Ассоль

Иван Кожемяко 3
ИВАН КОЖЕМЯКО

АССОЛЬ


© Кожемяко Иван Иванович
23 ноября 2013 года


Москва
2013 год


Алые паруса мечты, надежды,
 веры, любви должны, хотя бы раз
 в жизни, появиться на горизонте у каждого.
Без этого – не то, что жить,
 но и существовать невозможно.
И. Владиславлев

АССОЛЬ


***

Сохрани меня Господь, рассудок ещё не утратил, противопоставлять свои несовершенные заметки Великому Мастеру Александру Грину и предлагать на суд читателей какую-то новую версию его чудесной и светлой сказки – не дерзну, и не собираюсь даже.
Нет, это неприкасаемо и трогать этого нельзя, ни при каких обстоятельствах. То, что явили мастера в своё время – должно таковым и остаться. А сегодня, к несчастию, все снимают и ставят «по мотивам».
Нет, господа хорошие, что видел автор и что гением своим высветил, давайте и постигать. Смотришь, может и приблизимся к совести и правде и не ПуГалкиных, да Ксению Собчак во всех рейтингах будем ставить впереди даже Гагарина, а задумаемся о том, для чего приходит человек в этот мир и какой след он должен в нём оставить.
А то мы уже и так запутались в повторах, бесстыдных и низкопробных: «Тихого Дона» – Сергеем Бондарчуком (грешен, каюсь, товарищи и коллеги знают, что и сам, не зная какой вселенский позор за этим стоит, писал письма и в адрес минкульта, и итальянцам, чтобы вернули на Тихий Дон – «Тихий Дон» мэтра.
Помню, отрезвление наступило лишь в тот миг, когда позвонил лично Скобцевой, и как она меня отчитала, попросила не лезть в эти их семейные и личные проблемы.
Но я-то не знал, что они сулят «святому семейству» огромные деньги, как это впоследствии и выяснилось.
Да простит меня почтенная актриса, но её мать Григория в этом фильме – самый страшный и чудовищно-нелепый образ, после святой Ильиничны С. Герасимова. Там нет страданий матери, есть лишь какая-то похабная пляска на свадьбе Григория, не способна ни за какие деньги произнести Скобцева у плетня, на закате: «Гриша, кровиночка моя…» Ну, да это к слову);
Из этой же области «12» – Михалкова, который так «исстрадался» за искусство, что ныне даже ФСБ занимается его махинациями, вместе с зятьком, по незаконной торговле бриллиантами, вот какие ныне у нас «мастера искусства»; пиес Захарова (именно так, так как к творчеству великих наших предшественников они никакого отношения не имеют) «по мотивам» Чехова – что становится просто стыдно и противно.
Ну, ладно, ослабели они рассудком, да и денег им немеряно платят за такое, с позволения сказать, «творчество», но мы-то почему ввергаем себя в добровольное сумасшествие и смотрим этот бред?
Не сними мэтр свой «тихий дон», пишу специально с маленькой буквы, и остался бы в нашей памяти автором великой «Войны и мiра», «Судьбы человека», исполнителем пристойных ролей в иных фильмах. А так – стыд и бесчестье.
Но разве он один? Множество их, присосков, дитяток, внуков, которые не хотят сеять и пахать, зато вкусно едят и мягко спят – появилось в последнее время на наших просторах.
По-моему, только оборотистым Н. Михалкову, да «крестничку» Путина Фёдору Бондарчуку за его окаянную «9-ю роту», и открыт государственный карман для съёмок мерзости и всяческих иных низкопробных штучек. Уж так их «утомило солнце», что готовы клеветать на Отечество, их вскормившее, без всякого стыда и совести, напрочь их утратив.
Да и то, хватает не только на свои бесталанные фильмы, но и на корабли, пароходы, жён, любовниц…
Вон, брательник Никиты Михалкова, не может даже упомнить, сколько раз он был женат-разженат, стал даже новым латифундистом, более того – крепостником, только, правда, его крепостные на вилы поднимут, если он появится в своих «боляринских владениях» за нерадение к людям, презрительное к ним равнодушие, невыплаты зарплат.
Не царское это дело – пектись о смердах, Никита Сергеевич нас намедни просветил, что не МихалкОвы они, а бояре МихАлковы. Знать, значит. Поэтому так болезненно и расставался с «мигалкой» от господина Сердюкова, да демонстрировал истовость веры в «крестном ходе»?!! в своих вотчинах, на сотни и тысячи гектар в Вологодской области и Нижегородской.
Поэтому – нет, сохрани меня Господь, «улучшать» Грина я совершенно не собираюсь.

