Свет отлетевших дней. Книга первая. глава 1

Нодар Хатиашвили

Главы из книги первой «Свет отлетевших дней» 

Глава 1

СОДЕРЖАНИЕ
Дети, это ваш папа…
Дождь
Мамины слёзы
Папа
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Рига
Отмена карточной системы и снижение цен
Я – пионер
Симферополь
Снова Симферополь
Тбилиси (Смерть Сталина)
Наш двор
ХХ съезд КПСС
Набережная в третью годовщину смерти Сталина

Дети, это ваш папа…
Помню, после страшных мучений, когда мы, наконец, добрались до Тбилиси, нам, как беженцам, предоставили одну комнату с выходом на большую деревянную веранду в двухэтажном кирпичном доме на стыке улиц Энгельса и Давиташвили. Жители этого дома нас хорошо приняли, особенно соседи по веранде. Все жалели маму, красивую, тихую, скромную, одну с четырьмя детьми, муж которой на войне. 
В одно прекрасное утро на веранде появился почтальон, который радостным голосом вещал нашу фамилию, а, увидев меня с братом, подошел к нам и, лаская меня по голове, спросил: «Не ты ли сын героя?». Я стоял как зачарованный светящейся добротой и гордостью постороннего человека и молчал. Появилась мама, высыпали все соседи по веранде. Почтальон поцеловал маме руку и торжественно вручил ей и нескольким соседям три газеты с портретом папы на первой странице. Мама, облепленная нами, растерянная, со слезами на глазах, только и повторяла, глядя  на портрет в газете: «Дети это ваш папа… ВАШ ПАПА… НАШ ПАПА…».
Кто-то из соседей вынес чачу и попросил почтальона выпить стаканчик и попробовать сулугуни. Кто-то хотел дать деньги за газеты, а почтальон возмущенно говорил: «Генацвале, рогор гекадребат… Дорогая, как же вы можете себе такое позволить,… как можно думать о деньгах, когда несешь людям такую радость? Это ведь и моя радость». И сколько соседи не просили почтальона задержаться и попробовать угощение едва ли не каждой хозяйки дома, он был неумолим, сказав: «Я бы с удовольствием, но поймите меня, эта радость для всех…  День такой короткий, а надо успеть обрадовать как можно больше людей».
Весь день был праздничным. Вечером пришла бабушка Соня – папина мама. Она вся светилась от гордости и радости, хотя глаза ее часто наполнялись слезами при упоминании о папе. Нам она принесла сладостей, а маме газету, но, увидев их сразу три и услышав мамин рассказ о сегодняшнем утре сказала с улыбкой: «Мир не без добрых людей».
Соседи, узнав, что пришла папина мама, – мать героя, – заполонили нашу комнату так, что пришлось выносить стол на веранду.  Вскоре со столами соседей наш стол превратился в праздничный – длиной во всю веранду, накрытый разными скатертями, на которых красовались тарелки лобио, пхали, сулугуни, вперемешку со всевозможной зеленью. Венчала блюда бутылка вина. Все это устроили наши соседи, а на красивых стульях, как на троне, сидели бабушка и мама. Единственный мужчина, «нюхавший порох» еще с первой мировой войны – дядя Шота – объяснил всем, какой тяжелый урон понесла немецкая армия в первые дни войны, лишившись нефти Плоешти и порта Констанцы, которые сейчас охвачены пламенем пожара благодаря папе и его дивизии. И если наши летчики будут и впредь бомбить нефтяные заводы, возможно, и остановим фашистскую армаду.
«Ни танки, ни самолеты, ни машины не могут двигаться без горючего, которое сейчас горит. Это даже дети знают. Не так ли, мой хороший? – спросил меня, гладя по голове, дядя Шота. – А если Гитлер этого не знает, то скоро узнает, когда его танки, самолеты, прилипнут к земле. Наше дело правое, мы победим! – сказал Молотов, а он, как известно, слов на ветер не бросает. Скоро наши орлы вернутся к своим гнездам, как эта ласточка к своим птенцам».
И хотя дядя Шота направил свой взор на гнездо ласточки в углу веранды, этого он мог и не делать, потому что для всех это гнездо было родным. 
Всем понравился такой прогноз дяди Шота. К сожалению, Гитлер не был извещен о предвидении дяди Шота и нашем решении, поэтому он продолжал войну, - себе и своему народу на гибель.
Поздно вечером, когда была убрана посуда, перед тем как снять скатерть, бабушка собрала крошки со стола, малюсенький кусочек чады и положила все это добро на широкие перила веранды – для ласточек.
Сколько добрых слов, наилучших пожеланий было высказано в этот вечер бабушке и маме. А сколько молитв о тех, кто на войне, разве сосчитаешь?
А каким счастьем наполнил меня портрет папы, разве можно передать… Я... Я… 
Дождь

 Хотя двор у нас был крохотный, и в центре его находился кран, обнесенный изгородью из красного кирпича, занимающий чуть ли не треть дворовой площади,  мы умудрялись играть в ловитки, жмурки, войну и казаки-разбойники. Нас было всего пять, девочки с нами не водились, они были старше нас и днем по мере сил помогали мамам – убирать квартиру, готовить обед, мыть посуду, присматривать за нами, малышами, хотя мы уже были «казаками-разбойниками».
 В тот день мы с братом играли во дворе с нашими ровесниками с первого этажа. Солнце скрылось за тучи. Зашумели деревья от порыва ветра. Нас позвала сестра. Нехотя мы с братом поплелись по винтовой лестнице на веранду, и не успели мы ступить на нее, как грянул гром и хлынул ливень. Такого дождя я еще не видел. Стало почти темно, ветер рвал струи дождя, превращая их в мутную стену, за которой исчезли доселе хорошо видные предметы.
Мама вышла на веранду. Мы облепили ее. Она, прижав нас к себе, с ужасом смотрела на небесные потоки. Старшей сестры не было дома. Вышли соседи и, видя, что с нами её нет, начали утешать маму. Тут я услышал много лестных слов в адрес моей сестры, и что она красивая, умная, добрая, трудолюбивая, заботливая, настоящая помощница маме и все бы хотели иметь такую девочку в своей семье, а так как она такая находчивая, самостоятельная, с ней ничего не может случиться. И хотя я считал, что никто не может любить больше меня своих сестер, я не думал, что они такие хорошие. А соседи все успокаивали маму. Их тихие голоса, пропитанные добротой и заботой о ближнем, умолкали только тогда, когда гремели раскаты грома.
Стихия буйствовала недолго и успокоилась так же внезапно, как и началась. Улица превратилась в русло вышедшей из берегов реки, а наш угловой дом, на стыке улицы Давиташвили и Энгельса в корабль, несущийся по волнам бурной реки. Вскоре наш дворик превратился в маленькое озеро, которое многие соседки пытались осушить ведрами, стоя по колено в воде. Среди них была и моя мама, а мы с братом остались на попечении младшей сестры.
Конечно, я вскоре оказался в парадной нашего дома, которая была набита промокшими от дождя людьми. Когда я пробрался к парадной двери и выглянул на улицу, закружилась голова. По широкой улице Давиташвили, уходящей в гору, неслась с горы мутная вода, в которой плыли всевозможные предметы. Кто-то из стоящих в парадной, взяв меня за руку, сказал: «Осторожно сынок, не видишь, как несется вода?» И как бы в качестве иллюстрации к сказанному, я увидел плывущую по воде собаку. Не успел я попросить людей помочь ей, как из подъезда противоположного дома выбежал мальчик и, передвигаясь по колено в воде, старался поймать собаку. Люди из разных подъездов и окон домов вначале помогали ему советами, а когда он, схватив собаку, взяв ее на руки и понес в подъезд, стали выражать ему благодарность.  На моих глазах мальчик, о котором никто кроме его матери и не знал, стал героем дня. Как же мне тогда захотелось скорее вырасти и, совершить что-то похожее!..    
Когда спала вода, многие ушли из подъезда, а я влез по щиколотку в воду и любовался, как она плавно обтекает мои ноги, и приходил в восторг, когда разлетались в разные стороны брызги от удара ноги. Это свойство воды, поразившее меня в тот день, надолго заинтересовало меня, вследствие чего я часто стоял у крана и исследовал струю, - как она реагировала на разные предметы, подносимые под неё с разной скоростью, что часто раздражало взрослых, особенно женщин, которым я мешал мыть посуду, полоскать белье и т.д. Но это не охлаждало моего пыла. Я просто старался захватить кран тогда, когда возле него не было никого. Взрослые не могли понять моего интереса, это их раздражало и, они даже жаловались маме, как будто заботились о моем здоровье: «Мы ничего не имеем против, пусть играет с водой, но ведь он так может и простудиться, когда похолодает». Тогда я впервые почувствовал, что вода может меняться, что она пластична и одновременно хрупка в зависимости от скорости воздействия на нее. Конечно, я тогда не мог сформулировать свои мысли, даже не знал таких слов, но почувствовал это. По-моему, это свойство воды поражает всех детей, недаром они так любят играть с ней, но с годами привыкают и постепенно перестают интересоваться первопричинами и принимают всё как должное.
   Когда высушили озеро в нашем дворе и угроза затопления для соседей с первого этажа миновала, мама, держа на руках моего брата, в сопровождении сестры пришла поджидать старшую сестру. К счастью пришлось ее ждать не долго. А когда она начала рассказывать о своих приключениях, я и вправду подумал, что соседи были правы и знали ее лучше меня, хотя я ее любил больше их. 

