ИВАН КОЖЕМЯКО
КЛЕНОВЫЙ
ЛИСТ
© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года
Москва
2013 год
Будь благословенно прошлое,
в котором осталось наше
сердце, и в котором мы
были молодыми и счастливыми,
влюблёнными и нравственно чистыми,
безгрешными.
И. Владиславлев
КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ
***
Перебирая свою обширную библиотеку – готовил её к передаче внуку Владиславу, я наткнулся на давно забытый, совершенно обесцвеченный от времени кленовый лист в старинной книге стихов С. Есенина, которую мне – давным-давно, я ещё был курсантом военного училища, подарил водитель, подвозивший меня.
Я даже помню, как он, увидев мой неподдельный интерес к книге, уж больно роскошным было издание – миниатюра, толстенная, на мелованной бумаге, с прекрасными иллюстрациями – с доброй улыбкой, без жалости, подарил мне эту книгу.
– Бери, курсант, я её уже прочитал…
И когда я открыл эту книгу сегодня – как же сжалось при этом моё сердце от давних воспоминаний, связанных с давно отгоревшей юностью.
Почти половина столетия, а если уж точно – сорок пять лет минуло с тех пор, а я помню те дни, словно они коснулись моего сердца и моей памяти лишь вчера.
***
Ах, как же щедро замешала природа и красоты, и разума, и учтивости, и надменности, и воспитанности, и дерзости, и душевной щедрости, и непреклонности, и милого вероломства, и хитрости в этой девушке.
Мы, ещё пацаны, хотя по возрасту – её ровесники, с завистью и уже с первой ожесточённой влюблённостью, смотрели на неё, когда она проходила мимо.
Всё в ней было совершенным – точёные ножки, поступь – так не ходил никто. Помню, как я, немея от восторга, вглядывался в её удаляющуюся фигурку на тополиной аллее, в санатории для больных лёгочными болезнями под Киевом.
Уходило детство. И в ранней юности, которая так быстро наступила, благодаря именно ей, Людмиле Бабич, я исписывал целые тетради несовершенных стихов, разумеется, посвящённых ей, моему божеству, владычице моих мыслей и светлых грёз.
Помню, как я боялся вручить ей эти стихи, постоянно носил их с собой и всё ждал, когда наступит благоприятный момент к этому.
Увы, увы! Я ведь был не единственным и отчётливо видел, что влюблены в неё многие, если – не все мои ровесники и товарищи по несчастью.
В её облике что-то было и от армянки, и от грузинки, наверное, там текла и еврейская кровь (это я понимаю теперь), и от степняков что-то осталось, но более красивой девушки я не видел – ни в ту пору, ни, вот уже и жизнь повернула давно на закат – сейчас.
Я, простой казачонок, любовался ею всегда: как она сидит, как ест в столовой, как красиво и правильно говорит, с каким достоинством держится с подругами и товарищами.
Друзей, мне казалось, у неё не было. Она была выше и величественнее всех, и дружить с ней, я полагаю, никто не смел, не по силам это было натурам более слабым и не таким утончённым, без такого богатого внутреннего мира.
Она много читала, много знала, очень неплохо, это открылось мне совсем неожиданно, играла на пианино.
И, чего греха таить, эта юная девушка, даже не думая об этом, столько сделала для того, чтобы и я стал лучше, лучше во всём – учёбе, участии в общественной жизни, творчестве.
Я тянулся за нею и всё ждал, когда наступит миг, чтобы и она, моё божество, взлелеянное в моей душе, обратило на меня внимание.
Я стал тщательно следить за своей одеждой. Мои брюки всегда были наглажены, рубашки – а их-то и было две-три всего, свежими, а туфли – ослепительно сияли.
***
И, помню это отчётливо, дождался – мой день, наконец, настал.
В кино, а нам его в клубе показывали три раза на неделе, совершенно случайно, не думал даже о таком счастье, я оказался возле неё рядом.
Господи, как же мне не сиделось на месте.
Я не знал, что ей сказать, о чём говорить вообще и от этого мучительно краснел, мне мешали мои руки и я не находил им места.
И совершенно неожиданно услышал, обращённое ко мне:
– У тебя очень красивые руки. Такие длинные пальцы. И ресницы – девушки позавидуют…
Вначале я даже не понял, что это она, моё божество, говорит мне.
