Почему Фалькино?
Вообще-то полное мое имя Феликс. Но папа с мамой обычно звали меня по-домашнему Фалик или Фалька. И уж если родители говорили мне Феликс, значит, я что-то натворил и они мною недовольны. Так, наверное, у всех детей. Не станет же какая-нибудь мама Ксюшу дома называть Ксенией, а Мишу – Михаилом. Разве что, когда они не слушаются. Потом, сам уже став папой, я тоже порой говорю своему сыну Андрюшке: «Андрей! Когда ты, наконец, оторвешься от компьютера и сядешь за уроки!».
Сегодня я с большой теплотой вспоминаю свое детство, то время, когда меня звали не Феликсом, а Фалькой. Поэтому и рассказы – Фалькины. Они как раз оттуда – из моего детства.
Шаланды полные кефали…
В июне 42-го, оставив меня десятимесячного в Иваново с моей бабушкой, мать вместе с отцом отправилась на фронт. К тому времени отец закончил военфак Саратовского мединститута, а мама и так была кадровый лейтенант медицинской службы, она еще в Финскую воевала. Всю войну они были вместе, на передовой, оказывали помощь раненым бойцам, поступавшим прямо с поля боя. Оперировали в полевой медсанчасти, порой в палатках. У отца два ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны, а у мамы – орден Красной Звезды и благодарности от Верховного главнокомандующего. Еще у нее три нашивки на гимнастерке – три ранения: тяжелое, среднее и легкое. Отец и мать дошли со своей частью до Варшавы. Потом их направили служить в военно-полевой госпиталь в Эстонию. И они сразу же забрали меня из Иваново, где я во время войны жил у своей бабушки по матери. Было лето 1945-го.
Отец с матерью работали в госпитале, а я, предоставленный самому себе, целыми днями болтался по его территории. Было лето, и палатки с ранеными стояли прямо в сосновом лесу. Когда я заходил в эти палатки, раненые просили меня почитать стишки, спеть что-нибудь, и я с удовольствием выполнял их просьбы. В моей детской голове было твердое осознание того, что я очень нужен этим несчастным дядям, лежащим на своих госпитальных койках или ковыляющим на костылях по протоптанным между соснами тропинкам. Мне нравилось, как ласково они смотрели на меня, как каждый старался подозвать к себе, погладить по голове. Особенно они любили песенку про Костю-моряка. Когда я заводил «Шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил …», раненые просто покатывались от моего исполнения. Мне тогда было всего четыре года, кажется, я и не помнил-то ее полностью, но ни меня, ни бойцов это не смущало – если я путался, они сами подсказывали мне слова, а то и допевали уже сами до конца. После «концерта» я обычно направлялся на кухню. Там, веселые повара-солдаты угощали меня чем-нибудь вкусненьким, а когда мой отец, как дежурный офицер, приходил снимать пробу, ему говорили: «А ваш сынишка уже был здесь и пробу снял».
Наган
Сразу после войны мы жили, в небольшом эстонском городке Раквере. Мои родители были военными врачами и служили в госпитале. Как-то к нам в гости зашел товарищ отца а, уходя, подарил мне немецкий трофейный наган. Настоящий боевой наган! Можно себе представить, какое это было для меня сокровище. Это вам не какой-нибудь струганный игрушечный пистолетик! Я с ним ложился спать и с ним просыпался, постоянно таскал его с собой, он стал как бы частью меня самого. Через дорогу, напротив того места, где мы жили, располагался штаб полка. Я часто заходил во двор штаба, где всегда стояло по нескольку машин, и забирался в одну из них. Как и большинство мальчишек, я обожал сидеть за рулем «взрослой» машины и изображать из себя бывалого фронтового шофера. Я надувал щеки, страшно фырчал и яростно крутил баранку, объезжая воронки и уворачиваясь от немецких бомб: «Эх, путь-дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбежка любая…». Когда меня спрашивали, кем я хочу стать, я неизменно отвечал, что сначала буду чистеньким летчиком, а потом чумазым шофером. В один из таких набегов на штаб, я уселся в открытый «Виллис», который стоял прямо под окнами штабного здания. Только я «погнал» по фронтовой дороге, отстреливаясь от врагов из подаренного мне нагана, как окно на втором этаже распахнулось, и грозный зычный голос проорал: «А ну положи пистолет на место и марш из машины!». Я глянул вверх и весь сжался, настолько страшным мне показалось перекошенное лицо офицера. На меня еще никто никогда так не кричал. До смерти перепуганный, я безропотно положил свое сокровище на сиденье, выполз из машины и весь в слезах побежал домой. Мама как раз оказалась дома. Я бросился к ней и сквозь рыданья пытался рассказать о своем горе. Наконец, она поняла, в чем дело, взяла меня за руку, и мы отправились во двор штаба. Но, «Виллиса» там не оказалось. Я снова разрыдался. Так пропал мой замечательный наган, а я получил свой первый жизненный урок. Всегда ли нужно быть таким послушным и пугливым? Я думаю, что этот опыт неосознанно отложился в моем мозгу. Да и как я мог осмыслить его в свои четыре года? Конечно, характер формируется с поступка, с преодоления. Но и этот, затаившийся в закоулках сознания случай, нанесенная обида, в нужную минуту помогут, подскажут: «А помнишь?».
Поездка к Финскому заливу
Сразу после войны мы некоторое время жили в Эстонии, в небольшом городке Раквере, расположенном в двадцати километрах от Финского залива. Мой отец, военный врач, служил в госпитале. Кроме меня, из детей военнослужащих никого больше не было. Эстонских ребят тоже было не видать. Наверное, местные жители боялись выпускать детей на улицу. Но отсутствие сверстников меня не тяготило. Мне уже было почти пять лет, я считал себя вполне самостоятельным человеком, и моя вольная жизнь «волка-одиночки» меня вполне устраивала. В общем, пока мои родители трудились в госпитале, я был предоставлен самому себе. Недалеко от нашего дома находилась авторота воинской части. Я частенько туда наведывался, торчал в гаражах – смотрел, как солдаты ремонтируют машины, залезал в кабинки, воображая себя шофером. Однажды, когда я сидел вот так в кабине грузовика, дверца открылась, и веселый голос произнес:
- А ну-ка, малый, подвинься.
