Иван Кожемяко
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ
МОЕГО СЫНА
СВЯТОСЛАВА
ПОСВЯЩАЕТСЯ
ПОЛОНЯНКА
© Кожемяко Иван Иванович
22 июля 2013 года
Компьютерный набор
и вёрстка автора
МОСКВА
2013 г.
Мальчик мой родной! Ты всегда со мной и я неутешно скорблю, что так короток был твой век…
Ты всегда был, а не казался…
***
Господи, как же она любила своих дорогих мужчин – мужа и сына.
Они, как близнецы, были похожи так, что чужие люди просто терялись, глядя на них.
Правда, у одного богатые волосы уже давно высеребрила седина, а у другого – русая, густая копна красиво обрамляла породистую голову, русые же усы – даже по форме повторяли аккуратные и строгие усы отца, которые только и отличались от сыновьих тем, что тоже были уже все седыми.
У младшего на плечах были лейтенантские погоны. А у старшего – три вышитые звезды в ряд выдавали высокие полномочия командующего.
«Господи, – шептала она в эти минуты своего высшего счастья, когда видела их вместе, – спасибо, Создатель. Против правил, против природы, от великой его любви и дитя наше не унаследовало и клеточки от… тех извергов.
Всё – его: и походка, и взгляд, и стать, и характер, и привычки, и нрав, обострённое, до щепетильности, чувство долга и чести.
Спасибо, Господи», – шептала она своими красивыми, яркими, прямо полыхающими губами.
И в эти минуты не было и следа от печали и горя, которые почти двадцать лет назад поселились в её глазах.
Они давно ушли, оставили её, а в бездонных очах начал сиять тот свет, который он помнил и любил с молодости.
***
Бой, как всегда в горах, да ещё накануне темноты, вспыхнул неожиданно, и уже через минуту казалось, что Господь, напрочь, оставил без своей защиты и своего попечительства единоверных детей своих.
Свинцовые струи рвали живые молодые тела. Он переламывались и падали – кто навзничь, а кто – приникал грудью к земле, отдавая ей свою кровь.
Он даже успел подумать:
«Киношники, мерзавцы, это только у них от разрыва ручной гранаты взлетают в воздух тела. Оружие… Как же нарочито и мерзко».
А в жизни всё было гораздо страшнее и, вместе с тем, прозаичнее – люди падали молча, словно под косой поникала подкошенная трава, и даже не кричали при этом. Кричат раненые, а убитые падали молча.
Только старый майор, грузный и лысый, начальник колонны, яростно матерился и вёл прицельный огонь, короткими очередями по нависшим горным склонам.
И в результате его огня – замолкали автоматы нападавших, быстро приходили в себя потерянные, в первую минуту боя, бойцы. И уже лавина огня неслась навстречу огненным струям из гор, перекрещивалась в безбрежной выси.
Ещё несколько минут и бой затихал. Только редкие очереди отходящих врагов, и наши, пущенные наобум, для острастки противника, разрывали вечернюю тишину и эхо разносило окрест эти страшные отзвуки, которыми жизнь отделялась от смерти.
И именно последняя очередь, прогремевшая с гор, вся, целиком, впилась горячим свинцом в его тело, и свет померк в его глазах…
Он не слышал и не видел, как к нему, беззвучной тенью, метнулась милосердная сестричка, как звали бойцы, обиходно, фельдшера батальона старшину Невельскую.
Изящная, небольшого росточка, она была даже в камуфляже и грубых солдатских «берцах» прекрасной.
Короткая стрижка смоляных волос ей удивительно шла.
Лицо, искажённое болью и яростью, в копоти, было, тем не менее, удивительно красивым, запоминающимся с первого раза.
Всего удивительнее были её руки – длинные, тонкие пальцы были столь совершенной формы, что не заметить их было просто нельзя.
Правда, он всего этого видеть не мог.
Она профессионально, почти не глядя, определила характер ранений молодого полковника, наложила ему тугую повязку на грудь, которая тут же пропиталась кровью.
Не доверившись нашивке на камуфляже, где значилось, что – у её подопечного первая группа крови, извлекла из его кармана удостоверение и проверила, так ли это:
– О, и у меня первая…
Тут же, быстро, ввела в его вену толстую иглу для прямого переливания крови, вторую ввела себе, одной рукой, в вену на внутренней стороне левой руки и легла с ним рядом.
Минут через пятнадцать у неё стала кружиться голова и в глазах замелькали какие-то цветные искры.
– Вика, хватит, – услышала она голос своего помощника.
– Нет, ещё немного, я выдержу. Я сильная… – и тут же потеряла сознание.
Очнулась в госпитале..
Тело было воздушным, она его просто не чувствовала.
Тяжело было поднять даже руку.
Но она, пересилив тошноту и слабость, тут же спросила у дежурной сестры, которая делала ей укол:
– Он – жив…
– Виктория, успокойся, жив, жив твой полковник. Из него пять пуль извлекли. Если бы не твоя кровь, он бы погиб.
Правда, ещё без сознания. Но хирург сказал, что угроза миновала.
Будет жить.
На второй день она встала с кровати. И хотя её мотало из стороны в сторону, кружилась голова, и пол уходил из-под ног, она, опираясь руками о стенку, пошла в другое крыло госпиталя, где, она это знала, была отдельная палата для высоких начальников.
Неслышно открыла дверь.
Сестра на посту её знала, как знала и историю спасения этого полковника, поэтому лишь приложила палец к губам, и пальцами же правой руки показала – пять минут.
Виктория подошла к кровати, на которой лежал молодой полковник.
«Вот ты какой, – я в горячке, тогда и не запомнила тебя.
Красивый, лишь седина посеребрила так рано богатые волосы, рассыпавшиеся по подушке».
Она не удержалась и своей маленькой рукой поправила их, убрала со лба, салфеткой, что лежала на подушке, отёрла обильный пот, стекавший ему на закрытые глаза, и профессионально оценила показания приборов:
«Очень частый, но стабильный пульс, давление низкое, температура 38,7».
Уже без нужды поправила одеяло и остановила взгляд на его руках.
