Отец упорно хотел научить меня играть на музыкальном инструменте. Помню своего первого учителя, нашего сельского гармониста, дающего, якобы, частные уроки. Папа познакомил нас, указывая на каждого подбородком, руки у него всегда были заняты костылями. Позже я поняла, что никаких уроков гармонист не давал и делать этого не умел, но не мог отказать инвалиду войны. Эхо её постанывало в человеческих сердцах, и уважение к воинам не остывало.
На селе было не принято обучать игре на гармони. У кого лежала к этому душа, тот выучивался сам, безо всяких уроков.
Меня, семилетнюю, из-за гармони было не видно, торчали только глаза и лоб, к которому прилипали вспотевшие от усердия волосы. Я часто-часто шмыгала носом, дабы нежданно появлявшаяся жидкость не успевала стекать к губам. Мне с трудом удавалось одновременно доставать руками до обеих сторон инструмента, поэтому я всем корпусом двигалась то вправо, то влево. Занимались на скамейке во дворе. Моя мачеха скептически улыбалась, сестра жалостливо наблюдала, папа нервно расхаживал, постукивая костылями, а учитель краснел и сопел. Я боялась разочаровать отца и очень старалась. Помогая себе, я высовывала кончик языка или прикусывала нижнюю губу и усердно жала на кнопочки. Какая там тональность, плавность и остальные нюансы музыкального звучания. Упрямая гармонь поддавалась с трудом, весьма неохотно разжимая и сжимая меха. И когда я научилась-таки проигрывать элементарное вступление к мелодии: там – та-ра-рам-там-там, там – та-ра-рам-там-там, то была очень рада и чуточку горда.
- Вот, вот, вот, - удовлетворённо проговаривал в такт вступлению папа, вытирая пот со лба. Учитель смущённо улыбался, кособочился и облегчённо вздыхал. Ещё несколько раз приходил гармонист в назначенное время. Потом занятия постепенно прекратились. Папа огорчённо поглядывал на меня, я чувствовала себя виноватой.
- Да, она всё равно не будет такой, как твоя Ира. Что, Шаке, не можешь забыть свою татарку? – с ехидной усмешкой вопрошала мачеха и тут же, на всякий случай, отходила подальше от костыля.
Позже мне рассказывали, что мама была певуньей, любила танцевать и играла на мандолине. Её мама, моя бабушка, знала много песен, татарских, русских, казахских и прекрасно их исполняла. Эти песни часто раздавались из бабушкиной кухни, мне довелось их слышать. Помню, как тихо лилось из приоткрытых дверей: «как много девушек хороших…», затем тишина, видимо, бабушка что-то помешивала на плите или пробовала на вкус, «как много ласковых имён…», продолжалось вскоре… Пение смелело, набирало силу, невидимую силу времени, любви и ещё чего-то торжественного, трепетного, красивого. «Сердце, тебе не хочется покоя…», кухня наполнялась мощью скрываемого по скромности дара. Я неслышно подходила и слушала, затаив дыхание, сильный, вибрирующий, нежно дрожащий голос, боясь нарушить эту красоту. Моя детская душа наполнялась сладостью, и мне казалось, что я наелась чего-то невероятно вкусного…
Слова песен для меня не имели значения, главными были голос бабушки и мелодия, от сочной силы, гармонии и драматизма которых мне хотелось плакать. При чьём-либо приближении бабушка замолкала и сразу заговаривала о постороннем.
В те трудные годы песни были одной из формул выживания, а порой и смыслом жизни.
Бабушка была моей Эдит Пиаф, моей Анной Герман.
Эх, папа, папа. Почему ты молчал и никогда не рассказывал о маме? Узнавала я о ней урывками, вскользь, второпях, по случаю и намного позже, чем хотелось бы. Дедушка, отец мамы, имел высшее образование и был известным в области финансистом. Бабушка получила средне-специальное образование и работала в отделении связи. Помимо татарского, русского и казахского языков она знала арабский и пользовалась арабским письмом в переписках.
Мамины фотографии мы с сестрой тоже нашли поздно. Долго разглядывали, искали в ней свои черты. Найдя сходство, помню, очень радовались. Сестра, уезжая учиться в другой город, половину маминых снимков оставила мне, поделила, чувствуя, что мы уже никогда не будем жить вместе, что каждая пойдёт по жизни своей дорогой, по-своему станет проживать женскую долю, такую непредсказуемую.
… До войны папа дружил с татарской девушкой Ирой, нашей будущей мамой. По законам военного времени девушек дееспособного возраста забирали на трудовую повинность. Маму отправили на военный завод в Киргизию, в город Фрунзе, ныне Бишкек. Отец уехал на фронт.