Распахнув дверцу кабины, на меня смотрел молодой солдат. У него были коротко стриженые светлые волосы, слегка вздернутый нос картошкой и веселые глаза. Я с сожалением оторвался от руля и передвинулся на место пассажира.
- Вова, - представился он.
- Феликс Андреевич, - солидно ответил я.
Вообще-то дома меня уменьшительно ласково звали Фаликом, но сейчас мне страшно хотелось выглядеть взрослым и дать понять этому Вове, что я здесь находился не просто так, а тоже занимался важным мужским делом.
- Но можно и Фалик,- уже более благосклонно добавил я, - меня так папа с мамой зовут.
- Ого! Да ты, я смотрю, парень серьезный. Сейчас поедем. Хочешь?
Еще бы не хотеть!
- Конечно, хочу, а куда?
- На море.
На море, так на море. Никогда не видел. Интересно. Мне показалось, что ехали мы долго, наконец, появилась полоска воды, которая ширилась, ширилась и вдруг передо мной открылась бесконечная, до самого горизонта, водная гладь. Это потом я узнал, что мы приехали к Финскому заливу. Мы остановились в расположении какой-то воинской части, мой водитель приказал мне не вылезать из кабины, а сам куда-то исчез. Потом машину чем-то загрузили, и мы стали разворачиваться к отъезду. Дальше перед нами, шагах в десяти, земля кончалась и была видна только вода.
- Сейчас будем прыгать с обрыва, - совершенно серьезно сказал Вова, - не боишься?
А чего бояться? И не страшно совсем. Ведь рядом сидит большой, добрый, сильный и веселый дядя-солдат. Если он собирается прыгать на машине с обрыва, значит так надо. Взрослым лучше знать.
- Нет, не боюсь, - бодро ответил я.
- Ну, ты, молодец, храбрый пацаненок! Это я пошутил насчет обрыва. Вот развернемся и поедем домой. Есть хочешь? Проголодался, поди?
Я согласно закивал головой. С самого утра ничего не ел, а день уже был в самом разгаре.
У меня давно от голода стало подводить живот, но я молчал.
- Сейчас мы с тобой перекусим. Тут мне ребята жареной рыбы дали, сами здесь наловили.
Вова достал из бардачка хлеб, потом развернул бумажный сверток. В нем была большая рыбина. От ее аппетитного вида и запаха у меня потекли слюнки.
- Налетай, не стесняйся, - Вова разломил рыбину и с помощью ножа стал отделять мясо от костей, - бери вот этот, без косточек, - сказал он, пододвигая ножом основательный кусок.
Я жадно принялся есть рыбу, заедая ломтем черного хлеба. Мне казалось, что я в жизни не ел ничего более вкусного. Не осилив отведенный мне кусок, я захотел пить.
- Вот, пей, - как, догадавшись, Вова протянул мне фляжку с водой.
Сытный обед сморил меня, и я проснулся, лишь когда мы въезжали в расположение части. Меня там уже поджидал отец. Он хмуро посмотрел на Вову и я догадался, что моему другу грозит большая неприятность. Вова стоял вытянувшись, по его безусому, почти юношескому лицу было видно, что его тревожили последствия этой истории с поездкой.
- Виноват, товарищ капитан, но уж больно ваш сынишка хотел съездить, море повидать.
- Пап, не ругай его, он хороший, добрый, мы с ним рыбу вкусную ели, - вступился я за Вову, и для убедительности добавил, - мы так больше не будем.
Отец неожиданно улыбнулся:
- Не будем, - передразнил он меня, - тоже мне защитник нашелся. Пошли домой, скоро вечер, мама волнуется, куда ты пропал.
- Вольно, - сказал он, все еще стоявшему по стойке смирно Вове.
В это время подошел дежурный офицер, старший лейтенант. Я помнил, что он бывал у нас дома, звали его Николай. Он вопросительно посмотрел на отца.
- Все в порядке, Коля, не наказывай парнишку, - попросил его отец.
Мы отправились домой, я оглянулся – Вова помахал мне рукой. Я ему в ответ тоже. Все- таки, классно мы с ним съездили. Спасибо тебе Вова, что ты взял меня с собой и не побоялся нарушить воинский устав! Долго еще я буду вспоминать и эту поездку, и вкуснейшую рыбу.
Как мы рыбу «ловили»
Я долго еще помнил и ту поездку к Финскому заливу с солдатом-шофером Вовой, и ту вкусную жареную рыбу, которой он меня накормил. Как я потом понял, солдаты вряд ли целым полком сидели с удочками на берегу, чтобы поймать себе рыбки на обед. Существовали и другие более убедительные способы рыбной ловли. На одну из таких рыбалок как-то взял меня отец. Поехали мы на мощном открытом «Додже» с железными бортами, нечто среднее между легковым «Виллисом» и «Студебеккером». Кроме нас с отцом был еще один офицер и несколько солдат. Остановились у какого-то лесного живописного озерка. Потом все отошли от берега, а один из солдат бросил в воду гранату, раздался глухой взрыв, и столб воды красивым фонтаном осел на поверхность озерка. Через несколько минут начала всплывать глушенная рыба. Ее было много. То тут, то там появлялись белые полоски рыбьих брюшков. Солдаты спустили на воду надувную лодку и стали собирать «улов». Мне было все страшно интересно: и как взорвалась граната, и как всплывала рыба, и как солдаты собирали ее. В силу своего малолетства я тогда не мог оценить – плохо поступили дяди или нет. Но и сейчас, по прошествии многих лет, я не могу осуждать тот способ добычи рыбы. Время было тяжелое – всего несколько месяцев назад закончилась война. Продуктов не хватало. В госпиталях еще было полно раненых и рыбная диета, хотя бы изредка, им бы явно не помешала. Да и личному составу основательно поднадоел паек, состоявший из консервов и соленой трески. Так что, было не до удочек – война научила смотреть проще на некоторые вещи.