А когда до меня дошёл смысл сказанного, я покраснел, и что-то бессвязно проговорил в ответ.
Помню лишь отчётливо одно – я читал в ту пору стихи какого-то украинского поэта, и там были строчки, поразившие меня:
«О, мила бонна,
невiдома,
Як би – не ця
Вечiрня втома –
Я вiдповiв би Вам
Не так…»
И именно эти строчки я и прочитал ей в ответ на тёплые слова о неких моих достоинствах, которые она отметила и в чём моей заслуги, это уж точно, никакой не было – от родителей мне достались и мои руки, и мои ресницы.
Она красиво улыбнулась мне в ответ и положила свою совершенную руку, на один только миг, поверх моей, которая от напряжения даже дрожала.
Боже мой! Как же ликовало моё сердце! Оно выпрыгивало из моей груди, мне не хватало воздуха и я, словно во сне, вновь и вновь вызывал в своём сознании всё, что она сказала, а моя рука, казалось, горела от её невинного прикосновения.
Этот фильм разрушил ту преграду, которая стояла между нами, а вернее – между мной и этим непостижимым дивом.
Я, отныне, стремился постоянно быть подле неё, видеть её, слышать её и говорить с нею.
Наконец, я дерзнул и, аккуратно переписав на отдельных листах несколько своих стихотворений, посвящённых ей, вручил их на её суд.
Помню, тут же быстро повернулся и ушёл от неё, не оглядываясь.
Она нашла меня сама у стен старинного замка, поросшего лианами хмеля и ещё каких-то вьющихся растений, с дурманящим запахом.
Её тёмно-карие, почти чёрные глаза, светились неведомым мне досель светом.
В них было столько огня, столько чувства, что я даже испугался.
Так на меня ещё никто не смотрел в жизни.
– Спасибо! Мне очень понравились твои стихи. Их искренность.
У меня стали пунцовыми уши. От волнения я не знал, что сказать и, только и смог, в ответ на её слова, прочесть стихотворение, я не знал в ту пору его автора, но оно мне очень нравилось.
И я его запомнил с первого прочтения.
Помню его и до сих пор:
«Всё, что было –
до малости,
Отдаю я любя –
ни печали,
ни жалости,
Я не жду от тебя.
Лес стоит,
как обугленный,
За последней межой.
Я не просто
разлюбленный,
Я – навеки чужой».
– Ну, зачем же так трагично? И ты мне – не чужой, – донеслось до меня.
– А чьё это стихотворение? Твоё?
И у меня не хватило сил признаться, что это не моё стихотворение, пусть меня простит его автор, известная мне сегодня благословенная Людмила Татьяничева.
Но не мог я и солгать ей, поэтому и сказал:
– Я его очень люблю.
И с этого дня я понял, что я всерьёз, навсегда, а в юности, при первом святом и искреннем чувстве, нам всегда кажется, что это – действительно навсегда, – без памяти влюблён в эту красивейшую и умную девушку.
Помню даже, как меня волновала её красивая девичья грудь. И скользнув, нечаянно, по ней взглядом, я краснел и спешил отвести глаза в сторону.
И она это видела и тепло улыбалась, как старшая и мудрая женщина глядела на меня, несмышлёныша, такого наивного и такого чистого и светлого, своими дивными бездонными глазами.
И словно испытывая меня, подходила ко мне так близко, что ещё миг – и красивые холмики, обтянутые кофточкой, коснулись бы меня.
Когда она волновалась, читая мои новые стихи с признаниями в любви, её грудь высоко вздымалась, в такт её дыханию, и я замирал от счастья и восторга, самого видения такой совершенной красоты.
И как же горько, что и расстроилась эта моя светлая юношеская любовь так же внезапно, как она и пришла ко мне…
***
Жестокосердная и завистливая юность моих коллег по несчастью не простила ей, моей первой любви, гордости и надменности, возвышенности чувств и независимости, отстранённости от них.
Не знаю уже, кто был инициатором, но ей был объявлен бойкот, и все были предупреждены, что если этот бойкот будет порушен кем-либо, то весь гнев коллектива обрушится на виновника.
Она гордо несла эту изоляцию, эту свою непростую ношу. Только ещё прямее стали её плечи, да в гордой посадке головка, нарочно, не опускалась долу, а в глазах застыло, вместе с болью, презрение и надменность к тем, кто так неправедно её осудил.