Вернулся отец в тысяча девятьсот сорок четвёртом году. «С ранами в семнадцати местах», так передавали друг другу сельчане. Он нашёл маму и тайно вывез её с завода. Тогда это было равносильно военному преступлению. Это, по рассказам маминых подруг, была большая любовь. На маму объявляли розыск. В село приходили на поиски, но никто её не выдал. Потом родители поженились, появились мы с сестрой. В тысяча девятьсот сорок девятом году мама умерла, ей было двадцать четыре года. Сказались тяжёлые условия трудового фронта. Сердце сдалось в санатории Карагалинка под Алма-атой, куда папа отвёз её на лечение…
Он не оставлял свою мечту приблизить меня к музыке.
Первая мачеха оказалась бесплодной. Прожив вместе десять лет и не дождавшись детей, они с отцом развелись. Он очень хотел сына. Пожалуй, как никто другой. Да, и род продолжить было бы кому. Сам он стал сиротой в девять лет, когда в голодные годы потерял родителей в степях Сары-Арка, близ Караганды. Затем они с сестрой росли в разных детдомах и встретились лишь через тридцать лет. Я была свидетельницей этой встречи, причитания и плач, полные тоски и горечи, помню до сих пор.
Отца после длительных поисков по детским домам нашёл и привёз к себе родственник Каргул, по настоянию своей матери Биби, жены двоюродного брата отца. Негоже было по традициям нашего народа терять ветвь единого родового древа. И я всегда носила в себе большую благодарность им, особенно супруге Каргула, Даметкен, которая после смерти мужа помогала моему отцу вплоть до полного его выздоровления и родственнице Айнаш, которая будучи студенткой-первокурсницей ухаживала за папой после операции в военном госпитале.
Со второй мачехой мы переехали в город Текели. Она была младше отца на пятнадцать лет, настороженно и недоверчиво относилась к нам с сестрой и не пыталась наладить с нами отношения. Мы чувствовали себя ненужными и заброшенными. Сестра подсказывала мне, как вести себя в тех или иных случаях, нередко уговаривала и просила не плакать. Но я была плаксой. Даже сейчас, у ворот старости, я легко могу заплакать. Сестра, сама ещё ребёнок, умела заботиться обо мне, давая дельные, разумные советы. Где, когда и как она успела научиться дипломатии? Думаю, безысходность нашего с ней положения, интуиция и жалость к отцу стали её учителями. Моя душа бунтовала, но помня советы сестры, я научилась молча переносить упрёки и несправедливость.
В один из дней папа торжественно объявил, что я буду учиться играть на пианино. Я должна была три раза в неделю ходить домой к Арнольду Семёновичу, моему новому учителю музыки. От одного только слова «пианино» у меня кружилась голова и ныло где-то глубоко внутри. Я боялась этого инструмента. Одно дело - слушать, но играть самой – это было не для меня. Мои пальцы не были ни тонкими, ни длинными. И я весьма скованно чувствовала себя в роскошной квартире пианиста, старательно обходя красивые ковры на полу.
Сейчас я знаю, что по национальности он был евреем. Добрейший человек, мягкий и тактичный, он делал вид, что не замечает неумелую штопку на моих чулках, мешковатость платья, доставшегося от сестры, отсутствия одежды по сезону. Однажды, пока я занималась, его красивая ухоженная жена сбегала к знакомому сапожнику и отремонтировала мои разваливающиеся ботинки.
Семь нот и несколько небольших пьес я выучила. Дома упражняться было не на чём, в городе материальная жизнь нашей семьи ухудшилась. Родились сестрёнки и долгожданный братик. Мне приходилось помогать. Мачеха перестала выделять деньги на уроки, но отцу я об этом не сказала, сослалась на своё нежелание учиться.
Я никогда не слышала, чтобы отец пел или играл на каком-либо инструменте. Он просто любил музыку. Любил слушать домбру, звук двух её струн, таких одиноких, но умеющих так тонко передавать печаль и радость бытия, шум степного ковыля, стремительное движение табуна наперегонки с ветром, блуждающую встревоженную лошадь в поисках своего жеребёнка, попытку бежать раненого в ногу джейрана, полёт беркута и цветущую весеннюю степь.
Не раз отец брал меня с собой за город. Мы садились с ним на пригорок, и он спрашивал:
- Слышишь, как дышит степь? Это поёт ковыль о минувших днях. Степь хранит и разносит голоса предков, поэтому она всегда звучит.
Скучал отец по родине.
Не стала я музыкантом. Но мечта отца живёт во мне любовью к музыке, особенно к печальной.