«Какие у него красивые руки. Пальцы тонкие, ухоженные ногти», – всё это она отмечала без усилий, скорее, просто машинально.
И тут он застонал.
И она, как всегда это делала в отношении бойцов батальона, стала гладить своей рукой ему по голове и приговаривать:
– Тихо, тихо, мой хороший. Потерпи… всё страшное уже позади. Всё будет хорошо.
Давно истекло отпущенное ей для свидания время, но дежурная сестра её не торопила.
Она только удивлённо скользнула взглядом по показаниям приборов и удивлённо сломала брови, записывая эти данные в журнал.
За те минуты, что Виктория была возле полковника, у него улучшилось давление, замедлился пульс и более ритмичным стало дыхание.
Виктория села на его кровать, взяла в свои руки его пальцы и уже, без слов, молча, обращала к нему свои мысли:
«Ты не сдавайся. Ты обязательно выздоровеешь. Ты же совсем молодой, всего на пять-шесть лет меня старше…
Выздоравливай, хороший мой. Я знаю, ты справишься…»
– Вика, – донёсся до неё голос дежурной сестры, – ты же сама ещё на ногах не держишься. Иди к себе, отдохни. Я посмотрю за ним. Видишь, он даже порозовел немножко. И дышит хорошо, ровно.
– Иди, иди, отдыхай, – и она, обняв Викторию за плечи, проводила её за порог.
Назавтра утром, только позавтракав, она поспешила к своему полковнику.
Так все сестрички, по десять раз на дню, забегая к ней в палату, говорили:
«Твой полковник», «твоему легче», «твой полковник спал ночь хорошо…»
Войдя в палату, она увидела, что он не спит.
Его светло-серые, почти голубые глаза, смотрели в сторону окна.
И хотя боль ещё сковывала всё его лицо, но его правая рука уже лежала на его груди и пальцы на ней медленно шевелились.
– Здравствуйте, – тихо сказала она.
Он вздрогнул и медленно повернул голову к ней.
Говорить он ещё не мог и только, на миг, прикрыл свои глаза в знак того, что он её слышит.
Правда, он не понимал, почему к нему пришла эта девушка, облачённая в госпитальную коричневую пижаму, и от этого его лицо приобрело растерянно-отстранённое выражение.
– Вы не узнаёте меня? – поняла она его наконец.
– Я – Виктория Невельская, фельдшер батальона.
Он, усмотрев, наконец, какую-то связь своего спасения с её именем, попытался улыбнуться.
Получилось это у него плохо, лишь гримаса боли исказила его породистое лицо.
И успокоился он только тогда, когда она положила свою руку на его правую кисть и стала её тихонечко поглаживать, приговаривая:
– Всё будет хорошо, Вы не волнуйтесь. Всё худшее – уже позади. Скоро Вы поправитесь…
Так прошло ещё несколько дней. Она подолгу сидела возле него, выполняла все назначения врача, делала ему уколы и перевязки.
И видела, что он её ждёт.
Его лицо светлело в улыбке, он всегда тянул к ней навстречу свою руку и благодарно пожимал её пальцы, не торопясь выпускать их из своих, сухих и горячих.
Да и она не убирала свои руки из его ещё слабых пальцев. Ей были приятны его прикосновения.
И относилась она к этому спокойно, не обостряя и не драматизируя ситуацию, как привыкла относиться к своим солдатикам, нуждающимся в её поддержке и помощи в такие минуты.
Они успели рассказать друг другу свои истории жизни.
Он при этом, был очень сдержан и немногословен, только и отметил, где родился, учился и служил.
Уже вечером, отчаянно смутившись и покраснев, она тихо спросила:
– А семью… семью Вашу известили?
– Нет у меня семьи, Виктория. Одна мать в Крыму живёт. Вот и вся моя семья.
– И что – не было? – по инерции спросила она.
Он заулыбался:
– Не было. Не было, милая девушка. Школьная любовь вышла замуж, когда я поступил в училище, поэтому как-то и не сложилось дальше.
Да мне так и легче. Некому жалеть будет, если что…
– Не смейте, – и она рукой закрыла ему рот.
А он, прижав её ладонь к своим губам, и поцеловал её нежно и чувственно, даже сам покраснел при этом.
Где-то через неделю, она зашла в его палату не в привычной пижаме, а в тщательно отутюженном камуфляже, на котором благородно отсвечивали орден Мужества, две медали «За отвагу».
Синий берет привычно был засунут под левый погон.
Тщательно ухоженные волосы блестели, подкрашенные губы и глаза делали их ещё выразительнее и красивее.
Волнуясь, а от этого краснея до корней волос, она попыталась шутливо отрапортовать:
– Товарищ полковник! Старшина Невельская после излечения в госпитале, убывает к месту своей службы.
И тут же, справившись со своим волнением, просто сказала:
– Владислав Святославлович, всё, убываю в полк. Что я здесь одна – здоровая, лежать буду?
– Посидите со мной, Виктория – тихо попросил он в ответ.
Она села к нему на кровать, и взяла его руки в свои.
– Я очень рада, что так всё случилось, что с Вами, вот, случай свёл.
Вы молодец, всегда буду помнить Вас. Только выздоравливайте скорее. Если вспомните – знаете, где найти.
– Вика, Виктория, – в предельном волнении произнёс он.
– Не надо, Владислав Святославович. Не надо. Слов не надо. Пусть жизнь сама всё рассудит.
Если вспомните – найдёте.
И она, решительно наклонившись к его лицу, поцеловала его в губы и тут же выскочила из палаты.
***
Тому минул ровно месяц.
Растерянный начмед полка зашёл в медпункт, где фельдшера батальонов получали лекарства и перевязочные материалы.
В волнении прошёл по кругу, вдоль всех стен, затем сел на стул и тихо сказал:
– Невельская, ты оставь… всё это. И быстренько иди к командиру полка. Там тебя… ждут…
Виктория молча поднялась из-за стола и бегом выскочила за дверь.
Сердце колотилось в груди. Она не гадала. Она просто знала, кто её может ждать у командира полка.
Широко распахнув дверь, она вошла в кабинет.
И только успела произнести:
– Товарищ полковник! Старшина Невельская…
Больше ничего сказать она не успела.