В Феодосии
Моя мать должна была родить моего будущего братишку Алешку, и отец отвез ее и меня на свою родину, в Саратов. А самого отца перевели в это время в Феодосию. В августе 1946-го родился братишка, и весной отец забрал нас к себе.
Жили мы на самой окраине Феодосии в поселке Сарыголь, сейчас это станция Айвазовская. Устроились в саманной хате с двумя маленькими комнатками с глинобитным полом. В простенке между комнатами стояла печка, а во дворе еще находилась летняя кухня.
В отличие от Эстонии моя жизнь в Феодосии была совсем другой. Здесь было полно моих сверстников мальчишек, мы гурьбой гоняли по улицам, ловили марлей маленьких рыбешек и мальков в речушке Байбуге и целыми днями пропадали на море. За поселком было большое поле, за которым начинались первые отроги гор, с них во время сильных дождей вырывались потоки воды и затопляли его. Однажды в такое наводнение попало небольшое стадо коз. Захлебнувшиеся козы лежали на боку с огромными вздутыми животами. Мы бродили по колено в воде среди этих бедняг, а мальчишки из озорства проволокой протыкали у коз животы, и из них с шумом вырывался воздух с водой. Я бы тоже .непротив потыкать, но не мог – на шее у меня сидел мой двухлетний брат Алешка, за которым мне было поручено присматривать. Зато он был в восторге.
На этом поле находилось несколько подбитых во время войны танков, пушек и еще какой-то военной техники. Не знаю почему, может быть у саперов еще руки не дошли, но в танках и около пушек лежали снаряды. Я помню, что снарядов этих было много. Мы лазали по танкам, играли в войну, а более взрослые ребята, лет двенадцати-четырнадцати, развлекались тем, что эти снаряды разбирали и высыпали из них порох. Он напоминал по форме гильзы от мелкокалиберной винтовки, только зеленого цвета. Из пороха мы насыпали по земле длинные дорожки, поджигали их и смотрели, как огонь, пожирая порох, мчался по этим дорожкам. В один прекрасный день эти игры чуть не закончились трагически. Ребята решили подвести пороховую дорожку к одному из снарядов – посмотреть, как он разорвется. Ну, он и разорвался, да так, что одному мальчишке чуть не оторвало осколком руку, а остальные, к счастью, отделались незначительной контузией. Хорошо еще, что догадались заранее отойти от того места. После того случая, там появились военные, опасный участок был огорожен и доступ туда нам был закрыт. Но «война» нас не отпускала. В качестве стрелкового оружия мы выстругивали пистолеты или автоматы или делали «поджиги» - к пистолету вместо дула прикручивали медную трубку с пропиленной сбоку дырочкой, потом соскабливали в трубку серу со спичек и поджигали ее через эту дырочку. При желании можно было забить в «поджиг» пыж из бумаги, и вложить какую-нибудь дробину или горошину. Во время «войны» использовать рогатки запрещалось, зато можно было кидаться камнями. У меня до сих пор над правой бровью сохранился след бывалых сражений – вросший, едва заметный кусочек угля. Здесь же, в Феодосии я пошел в школу, а во втором классе меня приняли в пионеры. Мне из этих двух школьных лет почему-то запомнились два эпизода. Это, когда на торжественной линейке, посвященной принятию в пионеры, старшая пионервожатая повязывала ребятам красные галстуки, а для меня галстука не хватило, и мне было обидно. Правда, потом мне повязали его прямо в классе, во время урока, но это было уже не то.
И еще, когда на уроке русского языка наша учительница Клавдия Петровна сказала, что как исключение, слова серебряный, оловянный, деревянный пишутся с двумя «н». Авторитет учительницы был настолько велик, что, когда мне на глаза попалась книжка «Князь Серебряный», я полез в орфографический словарь, чтобы убедиться, что это не опечатка.
Праздник
Сразу после войны мы некоторое время жили в Эстонии, где отец служил в гарнизонном госпитале, а затем его перевели в Крым, в Феодосию. На окраине Феодосии, в поселке Сарыголь, где располагалась воинская часть отца, мы и стали жить. И был там у меня друг Петька, с которым мы вместе учились в первом классе. Самое главное – его отец работал машинистом настоящего паровоза! Иногда, тайком от своих родителей, я бегал с Петькой на станцию, и нам разрешалось залезать в будку паровоза. Помню, как в первый раз меня поразило множество переплетающихся медных трубок, рычагов, колесиков, манометров с прыгающими в них стрелками. Паровоз время от времени с шумом выпускал пар, в топке бушевало пламя и восхитительно пахло машинным маслом! Правда, прокатиться нам все никак не удавалось – это было запрещено правилами. Но однажды нам повезло.
Было 1 Мая - большой весенний праздник. Мать с утра надела на меня новый байковый костюмчик и выпустила погулять. Петька, поджидавший меня во дворе, предложил отправиться на станцию к его отцу, который по случаю праздника обещал покатать нас на паровозе. Знакомая черная махина уже стояла под парами. Поднялись в кабину к машинистам. Их было двое – отец Петьки и его помощник. Паровоз вот-вот должен был совершить несколько маневров на путях, и нам разрешили выйти из кабины на специальную площадку. Мы крепко ухватились за поручни, паровоз поехал, а нашему восторгу не было предела. Но через некоторое время отец Петьки отправил нас домой. Мы солидно, не торопясь, вытерли свои руки паклей, и «устало», как и полагается после тяжелой смены, спустились по ступенькам на землю под завистливые взгляды мальчишек. Дело в том, что наш паровоз остановился всего шагах в десяти от металлической ограды, отделявшей железнодорожные пути от города. И здесь всегда было полно набежавшей ребятни, которая, уткнувшись в железные прутья ограды, наблюдала за вагонно-паровозной жизнью станции. Но на этот раз повыше мальчишеских голов я увидел еще одну – она принадлежала дяде в парадной военной форме. Сердце екнуло. Это был мой отец. Он без улыбки смотрел на меня, приглашая согнутым указательным пальцем подойти к ограде. Вот это я влип! Ведь мне строжайшим образом было запрещено ходить на станцию, а уж тем более кататься на паровозах. Да и мой новый костюмчик выглядел не лучшим образом. Как я ни старался уберечься, но нескольких пятен мазута и машинного масла избежать не удалось. За спиной отца я увидел большую группу офицеров – то ли они собрались здесь для какого-то торжественного мероприятия по случаю праздника, то ли, наоборот, мероприятие уже закончилось. Ну, бывают же в жизни такие злосчастные совпадения! Я подошел к ограде. «Немедленно домой!», - строго приказал отец и в это время его позвали. А мы с Петькой и так собирались идти домой.