***

Я ведь – совершенно о другом. О своём. Хотя таком далёком, что, казалось бы, и забыть уже пора.
Или, по меньшей мере, не тревожить память тех далёких лет. Как знать, будут ли всем приятны и нужны мои воспоминания?
Находясь в Ялте, вечерами я долго бродил по набережной. И в этот день, устав и продрогнув, всё же осень, не июль на дворе, я решил подняться на борт легендарной «Эспаньёлы» (или «Эспаньолы», не знаю даже, как и написать), где молодой Василий Лановой так хорошо играл капитана, правда, с неживыми волосами, почему-то я это видел всегда, с детства, и мне это было очень неприятно, которого ждала на берегу странная девочка Ассоль, верящая в то, что появится её герой под алыми парусами и увезёт к новой жизни и новому счастью.
И молоденькая Вертинская в этой роли была просто ослепительна, чиста и прекрасна.
Но сегодня кораблик уже давно не на плаву. И, наверное, правильно поступили ушлые дельцы, что хоть для такого дела приспособили – под ресторан, а не уничтожили и не сожгли где-нибудь у причала.
И я, взойдя на крутую корму этого кораблика, сел у иллюминатора и попросил очаровательную молоденькую девушку-официантку, принести мне барабольку, с картошкой, и бокал портвейна красного Ливадийского. По преданию, как я уже в этой книге не раз отмечал – именно это вино, находясь в Крыму, любил пить последний император России.
Дожидаясь заказа – я оглядывал зал. Людей было очень мало. И каждый норовил сесть за столик в одиночестве. Где-нибудь в уютном уголку.
К слову, это очень серьёзный вопрос, что с нами сталось, что мы перестали желать даже общества друг друга. Никто нам не интересен, не хотим мы беседы на серьёзные проблемы, а уж о вечном и высоком – вообще говорить перестали.
У меня есть два наблюдения на этот счёт – попробуйте, умышленно, пройти за кем-нибудь минуту-две. Вас примут сразу за человека с дурными намерениями и постараются от Вас отделаться каким-то образом или даже сдать милиционеру.
И второе – мы совершенно перестали писать письма. И, на мой взгляд, оскудение души у человека началось именно с этого.
Предаваясь этим мыслям, я встретился глазами с женщиной почти своего возраста.
Я знал уже с первой секунды, что это она – Оленька Бычкова, которая очень давно, почти сорок лет назад, и была той Ассолью, от которой у меня кружилась голова.
И которой я написал немало восторженных стихов и признаний.
Узнала меня и она. Я, как учтивый человек, поднялся из-за своего столика, поклонился ей, а затем и решительно подошёл к ней.
– Вы позволите?
Она с доброй улыбкой тут же парировала:
– А что, мы на «Вы» с тобой стали?
Секунду выждав, и не дождавшись моей оценки своим словам, она продолжила, чуть грассируя голосом и играясь со мной:
– Милый мой, ты же всегда, до самого последнего удара моего сердца, будешь только «ты, ты, ты».
Сказано это было таким тоном, каким матери говорят с детьми, а ещё – не прикрыто любуясь собой, своим великодушием и памятью.
– Или – уже нельзя? – и она скользнула торопливым взглядом по моей Звезде Героя на левой стороне строгого чёрного пиджака, почти у плеча.
– Оля, ну разве это важно? Конечно же – и ты всегда будешь для меня святой и доброй памятью о юности, о той светлой любви молодого офицера, лейтенанта, к необычайно красивой девочке, даже – ещё не девушке...
Она досадливо поморщила нос и сказала:
– Ты сразу выстраиваешь меня, чтобы я, не дай Бог, не заговорила о настоящем. Ты оставляешь возможность обсуждать только прошлое, да?
– Так всё же – я могу присесть возле тебя? – перебил я её своим вопросом.
Она чопорно, но с искрами смеха в милом, но уже забытом голосе ответила:
– Почту за честь! Господи, как же я счастлива, что встретила тебя. Теперь и умирать не страшно…
Я стал внимательно её разглядывать.
Она была ослепительно красивой. Мне кажется, что даже ещё красивее, нежели я знал её молоденькой десятиклассницей, которая и играла роль Ассоль в школьном театре.
И я её первый раз и увидел на сцене, именно в школе. В районном городке Ляховичи, что на Брестчине, в Белоруссии.