Чьи-то сильные, неведомые, но такие желанные, родные и бережные руки, обняли её, да так, что и ноги оторвались от пола, и она задохнулась от счастья.
На неё смотрели его глаза, и он, спасённый ею полковник, не выпуская её из левой руки, правой же – взял на столе красивый букет багровых роз и протянул ей:
– Здравствуйте, моя спасительница. Здравствуйте, Виктория.
Она доверчиво прижалась к нему, и не отводя своих глаз от его, лучащихся и ярких, просто и прямо сказала:
– Как я ждала Вас. Господи, как же я хотела Вас видеть.
– И я, Виктория…
И только здесь, зарывшись до самых глаз в букет, она увидела на его груди Звезду Героя России, многочисленные орденские планки под ней.
– Я не знала этого, – взглядом указала она на Звезду Героя.
– Виктория, это совершенно неважно. Это ещё в прошлом году, ты знаешь об этом, за Басаева…
– Так это Вы? – тихо спросила она.
– Виктория, не будем об этом. Мне столько надо тебе сказать, другого, самого важного.
Он даже не заметил, как перешёл на «ты».
Усадил её на стул, и она только тут заметила, что командира полка в кабинете не было. Они были только вдвоём.
– Вика, Виктория, быть может, я слишком самонадеян, но я прошу твоей руки и сердца.
Я люблю тебя, Виктория.
Весь мир перестал существовать для неё. Она вскочила со стула, крепко обняла его за шею и твёрдо сказала:
– А я тебя с первой минуточки полюбила. Увидела, как ты умирал, и полюбила на всю жизнь.
Я не хочу и не смогу жить без тебя. Всем сердцем люблю тебя.
И отстранившись от него, серьёзно продолжила:
– Ты знай, я буду очень хорошей тебе женой. На всю жизнь. Ты не сомневайся во мне. Я… я буду изо всех сил тянуться за тобой. В институт поступлю.
И она доверчиво прильнула к его груди.
А он, чуть отстранившись от неё, левой рукой расстегнул правый карман камуфляжа и попросил её:
– Дай мне правую руку!
Она протянула правую руку, и он бережно надел золотое кольцо на её безымянный палец.
Она даже не удивилась этому, а только прижала его руку к своим губам и так надолго застыла.
– Господи, как же я счастлива. Спасибо тебе, родной мой.
И в этот же миг в кабинет не вошёл, а ворвался командир полка, и с порога чётко и внятно сообщил:
– Владислав Святославович! Командующий Вас. Срочно просит прибыть. Вертолёт ждёт.
– Спасибо. – только и бросил он в ответ.
И тут же повернулся к ней:
– Родная моя! Я сегодня же прилечу. Встречусь с командующим, всё объясню ему и прилечу.
– Игорь Сергеевич, – повернулся он к командиру полка, – прошу Вас, позаботьтесь о… моей жене. Прошу вас.
И решительно вышел из кабинета командира полка.
***
Боли она не почувствовала. Сильный взрыв отбросил её на камни, и, ударившись о них головой, она потеряла сознание.
***
Очнулась она в каком-то сарае или кошаре.
Руки были связаны за спиной верёвкой. И та настолько больно впилась в них, что она даже не чувствовала своих пальцев.
Страшно болела голова. Тяжёлая тошнота не давала даже дышать.
Так прошло несколько часов.
Вдруг она услышала звук автомобильного двигателя, скрипнули тормоза, послышался чужой говор нескольких мужчин.
Дверь сарая распахнулась и в её проёме показалось четверо рослых, заросших волосами и бородами, мужчин.
Самый старший из них – толстый, в потной камуфляжной футболке, подошёл к ней, ногой перевернул её тело, чтоб видеть лицо, и беззлобно, даже равнодушно как-то сказал:
- Ну, что, стерва, попалась. Лёгкой смерти тебе я не обещаю. Ты у меня будешь просить своего бога, чтобы он тебе смерть послал.
Поздно вечером он снова пришёл в сарай. Уже один, и терзал её всю ночь.
Как упившаяся кровью пиявка, откидывался в сторону, шумно дышал, а отдохнувши – вновь насиловал её. Алчно впивался в её тугую девичью грудь зубами, и, от удовольствия, даже плотоядно постанывал.
Утром, после его ухода, в сарай зашла молодая, страшно измождённая женщина.
Мина брезгливости исказила её лицо, она, молч,а поставила у её ног ведро с водой, миску с какой-то едой и тут же удалилась, закрыв сарай на замок.
Придя в себя, она села, увидев в углу верёвку – стала сооружать петлю и посмотрела вверх, думая, куда её приладить.
Тут же в сарай вошёл другой мужчина, который гортанно засмеялся, вырвал у неё верёвку из рук и сказал:
– Нет, это было бы слишком легко для тебя. Сегодня моя ночь. Мойся, свинья. Поешь, и думай, чтобы ты мне понравилась. Иначе я тебя тут удавлю сам…
Так продолжалось несколько дней. Она утратила счёт времени, рассудок её помутился.
Она уже ничего не чувствовала и ничего не стыдилась. Она просто умирала, не прикасаясь к еде.
И только с ожесточением, в беспамятстве, всё тёрла и тёрла своё израненное и измученное тело какой-то старой губкой, окуная её в ведро с водой.
В один из дней, рано утром, в сумерки ещё, в сарай неслышной тенью проскользнула та женщина, что приносила её еду и воду, и тихо сказала:
– Иди, если можешь. Их сегодня не будет. Иди туда, вон, к той горе. Там ваши…
И тут же вышла из сарая, оставив двери открытыми.
Как-то прикрыв наготу лохмотьями камуфляжа, она тронулась в путь.
Она, потом, никогда не могла вспомнить своего пути.
Никого не хоронясь, медленно брела по дороге, шатаясь и падая.
И когда увидела пост – упала на дороге и потеряла сознание.
***
Очнулась и пришла в себя она почти через месяц в госпитале.
Всё это время металась в бреду и несколько раз кричала:
– Нет тебя, Господи! – от чего даже дежурные сестрички, насмотревшиеся всего, вздрагивали и плакали навзрыд.
