Специально для Юлии Марьиной)
А снег такой сочный, богатый, как мех соболя на хвалящих, волнующих его руках, шел два дня. И дети высыпали дикие, как африканцы. А с ними и их родители. Ни разу не уставшие, готовые продолжать валять дурака, ваньку, снеговиков, чужих жен, а потом понемножечку, холодненькую, развернув на санках походный привал. Стаканчики в карманчиках, бутылочка у сердца во внутреннем. Праздник, чай, провожаем. Да не один.
И я вовсе не лучше, взял лыжи охотничьи и поехал на троллейбусе в лес. Сошел на остановке, проплелся деревенской еще улицей, постоял. Заброшенный фруктовый сад будто шептал что-то голыми ветками через сыплющее на него. Не разобрать.
Как вдруг мужик. Спит. Прямо на тропке. Ладони под небритостью лодочкой. Ноги сбились со стежки, и нету силы их уговорить, наставить на вектор правильный. Он и бросил их бессовестно в сугробе, а алкогольное вялое туловище бережно прямо на тропку. Я поднял его еле, поставил.
- Иди потихоньку, - говорю. - Туда. К людям.
Мужик обернулся и так по-доброму, расслабленно улыбнулся. Но тут же вдруг взглядом потух, как перегоревшая лампочка.
- Некрасиво, - сказал.
- Че некрасиво? – задержался я.
- Пойду некрасиво,- продолжил дядька. - А жить надо наоборот.
И вот пока бродил я по лесу, пока разводил костер, жарил на нем хлеб, шел к остановке все думал и думал, как жить? Ну, чтоб красиво. Разное лезло в башку. И хотелось стать лучше, терпимей, добрее.
В троллейбусе сквозь запотевшее окошко увидел, как двое полицмэнов ведут под руки к служебному уазику человека. Аж пот прошиб, бляха-муха, протер окошечко: нет, не мой. Мой в кожанке был и с капюшоном.