 Мамины слёзы

Наступила зима. Во дворе непривычно холодно, скучно, не с кем не то, что поиграть, - даже побегать, чтобы согреться. Все находятся дома: кто у плиты, кто у буржуйки, кто в кровати. Немного постояв и замерзнув, я вошел в комнату, но пока не залез в кровать, где спал брат, не согрелся. Проснулся ночью от голода, и ещё не открыв глаза, решил попросить у мамы кусочек хлеба или чего-нибудь пожевать, чтобы хоть как-то утолить сосание в животе, но когда открыл глаза и увидел маму, язык словно онемел. От удивления я забыл о голоде. Мама сидела на стуле, который стоял на столе, завернутая в какую-то материю. Руки были в перчатках с отрезанными пальцами, чтобы было удобнее вязать. Она вязала свитер, видно, не первую ночь. Лампочка, которая освещала ее руки, была скрыта газетным колпаком, чтобы нам не мешать спать. По щекам мамы катились огромные слезы, она их не вытирала. Мама была такая несчастная и беспомощная, что и у меня покатились слезы. Я вспомнил толстого заказчика, который уже третий раз приходит за свитером и смотрит на маму сальными как у свиньи глазами. Мы уже почти съели тот мешочек лобио, который он принес как задаток, и мама из последних сил старается закончить свитер.
Мне очень захотелось помочь маме, но как? В этой жизни я был ещё мал, чтобы хоть как-то облегчить участь мамы. А может, показать маме папину карточку, что прислал он нам из Ленинграда?  Я не мог найти лучшего выхода, чтобы успокоить маму, тогда я  закрыл глаза, и жизнь преобразилась так, как я хотел. Конечно, я стал таким большим, сильным, красивым, как папа на карточке с немецкой овчаркой и денщиком, и хотя волосы я причесываю на его манер, а  садясь на стул, ногу кладу на ногу, как папа на этой карточке, взрослые не принимают меня за своего, смеются.  Когда я вырасту, то сделаю так, что…  вскоре я заснул сладким детским сном, но не забывал маминых слез всю долгую и полную трагическими событиями жизнь моей страны.