И первое, что она увидела, открыв глаза, было его лицо, измученное болью, чёрное, с лиловыми кругами вокруг его бездонных глаз.
Она в ужасе отпрянула от него и инстинктивно натянула одеяло на себя, до самого подбородка, и закричала:
– Зачем ты здесь? Уходи! Уходи! Я никогда, никогда не смею быть с тобой, осквернённая и поруганная.
Уходи! Я всё равно жить не буду! Не смею! И не хочу! Уходи!
Он тяжело встал на ноги, правой рукой расстегнул кобуру с тяжёлым «Стечкиным», извлёк его привычным движением, и, держа за ствол – протянул ей:
– На, возьми! Только сначала застрели меня. Запомни, и секунды не проживу без тебя на этом свете.
Посмеешь что-нибудь с собой сотворить, я в тот же миг уйду за тобой.
Как-то горько, на одну сторону лица, ухмыльнулся, словно его сковала судорга, и договорил:
– Уж поверь мне. У меня хватит воли это сделать.
Она зашлась в рыданиях и успокоилась лишь после укола и уснула.
Он ещё долго сидел возле неё, не выпуская её руки с обручальным кольцом из своих рук, и всё смотрел на это родное и измученное болью лицо.
У её рта залегли две горькие морщинки, которых у неё раньше не было.
А в иссиня-чёрных волосах, особенно на висках, появилось множество противоестественных для её возраста серебряных нитей.
Всё её исхудавшее тело стало похожим на тело подростка. Маленькие руки были высохшими и безжизненными.
Он даже застонал от отчаяния.
Затем, попросив лист бумаги, написал её записку:
«Родная моя! Я с тобой. Любовью моей молю и прошу тебя – не соверши никакой глупости. Знай, я не пугаю тебя, но если не станет тебя – и мне не жить даже мгновения.
Я скоро вернусь. Жди меня».
***
Командующий говорил с ним тихо, но жёстко:
– И не вздумай! Я запрещаю тебе даже думать об этом. Хорошее дело, Герою России, генералу без пяти минут, а представление на тебя подписал даже Министр обороны, я куда-то позволю, как абреку, податься, в одиночку к этим нелюдям.
А дальше он уже даже кричал:
– Бери хоть полк, возглавляй и веди. А так – запрещаю! Слышишь, категорически запрещаю.
– Нет, Игорь Николаевич, Вы должны меня понять. Я сам должен… с ними. Страшной смерти предать сам. Лично. Иначе и жить не смогу.
Вы же знаете, что они с ней сделали. Будут так же у меня умирать, о смерти своего аллаха просить.
Да, это моя личная месть. Если хотите – казнь. И я должен её лично свершить. Только их кровь успокоит меня, нас и… снимет с неё это проклятие.
Иначе – нам не жить, не быть вместе.
И командующий его понял.
Уже ворчливо сказал:
– Только постоянно будь на связи. В случае опасности – «вертушки» через пять минут будут возле тебя. На связь будешь выходить сам, чтобы мы тебя в неподходящий момент не выдали.
Иди, Владислав. Я сам доложу Главнокомандующему. Возьму ответственность на себя.
***
Как волк в ночи, скользил он неслышно по камням.
Ни одна живая душа не увидела его и не услышала.
Оказавшись на краю горного аула, он тщательно замаскировал свою лёжку, и стал внимательно наблюдать за происходящим.
Уже через два дня он знал всех жителей этого селения в лицо, зал, сколько людей живёт в каждом доме, сколько бегает собак по пыльным улицам.
В конце второго дня, почти перед закатом, к сараю, возле которого он и лежал в своём схроне, подъехал армейский УАЗ и из него вышли четверо сильных мужчин, один из которых был грузный, в мокрой от пота тёмной футболке, а трое – поджарые, словно борзые. Все были увешаны оружием.
Разговаривали громко, ни от кого не таились и никого не боялись.
Говорили, как ни странно, на русском языке, хотя для него это ничего не значило, так как он в совершенстве знал и чеченский.
Вздрогнул, как от страшной боли, когда до него донеслось:
– Так что, Муса, дознался у сестры, как она эту стерву отпустила?
– А кому же больше? Ты же видел, что я с ней сделал. Всю шкуру плетью спустил. Запомнит на всю жизнь. Жаль, что сестра. А то бы глотку перерезал сам, или по рукам пустил бы.
Как с той сучкой, хоть потешились вволю…
Наверное, где-то сгинула, иначе федералы бы за месяц визит нам нанесли.
И они дружно загоготали.
Тут же во дворе безмолвная женская тень, очевидно, та самая несчастная сестра, накрыла им стол, и они долго, до полуночи, ели и пили, громко обсуждая свои дела.
Когда всё стихло, он выждал ещё час и неслышно, он умел это делать, пошёл к дому, куда ушли спать разомлевшие от еды и вина бандиты.
Дверь в дом была открыта.
Из его глубины раздавался такой храп, что, казалось, в доме дрожали и стёкла.
Когда его глаза привыкли к темноте, он неслышно двинулся в комнату.
В руке у него был лишь один армейский нож.
На полу первой комнаты, на матрацах, спали трое – те, что помоложе.
В углу, за шкафом, на диване – храпел толстяк.
Возле дивана стоял автомат, а на стуле – пистолет, две гранаты и старинный кинжал.
Всё оружие спящих на полу лежало на столе.
Он его не трогал. Только лишь убрал арсенал толстяка от дивана, и, уже не раздумывая, за один миг, нанёс три удара ножом по лежащим на полу. Прямо в область их сердец.
Они захрипели и в предсмертной агонии засучили ногами, захлёбываясь кровью.
Толстяк тяжело, будучи зачумленным от выпитого и ото сна, сел на диване и обозвался:
– Рамзан, что там такое?
Но ему никто не ответил, а только слышался хрип и кровавое булькание.
Сон тут же слетел с его лица, и он привычно потянулся за оружием.
Удар страшной силы, ногой, прямо в челюсть, опрокинул его с дивана, и он по-звериному зарычал. Тут же другой удар, снизу в подбородок, отбросил его к стене.
И он, захлёбываясь кровью, стал сползать спиной по стене на пол.