В одном месте дорога проходила через большой пустырь. И тут мы увидали домашних гусей. Серые и белые, большие, упитанные, они, не спеша, вперевалочку ходили по пустырю, пощипывая травку. Вот повезло! Это ж какое удовольствие гонять гусей, заставляя их взлетать! Мы с Петькой тут же принялись за дело. С криками, размахивая руками, подбежали к гусям, те с недовольным гоготом, после долгого разбега, наподобие бомбардировщиков, взлетели и, пролетев на высоте метра с десяток шагов, тяжело плюхнулись на землю. Так продолжалось долго. «А ну, прекратите!»,- услышал я до боли знакомый голос. Так и есть, отец! Доигрались. Пока мы с Петькой гоняли гусей, отец успел нас нагнать. Да что же это за день такой! Отец подошел, ничего не говоря, взял меня за руку, и так, не отпуская, привел в дом. Потом, так же молча, снял с себя офицерский ремень, а с меня новые байковые штаны и зажал мою голову между своих ног. «Это тебе за паровоз! Это тебе за гусей! Это тебе за паровоз! Это тебе за гусей!», - приговаривал он, опуская ремень на мою задницу. Больно мне особенно не было, и я молча перенес экзекуцию. Все произошло очень быстро. Рядом стояла мать, очевидно, ничего не понимая и даже не успев вмешаться. «Ты представляешь?», - сказал отец, - «он не только на паровозе катался, но еще и гусей хозяйских гонял».
Это было первый раз, когда отец поднял на меня руку. Были, конечно, и раньше легкие шлепки, но больше всего я боялся тягостных разговоров, когда, сидя на стуле, отец подзывал меня и начинал объяснять мне «что такое хорошо и что такое плохо». Я стоял, переминался с ноги на ногу, изучал потолок и тоскливо думал: «Хоть бы ремнем отстегал, и то было бы лучше». Ну вот, мечта сбылась. Получил и ремнем. А все-таки классно я провел праздник!
Наш 6-й «В»
Шел 1953-й год. Я, мама и мой младший братишка Алешка жили тогда в Саратове, а папа служил в Группе Советских войск в Германии. Он был военным врачом. И вот от него пришло письмо, что он может забрать нас к себе. Вернее, поехать к нему сначала должна была мама с Алешкой, а уж потом, через год, забрать и меня. Дело в том, что в то время в Потсдаме, где служил отец, школы для советских детей пока не было и поэтому целый год мне предстояло провести в Иваново у своей бабушки, а также проучиться здесь в шестом классе.
Привезли меня в Иваново в разгар лета, до начала учебы было еще далеко и мы свой мальчишеский досуг проводили исключительно на улице, тем более что телевизоров, компьютеров и различных электронных игрушек тогда не было. Рядом с домом были построены для жильцов деревянные сарайчики под разный домашний хлам. Здесь мы и пропадали, играя в расшибалочку, пристеночку или в зоску, набивая внутренней стороной стопы кусочек бараньей или козьей шкурки с мехом и с прикрепленным кусочком свинца для тяжести. Ребята с нашего двора сперва отнеслись ко мне, как к любому новенькому, настороженно: что, мол, за птичка? Но после одного случая, все вопросы были сняты. Как-то мы отправились купаться на речку Талку. Лежали на берегу, на травке, вдруг один из пацанов говорит, обращаясь ко мне: «СлабО прыгнуть с вышки?». Шагах в десяти от нас, стояла семиметровая деревянная вышка для прыжков в воду. Я, не говоря ни слова, встал и пошел к ней. Стал подниматься по лестнице: трехметровая площадка, пяти – можно сигануть отсюда. Нет уж! Прыгать, так прыгать! Сердце стучало, как африканский барабан. Вот и самый верх. Глянул вниз, голова закружилась. Было страшно. Люди сверху казались лилипутами. А, была, ни была! Я глубоко вздохнул, вытянул руки по швам и прыгнул солдатиком. Прыгнул не совсем удачно, меня потянуло вперед, ноги немного разошлись, и я здорово ударился об воду. Еле выбрался на берег, прихрамывая и слегка согнувшись, подошел к пацанам, и также молча, как и ушел, лег. Они одобрительно посмотрели на меня. Теперь я был свой.
В школе меня определили в 6-й «В». Здесь я тоже без проблем влился в коллектив, особенно после того, как в школьном коридоре повалил на пол одного из одноклассников, обозвавшего меня фрицем, и начал мутузить его, а проходивший мимо физрук, наклонившись, одобрительно похлопал меня по плечу.
Надо сказать, класс у нас был тот еще. Верх здесь держали трое переростков-второгодников. Они же были и организаторами различных «шалостей». Мы уже считались старшеклассниками и поэтому учились во вторую смену, уступив утренние часы малышне. Где-то после третьего урока в классных комнатах становилось темновато и по всей школе включали свет. Иногда это служило поводом для «развлечений». Один из второгодников залезал на учительский стол, точно над которым с потолка свисала лампочка, выкручивал ее при молчаливом одобрении класса, и, вставив в патрон шарик из бумаги, вкручивал лампочку обратно. Приходил учитель, свет, естественно, не включался, и в классе наступал невообразимый гвалт. Сразу же начиналось излюбленное занятие – стрельба из рогаток бумажными шпонками. Каждый уважающий себя ученик имел такую рогатку. Делалась она из тонкой стальной проволоки диаметром около 2 мм, к которой прикреплялась такая же тонкая резинка. Затем кусочек жеваной бумаги сворачивался в трубочку и сгибался пополам. Шпонка готова. Оставалось лишь вставить ее в резинку, и отправить по назначению. Замечательна эта рогатка была еще и тем, что ее легко можно было спрятать, зажав в кулаке или прикрыв тетрадкой. Все эти штучки с лампочкой проделывались обычно на уроке географии, которую вела вредная географичка Глафира и которую мы звали про себя Указкой. Ее излюбленным выражением было «можно прожить без математики, но без географии вы пропадете». После безуспешных попыток включить свет, Указка, уже наученная горьким опытом, начинала кричать, что мы хулиганы и недоросли, и бежала за директором. Приходил сторож Митрич, который при общем восторге класса, кряхтя, влезал на учительский стол, и ликвидировал «аварию». Директор школы Иван Сергеевич, невысокий, седовласый, стриженный под «ежик» человечек, всегда в своем черном кургузом мятом пиджаке, говорил нам, что «ваш 6-й «В» самый отъявленный в школе, и что если бы империалисты узнали о вашем поведении, то они прислали бы вам поздравительную телеграмму». Все в школе звали его Капитал, потому что он к месту и не к месту не преминул вставить, что когда он учился в институте, то прочитал весь «Капитал» Карла Маркса от корки до корки и, что до сих пор хранит этот экземпляр, где все страницы испещрены его примечаниями.