Папа

Несколько месяцев от папы не было вестей. Мама заметно осунулась. Бабушка чаще стала навещать нас, чаще мы стали от нее получать подарки: то сахар, то конфеты. Они с мамой после первых нескольких слов часто сидели молча, но, уходя, бабушка целовала нас как-то по-новому, крепче и дольше чем обычно, как будто прося прощение. Эту перемену я заметил и среди соседей. Все без исключения были добрее, отзывчивее и внимательнее к маме и, особенно к нам, детям.   
В один из церковных праздников, под вечер, пришла к нам бабушка Соня. Перецеловав всех нас, и раздав по конфетке, она долго шушукалась с мамой. И после слов мамы: «Я согласна на всё, лишь бы Гоги вернулся», меня с братом одели, и бабушка повела нас в церковь - крестить. 
Я с братом в церкви были впервые. Народу было очень много. Пока не кончилась богослужение, и люди не стали выходить, мы стояли у входа. Как только бабушка нас завела в церковь, будничность исчезла. Иконы, запах ладана, свечи, хор. Таинственная красота. И люди, мимо которых мы проходили, так смотрели куда-то вверх, что мне показалось: они говорят с теми, кто смотрит на них с икон. Я был настолько потрясён увиденным и так оглушён нахлынувшим чувством, что никаких деталей не запомнил, кроме одеяний служителей церкви, добрых глаз священника, крестившего нас, и что меня нарекли Наумом, а брата Дато, в честь папиного брата.
 Бабушка купила нам серебряные крестики. Я долго чувствовал его на своей груди. Бабушка научила нас молитве, которую мы должны были произносить перед сном, чтобы Бог защитил папу. Я так любил папу и, так поверил священнику, который меня крестил, что если меня клали спящего в кровати, я обязательно просыпался и произносил молитву.
После этого события я с братом, когда хотели подтвердить достоверность совершённого нами поступка, говорили так: «Клянусь Б», что означало «Клянусь Богом». Это была самая высшая клятва для нас, так как  мы верили, что Бог видит всё и от его всевидящего глаза ничего нельзя утаить. Несмотря на это мы пользовались и старой клятвой «Клянусь мамой». 
После долгих, как резина, тянущихся дней ожидания, когда казалось, что вот так, всю жизнь придется ждать папу и хотеть есть, в один прекрасный вечер без стука открылась дверь, и в проеме дверей застыл папа, как в маленькой раме для большого снимка – и улыбается, и как улыбается! Казалось, одной этой улыбки достаточно, чтобы  почувствовать как хорошо, что ты дождался и вообще, как все прекрасно. Пропало чувство голода. Хотелось плакать от переполняющего чувства радости и все время прикасаться к папе.
Спустя много лет я узнал, каким событиям в нашей жизни мы были обязаны этому счастью. После освобождения Ленинграда дивизия штурмовиков, которой командовал папа, стала называться Ропшинской Краснознаменной. Во время одного из многочисленных вылетов папа получил ранение в спину, оказался в тяжелом состоянии в госпитале, а после того как рана зарубцевалась, был направлен в Тбилиси долечивать рану.
Это были доверху наполненные радостью  дни в моей жизни. Я долго не мог привыкнуть к чуду – папа с нами. Просыпаясь утром, протирал глаза, чтобы убедиться, что папа с нами, это не прекрасный сон, а явь, он спит, мама спит, сестры и брат спят. И такое умиротворенное блаженство наполняет меня, как будто не было ужаса бомбежки, эвакуации, войны. Так хочется всем сделать что-то хорошее, чтобы всем было хорошо, как мне. Вот и мама встает, и я уже рядом с ней, лезу целоваться. Мама улыбается, хотя, кажется, еще не проснулась. Несет меня в кровать, целует и… вскоре я засыпаю счастливый, что Бог услышал мои молитвы, и папа с нами. 
Утром, когда все еще спали, мама ушла в магазин, чтобы приготовить нам завтрак, и задержалась настолько, что все мы уже проснулись, а папа даже начал бриться. Его бритва медленно двигалась по щеке, снимая белую пену, как вдруг раздалось обычное для нас завывание моего брата: «Маму хочу-у-у…». Папа от удивления перестал бриться. Посмотрел в сторону брата и спокойно произнеся – «Скоро придет», – продолжил бриться. Но моему брату этого было мало. Он привык, что все его желания выполнялись, иначе его остановить было невозможно.
Старшая сестра начала его успокаивать, но ее старания еще больше распалили брата, возможно, подсознательно, он хотел подчинить себе и папу, но… Папа, докончив затачивать бритву о ремень, закрепленный им на оконной ручке, положил бритву на подоконник, молча снял ремень и  шлепнул им брата по заднему месту. Нытье сразу прекратилось. Папа спокойно добрился.
Вскоре пришла мама. Сестры помогли ей накрыть на стол, и впервые за долгие месяцы мы всей семьей сидели вместе, завтракали и наелись до отвала.      
Завтрак. Вся семья за столом во главе с папой. Все так вкусно: и хлеб, и масло, и чай с сахаром. Пока папа дома, мы с братом следим за каждым его движением, вот он бреется, одевается и выходит в сопровождении нас на огромную веранду. Все соседи стараются выйти в это время на веранду, чтобы поздороваться с папой и в награду получить его улыбку и вместе с ней почувствовать, что есть человек на свете, который рад увидеть тебя, да еще такой…
И хотя все члены нашей семьи заняты своими делами, но все мы ждем с радостью прихода папы, помогая маме как никогда. Я не помню, чтобы мы в этот период хоть раз ссорились между собой.
Помню, мы с братом гоняли на веранде в футбол. Мячом служил носок, набитый всем, чем попало. Папа пришел из госпиталя и сразу начал с нами играть. Мы с братом крутились вокруг папы, но отнять у него «мяч» не могли. Во время игры, увидев, как тетя Русудан рубит дрова, папа, присев, загреб нас в охапку и сказал: «Мужчинки! Лучше поможем тете Русудан дрова колоть».
От радости и гордости, что можем помочь папе, мы с братом, потеряв дар речи, мычим. Папа, легко оторвав нас от земли, с улыбкой протащил нас по веранде. Когда он подошёл к тете Русудан, она, вытирая пот со лба, сказала улыбаясь: «Если бы вас сфотографировать, то я бы сделала надпись: Виноградная лоза  летом».
 Опустив нас на землю, папа ответил: «Калбатоно Русудан, спасибо вам за поэтическое сравнение, но мы, три богатыря, пришли просто помочь вам колоть дрова. Вы нам позволите?». И хотя тетя Русудан не сразу отдала топор,  видно было, как она рада нашей помощи. Она некоторое время стояла, глядя на нас, потом не своим голосом, как будто в горле у нее что-то застряло, произнесла: «Тквен гаихарет! Будьте счастливы!» и пошла к себе не как обычно, чуть сутуловато, а как-то по-другому. Мне даже показалось, что она выросла.
Папа начал колоть дрова, а мы с братом ему помогали, – укладывали их в штабеля. Правда, мы часто забывали про свои обязанности не потому, что ленились, а просто засматривались, как папа колет дрова. А как он это делал, одно наслаждение смотреть, легко, непринужденно, как будто не дрова колет, а режет пеламуши (желе на виноградном соку). Не то, что дядя Шота, который, даже размахивая топором, кряхтит, не говоря об ударе, когда он его наносит по чурке.
 Вскоре на веранде появилась мама, смотрит на нас и улыбается; наверное, хотела позвать нас обедать, но… она так залюбовалась нами, что даже не обратила внимания на ласточку, которая прилетела кормить своих птенцов в гнездо над нашей дверью. А ведь это зрелище всегда вызывало у мамы умиление.
После выздоровления, папу назначают начальником Летно-испытательного института, который находился в Баку. Мы, конечно, едем с ним.
Первый раз едем в купированном вагоне, и хотя в вагоне лампочки еле горят, окна зашторены. Изучив оба купе, в которых мы ехали: нажав на все кнопки и выключатели, полежав на всех полках, утолив частично наше любопытство, потушив в купе свет и просунув головы под шторы, мы с братом, прижавшись носами к стеклу, смотрим. Ночь. Светят звезды. Изредка перед самым носом что-то мелькает, носы  наши совсем примерзли к стеклу, а мы упорно смотрим и смотрим, мечтая. 
И вот мы в Баку.
     Живем в районе Арменикенд. С трудом верю, что может быть такое великолепие. У нас, детей, своя комната. Есть столовая, комната у родителей, кухня, туалет, ванная – и все отапливается. Не то, что в Тбилиси, – все в одной комнате и все же холодно. Папа ночует дома, правда, не каждый день с нами.
Мы, дети, обедаем часто дважды. Первый раз, когда наши желудки не хотят уступать нашим желаниям дождаться папу, и второй раз, когда приходит папа, а мы еще не спим. Обедаем с папой не потому, что нас первый раз плохо накормили. Нет! Помню, как-то раз мы пообедали и даже поужинали, не дождавшись папу. Мама уложила меня и брата, но мы почему-то долго не могли заснуть. Слышим голос папы. Мы, конечно, покидаем кровати и влетаем в столовую. Увидав нас, папа обращается к маме: 
– Почему дети еще не спят?
– Тебя ждут, разве не видишь по глазам?
– Вы хоть оденьтесь, «мужчинки»…
И, не дослушав папу, мы, как по команде «подъем» в мгновенье ока одеты и сидим за столом и смотрим, как ест папа. Мы любили все, что было связано с папой.
 Когда папа положил первый кусок в рот, он улыбался, глядя на нас, второй, чуть нахмурился, а третий, не донеся до рта, положил обратно в тарелку и, обратился к маме:
– Дай детям то, что я ем.
– Да они только что поужинали, неужели ты думаешь…
–  Верю, но я тебя прошу, дай детям еще.
– Эрночка, Ирушка помогите скорей накрыть на стол, ведь папа голодный и ждет, пока все вы не сядете за стол.
И дождавшись, когда все уселись, папа желает нам приятного аппетита, и все с аппетитом приступают к трапезе…   
В день своего дня рождения я проснулся от поцелуя мамы, а когда мои руки обвили её шею, а губы прилипли к маминой щеке, я услышал: «Беги к папе, он еще лежит…»
Время исчезло от наплыва радости. Я перед папой. Он целует меня и протягивает большую коробку шоколадного ассорти. Схватив коробку, забыв обо всем на свете, кроме того, что есть брат и сестры, я дернулся к ним, но папа, поймав меня и усадив на кровать, сказал: «Ты хоть одну съешь при мне, прежде чем угостишь всех».
И хотя я сладкоежка даже сейчас, и таких конфет еще никогда не то, что ел, – не видел, – жевал конфету, как траву. Увидев, что я не могу ее проглотить, папа сжалился надо мной и, целовав, отпустил к брату и сестрам.   
Обычно мы завтракали без папы, он намного раньше уезжал на работу. В этот день, за завтраком, мама часто поглядывала на часы, а когда мы поели, она объявила нам, что в десять часов папа пришлет за нами Люду, – папину секретаршу, которая покажет нам «Каталину». Этот американский гидроплан мы с братом давно мечтали увидеть, а тем более полазить по нему. Мы запрыгали от удовольствия. Сестры, снисходительно улыбаясь, как взрослые, подивились непонятной радости детей, помогая маме убрать со стола.
Пока нас одевали, я, обычно углубленный в себя, мало беспокоил окружающих, а тут чуть ли не ежеминутно спрашивал: «А когда наступит десять часов?»
Наконец, десять часов. Звонок в дверь. Открываем. Люда, улыбаясь, приседает и мы, обвив ее шею с поцелуем,  устремляемся по лестнице к машине ЗИС-101. Не запомнилась ни дорога, ни  езда. Помню только, когда мы садились на катер, который подвез нас к «Каталине», летчик помог нам взобраться в кабину самолета. В глаза бросилась передняя панель вся в круглых приборах со стрелочками, а чуть выше, в окне открывался вид на спокойное море, вдалеке сливавшееся с небом. А когда меня усадили за штурвал, я отлетел от реальности.
Самолет медленно покачивался на волнах, а мне казалось, что я лечу. В окне только море, а я парю высоко над водой. Не помню, сколько времени я летал, что при этом делал мой брат, но именно он «спустил меня с небес», тормоша за руку и показывая на стене карточку пилота с обезьянкой на плече. На стене были еще две карточки. Пилот с родителями на фоне дома, в котором он вырос, и трое сидящих мужчин, один из которых был Сталин. Летчик объяснял нам так:
– Рузвельт! – тыча пальцем сначала в портрет, а потом себя в грудь, О’кей?
– Сталин! – тыча пальцем сначала в портрет, а потом в меня, – О’кей?!
 Я, довольный, киваю в знак согласия. Сталина я знал, а те двое были мне незнакомы…
– Черчилль! – указав пальцем на портрет, призадумался и, ткнув сначала в себя, а потом в меня, произнес, – Товарищ. О’кей?
Чтобы не огорчать летчика, который мне очень понравился, я замотал головой, хотя ничего не понял и мне очень не понравился этот толстый человек, похожий на бульдога – единственная порода собак, которая мне не нравилась.
А моему брату даже смотреть не хотелось на эту тройку, он впился в карточку пилота с обезьянкой на плече. Конечно, это не прошло мимо внимания летчика, которому мы понравились, и он спросил у моего брата, протягивая консервную баночку:
– А эта не хочешь? – но брат даже не посмотрел на баночку, он зачарованно смотрел на карточку пилота с обезьянкой на плече. – Эта вкусно! Очень!
Но брат, не реагируя на баночку, спросил?
– Она твоя?
– Да! Конешно!
Знакомое завывание брата, в котором сливались воедино и просьба и требование:
– Хочу-у-у таку-у-ю!  Хочу-у-у обезьянку-у-у!
Летчик вначале с любопытством, потом с растерянностью смотрел на брата. Когда до него дошло требование брата, он растерянно молвил:
– О’кей! Но, сперва, попробуй эта кекс.
– А обезьянка?
– Сейчас нет макака, – но видя, что это не действует, а брат продолжает свою «песенку», добавил: – Приеду, привезу.
– А ты правду говоришь?
– Да! Конешно! – сказал, обнимая брата, летчик, и добавил. – Американ говорият правду!
Потом Люда повела нас к папе в кабинет. По дороге все встречающие обращали на нас внимание. У Люды интересовались, кто мы. Услышав ее ответ, часто отвечали восклицанием «А-а-а-а!!». 
В кабинете папы не было, и хотя Люда нам не говорила, куда она нас привела, но я точно знал, этот кабинет мог быть только папин. Вся комната дышала папой, от запаха папирос, до отточенных карандашей на письменном столе. Люда, усадив нас на диван, попросила сидеть на одном месте, обещая скоро вернуться, и направилась к выходу.
– Люда, а летчик, правда, привезет мне обезьянку?
– Если обещал, привезет! – сказала она, улыбаясь и ушла.
Кабинет был большой. Посредине стоял длинный стол, облепленный с обеих сторон стульями с высокими спинками, а на столе макеты самолетов, которые прошли испытания в институте. Стены были увешены фотографиями самолетов, летчиков и большим портретом Сталина, на котором мой взгляд почти не задержался. Как же мне хотелось поближе рассмотреть фотографии, но не хотелось ослушаться Люды. Обычно в новой обстановке время летело быстрее обычного, а здесь оно застыло, как и тогда, когда я впервые переступил порог церкви. Потом я всю дорогу домой я чувствовал на груди непривычный холодок крестика.
Не успел я рассмотреть все фотографии, как брат привалился к моему плечу, – он так сладко спал, что я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его.   
Пришла Люда. Взяла на руки моего брата, который продолжал спокойно спать, и понесла его к машине. По дороге мы встретили несколько женщин в солдатской форме. Они так смотрели на Люду, что я на  всю жизнь запомнил этот взгляд, – жгучий, испепеляющий взгляд женской зависти.
Обычно я не словоохотлив, но в тот день я прожужжал всем уши…
Из окон нашего дома был виден лес (возможно, лесопарк). Я с братом часто бегал туда. Там обычно собираются дети с нашего двора для игр в войну. Правда, нас с братом неохотно принимали в эти игры, мы – мелюзга, салаги, – как нам внушают  постарше нас ребята.
Все игры и раздоры умирали, когда появлялся огненно-рыжий, весь в татуировках Яшка-блатной. К нему прямо прилипали мальчишки с раскрытыми от восторженного поклонения ртами. Да как его можно было закрыть, когда по одной руке его вилась татуированная змея, которая хотела ужалить женщину, а на другой – сердце, пронзенное стрелой и надпись: «Не забуду мать родную». На груди слева – портрет Сталина, справа Ленина, – это то, что показывалось, когда он не то от жары, не то чтобы произвести на нас впечатление, распахивал сорочку и закатывал рукава. Когда он был в настроении или ему хотелось что-то попросить у нас, он, конечно, не просил, а спрашивал: «Хотите посмотреть, как портреты оживают?» Мы, разумеется, просили его показать. Он соглашался  и, найдя исполнителя своей прихоти, играя мышцами, заставляет портреты двигаться. Восхищения – полные штаны!..
Трудно вспоминать последовательно. Этот период в моей жизни напоминает мне море, в котором есть острова, они живут своей жизнью – эмоциональной, и сейчас мне порой трудно понять, почему эти, а не другие события в моей жизни, остались в моей памяти так прочно.
 Обычно Яшка-блатной садился на пень и, снисходительно общаясь с нами, разъяснял на простых примерах премудрости жизни, подтверждая всё своими афоризмами. Приведу те, которые  тогда поразили меня и запомнились: «Тюрьма – академия жизни. Только там я понял, как надо жить и не тужить. Теперь я неуязвим, что бы я ни сделал, меня никто не расстреляет».
 Кто-то робко спросил: «А почему?». Яшка-блатной снисходительно бросил: «Эх, салага! Да кто осмелится стрелять в вождей пролетариата, Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина?» – и, сбросив с себя сорочку, показал нам  спину, с которой на нас смотрели два огромных лица. Один с бородой и большой шевелюрой, похожий на часовщика – дядю Мойшу, и другой без усов, без бороды, без шевелюры, как все. Оба они, наверное, были самые главные вожди, потому что размерами были намного больше, чем мне знакомые, конечно по портретам,  Ленин и Сталин. Так я впервые познакомился с четверкой вождей мирового пролетариата.
– Если хочешь быть настоящим мужчиной, пей, кури, баб тискай и умей постоять за себя. Вот и вся премудрость, а не то, чему вас учат в школе…               
– А вот послушайте, куплетики:
Ехал на ярмарку
Старый дед пердун.
За две копеечки, курил.
Художник, художник,
Художник молодой,
Нарисуй мне девочку
С разорванной… пи-пи-
Пики наставили,
Начали играть,
А потом раздумали
И начали…е-е-
Ехал на ярмарку
Старый дед, холуй….