– А-а-а-а... – страшно завыл он, пытаясь удержать рукой разбитую, в осколки, челюсть.
– Вставай, сволочь. Иди в сарай…
Но толстяк идти не мог.
Тогда он схватил его за ноги и потащил, волоком, в распахнутые двери сарая.
– Ну, что, мразь, здесь ты её истязал? Я тебя живьём в землю закопаю. Весь твой род поганый изведу. Вы не имеете права на жизнь, нелюди.
Тряхнул за грудь толстяка, от брезгливости даже вытер руки о свой камуфляж, так как футболка того была мокрой от пота и крови, поднял его на ноги и прислонил к столбу.
Тот опять стал сползать к земле.
– Стой, паскуда!
Одним движением выхватил у него ремень из камуфлированных брюк и туго привязал за руки к столбу.
Сам же сел на какое-то бревно и закурил.
Затоптал окурок ногой и устало сказал:
– Ну, что, негодяй, пора тебе умирать.
Тот в ответ страшно вытаращил глаза и что-то замычал.
– А ведь, небось, есть дети, жена. О сестре я слышал от вас, скоты, что вы с несчастной сделали. И в школу ведь ходил. И в пионерах, комсомольцах состоял. Так ведь?
Толстяк, в ответ, только нечленораздельно что-то мычал, говорить он не мог, да пытался сплюнуть кровь со слюной на землю, но она попадала ему на грудь, растекаясь чёрной рекой по грязной футболке.
Измайлов вынул из кармана гранату Ф-1, вырвал чеку и вставил её толстяку между ног, в области колен.
– Молись, тварь, аллаху своему. Жить тебе – несколько минут. Как только ноги разомкнёшь, так и всё…
И уже не поворачиваясь и не видя всего ужаса, исказившего разбитое лицо толстяка, вышел из сарая.
Забрав оружие и радиотелефон в своём схроне, устало, но так же неслышно, словно бесплотное существо, пошёл в направлении леса.
Он даже не оглянулся, когда за спиной раздался взрыв, и зарево пожара осветило всё окрест.
Включив радиотелефон – сказал лишь одну фразу:
– Я возвращаюсь. Встретьте у трёх камней.
***
Как же она его ждала.
Она знала, она чувствовала, что в эту ночь произошло что-то страшное, что даже как-то отодвинуло в сторону её беду.
И когда он зашёл к ней в палату – она всё поняла.
Зарыдала громко, страшно, но уже не сторонилась его, а доверчиво спряталась у него на груди.
В этот же день страшный разговор у него состоялся с начальником госпиталя.
– Владислав Святославович. Мужайтесь, но я Вам должен что-то сказать. Виктория – беременна…
Мы можем, даже не ставя её в известность, эту проблему разрешить. Но я посчитал своим долгом Вам это сказать.
– Спасибо, доктор. Но пусть она… сама примет решение. Ей надо всё сказать.
Эта страшная новость её оглушила.
Он даже стал бояться за её рассудок.
Она ни с кем, включая и его, не хотела ни говорить, ни видеться, отказалась принимать пищу.
И стала таять прямо на глазах.
Лихорадочный румянец покрыл её щёки, а глаза горели таким огнём, что было страшно даже на миг встретиться с её взглядом.
И он решился на последний шаг.
Взял её на руки, как она не вырывалась, крепко прижав к себе, тихо, но твёрдо сказал, не отводя своих очей от её безумных глаз:
– Вика, это мой ребёнок. Я не позволю тебе заморить его и себя. Это мой сын, слышишь? Мой сын. Запомни. Не будешь есть – под уколами буду кормить, сам, лично.
Или буду так же умирать, с тобой вместе.
Я уже сказал тебе, что жить без тебя не буду и дня. Поэтому – решай…
Она одумалась и с этого дня никаких, если можно так сказать, проблем между ними не возникало.
Она послушно выполняла назначения врача, хорошо ела, уже через неделю заметно посвежела.
Много гуляла по старинному парку, который окружал госпиталь со всех сторон.
Одна беда – почти не разговаривала.
«Да», «Нет», «Не надо», «Хорошо» – вот и все те слова, которые она повторяла изо дня в день.
А ещё – страх, страшный, липкий за судьбу той жизни, которая всё упорнее давала о себе знать в ней.
Она, даже с появлением Измайлова, закрывала уже обозначившийся живот руками и с такой болью смотрела на него, что он сердцем почуял, понял, что скажи ей о предложении начальника госпиталя – об избавлении от младенца, и она тут же умрёт.
И ему стало легче.
Он всем сердцем понял, что теперь она вне опасности, что она преодолела самый страшный рубеж, отделяющий её от жизни.
Теперь у неё была цель, смысл жизни.
И страшный, неведомый ей ребёнок, жизнь которого зачалась в столь страшных условиях, ни в чём не был виноват пред людьми.
Не дано нам волей Господа знать тайну своего рождения и влиять на неё. Ни мать, ни отца дитя не выбирает.
Успокоился и он. И только один раз ей сказал:
– Это мой сын. Я знаю, что будет сын. Он мой. Запомни это. Я его, как и тебя, люблю всем сердцем.
Она только покачала головой и тихо ответила:
– Нет, Владичка, это… мой сын. Ты его никогда… никогда не примешь в своё сердце, никогда не будешь любить. Это всё – моя боль, моя жаль, моё горе, но за ним – нет вины.
– А я, – она горько усмехнулась одними безжизненными губами, – буду, как собака, возле тебя. За милость твою, за то, что не дал пропасть. За то, что горе моё залил чёрной кровью.
Мне легче, Владичка, когда я знаю, что… они… уже никогда, никому не сделают так больно и так страшно.
И впервые за это время, с расширившимися от ужаса глазами, спросила:
– Скажи мне, один раз скажи, а ты – сам их?
Они молили о пощаде?
– Не надо, моя хорошая. Они умерли страшной смертью. Таких ни один Господь к себе не допускает.
Хоть наш. Хоть – их, мусульманский…
И он как-то непроизвольно посмотрел на свои руки, словно они несли на себе зримую печать его праведного суда.