Но было у нас еще два учителя, над которыми мы не измывались и даже по-своему любили. Это учитель русского языка и литературы Николай Николаевич и математик Виктор Кириллович. На литературе, мы сидели, затаив дыхание, настолько увлекательно Никник (и он не избежал прозвища) вел урок. Помню, когда мы проходили «Му-Му» Тургенева, он протянул вперед руки с чуть согнутыми, обращенными вверх ладонями и с чувством сказал: «Да если бы Герасиму позволили жениться на Татьяне, он бы на руках ее носил!». Казалось, что наш Никник сейчас вот подойдет к первому сидящему за партой ученику и возьмет его на руки, чтобы показать, как бы Герасим носил на руках свою Татьяну. Сам Николай Николаевич раньше был моряком, во время войны служил на эсминце. Девятого мая, в День Победы, мы видели, как он пришел в школу в морском бушлате с боевыми наградами. Мы его уважали.
Математик Виктор Кириллович, по прозвищу Пифагор, был худощав, с желчным морщинистым лицом и следами тихого пьянства. Мы знали, что у него тяжело больна жена, которая вот уже несколько лет была прикована к постели, и сочувствовали ему. Наверное, он был преподавателем от Бога – так удивительно доходчиво он объяснял нам новый материал, а мы так же легко и даже с каким-то азартом его воспринимали. В то же время он мог быть раздражительным и грубым, когда приходил с бодуна или в легком подпитии. Тогда Пифагор придирался по пустякам и даже мог отвесить затрещину. Почему-то он терпеть не мог Мишу, сидевшего за самой дальней партой. Это был здоровый, деревенского вида увалень, чей облик весьма соответствовал его имени. Надо сказать, ученье давалось Мише с превеликим трудом, и он, видимо, навсегда свыкся с этой мыслью. Однажды Пифагору, будучи в таком вот состоянии легкого подпития, в самом начале урока что-то в Мише не понравилось, он подошел к нему, и несколько раз в остервенении пнул его ногой. Миша никак не реагировал, а лишь с виноватым выражением хлюпал носом. Потом, ухватив за волосы одного из крутившихся рядом второгодников – своих верных шестерок, Пифагор потащил его за собой по проходу между партами. Тот, тыкаясь в спину носом, с глупой улыбкой покорно семенил сзади. Дойдя, таким образом, до стола, Пифагор отпустил своего верноподданного, окинул класс мутноватым взглядом, устроил голову на руки и заснул. Быстро сообразив, что к чему, наша тройка переростков стала обходить класс, собирать, у кого какая есть мелочь – на чекушку для математика. Сейчас геометрия, а еще будет следующий урок алгебра – и кто его знает, чего он удумает. Как ни странно, мы на Пифагора обиды не держали, списывая эти срывы на тяжелые семейные обстоятельства. Через полчаса чекушка уже обосновалась в его кармане. Он с удовлетворением ощупал его, и в это время прозвенел звонок на перемену. После перемены Пифагор, показательно бодрым шагом войдя в класс, сразу объявил контрольную. Что на него нашло сегодня? Хотя его военная хитрость была понятна – это чтобы не объяснять новый материал, и, пока мы решаем примеры, сидеть себе за столом и благодушествовать, стараясь не расплескать остатки кайфа. Он раздал по рядам четыре варианта контрольных и опять уронил голову на руки. Шёпотом решили писать всем классом только первый вариант и поручили это лучшему математику класса Боре Нудельману, по прозвищу Шнобель. Тот, тихо зайдя за спину Пифагора, мелом на доске едва успел написать решения первых двух примеров из пяти, как Пифагор вдруг очнулся.
- Ну, как, написали? - спросил он, отрывая голову от рук.
- Да-а!
- Тогда, подходи по очереди, показывай.
Первые четыре человека сразу же выстроились у стола, надеясь на халяву получить пятерки.
-Т-а-к. Почему клякса! Два. Не глядя на решение, вынес свой вердикт Пифагор. Давай следующий.
Кто не помнит, в то время шариковых авторучек не было, и писали перьевыми ручками, обмакивая их в чернильницу.
- Молодец! Чисто и аккуратно. Пять. Следующий.
Расправившись, таким образом, с этой четверкой, Пифагор решил закончить проверку контрольной.
- А теперь, - он приложил палец к губам,- быстренько все собрались и тихо по коридору за мной.
Нам не надо было повторять дважды, и уже через минуту мы на цыпочках шли за Пифагором по коридору мимо дверей, за которыми слышались приглушенные ответы учеников, объяснения учителей. Вот и выход из школы. Ура! Свобода! Но, таких случаев за весь учебный год было мало, может, всего два-три.
Сейчас, вспоминая то время, и пытаясь проанализировать свои тогдашние ощущения, я с удивлением обнаружил, что мы ничего особенного в нашем поведении не усматривали. Мы с равнодушным интересом наблюдали за проделками второгодников, нас не шокировали пьяные срывы Пифагора, с удовольствием проказничали на уроках и радовались, когда заболевал кто-то из учителей – прекрасный предлог пропустить занятия. Мы просто не задумывались над этим.