Но весь страх был в том, что не подошёл к ней и я. И не от страха каких-то ответных мер со стороны коллектива, а от того, что она и меня опалила таким взглядом, что я испугался.
Он словно говорил: «И ты с ними, и ты поспешил от меня отмежеваться», – и при этом неприязненно и надменно кривила в горькой ухмылке-улыбке свои красивые, необыкновенно, губы.
Вскоре она уехала из санатория. Её забрали родители. Слава Богу, не потому, что она не могла выдержать такого отношения к себе, а потому, что она выздоровела и возвращалась к нормальной жизни.
Помню, до сей поры, как я, спрятавшись от посторонних глаз в развалинах того старинного замка, где и состоялось моё первое признание в любви, обращённое к ней, плакал, не стыдясь пред собою, этих очищающих душу слёз.
И когда я вернулся в свою комнату, на тумбочке у моей кровати лежал большой букет багряных осенних листьев.
Я знал, что они – от неё. И долго, затем – годы и годы, хранил в книге один листок из того букета, который так сладко и так больно напоминал мне о первой любви и о моём предательстве той, которая и была смыслом моей юной, начинающейся жизни.
***
Я больше так ничего и не слышал об этой девушке, Людмиле Бабич. Я даже не знал, откуда она и где её можно разыскать.
Но судьбе было угодно ещё дважды напомнить мне о ней – при весьма интересных и совсем уж неожиданных обстоятельствах.
Я, завершив военное училище, недолго служил в Белоруссии, а затем – по всем окраинам Русской Империи, как я шутил в кругу друзей. Помню, как молодым майором приехал в отпуск, к родителям, которые проживали в Крыму, на самом берегу Азовского моря.
И в первый же вечер, в Доме культуры, я встретил своего одноклассника Алёшу Сивоконь. Мы были очень дружны с ним в юные лета.
И он, в разговоре за добрым столом, рассказал мне и о том, что несколько месяцев назад был приглашён в гости, к знакомым, в Керчи. И там увидел необычайной красоты женщину, молодую, лет двадцати пяти, южного типа.
Она выделялась среди всех гостей молчаливым, высоким достоинством.
Говорила очень мало, всё больше слушала, но каждое сказанное ею слово было наполнено высоким смыслом, глубоким содержанием.
И так случилось, что женщины, выпив домашнего вина и несколько раскрепостившись, завели разговор о своей первой любви.
Нотки грусти и несбывшихся надежд объединяли их, и истории, которые они представляли на суд своих подруг, были разительно похожи – как правило, у всех, первая любовь явилась в школьные годы, но сберегли её не многие. Как-то она беспричинно стаяла и ушла, и вспоминающие об этом женщины говорили без горечи и сожаления, как о доброй, но такой далёкой от жизни сказке-мечте.
И завершив, каждая, свою исповедь, эти милые, немножко опьяневшие от вина и нахлынувших на них воспоминаний женщины, поглядывали на свою молчаливую и ослепительно красивую приятельницу, которая мечтательно улыбалась чему-то своему при их наивных рассказах.
Они просто вынудили и её принять участие в такой наивной и искренней исповеди.
И она, выпив глоток вина и не отрывая своего взгляда от бокала с рубиновым напитком, с каким-то надрывом в голосе сказала:
– А я и до сих пор люблю того, кто был моей первой любовью. Давно это было. А кажется, что только вчера. И я всё помню, каждый, миг, связанный с ним…
И она, по словам моего друга, поведала историю, которую я и изложил впереди. К слову, никакого отличия, никаких иных ударений и акцентов в ней не было. Такое впечатление, что эту историю я рассказывал моему другу лично. Совпадало всё, все оттенки и даже переживания.
Алексей заинтересованно слушал исповедь этой красавицы. А в конце её повествования не выдержал и спросил:
– А кто он? Как его звали? Где он сейчас, знает ли она что-либо о его дальнейшей жизни?
И Людмила, а это была именно она, ответила, повернувшись к Алексею и опалив его взглядом своих бездонных очей:
– Где он – не знаю. А зовут его Иваном, Иваном Переславлевым. Такая необычная фамилия.