И она всё поняла, страстно, в слезах, стала целовать его руки, бормоча бессвязно, почти в бреду:
– Спасибо, Владичка. Спасибо. Я всю жизнь буду твоей рабой за это…
Он даже застонал от боли, но властно и твёрдо сказал:
– Ты всю жизнь будешь моей женой. Единственной и любимой. Родной. В другом качестве ты мне не нужна.
***
Назавтра он пришёл к ней не один. Она от страха даже похолодела.
Он был какой-то чужой в этот раз, отстранённый от неё и далёкий.
Рядом с ним стоял начальник госпиталя, пожилой уже генерал и несколько врачей.
В их кругу выделялась яркая, говорливая женщина, у которой через плечо была лента в цвете Российского флага, а в руках какая-то нарядная папка.
Она не понимала что происходит.
И только в этот миг, холодея от необъяснимого страха, увидела, что он был в ином, так ему идущем мундире.
По его брюкам разалелись широкие лампасы, и он сам, с непривычки, излишне волновался и всё не знал, что ей сказать.
Она сама пришла ему на выручку:
– Владичка, я так рада за тебя. Поздравляю….
И вновь, как затравленный зверёк, оглядывала вошедших.
– Виктория Георгиевна, – обратилась к ней яркая, в ленте через плечо, женщина, – к нам, в органы регистрации актов гражданского состояния, районное отделение ЗАГСа, поступило заявление от гражданина Измайлова, в котором он просит, с учётом состояния Вашего здоровья, зарегистрировать Ваш брак здесь, в госпитале.
– Что Вы на это скажете?
– Я, я – как он, я… согласна, – зачастила Виктория.
– Тогда оформите и подпишите это заявление. И дайте мне свой паспорт.
Через несколько минут с формальностями было покончено.
Заведующая ЗАГСом тепло поздравила Измайлова и Викторию, которая минуту назад тоже стала Измайловой – твёрдо, не говоря ему ни слова. словно отрезая всё своё прошлое, вписала его фамилию в свой столбик заявления.
Когда все гости, распив бутылку шампанского, удалились из палаты, она хрипло, еле слышно, спросила:
– Зачем это тебе, Владичка? Я ведь и так живу потому, что есть ты.
Он моча погладил её по голове и жёстко сказал:
– Зачем? Затем, что ты отныне – и пред Богом, и пред людьми – жена моя. И общей, отныне, стала судьба наша. Неразрывной. И сын наш должен явиться в этот мир в семье. Я же так люблю тебя, и его люблю. Он – только наш, наш, и не терзай ни себя, ни его, ни меня больше. Это тебе пригрезился дурной и страшный сон.
Он сегодня минул. Наш сын не может без любви явиться в этот мир. Как же ему жить тогда? В зверя превратиться? Людям, во зло, жить? Не позволю, не дам.
И ты – моя, и он – мой, только мои вы, родные мои.
И не мучай меня больше. Я больше не могу и не хочу так страдать и так мучиться. И видеть твои страдания. Всё, мы более об этом никогда не говорим и не думаем даже.
Через несколько дней, не говоря ей ни слова, он привёз её нарядную одежду, подождал, пока она переоденется, и повёл, за руку, к выходу из госпиталя.
– Виктория, – уже в машине сказал он, – нам дали квартиру, а я зачислен слушателем академии Генерального штаба.
Так что, по крайней мере, предстоящие два года – мы проведём здесь, в Москве.
Помолчал и продолжил:
– Завтра приедут твои родители и моя мать. Они погостят у нас несколько дней. А как же. Один раз в жизни такая красавица замуж выходит.
– А там, – он повернулся к ней, – как ты захочешь. Можешь поехать погостить у них, или у моей матери…
– Нет, Владичка, – тут же твёрдо заявила она, – я хочу быть с тобой.
Больше никто мне не нужен. Сейчас не нужен. Мне будет тяжело с ними говорить… И о чём, вот что самое главное?
– Виктория! Ни о чём из того дурного сна, а это был сон, моя хорошая, вообще ни с кем, никогда, ни при каких обстоятельствах, говорить не надо. А с родителями – и подавно.
На том и порешили.
И он видел, как она обрадовалась, когда её родители, простые труженики и его мать, в первые же минуты пребывания в их новой и нарядной квартире на Юго-Западе Москвы, заявили:
– Дети, приезжайте вы к нам. А нам долго гостить у вас нельзя. Земля – она догляду требует. И всю ведь живность – на соседей оставили…
И как ей ни было трудно и сложно, но роль заботливой хозяйки, дочери, она выполнила блестяще.
Только его мать как-то сказала ему, глядя прямо в глаза:
– Вот всем вышла Виктория, а глаза, глаза-то, словно остановились где-то на разбеге. И погасли. Нет в них жизни.
Что случилось, сынок? Не ты ли виной этому? Смотри, бабу жалеть надо. Дюже мы на жалость и на заботу падкие.
– Нет, мама, ты не волнуйся. Всё хорошо. Просто, она тяжело, очень, болела. Не оправится никак. Да и сама, видишь, скоро тебе бабкой быть.
Мать, обняв его и прижав к груди, ответила:
– И то – пора, а то смотри, уже седой весь, опять же – генерал, Герой, а семьи так и не завёл.
Он, уже смеясь, ответил ей:
– Искал такую, как Виктория. Другой такой – нет на всём белом свете.
И мать тут же, по-деревенски, обстоятельно и долго, объясняла ему, что его любовь-то школьная, Наталья, родила уже шестерых детей. И все – от разных мужей.
– Сберёг тебя, Господь! Вот оторва уже. Все дети чёрные, чумазые, как цыганчата бегают. Не наших кровей.
– Пустая баба, – уже как приговор отрезала мать, – нет в ней сурьёзности.
– А меня, – уже засмеялась мать чему-то своему, потаённому, не стала ему даже говорить, – привечает. Стесняется.
Посуровела и продолжила:
– А как узнала, что ты – генерал, Герой, и в газетах, и по телевизору тебя все видели, плакала очень. Всё пыталась душу мне излить, да не стала я пустое слушать.
Сказала, чтобы больше в мой дом не приходила. Вот так, сынок, – словно подводя итог сказанному, жёстко выдохнула она.