Дядя Дима
Шестой класс я отучился в Иваново, у своей бабушки по матери. Родители мои находились в это время в Потсдаме, по месту службы моего отца, военного врача, в одной из частей Группы Советских Войск в Германии. А этим летом они должны были забрать меня к себе.
В Иваново мы жили в небольшом двухэтажном доме на два подъезда. Дом этот стоял обособленно на пустыре недалеко от улицы Красных зорь. С одной стороны дома была большая зеленая лужайка, а со стороны подъездов – огороды под картошку. Шел 1954-й год. Время было хоть и не совсем послевоенное, но все равно трудное, и люди выживали, кто как мог. Так что своя картошка служила хорошим подспорьем. Я тоже «зарабатывал себе на жизнь». Бабушка (я звал ее бабусей) картофельные очистки не выбрасывала, а складывала в ведро; за неделю оно наполнялось, и в воскресенье меня отправляли с этим ведром на рынок, где я их и продавал за три рубля. Цену установила бабуся и я ее строго придерживался. Бывало, тетки на рынке уговаривали меня скостить рубль-полтора, мол, и очистки не те и ведро не полное, но я стоял насмерть и, в конце концов, получал свои заветные три рубля. Эти денежки уже были мои, честно заработанные. Их как раз хватало, чтобы сходить в кино и купить мороженое. Кроме меня и бабуси с нами жила моя тетка – тетя Лида, а год назад вернулся из заключения дядя Дима. Отсидел он три года. За что, мне не говорили – мал еще. Но тогда срок можно было схлопотать за что угодно. Я как-то слышал, что одной работнице хлебозавода, совсем еще девчонке, впарили аж восемь лет за то, что вынесла буханку хлеба. У нас была двухкомнатная квартира на первом этаже. На небольшой уютной кухне главенствовал длинный дощатый стол, а в углу стояла кровать, на которой спал дядя Дима. Каждую субботу тетя Лида обливала стол водой и до блеска выскабливала его кухонным ножом. Кухня служила нам кают-компанией. Вечерами мы все вместе собирались в ней, взрослые обсуждали свои взрослые дела, а я, прислушиваясь к их разговору, читал какую-нибудь книгу.
Дядя меня любил, а я старался хотя бы в чем-то походить на него. В то время среди приблатненных или, как тогда говорили, «схваченных» парней, была мода заправлять брюки в носки и носить кепки с маленьким козырьком и плетенкой над ним. Я тоже, выходя из дома, как и дядя Дима заправлял брюки в носки, а вот с кепкой была проблема – таких в продаже не было и откуда они появлялись для меня было загадкой. Я страшно завидовал их обладателям. Однажды выпросил у дяди Димы его «плетенку» и в таком виде пошел в кино, с удовлетворением отмечая уважительные взгляды встречавшихся пацанов. Фильм был про колхозную жизнь, про настырных председателей и правильных парторгов и я заснул. Последнее, что я слышал с экрана: «Смотри! Укатают сивку крутые горки!». Когда проснулся, народ уже расходился. Потянулся проверить на голове плетенку, но к моему ужасу, ее не оказалось. А прямо передо мной на стуле сиротливо висела трогательно предназначенная для меня «компенсация» - какая-то угрюмая коричневая бесформенная фуражка. С этой фуражкой я и пришел домой весь в слезах: вот так, доверили растяпе один раз классную кепку поносить! Но, дядя Дима успокоил меня, сказал, что это ерунда и, чтобы я не расстраивался по пустякам.
В школе, когда я там появился, меня стала доставать взрослая школьная шпана. То ли потому что был новеньким, то ли потому что всегда был опрятно одет, то ли они узнали, что мои родители находились в Германии, и это вызывало у них неприязнь и озлобление. Они отпускали в мой адрес оскорбительные шуточки, толкали, выбивали ногой из рук портфель и даже требовали денег. Я давал сдачи своим обидчикам, после уроков дрался, как тогда было принято, «один на один до первой крови». Но силы все же были слишком не равны. Набравшись духу, я рассказал о своих проблемах дяде. На следующий же день он подошел к школе, когда закончились занятия. Я показал ему группу переростков, которые терроризировали малышню и меня. Дядя направился к ним и что-то тихонько стал говорить. Потом подошел ко мне: «Все нормально, Фалька, - сказал он коротко, - больше тебя никто пальцем не тронет». Так оно и случилось. После его визита шпана стала обходить меня стороной.
Однажды дядя Дима пришел с красивой девушкой, они уединились на кухне, но вскоре дверь распахнулась, и мне показалось, что девушка пытается уйти. Мне всегда хотелось оказать дяде хотя бы какую-то услугу. А тут такой случай! Я по-своему понял свой «долг» и, улучив момент, припер дверь поленом. В кухне наступила тишина, и я полено убрал. Через некоторое время они вышли, девушка улыбалась, а дядя Дима потрепал меня по голове и сказал: «А ты, Фалька, молодец!». Я был горд и счастлив.
Эту девушку я уже больше у нас дома не видел, а дядя Дима помрачнел, выглядел расстроенным, дома подолгу молчал, и я никак не мог понять причину смены его настроения.
В тот летний воскресный день я устроился на лужайке за домом с «Педагогической поэмой» Макаренко. Читать я любил. Свою первую «взрослую» книжку я прочитал, когда мне было семь лет. Это были «Водители фрегатов» про морские путешествия, и с тех пор процесс чтения захватил меня. Лежа на животе, я смотрел в раскрытую книгу, а сердце сладко замирало от предстоящей встречи. Завтра должны приехать из Германии родители и забрать меня к себе. Вдруг раздался звук сирены, и у нашего дома затормозила Скорая помощь. К кому бы это? Дома у нас находились бабуся, тетя Лида и дядя Дима. А если кто из наших? Я бросился домой. Первое, что я увидел – это раскрытую дверь уборной, а там тетю Лиду и дядю Диму. Он сидел на полу, вытянув ноги, с опущенной головой. Сзади, обхватив его руками и широко раскинув ноги, сидела тетя Лида. У нее было белое, как мел, лицо и широко раскрытые безумные глаза. С деревянных полатей над ними свисал желтый провод с петлей на конце! У меня ослабели ноги, и все захолонуло внутри. Мужчина в белом халате, как оказалось, санитар, хлопотал над бабусей, которая сидела в большой комнате, откинувшись на спинку дивана рядом с телефоном. Наверное, она и вызвала Скорую. Женщина врач прошла в уборную, наклонившись, пощупала пульс у дяди Димы и по очереди приоткрыла веки.