Как-то мы с братом вернулись домой после ежедневной прогулки и, переодеваясь в домашнюю одежду, я запел куплетики Яшки-блатного. Не пропел и до середины выученного текста, как вдруг получил подзатыльник.  Не успел я опомниться от неожиданной агрессии, как был развернут лицом к сестре. Обычно добрые, лучистые карие глаза за мохнатыми ресницами теперь горели от гнева, и, казалось, были готовы вылезти из орбит.
– Ты где этому научился? – не своим голосом закричала она, тряся меня за плечи.
Я, открыв рот, хотел назвать имя Яшки-блатного, но она, очевидно, почувствовала запах махорки и, тряхнув меня хорошенько, гаркнула:
– Этого еще не хватало… Ну знаешь, мой милый… я лучше все скажу папе, пусть он полюбуется на своего бандюгу сына.
– Почему бандюгу? Ведь я ничего плохого не сделал?
– А что ты еще хотел бы сделать? – и, видя, что я даже не понимаю, за что меня наказывают, смягчилась, но строго добавила: – Худшего в твоем возрасте ты, наверное, и не смог бы сделать, чем петь такие куплеты и курить. Эх ты – мужчинка! Вот и обрадуешь папу.
Она прекрасно знала, что папа для всех нас был эталоном во всем, а особенно для меня, его первенца.
– Не говори папе, – взмолился я, –  больше никогда не прикоснусь к махорке… И не буду петь такие песни…
Сестра ничего не сказала папе, возможно, поверила мне, а вероятнее всего, и не собиралась ничего говорить. А я изо всех сил старался сдержать своё слово. Когда я в минуты слабости всё-таки нарушал данное слово, оправдывал свой поступок так: «Не я один не держу своего слова, вот даже летчик с такой улыбкой, летая на «КАТАЛИНЕ» через океан и то… А что я, еще даже не мужчина, разве не могу, хоть иногда, случайно…» 
Наступила зима. Мама затопила камин. Мы часто по вечерам сидели возле него. Бабушка Соня, которая приехала погостить к нам, читала мне и брату сказки, сестры считали, что они уже вышли из этого возраста, но иногда присаживались к нам. Просто голос бабушки, тихий, добрый, ласковый притягивал и завораживал всех нас.
В один из вечеров, когда за окном мела метель, мы сидели у камина, бабушка читала сказку про оловянного солдатика. Внезапно раздался  звонок. Мы все вздрогнули от резкого перетекания двух миров, – сказочного в реальный. Видно, мама открыла дверь, потому, что папа вошел в шинели, на погонах и на фуражке медленно таяли снежинки. Шинель не была застегнута на все пуговицы как всегда, а между отворотами шинели торчала маленькая головка обезьянки, как на фотокарточке американского пилота.
После этого подарка я перестал прощать себе любое невыполнение данного кому-то обещания... 

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Информация для размышления

8 мая 1945 г – подписание Акта о безоговорочной капитуляции Германии.
11мая 1945 г. - президент США Г. Трумэн подписал приказ о прекращении поставок в СССР товаров по ленд-лизу. Даже вышедшие в море корабли с грузом были возвращены назад. Сталин назвал решение американского правительства «брутальным».

Ходили слухи, что война кончилась. Такой всенародной радости я никогда больше не видел, ну, может, когда Гагарин полетел в космос. Вот, кажется, и все. Все были особенно взволнованы, вежливы, добры. Верилось и не верилось, что, наконец, война кончилась. Это состояние я мог сравнить только с тем чувством, которое заполняло меня, когда мама заканчивала сказку, а ты всем существом почти требуешь, чтобы влюбленные, наконец, оказались  в долгожданных объятиях, и ДОБРО победило ЗЛО. И хотя ты знаешь концовку сказки, все-таки ждешь с замиранием последних слов, которые поставят точку, и восторжествует СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Вот так мы с нетерпением желали услышать по радио неповторимый, родной голос Левитана «От СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО» и увидеть салют, которые должны были поставить жирную точку.
Стемнело. Мама вывела нас на балкон. Я спиной прижался к манимым ногам, а брат взобрался к маме на руки. Сестрички стояли рядом. На небе чуть блестели звезды, но мы на них не обращали внимания.
 И вот первый залп. Небо расцвело разноцветными рукотворными звездами, затмив привычные. Мы закричали и бросились целоваться. И город вздохнул радостным криком облегчения.
Звезды погасли. Наступила тишина. И вновь залп. Небо расцвело. И вновь мы вместе со всем городом закричали от восторга. Казалось, это  длилось невероятно долго, но все-таки закончилось. Застыла тишина. Я смотрел, задрав голову к небу, и ждал повторения. Но небо было пустым. Мне на лоб упала капля. Вначале я даже не обратил на нее внимания, но когда капля, превратившись в струйку, попала в рот, я почувствовал, что она соленная. Подняв голову, я увидел, что по лицу мамы текут слезы. Мне сразу стало её жалко. Мгновенно развернувшись, я обнял маму и тоже заплакал. Мне показалось, что мама плачет потому, что нет рядом с нами соседей по веранде, как на Давиташвили, с кем можно обняться, расцеловаться, разделить свою радость, преумножив ее на количество людей, которые радуются вместе с тобой.
 
Информация для размышления

Докладная Чрезвычайной Государственной комиссии о материальном ущербе, причиненном немецкими захватчиками на оккупированной ими территории.

«Немецко-фашистские захватчики полностью или частично разрушили свыше 6 миллионов зданий и лишили крова около 25 миллионов человек. Среди разрушенных и наиболее пострадавших городов – крупнейшие промышленные и культурные центры: Сталинград, Севастополь, Ленинград, Киев, Минск, Одесса, Смоленск, Новгород, Псков, Орел, Харьков, Воронеж, Ростов-на-Дону и многие другие.

Немецко-фашистские захватчики разрушили 31 850 промышленных предприятий, на которых было занято около 4 миллионов рабочих, уничтожили или вывезли 239 тысяч электромоторов, 175 тысяч металлорежущих станков.

Разрушили 65 тысяч километров железнодорожных колей, 4100 железнодорожных станций, 36 тысяч почтово-телеграфных учреждений, телефонных станций и других предприятий связи.

Уничтожили или разрушили 40 тысяч больниц и других лечебных учреждений, 84 тысячи школ, техникумов, высших учебных заведений, научно-исследовательских институтов, 43 тысячи библиотек общественного пользования.

Разорили и разграбили 98 тысяч колхозов, 1876 совхозов и 2890 машинно-тракторных станций; зарезали, отобрали или угнали в Германию 7 миллионов лошадей, 17 миллионов голов крупного рогатого скота, 20 миллионов голов свиней, 27 миллионов овец и коз, 110 миллионов голов домашней птицы.

5 115 709 человек, изнуренных, травмированных духовно и физически, возвратились из немецкого плена на родину.

В неотложной поддержке и репатриации нуждаются граждане союзных нам государствах, которые были освобождены из немецких лагерей Советской Армией, их тоже немало – 732378 человек, в том числе американцев – 20 949, англичан – 23 744, французов – 291 903, бельгийцев – 32 789, голландцев – 30 958, люксембуржцев – 1308 норвежцев – 1040 и т.д.»


Рига
Информация для размышления

 22 мая 1945 г. на стол Черчилля лег план «Немыслимое». Это была первая подробная разработка войны против СССР.
26 июня 1945 г. Устав ООН был подписан 50 странами, включая инициаторов процесса — СССР, Китай, Великобританию, США и Францию. Пять победителей в войне сформировали Совет Безопасности ООН, обладающий самыми широкими полномочиями.  Одним из существенных последствий уничтожения фашизма и милитаризма стал распад колониальной системы, ведь на момент создания ООН почти 750 млн. человек — почти треть населения земного шара — жили под колониальным господством.
26 июня 1945 г. – два Указа Президиума Верховного Совета СССР
1 – о присвоении И.В. Сталину звания генералиссимуса.               
2 – о награждении Сталина Золотой Звездой Героя Советского Союза.
16 июля 1945 г. в обстановке полной секретности в пустынной местности штата Нью-Мексико, в Аламогордо, США произвели первое в истории испытание атомного оружия.
17 июля по 2 августа 1945 – Потсдамская конференция.
6 и 9 августа 1945 г. – американские самолеты сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. В результате взрывов ядерных бомб там погибло более 300 тыс. человек, а почти 250 тыс. мирных жителей было ранено и поражено радиацией
В 1945 г.– И. Сталин добился для наиболее пострадавших от войны Украины и Белоруссии, даже особых мест в ООН.
марта 1946 г.  – речь Черчилля  в Фултоне
14 марта 1946 г – интервью И. В. Сталина газете «Правда» о речи Черчилля
13 мая 1946 г –  Сталин своим знаменитым Постановлением запустил космическую программу, создал ракетную промышленность.