Алексея, как он сказал, словно током пронзило оттого, что речь шла обо мне, его школьном друге, но он ничего не сказал этой юной даме.
И я думаю, правильно сделал. Что ворошить старое кострище? Разве возможно его разжечь вновь? Редко кому это удаётся.
Мне же он в деталях поведал эту историю и при этом сказал:
– Завидую я тебе, Иван. А мне вот не пришлось пережить подобного.
И, немного помедлив, сказал:
– Она в Керчи живёт. Я даже знаю – где. Не хочешь увидеть?
Гулко забилось моё сердце. А затем, опомнившись, сказал ему:
– Нет, Лёша. Не буду ворошить пережитое. Пусть оно останется в душе таким чистым и светлым. А мы ведь сегодня – уже совсем иные. И несём – на себе и в себе, отпечаток всего пережитого. И не всегда – самого лучшего.
– Скажу лишь одно, милый друг – если есть Господь, пусть ниспошлёт ей счастье и благополучие. И – пусть она меня простит, если может, за то юношеское предательство, которого я так и не забыл до сей поры.
Я горько усмехнулся:
– Слава Богу, что оно было единственным в жизни и научило меня больше принципами не поступаться, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если твоей жизни угрожает опасность.
– Знаешь, – повернулся я к нему с братской чаркой в руке, – как в старину говорили: «Жизнь – государю, сердце – Богу, а честь – никому».
– Так я и старался идти по жизни, дорогой друг. Не ловчить. Не скулить. На солдатских кровях – судьбы не строить.
И мой друг юности, при этих словах, с особым уважением посмотрел на мою звезду Героя, которая скромно отсвечивала на моём пиджаке.
Её историю он знал и всё мне завидовал, что ему не выпал в жизни Афганистан.
– Глупый ты, – отвечал я ему, – и – слава Богу. У каждого свой крест и своя судьба. И мы их должны нести, каждый по своим силам, честно и достойно…
А кленовый листок, по приезду домой, я переложил в свою книгу, которую забирал с собой. Внуку он зачем? Будет у него своя первая любовь, и свои воспоминания, и грёзы, и разочарования, и муки, и слёзы. Свой путь и терзания свои у каждого.
А чужой судьбы мы не понимаем и не принимаем, и памяти о ней не храним. Она мало что значит для тех, кто приходит в этот мир после нас.
И когда мне бывало трудно, и груз лет и бед начинал нестерпимо давить на уже уставшее сердце, я открывал эту книгу и смотрел на этот, почти истлевший листок.
И всегда становилось легче. А губы, непроизвольно, без моей воли, шептали:
– Будь благословенна, моя первая любовь. Будь благословенна, милая Людмила... И я благодарю судьбу и Господа за то, что ты у меня была…
***
Не думал никогда, что эта история будет иметь продолжение, которое – нет, не убило душу, не изменило ход жизни, когда уже норовишь приступить к итогам пережитого и пройденного, а тихой грустью накатило на сердце, да и заставило его сжаться от воспоминаний о былом счастье.
О возможном, но не случившемся…
***
Прошлым летом, осенью, выпало мне счастье, по приглашению моей младшей сестры, гостить в Крыму.
Это был, пожалуй, самый прекрасный отпуск в моей жизни.
И в один из дней я решил поехать в Керчь, посмотреть Митридат, побывать в Аджимушкайских каменоломнях – особом для меня месте мужества и скорби.
Здесь, без всякой надежды на помощь и спасение, сражались и гибли за наше Отечество герои Великой Отечественной войны, чей подвиг сегодня, в силу известных обстоятельств и прихода к власти на Украине нелюдей, (вот ведь недоразумение, какая же Украина - родной Крым), забыт и унижен.
Целый день я бродил по памятным для меня местам и провел его на ногах. В Керчи я не был с курсантской юности, и всё увиденное воспринималось как первооткрытие.
Не знаю почему, но ноги сами привели меня в старый город, где всё было узнаваемо и близко.
И, уже совсем выбившись из сил, на набережной, я зашёл в уютный ресторанчик, под лёгким шатром, которых здесь появилось – в огромном числе, на каждом шагу.
Наслаждаясь глотком Ливадийского рубинового портвейна, который мне очень нравился, я увидел необычайно красивую женщину моих лет, которая с внучкой, это было видно сразу – такой же яркой, необычайно красивой, как и бабушка, только со светлыми волосами, в жёлтой, так ей идущей куртке, тоже зашли в этот ресторанчик на набережной.