***
Вскоре гости уехали.
Он до позднего вечера пропадал в академии.
И она успокоилась и даже похорошела.
Вечерами была с ним очень ровна, приветлива, дом просто сверкал безукоризненной чистотой, а стол в гостиной, к его приходу, всегда был красиво накрыт к ужину.
Он всегда целовал её в висок, приникал губами к руке, переодевался и с вожделением ждал минуты, когда они садились за стол.
– Господи, какая же ты умница, как вкусно и как красиво, – искренне восторгался он её кулинарным искусством.
Рассказывал ей новости долгого дня, с тревогой вглядывался в её глаза, спрашивал молча: «А как ты?»
– Всё хорошо, Владичка. Уже скоро, – и она после этих слов мертвела.
Лицо становилось бледным, и холодный пот выступал на её лбу.
Убрав со стола, она тут же уходила в свою комнату, ритуально целуя его в лоб. Норовила, при этом, не дотронуться к нему своим, уже большим животом.
Беременность на большом сроке преобразила её до неузнаваемости.
Её лицо всё больше стало походить на лик святой, только вот в глазах не было огня жизни.
Они только на миг возгорались с его появлением и вновь затухали.
В один из дней он, как всегда, возвращался из академии. На лестничной площадке его встретила соседка, жена генерала Царевского, который был постарше Измайлова лет на пять и учился уже на выпускном курсе.
– Владислав Святославович, Вы не тревожьтесь, но я вызвала скорую и отправила Викторию в роддом. Вот адрес.
Пора пришла, скоро отцом будете.
Она светло заулыбалась:
– Да Вы так не бледнейте, все через это прошли. А она у Вас ещё молодая, всё будет хорошо.
Он, даже не заходя домой, тут же поехал в роддом.
И первое, что он увидел в приёмном покое, красивое табло и на нём высвечивалось, в самом нижнем ряду:
«Измайлова В. Г. Мальчик. Вес 3500, рост 52 сантиметра».
Милая, молоденькая сестричка, увидев моложавого генерала, даже растерялась. Она думала, что все генералы – старые и в их заведении они ни разу не появлялись за время её работы.
Поэтому она даже встала из-за стола и ждала его вопросов.
Он представился:
- Генерал Измайлов. Скажите, как жена? Малыш?
Девушка заулыбалась:
– А как ей быть, да ещё с таким мужем? Всё хорошо. Роды прошли благополучно. Сын у Вас. И мать, и ребёнок чувствуют себя хорошо.
Я только что из палаты. Ой, ни за что не откреститесь, если бы и захотели – мальчик – вылитый Вы, такой же светленький, головка вся в волосиках, Ваших, – тяжело вздохнула она, увидев богатую седину, высеребрившую его голову до срока.
– Спокойный. Какой-то сосредоточенный, видно сразу – характер папин.
– А её можно увидеть?
– Нет, что Вы. Приходите завтра. А сейчас напишите ей записку, я отнесу.
– А ей можно мобильный телефон передать?
– Да, конечно.
Пока он писал записку, девушка занялась своими обычными и нескончаемыми у дежурной сестры делами.
«Родная моя!
Я рад и счастлив, что у нас с тобою – сын. Сестричка сказала, что он очень похож на меня. Я обнимаю вас и очень вас люблю. Завтра буду, привезу еду. А ты мне напиши, что вам нужно, и я всё приготовлю.
Целую вас, мои родные».
***
Соседки по палате, две молоденькие совсем девочки, с недоумением посматривали на молодую, красивую женщину, которая, молча, лежала на кровати, а из её глаз, ручьями, бежали слёзы.
Это не были слёзы радости, а какая-то неведомая им боль терзала сердце роженицы и она не могла с ней справиться.
Девчушки тут же подумали:
«Вот, наверное, папанька – сволочь. Небось, «поматросил» и бросил. А теперь – женщина убивается. Хотя и молодая. Но лет двадцать шесть-двадцать восемь уже есть».
И готовились, в голос, заявить Виктории о солидарности с ней и своей поддержке.
И когда дежурная сестричка впорхнула в палату и громко сказала:
– Измайлова, Вам записка и телефон.
– Господи, – тут же добавила, – какой красавец у Вас муж – генерал, Герой…
Молодые роженицы ошалело вглядывались в лицо Виктории:
– И чего тогда ревёшь? Вон, у нас, мужья – студенты, где и на что жить, думаем. Но не плачем. Справимся. Прорвёмся. А тебе-то чего – муж – генерал… Хорошенькое дело…
Виктория после их слов отвернулась к стене. А её спина ещё долго содрогалась от молчаливых рыданий.
А когда молодым мамам привезли на каталке кормить кричащих детей, она заволновалась:
– А мой где? Почему мне его не принесли?
Старая, уже повидавшая на своём веку всё, нянечка, успокоила её:
– Ты, дочка, не волнуйся. И твоего скоро принесу. Ты же ещё квёлая, час назад родила, отдохни, родимая, чуть поспи.
А молоко прибудет – я и принесу его. Спит он. Красавец. Самый спокойный. Даже не пискнул ни разу.
Ей показалось, что она только на миг прикрыла свои глаза, как в палату неслышно зашла нянечка.
В одной простынке она несла на руках младенца.
Подошла к Виктории, положила его ей на грудь и тихо сказала:
– Ну, что, мамаша, вот и твой красавец. Кушать хочет. Ты грудь, вот, ваткой влажной оботри, да и корми его, а то видишь, весь кулак себе в рот запихал и сосёт.
Виктория оцепенела. Она боялась открыть пелёнку и рассмотреть малыша.
А нянечка, усталой походкой, поплелась к двери.
Сколько их она переносила мамашам на руках за свою жизнь – не счесть.
Но этот малыш ей очень понравился.
«Да, в любви, знать, великой, зачиналось это дитя. Так себя те, что у одиночек, или у пьяни какой-то не ведут.
А этот – словно что-то видит и понимает. Сосредоточенный, спокойный и красивый очень.
Ишь, улыбался как, когда я его несла к матери.
Спаси их Христос!»
И она заспешила по своим делам, продолжая что-то бормотать себе под нос.