- Он еще жив, - сказала она, - надо отнести его в комнату.
Втроем, врач, санитар и тетя Лида, отнесли дядю в большую комнату, сильно толкнув в тесной прихожей меня, окаменевшего, и положили на полу, между стеной и столом. Я последовал за ними. Врач достала шприц и что-то ввела ему в руку, а потом в область сердца. Опустившись на колени, они по очереди с санитаром стали делать дяде Диме искусственное дыхание, массировать грудь. Это продолжалось долго. Из его рта вырывался воздух, иногда пузырились губы, но дядя Дима не подавал никаких признаков жизни. Вдруг глаза его открылись, он посмотрел на всех каким-то тоскливым взглядом, и по щеке потекла слеза. Ведь ему не было и тридцати! Через секунду голова откинулась набок, замерла. Врач поднесла ко рту дяди Димы зеркальце, а затем, чтобы окончательно убедиться в своих выводах, потянула его за язык щипцами с кольцами на концах и отпустила. Язык безвольно упал обратно в черную щель рта.
- Умер, - коротко констатировала врач и поднялась с колен.
Бабуся и тетя Лида оцепенело стояли рядом и в какой-то безумной надежде следили за каждым движением врача. Услышав это страшное, не укладывающееся в голове слово, они разом, как подкошенные, рухнули по обе стороны дяди Димы, на его раскинутые руки. Их тела затряслись в рыданиях. Они гладили и целовали его лицо, волосы и невыносимо громко, не по-человечески, кричали. В их крике было столько боли, столько скорби, что я невольно закрыл глаза, меня пошатнуло.
- Идем, детка, отсюда, не надо тебе смотреть на это, - сказала спустившаяся со второго этажа соседка Зинаида, мягко взяла меня за плечи и повела в соседнюю маленькую комнату.
Дядю Диму увезли в морг. Наступила ночь. Я лежал в темноте на бабусиной кровати. Слышал, как переговаривались бабуся с тетей Лидой, к ним примешивались еще какие-то женские голоса. Это пришли соседки помочь и поддержать в горе. Из кухни доносились запахи приготовляемой пищи. Начали готовиться к поминкам. Все перебивал запах жареной рыбы. Почему-то он ассоциировался у меня с трупным запахом, мне казалось, что именно так должно было пахнуть мертвое тело. Этот запах преследовал меня еще долгие годы.
Проснулся я поздно, с тяжелым тревожным чувством. Уже во всю светило солнце. В комнатах было прибрано, бабуся и тетя Лида хлопотали на кухне, готовились к приезду моих родителей. Я вспомнил события прошедшего дня, и сердце сжалось: неужели все это было на самом деле? Неужели моего дяди Димы уже нет, и никогда не будет! Мне не хотелось оставаться в доме. От сохранившегося (или мне так казалось?) запаха жареной рыбы меня слегка тошнило. Я взял «Педагогическую поэму» и пошел на свою любимую лужайку. Лег, как обычно, на живот, раскрыл книгу. Где же я остановился? Ага, вот. Глава начиналась: «Чобот повесился ночью на третье мая». Читать расхотелось. Я захлопнул книгу и вернулся домой. Прошел в большую комнату, улегся на диван носом к стенке. Это был мой диван, на котором я обычно спал. Он был из черной кожи, с откидными валиками и высокой спинкой, с полочкой наверху. На полочке стояло семь белых мраморных слоников с опущенными хоботами. Я взял один, стал бесцельно рассматривать. Думать ни о чем не хотелось. В голове была пустота. Приезд родителей отошел куда-то на задний план. Так прошло около часа. Ко мне никто не подходил, старались не тревожить. Вдруг из прихожей раздались громкие оживленные голоса, какой-то шум, я поднялся, вышел.
- Сынок, дорогой! – бросилась ко мне мама.
Я прижался к ней. От всего пережитого, от радости встречи, у меня неожиданно хлынули слезы. Отец наклонился, поцеловал меня, погладил по голове. На нем был перехваченный ремнями китель. На правой стороне груди красной эмалью горели два ордена Красной Звезды, на левой – несколько полосок медальных колодок. Я им очень гордился, как, впрочем, и мамой – у нее тоже был орден Красной Звезды, только она его не носила.
Вскоре стали собирать на стол. Тот самый стол, рядом с которым вчера лежал на полу дядя Дима. Есть не хотелось. Взрослые закусывали, разговаривали. Я сидел рядом с отцом, по другую его руку сидела тетя Лида. Запрокинувшись за спину отца, я правой рукой подергал тетю Лиду.
- А папа с мамой знают о дяде Диме? – тихо спросил я ее.
- Знают, Фалик, знают, - также тихо из-за спины ответила она.
Этот ответ почему-то немного успокоил меня.
На следующий день дядю Диму похоронили. Гроб поместили на полуторке с откинутыми бортами, мы шли следом. Провожать его в последний путь пришло много людей из соседних, таких же, как наша, двухэтажек. Все хорошо знали друг друга, а дядю Диму любили за его добрый нрав и готовность всегда откликнуться на просьбу, прийти на помощь. Родители не стали дожидаться девяти дней – отцу надо было возвращаться на службу. И через день после похорон мы уехали в Германию. Прощай, дядя Дима, прощай, родное Иваново! Прощайте навсегда. Больше мне сюда уже не суждено было возвратиться.
Фалькины сказки
Ольха
Воспитательница в нашем детском садике как-то задала нам вопрос, кто какие знает деревья? Дома я привлек на помощь папу. Стали вспоминать, какие деревья растут в лесу рядом с нашей дачей, а потом начали придумывать всякие истории про деревья. То про дуб и рябину, то про березу и сосну. Больше всего нам понравилась история про кедр, дуб, клен, тополь и ольху. Но мама нас раскритиковала. Кедр у нее, видите ли, не растет вместе с ольхой, и вообще, говорит, слишком много нюней. Ох, уж эти научные сотрудники! Мы ей – но ведь это же ска-а-зка! И не стали ничего менять, ведь в сказке все бывает. И вот, что у нас получилось.