После окончания войны институт, которым руководил папа, перевели в Ригу. Нас поселили в прекрасном особняке, где раньше, судя по бормашине, креслу и прочим аксессуарам зубной техники, жил зубной врач. Перед нашим домом был разбит фруктовый сад, а сзади огород. Мы, конечно, после осмотра комнат, не дожидаясь решения мамы, о том, где чья комната, бросились в сад. Не успели облазать сад, как раздался выстрел, который не столько испугал меня, сколько озадачил; но когда подошел к сестре, которая  от ужаса была бледней простыни, я испугался. Она смотрела на ствол дерева, в котором застряла пуля. 
Когда пришёл папа, мама ему рассказала об этом. Он посоветовал ей хотя бы первое время не выпускать нас в сад. На другой день сад наполнился солдатами, которые увезли не только зубную технику, но и множество военной техники, спрятанной на чердаке. Офицер, который руководил солдатами, посоветовал маме не пускать нас играть в песочнице нигде, так как уже много было случаев, когда в песочницах дети находят ступки, при ударе пестиком они неминуемо взрываются. Жена папиного заместителя, которая изредка наведывалась к нам, рассказывала, что она часто видела: стоит пленному, которых водили на работы, постучаться в любое окно, ему сразу дадут хлеб или еще что-нибудь съедобное. А когда она бывает на рынке, стоит ей отказаться от покупки, ей в след летит фраза: «Ничего, наши скоро придут, тогда посмотрим, кто господин». После её посещений мама нас несколько дней не выпускала из дому, поэтому при её появлении мы с братом были уверены, что несколько дней нам придется сидеть дома. Но когда она в очередной раз появилась, она опровергла все наши ожидания. Она упросила маму пустить нас в лес за грибами. Она попросила своего мужа, чтобы нас сопровождали солдаты. Мама, видя наши глаза, полные мольбы, после небольшого колебания отпустила нас, но, конечно, в сопровождении старшей сестры.
Мы с братом не очень любили гулять под присмотром, но когда увидели огромное множество желающих переехать на другой берег озера Киш (;;;ezers), то решили держаться поближе к сестре. Наконец, мы дождались и едем на катере по зеркальной поверхности озера, в котором отражаются белые, как вата, редкие облака и стройные ели, словно рыцари, охраняющие берег. Тишину и спокойствие этого удивительного места нарушал лишь рёв мотора катера,  заглушавший птичий гомон. Мы так и не доехали до леса. Раздались выстрелы, затем крики. Катер резко повернул обратно и, высадив нас на пристани, помчался в направлении выстрелов. Нас, перепуганных, усадили в машину и отвезли домой.
Моя первая вылазка за пределы нашего двора состоялась за несколько дней до первого сентября, когда мама отвела меня в школу. Еще в совершенно пустой школе мы с мамой поднялись на второй этаж. Мама постучалась в комнату с большой табличкой. После небольшой паузы послышалось: «Войдите». У меня от непривычной обстановки и ее непредсказуемости, забилось сердце от страха. Мне даже не хотелось входить в светлую, чистую комнату, заставленную кожаной мебелью и книжными шкафами, пока к нам на встречу не направился высокий стройный человек с доброй улыбкой и родным говором. Он поцеловал маме руку, расцеловал меня в обе щеки и, протянув свою большую руку, сказал по-грузински: «Гамарджоба вашкац. Здравствуй мужественный мужчина, настоящий мужчина».
От взгляда сияющих больших черных глаз я успокоился настолько, что перестал слушать, о чем говорили мама и директор школы, и начал разглядывать комнату. И вдруг я увидел что-то с детства знакомое, и так стало по-домашнему уютно в этом кабинете, что я чуть не расплакался. Над письменным столом директора висел портрет улыбающегося Сталина с девочкой на руках.
С этих пор страх, застрявший во мне с момента выстрела в нашем дворе, покинул меня. Страх не появлялся даже тогда, когда мы, уходя, домой, дрались, а не играли в снежки, с латышами, идущими в школу во вторую смену. Обычно они нападали на нас неожиданно с ожесточением, подогревая свою ненависть криками «русиш цука»; мы обычно оборонялись и отвечали им «Латвия шуцука» но без всякой ненависти и, не понимая смысла своих же выкриков. Я никак не мог понять, почему они на нас так ополчились, ведь мы им ничего плохого не сделали; мы их даже не знали, а они обзывают всех нас русскими свиньями, когда я, например, грузин.
После первого боя снежками я поинтересовался у мамы, какой национальности дети в нашем классе. Вначале она удивилась, почему вдруг меня это интересовало, а когда я ей рассказал про наши бои, она испугалась, но спокойно сказала: «Только круглые невежды думают, что в нашей стране живут только русские, а агрессия от невежества». Получив объяснение, я на долгие годы перестал интересоваться национальностью знакомых, следуя правилу: «Лишь бы человек хорошим был, так как плохие и хорошие есть в любой нации».         
После этого разговора, домой после школы, мы – две девочки и я, шли в сопровождении нашей учительницы. Жили мы все на одной улице. Как-то раз учительница остановилась возле афишной тумбы. Перестав рассказывать, уставилась на афишу. Она зачаровано смотрела на большой портрет улыбающегося человека: с черными волосами, черными усиками и такой же черной «бабочкой» на шее. Учительница так долго смотрела на афишу, что кто-то из нас спросил ее: «А кто этот дядя?» Она что-то восторженно начала говорить нам о его голосе – бархатном баритоне, заставив нас каждого прочесть фамилию этого певца – БАД-РИД-ЗЕ, по слогам. Видно ей доставляло удовольствие, как мы коверкали фамилию любимого ею певца.
Она ещё взволновано делилась с нами своей радостью, когда послышались крики и выстрелы. Мы прижались к ней. Она, как наседка, старалась нас укрыть, защитить, спасти. Когда все стихло, она постаралась как можно скорее увести нас от этого места домой, не давая нам рассмотреть причину произошедшего. Но я увидел, что возле грузовой машины, на которой возили пленных на работу, лежал наш боец, возле которого стояли, без головного убор, опустив голову двое солдат, а с кузова машины смотрели несколько оставшихся пленных, тоже без головного убора. 
За несколько дней до этого события, у нас дома появились глянцевые журналы с красивыми женщинами и мужчинами, одетыми очень изящно. В первый день эти журналы все пролистывали с восхищением. Вскоре меня, в отличие от моих сестер и брата, эти журналы перестали интересовать, а они, первым долгом придя со школы, брались за них. К ним иногда присоединялась мама. Сестра наперебой советовали маме сшить то или иное платье, а мой брат, завладев одним журналом, и раскрыв его на одной странице, впивался в  красавицу в купальнике по имени Каролина. Несмотря на то, что и сестра и даже папа иногда посмеивались над ним, он не стеснялся при всех подолгу смотреть на нее и не разрешал никому переворачивать страницу. Дело кончилось тем, что сестра вырвали ему его красавицу из журнала.
Настал день, когда мама с папой, впервые после войны, шли вместе в оперный театр. День был для нас, детей, особенный, торжественно-волнительный. После обеда мама с папой уединились в своей комнате. Час, который они провели, одеваясь, мы готовы были приравнять к вечности, более того мы боялись, что они опоздают, их могут не пустить… и что тогда? На этот вопрос старшая сестра ответила спокойно: «А ничего не будет! В Севастополе  без папы никогда не начинали кино». Мы, конечно, поверили старшей сестре, но от этого напоминания не переставали беспокоиться.
И вот, наконец, вышли наши родители. Мама в вечернем платье, папа в гражданском костюме. Все журнальные красавицы и красавцы померкли перед ними. Мы застыли от восторга, они от радости произведенного впечатления. Перецеловав нас, они ушли в театр.
Вернулись они очень поздно, и как мы не старались их дождаться – не смогли, уснули. Утром не хотелось идти в школу; мама, хотя очень хотела спать, счастливая накормила нас всех завтраком и пообещала, что Датико Георгиевич Бадридзе будет у нас дома и тогда мы сможем сами и послушать его и наглядеться.
Через несколько дней тот человек «с бархатным голосом» обедал у нас дома. Мой брат столько крутился возле стула гостя, что чуть не разбил себе бровь. Бадридзе весь вечер рассказывал всевозможные истории о себе, о своих коллегах, пел, мама аккомпанировала ему. Он допоздна сидел с нашими родителями, но мы с братом вскоре заснули. Засыпал я с чувством гордости, что родители у меня самые красивые, самые хорошие, самые…
В этом городе я впервые был в кинотеатре. Когда мы уселись на свои места, погас свет. Не успел я испугаться, как вспыхнул экран и полилась музыка. От восторга у меня перехватило дыхание. На экране не стояли застывшие навечно, как на портрете, а двигались, говорили, пели настоящие люди, а музыка… Этот фильм – «Большой вальс» с участием Милицы Корьюс в роли примадонны Венской оперы Карлы Доннер с музыкой Штрауса,  я запомнил на всю жизнь. В кинотеатре крутили трофейные фильмы, как сейчас помню: «Девушка моей мечты» с Марикой Рокк, «Сестра его дворецкого», фильмы с участием Дины Дурбин. Она всем нам очень нравилась, но для меня Марика Рокк была непревзойденной долгие годы.  Ещё запомнил Джонни Вейсмюллера в «Тарзане».


Информация для размышления

15 декабря 1947 г. – отменена карточная система и снижены цены на основные товары: на хлеб – на 58%, крупу – от 53 до 63%, хлебобулочные изделия – до 50%, макароны – на 55%, сахар - на 33%, водку и вино – на 25%.
В декабре 1947 г. правительство приняло ряд важных, но неоднозначных мер в социальной сфере. В рамках денежной реформы 10 старых наличных рублей обменивались на один новый — при сохранении прежнего объема цен и зарплат
 В начале 1947 г. советский Генеральный штаб разработал «План активной обороны территории Советского Союза», который должен был решить три основные задачи: быть готовыми к отражению воздушного нападения противника, в том числе и с возможным применением атомного оружия; военно-морскому флоту быть готовым отразить возможную агрессию с  морских направлений и обеспечить поддержку сухопутных войск, действующих в приморских районах».
Серия понижений цен в течение 1948-1952г.г.
10 сентября 1947г. Указом Президиума Верховно¬го Совета СССР, отмена с 1 января 1948 г.: денежные выплаты по орденам и медалям СССР; бесплатный проезд  по железнодорожным и водным путям сообщения, трамваем.


Отмена карточной системы и снижение цен

 Декабрь 1947 года. Мы снова в Тбилиси. Живем у бабушки Сони. Хотя зима по календарю, а тепло, как осенью. Даже не все деревья голые.
Вся семья, кроме папы, в сборе. Ждем бабушку к обеду. Стук в дверь. Мы с братом срываемся с мест. Открываем дверь.

На пороге сияющая бабушка, а в руках огромный хлеб. Мы с братом не верим своим глазам.
– Откуда столько добра? – радостно интересуется мама.
– Отменена карточная система, – вся в слезах от радости и гордости отвечает бабушка. – Несите к столу, – протягивая нам, говорит бабушка почти торжественно.

Не успели мы донести хлеб до стола, согрелись руки, а комнату заполнил чарующий запах хлеба. 
Подойдя к столу, бабушка стала вынимать, как из волшебной кошёлки, продукты.
– А это откуда?
– Снижение цен, моя дорогая, – столь торжественно проговорила бабушка, будто только ее стараниями это стало возможно. 