Хорошо помню, что я должен был там выступать с приветствием ко дню Советской Армии.
Лишь миг, секунды, я видел её в этой роли, но их хватило, чтобы уже не забыть это необыкновенное чудо никогда…
Тогда я ещё не знал, что жизнь всегда сильнее наших желаний и даже чувств. Или обстоятельств, в которых оказывается человек.
С этой секунды и зародилась эта красивая и чистая юношеская любовь, святая. За ней не стояло ни корысти, ни, сохрани Бог, какой-либо вольности, поспешного желания быстрее пробежать все фазы отношений между молодыми людьми.
Мы ведь даже за руки взялись только через месяцы нашего знакомства, а первый, невинный и святой для меня поцелуй, вообще случился через годы.
Я боюсь с позиций сегодняшнего дня и тех отношений, которые существуют между молодыми людьми сейчас, даже сказать, что же это было?
Любовь, обожествление, поклонение, преклонение, восхищение, любование?
Наверное, всё вместе. Нас, обоих, эта любовь возвышала и окрыляла, делала лучше и чище, благороднее и искреннее.
И я даже сегодня не могу объяснить, почему она так завершилась.
Нет, не умерла, не ушла из жизни, а истаяла, как мираж, оставив в сердце глубокий и чистый след.
И горечь, и жалость, которые со временем превратились в чувство щемящей грусти, но всегда, во все времена – желания добра, да, искренние желания добра той, которая вызвала такие сильные чувства в моей душе в юные лета.
Я безмерно благодарен жизни, что мне было дано пережить такое светлое чувство. Оно, мне кажется, сделало меня чище и светлее в жизни и подготовило к тому великому чувству любви, которым жизнь меня вознаградила гораздо позже.
– Милый мой, и я ведь сейчас думаю об этом, – донёсся до меня голос Ольги.
– А ты разве знаешь, о чём я думаю сейчас?
– Знаю и чувствую. Ты думаешь, почему так завершилась наша любовь? Ведь она не умерла – ни в твоей, ни в моей душе, мы ведь и до сей поры друг другу не безразличны, я просто боюсь сказать, видишь, лукавлю, что я и сейчас… люблю тебя.
И любила все эти годы.
– Мне думается, – это она уже смеясь своими лучистыми глазами, – мы были… слишком – невинными и идеальными.
А мир, вокруг нас, таким не был. Он, к сожалению, был гораздо более жестоким, и именно этот мир и развеял наше чувство.
Знаешь, что мне сказал отец, когда узнал, что мы с тобой встречаемся?
Вечная ему память, но он просто растоптал мою любовь к тебе, такую светлую и чистую. А я была слишком слабой, чтобы этому противостоять.
Он сказал: «Ты брось мне встречаться с этим солдатом. (Это он так назвал тебя, молодого лейтенанта, юного, дерзновенного и очень… красивого). Они все – хамы и примитивы. И я тебя растил не для того, чтобы ты каталась по гарнизонам с одним чемоданом. А ослушаешься – всего лишу. Не получишь ни копейки».
– Мать была более лояльной, даже плакала со мной. Но тоже просила меня… хорошенько подумать, принимая решение.
Она надолго замолчала, а потом, собравшись с силами, продолжила:
– И я… слишком долго думала. Помнишь, когда ты узнал об отношении к тебе моих родителей и как ты мне предложил сразу же уйти из дома.
Знаешь, я даже слова твои помню, как ты мне при этом сказал: «Под венец зову, а не для позора. Решайся!».
А я не решилась. И ты годы, и годы ещё ждал, думая, что что-то изменится, а я, домашний ребёнок, истово и самозабвенно любя тебя, боялась презреть волю родителей и не смела их ослушаться.
А впереди – когда ты, отчаявшись увлечь меня за собой, напросился в Афганистан – стало нестерпимо больно и страшно.
И… даже обидно, что ты от меня всё же отступился.
И я, словно под гипнозом, была выдана замуж за того, кто нравился им, родила двух детей.
Но душа моя умерла. И уже не оживала никогда.
И только тогда, когда твоя мать меня известила, что ты тяжело ранен в Афганистане, а уже из газет узнала, что ты стал Героем, – и она показала глазами на Золотую Звезду, – мне стало понятно, что великое преступление совершила против нашей любви.
– Прости меня, – и она, неожиданно для меня, поцеловала мою руку.
