени.
И не было никаких смертей. И были все живы. И радостно было, что притопал он, пьяненький, а никто и не заметил. 
И поутру вновь плескалась неуловимая щука. И воду из лодки выгребать пора. И Ленка жива, паскуда рижская. 
Всё хорошо. 
Всё хорошо.
Так думал он, взбираясь на сеновал. Так снил Вовка, ворочаясь в клобуках перепрелого сена. Так оно было в августовской росе. Так оно было, когда смотришь сквозь надтреснутые десятилетия. Так оно было. Так.
А когда вспомнил он то, что было, то разодрала грудь такая тоска, прости Господи, что дышать сил не стало. Да и незачем дышать было. Даже зло только от дыхания этого. 
Зло. 
И смерть. 
 
 ***
 
 
Вовка пригнулся ближе к рулю. Тронул податливую педаль. Бросил взгляд на растущий за горкой малиновый костерок. Рванул к дому. 
Мать должна была заявиться сегодня к полуночи. 
А через пару часов ушла гроза. Высветлило. 
И стал день.