Мама и бабушка обнялись. Долго стояли так, вытирая слезы.
Этот месяц оказался сказочным. На столе у нас появилось гораздо больше еды.
Серия понижений цен в течение 1948—1952 годов не производила столь яркого впечатления, возможно, мы постепенно начали привыкать к этому, а, может, и потому, что снижение цен было не столь значительно, как в 47 году. А, может, и то и другое вместе.

Впервые в 47 году я почувствовал разную реакцию людей на меры, принимаемые правительством.
 Денежная реформа не всех радовала. Кто держал деньги в банке – радовались, а кто дома – гневались. Наша улица кипела от страстей тех, у кого лежали деньги в банке, и тех, кто старался их поменять как можно выгодней.

Мы, мальчишки – радовались, нас трудно было загнать домой. Город напоминал балаган. Мы шныряли среди взрослых, чтобы хоть одним глазом увидеть новые деньги. Мне запомнился разговор толстого мужчины и худого. Они стояли на углу Собачьего переулка и Плехановского проспекта, недалеко от кондитерского магазина, у витрины которого я и мой друг Дато часто простаивали после школы, глядя на выставленные сладости.

Раздраженный голос толстого мужчины привлек мое внимание:
– Какая тебе разница, – цедя сквозь зубы, прошипел толстый мужчина.
– Большая!
– У тебя штанов нет нормальных, а я тебе даю за твои услуги столько, сколько тебе и не снилось…
– Возможно, но я порядочный человек и не позволю…
– Ну, и прикрой голую задницу своей порядочностью! – махнув рукой, сказал толстый мужчина, глядя на меня. – Лучше я дам детям, чем добру пропадать, – сказав это, он направился к нам.

Мы замерли. Толстый мужчина, подойдя к нам, спросил:
– И что бы вы хотели съесть из этого?..
Мы хотели все.
Это сказать было стыдно.
Поэтому мы молчали. 
– Понятно, – сказал он и направился в сторону магазина.

Мы чуть не заплакали, когда увидели его удаляющуюся  спину. Хотелось крикнуть: подождите, мы сейчас скажем…
Увидев, что он входит в магазин, постеснялись пойти за ним, хотя…
Время, пока он был в магазине, длилось ужасно долго.

Он вышел с двумя кульками и, протянув нам, сказал:
– Надеюсь, угодил хотя бы вам.
Мы даже не успели его поблагодарить. Он быстро ушел. Мгновенье длилось наше оцепенение. Выйдя из него, мы бросились бежать каждый в свою семью, поделиться с близкими.   

Я – пионер

Перед майскими праздниками пионервожатая спросила меня:
– Почему ты не носишь галстук?
– Я ещё не пионер, – ответил я, опустив голову.
–  А почему? – поинтересовалась она.
– Мы часто переезжали…
– Ну, это поправимое дело. Ты хорошо учишься, не шалун… идем со мной, я тебе дам все, что необходимо знать. Если ты все хорошо выучишь, я надеюсь, против принятия тебя в пионеры никто не будет возражать.   
В пионерской комнате из нескольких сдвинутых столов образовали Т-образную форму. Длинная часть этой формы была накрыта красной материей, а по бакам стояли  скамейки, как в столовой; на стене висел портреты Ленина и Сталина, в углу флаг.
– Выучи это наизусть, – сказала она, протягивая лист бумаги, – только не потеряй. Когда выучишь, принеси мне. Договорились?
– Хорошо, – сказал я, взяв лист. Сердце стучалось от радости.
В ее присутствии я не мог читать, буквы так и прыгали перед глазами. Уединившись, я начал читать.
Торжественное обещание пионера

«Я, (фамилия, имя), вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять законы пионеров Советского Союза».
Законы пионеров Советского Союза

Пионер — юный строитель коммунизма — трудится и учится для блага Родины, готовится   стать ее защитником.
Пионер — активный борец за мир, друг пионерам и детям трудящихся всех стран.
Пионер равняется на коммунистов, готовится стать комсомольцем, ведет за собой октябрят.
Пионер дорожит честью своей организации, своими делами и поступками укрепляет ее авторитет.
Пионер — надежный товарищ, уважает старших, заботится о младших, всегда поступает по совести.
Пионер имеет право: избирать и быть избранным в органы пионерского самоуправления; обсуждать на пионерских сборах, слетах, сборах советов отрядов и дружин, в печати работу пионерской организации, критиковать недостатки, вносить предложения в любой совет пионерской организации, вплоть до Центрального Совета ВПО имени В. И. Ленина; просить рекомендацию совета дружины для вступления в ряды ВЛКСМ.

Всю неделю, до первого мая, я учился как никогда прилежно и вел себя, как подобает пионеру. Я очень волновался, беспрестанно повторял без запинки заученный текст, но на торжественной линейке вдруг почувствовал, что всё позабыл. Всё было очень торжественно, даже и для пионервожатой, не говоря уж о пионерах. Когда произнесли мою фамилию, с трудом  вышел из строя кандидатов в пионеры. Чуть успокоился, когда мне пионервожатая повязала красный галстук.

Шёл домой по улице и мне казалось, что все смотрят на меня, гордость переполняла меня. Хотелось поделиться с каждым прохожим, но моя застенчивость не позволяла мне сделать этого; однако брату я прожужжал все уши, благо он меня слушал внимательно и с интересом.

На первом же пионерском собрании по предложению пионервожатой меня выбрали звеньевым. Я очень обрадовался,  когда почти весь класс голосовал за меня. Даже Толян голосовал, а ведь мы всегда спорили с ним. После собрания я попросил пионервожатую объяснить мне, в чем мои обязанности. Она с радостью начала меня учить, как «наводить порядок» в классе и на переменах. Неделю я пытался следовать ее советам. На переменах я уставал больше чем на уроках. Вскоре мне это  надоело, а когда на одном из собраний меня почти так же единогласно переизбрали, с одной стороны было обидно, но с другой  я обрадовался, что, наконец, с меня сняли обременяющую нагрузку; советовать членам звена, как правильно поступать: не сориться, уступать по возможности, как учиться и т. д., когда они совсем не нуждались ни в советах, ни в указаниях. И что самое главное - мне было ужасно стыдно делать замечания, даже тогда, когда я был абсолютно уверен в своей правоте.

В школе появилась привычка подтверждать  свою правоту сказанного клятвой  «Честное пионерское».
Когда в школе начали проходить таблицу умножения, запомнить ее всю сразу мне не удавалось. Некоторые действия, которые рифмовались, я запоминал; все действия умножения на 5, или «шестью шесть - тридцать шесть», а те, которые не рифмовались, я высчитывал, например 8х9=80-8=72. Делал я такие операции настолько быстро, что учительница не замечала этой хитрости.

Информация для размышления

В 1948 г. Корея разделилось на Корейскую Народно-Демократическую Республику (КНДР) и Республику Корея.
1948 – 1952г. г, – «Дело Еврейского антифашистского комитета» - ведет дело Маленков.
 В январе 1948 г. – в дорожном происшествии умер председатель ЕАК народного артиста СССР С. М. Михоэлса.
В августе 1948 г. – состоялась сессия ВАСХНИЛ, в результате которой все противники Лысенко были разгромлены.
29 октября 1948 года – Указом Президиума Верховного Совета РСФСР – «Выделить г. Севастополь в самостоятельный  административный центр  с особым бюджетом и отнести его в город республиканского подчинения».
29 августа 1949 г – на полигоне под Семипалатинском прошло первое испытание советской атомной бомбы
1949 – «Ленинградское дело» - ведут Маленков, Хрущев, Шкирятов. 13 августа 1949 года в кабинете Маленкова без санкции прокурора (не удосужились сделать даже это!) были арестованы Кузнецов, Попков, Родионов, Лазутин, Соловьев. Еще раньше освобождается с поста председателя Госплана СССР Вознесенский.
 В октябре 1949 г. коммунисты провозгласили Китайскую Народную Республику (КНР). Чанкайшисты при поддержке США закрепились лишь на острове Тайвань
1949 г. – создание СЭВ (5-8 января) и НАТО (4 апреля)
1949 г., сентябрь -  сообщение об испытании в СССР атомной бомбы.


Симферополь

В начале 1949 года папу перевели в Симферополь, а мы переехали к нему после окончания учебного года. После Тбилиси Симферополь показался плоским, но вскоре я к нему привык и даже полюбил его тишину и спокойствие. Повзрослев, я понял: города, как женщины, каждый по-своему красив.
За праздничным столом в честь моего дня рождения папа обещал мне показать Севастополь – город, где я родился. Этого события ждать пришлось долго, – в то время Севастополь был закрытым городом.

В праздничный день, в честь семидесятилетия Сталина, наконец, я в городе, где родился. Меня водят, показывают, рассказывают, а я ничего не слышу, я просто оглушен своими восторгами, мне хочется плакать, ласкать дома, памятники.

Медленно падают огромные снежинки, покрыв пространство вокруг памятника адмиралу Нахимову, а он стоит, внешне почти спокойный, но чувствуешь, еще мгновенье и он рванется туда, где сейчас нужнее всего. А в море, таком же спокойном, стоят на рейде военные корабли. В те годы я не представлял себе подростка, который бы мог равнодушно смотреть на это чудо. Давно стемнело, мне несколько раз предлагали уйти, согреться и снова вернуться, но я просто не мог покинуть набережную.

И вдруг на всех кораблях вспыхнули иллюминационные лампочки, а на флагманском корабле и огромный портрет Сталина. Вообще я привык к этому портрету, порой даже проходил мимо, не обращая внимания на него, но в тот день, в той ситуации я смотрел на него как завороженный и не мог оторваться. Так мы простояли до тех пор, пока не лопнуло терпение у моих спутников.   

Квартира папиного товарища контр-адмирала Вахтанга Георгиевича Намгаладзе была совсем недалеко от пристани. Его жена, Венера Илларионовна, накормила меня прекрасными пельменями, наподобие грузинских хинкали, по-домашнему на кухне, так как в столовой был накрыт стол для гостей. Не успел я доесть свою порцию пельменей, как пришёл Вахтанг Георгиевич со своими гостями – офицерами.