На окраине одного села, неподалеку от речки росли тополь, дуб, клен, кедр и ольха. Никто не помнил, как эти деревья тут оказались. Взрослые во время покоса любили в жаркий летний день отдохнуть в их тени, а девушки и парни водить здесь праздничные хороводы. Деревья еще с детства, как могли, заботились друг о друге. Особенно они берегли красавицу ольху, в ненастье прикрывая ее своими могучими кронами. Все они были влюблены в ольху, и каждый втайне мечтал стать ее женихом. Тополь радовал глаз своей стройностью и красотой. Легкий, веселый, кудрявый клен развлекал песнями, сказами и прибаутками. Дуб был приземист, кряжист и силен. Он успешно торговал своими желудями и считался завидным женихом.
И тополь, и дуб, и клен оказывали ольхе всяческие знаки внимания, каждый пытался хоть чем-то угодить ей, но красавице ольхе был по сердцу могучий кедр с его необычной длинной мягкой хвоей, кедровыми шишками и вкусными орешками. Около него всегда было много детишек, которые играли в его тени и лакомились этими орешками. Все это очень нравилось ольхе, и она представляла себе, каким хорошим мужем и добрым заботливым отцом он мог бы стать. Но кедр был из знатной и богатой семьи, а его родители проживали на каком-то далеком неведомом Алтае. Поэтому ольха не питала никаких надежд на то, что они когда-нибудь поженятся. А между тем, кедр тоже нет-нет, да и бросал любящие взгляды на красавицу ольху и иногда присылал ей полную корзину своих замечательных орешков.Однажды наступил особенный день – это был день рождения ольхи. Омытая ночью теплым летним дождиком, стройная и прекрасная, украшенная длинными золотистыми сережками, стояла она в окружении своих друзей.
В это утро луг как-то особенно сверкал под лучами восходящего солнца, даря ольхе мириады бриллиантов капелек росы. Друзья устроили имениннице роскошное поздравление. Тополь украсил праздничный стол серебристым пухом, а дуб и кедр завалили его свежими желудями и кедровыми орешками. Клен был тамадой. Он произносил здравицы в честь именинницы и веселил всех своими прибаутками.
Наступил вечер. Огромное красное солнце медленно опускалось за горизонт, освещая своими теплыми закатными лучами праздничный стол, и луг, и речку, и легкие вечерние облака. Вдруг к ольхе подошел кедр, склонил перед ней свою красивую могучую крону и сказал: «Милая ольха, я полюбил тебя всей душой. Прошу тебя, будь моей женой. Получил я с далекого Алтая родительское благословение на наш брак, они с радостью принимают тебя в нашу семью». Ольха была счастлива. Она нежно обвила любимого ветвями и всей своей листвой уткнулась в его мягкую чуть колючую ароматную хвою.
Ольха и кедр сыграли пышную свадьбу. Ольха стала доброй и любящей матерью и женой, а кедр – заботливым мужем и отцом.
Билашка
Когда наша семья летом живет на даче, мы там любим обедать и ужинать в беседке. И как только я начинал есть, ко мне тут же прилетала оса. Она облетала мое кушанье и, проверив, все ли так как надо, усаживалась на краю блюдца и внимательно наблюдала, как я ем. Время от времени она взлетала, кружилась около меня, но всегда так не назойливо, деликатно. Она мне совершенно не мешала.
- Ой! - вскрикивала мама, - прогони ее, она тебя укусит!
- Да прибей ты ее, в конце концов. Она же укусит тебя, - советовал папа.
Но я не собирался этого делать. Во-первых, оса была очень красивая в своем желто-черном полосатом костюмчике, перехваченном изящным ремешком в тонкой, поистине «осиной» талии. Во-вторых, я считал осу своей дачной подружкой. Иногда я разговаривал с ней, а она в это время смотрела на меня, согласно перебирая своими лапками. Про себя я называл ее Билашкой.
Однажды, когда я обедал, Билашка, совершая свой традиционный инспекционный облет, случайно свалилась в стакан с компотом. Бедняга изо всех сил барахталась, пытаясь высвободиться из плена. Увидев, что моя подружка попала в беду, я тут же поспешил на помощь. Подцепив осу вилкой, я осторожно стряхнул ее за бортик беседки. Но, не тут-то было. Через несколько минут, моя Билашка, видимо, обсохнув, прилетела снова. На этот раз она неожиданно уселась на недавно подаренный мне мобильник, который висел у меня на шее, и стала что-то настойчиво втолковывать мне, энергично переступая лапками и взмахивая крылышками. Наконец, я догадался включить телефон – на нем было сообщение от фирмы Билайн, что на мой номер переведена 1000 руб. Удивлению моему не было предела. Очевидно, моя подружка оса оказалась не такой уж простой и была, по-видимому, не последним «человеком» в Билайне. Ну, что ж, спасибо. Долг, как говорится, платежом красен. Хотя, какие долги могут быть между друзьями? А папа с мамой больше уже не говорили мне прогнать Билашку.
Фалькина считалка
Куд-кудах-кукареку,
Ходит ёжик на боку.
Вышел из лесу опёнок,
Спит в кроватке поросёнок,
С кошкой мирно дремлет пёс,
Дед Митяй жуёт овёс,
Овцы с волком спят в обнимку,
Бык мышонку чешет спинку,
Лошадь лопает котлеты,
А козёл поёт куплеты.
Фалька с солнышком проснулся,
Сну смешному улыбнулся.
Нет, не буду я вставать,
Буду с зайкой Филимоном
Сон смешной смотреть опять.
Фалькины стишки
Едет кошка Ласка
С горки на салазках,
А Ласкины котятки
С щенком играют в прятки
Мышка глянула из норки:
«Не дадите хлеба корки?».
- Нет, - ответил дед Егор,
- Есть лишь свежий сыр рокфор.