Перемену во мне заметила даже официантка:
– Что случилось? Вам плохо?
– Нет, нет, милое дитя, мне очень хорошо. Не тревожьтесь... Всё хорошо, – и я тихонько дотронулся своей рукой до её руки.
Сам же неотрывно смотрел на зашедшую в ресторан женщину.
Казалось, время было не властно над ней.
Тот же гордый профиль, богатые, красивые волосы.
Только вот – изморозь седины уже пробежалась по её дивным волосам, но она ей очень шла, и она их не красила.
На её лице блуждала улыбка счастья, когда она смотрела на внучку, красиво положив свой подбородок на руки, и о чём-то с ней говорила.
Она выпила чашечку кофе, дождалась, пока внучка съест какое-то пирожное и выпьет чай, и неторопливо поднялась из-за стола.
И я только в этот миг увидел у неё в руках букет из ярких осенних каштановых и кленовых листьев.
Она постояла секунду в раздумьях и положила эти листья на край пустовавшего стола.
Внучка, при этом, что-то ей сказала, указывая на листья.
Но она, взяв её за руку, повернулась и пошла к выходу.
Я заметил, что от лёгкости её походки не осталось и следа. Шла она очень медленно и тяжело, а голова её, словно существуя независимо от тела, всё норовила повернуться к тому столику, за которым сидел я.
Молнией, на один миг, ожёг меня её взгляд, и она тут же вышла из ресторана, уже торопя внучку.
Груз лет придавил мои плечи. Я сидел поникший и усталый.
Нехотя допил вино, положил на стол деньги, и пошёл к выходу.
Проходя мимо стола, за которым сидела та яркая женщина с внучкой, я остановился и взял один кленовый лист, самый яркий, и положил его в газету, которую купил на набережной.
А приехав домой – переложил его в ту же книгу – Сергея Есенина, где лежал тот первый и такой памятный для меня, связующий с далёкой и чистой юностью, совсем уже выцветший лист клёна.
И я всё думаю – увидела ли она меня, бывшая юная девушка, явившая ту невинную и светлую любовь, в те далёкие и невозвратные годы, в городе и пошла следом за мной, или зашла в ресторанчик случайно – не знаю.
Но то, что она узнала меня, это я почувствовал определённо.
И букет кленовых и каштановых листьев не случайно был оставлен на столе.
А встреча – нет, она была не нужна.
Встретиться, чтобы проститься, уже навсегда? К чему? И зачем?
Каждый прошёл свой путь, проторил в жизни свою дорогу, прожил свою жизнь.
Но она у меня и состоялась потому, что в моей душе всегда горела негасимая свеча той первой любви, которая и позволила сохранить в душе человеческое даже в тех испытаниях, которые выпадают не многим.
Нет, я не жалею ни о чём. Выросли дети, 36 лет рядом была та, которая стала судьбой и наградой за пережитое и пройденное. И вот уже девять лет, как её нет, она ушла по той дороге, по которой никогда не возвращаются к родному порогу.
А ровно три года назад случилась и самая страшная несправедливость жизни - мне, отцу, пришлось закрыть глаза и сыну своему, молодому полковнику, который жил нерасчётливо,(брать от жизни всё нас призывают сегодня), и свою жизнь отдал за то, чтобы жили другие
И после всего пережитого и пройденного, я твёрдо знаю одно, что никогда бы не состоялся, как личность, как гражданин, как солдат Отечества, если бы мою жизнь не освещал дивный свет первой любви.
Быть может, сохранись она, многое было бы утрачено, поблекло и померкло. И не вспоминал бы я о ней с таким обожествлением и таким светлым чувством.
А может – расцвет её и украсил бы две жизни, две судьбы, не знаю.
Но то, что она была, всегда жила в моём сердце – помогло мне в жизни выстоять, укрепиться, не свернуть с дороги совести и чести – это точно.
Во всех испытаниях её негасимый свет помогал мне преодолеть все преграды, просто выжить там, где выжить было невозможно.
Будь благословенна, вовек, подарившая мне это святое и чистое чувство.
Застываю пред тобой, милая Людмила, в земном поклоне.
Храни тебя Господь!
***