Все они были в парадной форме, громко говорили, звеня орденами и медалями, чувствовалось, что в этом доме они не впервые, но, подходя к Венере Илларионовне, вытягивались, как по стойке смирно и с чувством восхищения  пожимали ей руку. Она, мило улыбаясь, приглашала всех к столу, приговаривая:
– Вы как всегда опаздываете, а я каждый раз верю в вашу пунктуальность. Поэтому сразу к столу, пока все не остыло.
 
Когда, наконец, все уселись, Венера Илларионовна посадила и меня возле Вахтанга Георгиевича, и он представил меня как сына своего друга, который по долгу службы не смог приехать. Многие знали моего папу ещё до войны, некоторые даже помнили меня совсем маленьким и удивлялись, как я вырос и стал все больше походить на отца. Я стоял весь красный от всеобщего внимания и гордый тем, что моего папу и здесь все знают и любят, а я «вырос и стал все больше походить на отца». Не успел я прийти в себя от всеобщего внимания, как по тарелкам застучали ножи и вилки и все, выражая восторги в адрес Венеры Илларионовны, начали уплетать за обе щеки.

Обо мне сразу забыли. Вначале я даже растерялся, а потом расстроился столь быстрому переходу взрослых от всеобщего внимания, интереса, к полному безразличию, о чем или о ком недавно говорили восторженно.
– Ты лучше попробуй моё сациви, – посоветовала мне Венера Илларионовна,  почувствовав мою растерянность и, не дожидаясь моего ответа, взяла мою тарелку, поднесла ее к огромному блюду, спросив: – Ты какой кусок курицы предпочитаешь? – Посмотрев на меня, сама решила, – все дети любят белое мясо, наверное, и ты его любишь.
 Я кивнул в знак согласия.
– Вот и хорошо, – сказала она, ласково улыбаясь,  положив мне кусок белого мяса, плавающего в ореховой подливе. Только от одного запаха у меня потекли слюнки, но осилить всё, что Венера Илларионовна положила мне, я так и не смог.
После того как все немного утолили голод, Вахтанг Георгиевич налил бокал вина и, встав, сказал:
– Я предлагаю, выпить за здравие товарища Сталина –  величайшего полководца, государственного деятеля…
Вахтанг Георгиевич – высокий, красивый, весь в орденах долго с наслаждением перечислял необыкновенные качества Сталина, о которых я не раз слышал, но в его устах они звучали как-то по-новому, а вот о «величайшей скромности» я слышал впервые, очевидно, поэтому я запомнил это слово, но не совсем понимал его и решил спросить его, когда все уйдут.

После того как ушли гости, я спросил Вахтанга Георгиевича:
– Что такое скромность?
– Скромность – это когда всем кажется, что ты сотворил чудо, а ты считаешь, что чуда нет, ты просто следовал чувству долга и…  Прости меня, сынок, я давно разучился говорить с детьми, пойди к тете Венере, она тебе это лучше объяснит, – и он поднялся со стула, взял бутылку «Боржоми» и стал медленно наливать  искрящийся напиток в стакан.

Конечно, я к тете Венере не собирался идти за разъяснением. Тетя Венера очень хорошая, красивая, она даже лучше мамы жарит котлеты, у нее они не подгорают, ведь она при этом не читает книг, как мама, но разве можно сравнивать ее с Вахтангом Георгиевичем? Один вид его: золотые погоны, лампасы, вся грудь в орденах, он даже среди своих гостей-офицеров выделяется. И как можно сравнивать мнение контр-адмирала с мнением кого бы то ни было? Ведь он такой же, как адмирал Нахимов, памятник которому поставили в городе, где я родился. Вот бы мне таким стать…
 
Но не успел я толком помечтать, как, подойдя к нам, тетя Венера спросила:
– Вахтанг, прости, мне пришлось бежать на кухню, и я не дослушала твой тост; а когда вернулась, ты говорил о скромности Сталина, откуда это тебе известно?
Тот стал объяснять:
– Во-первых, после такой войны он носит только Звезду Героя Социалистического Труда, считая, что Звезды Героя Советского Союза он недостоин. Это он не достоин? Разве это не подтверждение скромности? А то, что на некоторых портретах на груди его две звездочки, это ему пририсовывают. Мало ли у нас переусердствуют – и не то сделают… А в жизни и в документальной хронике, хотя бы на Потсдамской, он всегда с одной. Помнишь, я тебе рассказывал, что на приеме в честь командующих войск Красной Армии участники торжества обратили внимание на то, что у Верховного Главнокомандующего – нет наград! Об этой несправедливости многие высказывались на приеме, а после обратились в ЦК и Верховный Совет.

Сталин был против награждения, считал, что он не заслуживает звания Героя, что не соответствует статусу высшей награды, – но на этот раз с его мнением не посчитались. Во-вторых, кто больше всех внес в копилку Победы, а кто принимал Парад Победы? И, в-третьих, когда меня вызывали в Москву, я по обыкновению был у Кости, разговорились, он, оказывается, был в составе комитета под председательством Шверника; и вот что он рассказал мне. Перед семидесятилетием Сталина в правительство поступало такое множество предложений, как отметить юбилей Сталина, что был создан комитет. Этот комитет рассматривал всё и сам выдвинул ряд предложений. Когда о них доложили Сталину, он все отверг, и через Молотова передал председателю комитета: «Побольше скромности». Ну, как ты думаешь, были у меня основания?

Тетя Венера, конечно, согласилась с Вахтангом Георгиевичем, а когда она меня укладывала спать, я её спросил:
– Тетя Венера, я не понял, от чего отказывался Сталин, от подарков?
Она улыбнулась своей ласковой улыбкой, накрыла меня одеялом и посоветовала уснуть, но, видя, что меня одной улыбкой не усыпить, произнесла: «Отказался от незаслуженных, по его мнению, подарков. Все, а теперь спи».

Я закрыл глаза, но, конечно, сразу не заснул. Мне очень хотелось, чтобы мне кто-нибудь подарил настоящую бескозырку и тельняшку, хотя я их и не заслужил.
И, несмотря на то, что в Севастополе было интересно и тетя Венера и дядя Вахтанг делали все, чтобы мне было весело, я всё же соскучился по дому – в гостях хорошо, а дома лучше.

Дома меня встретили так, как будто не видели вечность. Новость, с которой меня встретили, была и радостной и горькой. Мы – едем в Тбилиси, папа – служить в Польшу.


Информация для размышления

В феврале 1950 г. – КНР и СССР подписали Договор о дружбе. Советский Союз одобрил присоединение к Китаю Тибета.
В 1951 г. – Китай, в свою очередь, признавал независимость  Монголии.
25 июня 1950 г. – Ким Ир Сен направил в Южную Корею свою армию.  Гражданская война в Корее переросла в  международную.
30 ноября 1950 г. – американский президент призвал к всемирной мобилизации против коммунизма. Он заявил, что генералу Д. Макартуру, командующему американскими силами в Корее, могут быть даны полномочия использовать атомное оружие.
Конец 1950 г. – арест Абакумова. Максимальное население ГУЛАГа составляло 2,6 млн. человек.
С 1950г – Сталин работает над созданием учебника по политэкономии и заканчивает теоретический труд «Экономические проблемы СССР».
К лету 1951 г. – китайским добровольцам удалось отбросить армию США и их союзников. После упорных боев линия фронта установилась в районе 38-й параллели, по которой ранее проходила демаркационная линия между советскими и американскими войсками. Позиционные бои продолжались, одновременно шли затяжные мирные переговоры. По сути, США потерпели поражение в первом «горячем» конфликте после Второй мировой войны.
1951г. –  «Мингрельское дело» –  в этом году принята резолюция о 
существовании в Грузии мингрельской националистической организации, готовившей свержение Советской власти в республике. Дело ведет Маленков.
1951-1955 гг. –  пятый пятилетний план развития народного хозяйства СССР.


Пока папа работал в Польше, мы жили у бабушки Веры, в районе Ваке. В это время в школах ввели форму, как у гимназистов при царе, точно такую, как у папы с его братом на карточке; китель с блестящими пуговицами обтягивает широкий ремень с бляхой, на которой красуется номер школы, и фуражка с кокардой. Когда я надел впервые эту форму и оглядел себя в зеркале, я поразился своим сходством с папиной карточкой. Впервые в жизни я попросил маму, чтобы она отвела меня с братом к фотографу. Мама немного удивилась моей настойчивости, но выполнила просьбу. 
Учебный год подходил к концу, когда папа вернулся из Польши. Он привез всем нам подарки, много рассказывал о Польше и поляках, об их обычаях, нравах. Больше всего меня поразило то, что вдоль  автомобильных трасс там растут фруктовые деревья, и никто не останавливается, чтобы их сорвать.

Снова Симферополь

Через неделю после последнего звонка в школе мы снова переехали в Симферополь. Как выяснилось, это произошло по просьбе командующего крымским округом. Мы снова получили хорошую квартиру в центре города. Соседи по квартире оказались милыми людьми, у которых были дети чуть старше меня. Они в прошлом году приехали в Симферополь, и у старшего сына, на год старше меня, были проблемы при поступлении в школу. Дело в том, что не во всем Союзе было десятилетнее образование, в некоторых республиках, в честности, в Грузии, одиннадцатилетнее. Поэтому мне надо было либо сдать два предмета; физику и геометрию, либо идти на класс ниже.

Впервые папа пошел со мной в школу. С директором школы он договорился, что я за летние каникулы выучу эти предметы. Мне дали книги и посоветовали, если что-то будет неясно, обратиться к классной наставнице, которая преподает геометрию; что касается физики, то учитель по этому предмету уехал в лагерь со школьниками и будет не ранее, чем рез месяц. Поэтому я начал с геометрии, она мне сразу понравилась. Читал я ее как увлекательный роман, и пока всю не прочел, не мог оторваться.

Несколько дней я только и думал о ней, мне нравилась ювелирная логика ее доказательств и простор для личных вариантов своих доказательств. И когда что-то во мне сформировывалось, я решал постараться доказывать самостоятельно; конечно не всегда сразу удавалось, порой приходилось целый день блуждать в поисках, но какое было счастье находить решение, не заглядывая в учебник.