Я похолодел, но руку не убрал, так как она, прижавшись к ней лицом, зашлась в рыданиях.
К нам подошла официантка – Ассоль, правда, в чёрной юбке и чёрной бабочке, повязанной галстуком на шее, и спросила:
– Вашей даме не нужна помощь?
– Нет, деточка, – подняла Ольга мокрые, все в слезах, глаза:
– Нашему горю не поможешь, а случилось оно сорок лет назад.
Я просто убила любовь, свою любовь и любовь ко мне этого замечательного человека, самого лучшего из людей на Земле...
Девчушка-официантка в растерянности улыбнулась, а затем сказала:
– Господи, какие же Вы счастливые, если пережили такую любовь и через сорок лет об этом помните. Сегодня так уже не любят. Не научили нас…
Мы же, с Ольгой, больше к печальным страницам наших взаимоотношений не обращались.
И всё реже в нашем разговоре звучало:
– А помнишь?..
Я всё помню, милая Ольга. Всё помню и ничего не забыл. И не хочу забывать. И не скоро смирился с такой роковой и страшной для меня потерей.
И лишь через десять лет, будучи в Афганистане уже второй раз, нашёл свою судьбу и счастье, мать моих детей.
Когда я умирал, будучи тяжело раненым, она мне отдала свою кровь.
И я, только придя в себя, и попросил у неё руки и сердца. Тогда она была фельдшером батальона, гораздо моложе меня.
А в девяностом году она погибла в Баку, спасая от расправы старую армянку. Нож погромщика вошёл ей прямо в сердце…
Я проводил Ольгу к её санаторию и получил приглашение подняться к ней в номер.
И, как в юные лета, этого не сделал.
Назавтра она уехала из Ялты, даже не известив меня об этом. Только после её отъезда служка принёс мне в номер её горькую последнюю записку, состоящую всего из одного слова: «Прощай!»
Наверное, так было самым правильным. В одну реку дважды не входят. И я – даже вослед ей, для себя лишь сказал:
«Нет, Оля, ты ошибаешься. Я не могу тебе сказать сейчас, что люблю тебя, как и прежде. Я люблю память о тебе, но лишь в том времени, в котором мы были молодыми и юными.
Да, болел тобой долго, это правда, но затем – спасибо судьбе и жизни, я нашёл своё счастье и смысл жизни».
И я почувствовал, как она, будучи от меня далеко, вздрогнула, и раздался её голос в моём сердце:
«И ты меня больше не любишь?»
«Нет, не люблю, но храню светлую и добрую память о той девочке, которая любила меня почти сорок лет назад. И я её любил.
А потом – на меня смотрят везде, куда бы я ни приехал, ЕЁ глаза, той, что спасла мне жизнь – с портрета, который я сделал уже в наши дни, и я его вывешиваю на стену везде – в гостинице, в любой армейской ночлежке.
И говорю с ней, молодой и красивой, в камуфляже, с сержантскими лычками на погонах и двумя орденами Красной Звезды на груди.
Второй из них, как ни смешно, ей дали за меня, за моё спасение на поле боя.
Как же, важный столичный начальник и она его спасла, за это полагался орден.
И я всегда, уходя и приходя в своё жилище, прикасаюсь к её портрету своей рукой и шепчу: «Спасибо ТЕБЕ. За всё. За то, что был счастлив, за то, что ТЫ меня любила. Без расчёта и выгод, не думая о моём генеральстве и о моей Золотой Звезде.
Просто любила. И шла на край света, не спрашивая, а сколько же лет будешь учиться в четырёх мединститутах, в которые переводилась…
И родила мне прекрасного сына и дочь, которых научила чтить отца и любить своё благословенное Отечество.
Мне очень плохо без ТЕБЯ.
Если бы ТЫ знала, как мне плохо без ТЕБЯ, но я не могу осквернить память о ТЕБЕ, и представить рядом с собой другую женщину, пусть даже она была любима в прошлом.
Другой, такой, как ТЫ, нет в целом мире.
Да я и не искал других. Всегда, узнав ТЕБЯ, был тебе верен и любил только ТЕБЯ, родная моя, счастье моё светлое и такое далёкое, недостижимое сегодня.
Не докричаться и не дозваться ТЕБЯ только. Слишком далека дорога, по которой ТЫ ушла навсегда, безвозвратно.
А я… всё жду ТЕБЯ и думаю о той встрече, которая у нас впереди
Увижу ТЕБЯ и с великим восторгом любящего сердца прокричу на всю Вселенную:
«Да Святится Имя Твоё!».

***