Виктория долго лежала недвижимо. Наконец, справившись с собой и закусив верхнюю губу, открыла пелёнку.
Изумление совершенно изменило ей лицо. Она недоумённо вглядывалась в крошечное тельце своего сына.
В нём не было даже единой её чёрточки, а не то что…
Она ужаснулась о последней мысли.
Страх железной рукой сжал её горло. Но он быстро минул. И она, словно сумасшедшая, стала покрывать это тельце своими поцелуями.
На простынке лежал маленький Измайлов: и нос, и лоб, и даже подбородок – всё было его, с характерной ямочкой.
Брови, строение губ, волосы – всё было Измайлова.
И только когда от её ласки малыш проснулся и открыл глаза, она увидела, что глаза были её, тёмно-карие, с золотинкой вокруг зрачка.
«Господи, спасибо Тебе. За любовь его великую спасибо. За то, что ты так всё устроил».
И она, успокоившись, стала кормить малыша.
Он даже ел ровно, не хватал ртом жадно за сосок, как это делали другие дети.
И всё время смотрел ей в глаза.
Она знала, понимала сердцем и разумом, что ничего видеть он не может, но его взгляд был таким сосредоточенным, что она даже усомнилась в том, что малыш ничего не видит в первые дни своей жизни.
Её, их сын, был другим.
Он видел и чувствовал свою мать.
Ей показалось, что он даже осмысленно положил свою ручку ей на грудь и так не убрал её до конца кормления.
Рано утром, когда малышей привезли кормить, в палату вошла уже другая сестра.
Подошла к Измайловой, постояла минуту возле неё и сказала:
– Это же надо, чтобы так был малыш похож на отца. Не видела такого ни разу.
Вот, Вам письмо и номер его телефона.
Он ждёт Вашего звонка.
Передачу нянечка сейчас принесёт. Там на весь роддом хватит.
Счастливая Вы, мамаша, – бросила уже от двери.
– От такого отца и я бы родила, – и скрылась за дверью.
Накормив сына, Виктория набрала номер, указанный в записке.
– Вика, родная, поздравляю тебя с нашим сыном. Мне тут врач уже говорил, все уши прожужжал, что он…
Он как-то запнулся и замолчал.
– Да, Владичка, он очень похож на тебя. У него даже родинки – и на ноге, и в области солнечного сплетения – такие же, как и у тебя.
Спасибо, мой родной, за всё. За сына спасибо. За то, что спас меня.
И она заплакала уже светло, с облегчением.
И он это чувствовал. И за долгие месяцы улыбка так украсила его лицо, что он даже помолодел и стал похож на мальчишку.
Только седого и в генеральской форме.
***
Минуло ещё пять лет.
Сын, вырастая, ещё в большей мере стал походить на отца.
К несчастью, отец его мало видел, забот у командующего армией хватало, но как же малыш его чувствовал, как любил и как тянулся за Измайловым.
Он, без звонка, бежал к двери, и счастливо кричал:
– Мама, мамочка, папа приехал.
Измайлов подхватывал его на руки и подбрасывал к самому потолку.
С нежностью и любовью приникал к руке жены.
Редкие выходные, если они бывали, они проводили за городом, в лесу.
Она очень любила эти дни, в полной мере наслаждаясь покоем и свободой.
Но только ни на миг не оставляла руку Измайлова, боясь отойти от него даже на шаг.
Никогда не играла с сыном в прятки и боялась зайти вглубь леса.
Измайлов это знал и деликатно выбирал открытые поляны, опушки леса, чтобы она видела простор полей, воздух, небо, снующие по дороге машины.
И крепко пожимал её руку.
Когда сыну исполнилось восемь лет, она окончила мединститут, и тут же пошла работать в гарнизонный госпиталь.
Как же он радовался её успеху.
Когда они праздновали это событие – завершение её учёбы, поздно вечером, когда все гости уже разошлись, она доверчиво прижалась к нему всем телом и даже задрожала, словно от озноба.
При этом просто и тихо сказала:
– Владичка, не уходи, родной мой, в свой кабинет. Или ты перестал видеть во мне женщину? Измучила я тебя за эти годы.
Задохнулась и продолжила:
– Господи, как же я счастлива. Я даже не знаю, чем я заслужила такое счастье.
– Я, я… так хочу быть с тобой, – еле выдавила она через слёзы.
– Я так люблю тебя. Всё, всё минуло. Мой родной. И я только твоя…
Он бережно поднял её на руки и долго стоял недвижимо, а затем понёс в её комнату, как в доме называли спальню…
***
Что с ними происходило в эту ночь – оставим в свидетелях лишь Господа, да их любящие сердца.
Счастливые слёзы стекали у неё по лицу. А он, целуя его, родное и любимое, чувствовал, что с её слезами смешивались и его – скупые, трудные, которых он и не знал отродясь.
***
К назначенному Господом сроку в семье командующего армией появилась доченька.
И как он радовался, что она была вся в мать – черноволосенькая, маленькая, и лишь на мир, в который она явилась по великой любви, смотрели его голубые глаза, которые были опушены чёрными, загнутыми к бровям, ресницами.
Он целовал ножку дочери и счастливо её говорил:
– Господи, какая она у нас красивая. Она – вылитая ты. Дай Бог ей, сыну нашему – счастья.
***
С рождением дочери Виктория расцвела подлинной красотой зрелой женщины.
Даже сослуживцы её мужа и друзья любовались этой совершенной красотой, которая окрыляла их и заставляла быть лучше и чище.
В один из дней она гуляла с дочерью на детской площадке.
Мимо проходили лейтенанты, прибывшие в армию накануне.
Наверное, кто-то из их будущих сослуживцев им сказал, что она – жена командующего.
И проходя мимо неё, один лейтенант, ладно скроенный, в новой форме, громче, чем надо, сказал:
– Вот, друзья, смотрите, стремитесь стать командующими, и тогда вас будут любить такие женщины.
Она тихо засмеялась и тоже громко, чтоб услышали эти весёлые и ещё беспечные молодые офицеры, сказала в ответ:
– Нет, мальчики, такими женщины становятся, если их очень любят.
Я желаю Вам любить и быть любимыми.
***