Через месяц я мог почти всё доказывать в учебнике.  Сестра и брат меня жалели, так как я с утра до ночи только и «зубрил», как им казалось. Как-то раз я вывел одно, очень для меня сложное доказательство, и решил поделиться своей радостью с сестрами. Выхожу из комнаты и слышу, как говорит брат сестре:
– Ты знаешь, он уже сам с собой не только разговаривает, но и смеется.
– Но как же не радоваться, когда сам смог доказать по-своему теорему? – спрашиваю я брата.
–  А ты сможешь доказать  её мне? – улыбаясь, поинтересовалась сестра.
– С радостью, – ответил я.
 Сестра была отличницей с первого класса. Я ей показал в учебнике то, что собирался доказывать. Она, бегло просмотрев доказательства, предложила мне объяснить. Выслушав, поцеловала меня, сказав: «Наум-таки, Наум - это же еврейское счастье!»

Где она услышала эту фразу, не знаю, но она ей, видно, очень понравилась, так как она прилипла к ней, и стоило мне сказать что-то дельное, как с её уст срывалось: «Наум-таки, Наум - это же еврейское счастье!»

За три дня до начала учебного года меня вызвали на собеседование. Оно проходило в учительской комнате в присутствии директора, завуча, классной наставницы и двух учителей, как потом я узнал – физика и математика. Когда я вошел, классная, обращаясь к директору, молвила: «Интересно, как он подготовился, если ни разу не пришел на консультацию». Увидев меня, директор, улыбаясь, произнес: «Вот сейчас и увидим». А молодой учитель, с узким лицом и утонченными чертами, с лохматой копной черных вьющихся волос и огромных зеленных глаз, заерзал на стуле и сочувственно посмотрел на меня. 

Классная написала на доске три теоремы и села. Я подошел к доске, взял мел, дрожащей рукой нарисовал равнобедренный треугольник и вибрирующим голосом начал доказывать. Не успел я закончить предложение, как классная прервала меня возмущенно:
– В учебнике не так!
– Может быть, но я докажу – вдруг озлился я.
Наступила гнетущая тишина, все растерялись. Я – оттого, что никто не хочет разделить со мной радость моих находок, учителя – из-за моего «хамского» ответа. Первым пришел в себя учитель по физике, который произнес дружелюбно:
– Мы ждем. Докажи.
Я начал медленно доказывать, в голосе чувствовалась горькая обида, но постепенно я увлекался своими доказательствами, и в голосе зазвенела радость.

Физик сиял, все улыбались, кроме классной.
– По-моему, с геометрией всё ясно, не так ли? – обратился он к классной, – а как у тебя с физикой?
– Она мне тоже очень понравилась.
Директор и завуч переглянулись, заулыбались, зашептались. Зеленые глаза учитель по физики засияли добротой и озорством.
– Ну, вот и хорошо. Реши мне, пожалуйста, вот такую задачу.
 Он продиктовал условия.
Доброжелательность всех и особенно его меня окрылила, голова стала ясной, работала как никогда быстро. Через несколько минут я понял, как эту задачу решить и начал писать формулы.
– Молодец, – сказал физик, – дальше можешь не писать, формулы правильно написаны, а подставить и подсчитать ты, наверное, сможешь без труда. Я – за! Надеюсь, никто не против? – оглядывая присутствующих, произнес он.
– Не спешите, Святослав Семенович, сперва надо обсудить, – начала классная…   
– А что тут обсуждать? – перебил ее Святослава Семеновича, – Мальчик самостоятельно усвоил такой материал и так!..
– Мальчик, ты лучше подожди нашего решения за дверью, – сказал завуч.

Вскоре из учительской вылетел Святослав Семенович. Потрепав меня по голове, сказал:
 – С сегодняшнего дня вместе будем пытаться вникнуть в суть физических законов. Согласен!?
Я от радости только смог мотнуть головой.
– Вот и прекрасно! – крикнул  он и куда-то умчался.

Меня приняли в седьмой класс, но по геометрии выше четверки никогда не получал. Классная Дама, как я её называл, часто обращалась ко мне так: «Ну, теперь наш умник постарается это доказать по-своему», и класс ржал от удовольствия, кроме двух девочек. Первое время я пытался доказать по-своему, но она меня часто перебывала, сбивала с правильного пути, задавала вопросы, ответ на которые уводил меня в сторону от доказательства.
 
Она часто говорила мне, ставя четверки за ответ: «Ты мне отвечай, как в книге написано, а не так, как тебе хочется». И, как ни странно, выучив наизусть, я переставал думать, а стоило забыть хоть одно слово, я настолько терялся, что без её подсказок не мог  довести доказательства. Классная Дама торжественно произносила: «Вот видишь, милый, а выучить урок, как он дан в учебнике, ты не можешь! Сегодня больше тройки я поставить тебе не имею права».
 Как же я её ненавидел!..

Нежелание «классной Дамы» выслушать меня не только остудило интерес к геометрии, но и подорвало и без того не совсем дружеские отношения с одноклассниками. По природе я ужасно застенчив, углублен в себя, теряюсь во враждебной или агрессивной среде. Из-за частых переездов мы все в семье привязались друг к другу настолько, что до определенного возраста не искали друзей за пределами нашей семьи. Возможно, поэтому я трудно сходился с одноклассниками. Моя активность всегда пропорциональна доброжелательности окружающих меня людей. Я – кот, гуляющий сам по себе, а в классе было два лидера: Борис и Виктор –  каждый пытался переманить и подчинить меня своему влиянию. Борис старался опираться на силу, Виктор на интеллект. Поэтому, чтобы не нарываться на конфликт с ними, я по окончанию занятий сразу шел домой. А дома, сестры либо занимались, либо были у подруг, да и интересы наши все больше и больше теряли общую почву. С братом интересно было играть, но наши детские игры мне уже приелись. Уроки учил без увлечения и не только геометрию, но и физику.

 Учителя по физике – Святослава Семеновича, –  который был на собеседовании, выгнали со школы за аморальное поведение. Я долго не мог понять смысл этого слова, пока не услышал разговора в учительской. Меня классная Дама привела в учительскую и, указав на стул, молвила: «Садись вот сюда, и подожди меня. Я скоро приду». Я сел на указанный стул, стал ждать в пустой комнате. Вдруг дверь учительской отворилась и вошла учительница старших классов и ученица десятого класса с длинной толстой косой. Эту девочку я сразу заприметил. В ней было что-то такое, что выделяло ее из остальных учениц. На перемене я обычно поднимался на этаж выше, где был ее класс 10«Б» и бродил там до тех пор, пока не увижу ее. Имя ее было певучее, как песня – Изольда. Когда они вошли, учительница прервала разговор с Изольдой и обратилась ко мне:
– Ты что здесь делаешь?
– Жду учительницу…
– Ну, хорошо. Жди. – И, продолжая разговор с Изольдой, спросила: – Света делилась с тобой о нем?
– Да. –  Тихо проронила Изольда, покраснев.   
– Ну и что она тебе говорила?
– То, что любит его и не представляет себе, как она жила бы без него…
– Она хоть сознавала, что поступает недостойно комсомолки?
– Конечно! Она переживала, что не доросла до его любви, но…
– О какой любви может идти речь, когда Святослав Семенович намного старше, и он её учитель?!
– …
– Может, и ты была влюблена в него?
– Я не очень, но все девочки в лагере завидовали ей…
– Ну, знаешь!?
– Да! Я вам правду говорю…
– И что вы в нём нашли, от горшка два вершка, – гневно выпалила учительница.
– Когда он начинал рассказывать о чем-нибудь, мы замирали от…
– Этим меня не удивишь… – медленно проговорила учительница, как будто что-то припоминая, и вдруг голосом жестким, колючим, гневным, выпалила. – Мы его выгоним за аморальное поведение и так, чтобы он не мог больше преподавать в школе. Вот так!
– Как жаль… – тихо вырвалось у Изольды.
– Кого жаль, его? – почти выкрикнула учительница.
– Благодаря Святославу Семеновичу мы начали понимать и любить…
– Любить! Молоко еще на губах не обсохло, а им уже любить. Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Вы меня не так поняли. Я говорю о любви к физике...
– У нас нет незаменимых учителей, благо у нас их много… Хватит нюни распускать, – и решительно произнесла. – Так вот! Ты должна выступить и заклеймить их.
– Кого? – с испугом, произнесла Изольда.
– Свету и Святослава Семеновича.
После долгого молчания Изольда вымолвила, глотая слезы:
– Не могу… – и начала рыдать.
– Ты что здесь делаешь? – учительница вдруг гневно бросила мне.
– Жду учительницу…
– Выйди за дверь и там жди! – рявкнула она.
Я, недоумевая, вышел.

Когда к нам пришел новый учитель по физике, я понял, что хотя у нас и много учителей, но таких, как Святослав Семенович, наверно, нет.
Потеряв  интерес к двум моим увлечением: геометрии и физике, я почти охладел к школе. Без увлечения повседневность окрашивалось в серый цвет, который клонил ко сну.

Однажды, во время последнего урок я заметил, что девочка, сидящая впереди меня, читала большую книгу, явно не учебник. Девочку звали Людой; тихая, худенькая, стройная, с тонкими  косичками, прилежная ученица. Я вдруг вспомнил, что есть книги, кроме учебников, и даже очень интересные. Из-за частых переездов, у нас почти не было книг. Только два десятка сборников любимых нот мама возила везде с собой.

По окончанию урока я поинтересовался у Люды, что за книгу она читала. Выяснилось, что она на уроке дочитала «Как закалялась сталь» и несет ее в библиотеку.  По ее мнению – книга великолепная. Я решил пойти с ней, записаться в библиотеку и взять эту книгу домой. Мы подошли к библиотеке и, когда я открывал дверь, услышал: «Типичный маминкин сыночек» и хохот. Я резко повернулся. Виктор улыбался, а,  двое его друзей, покатывались со смеху. «За такое бьют по морде» –   вырвалось у меня. «А ты попробуй» –  с издевкой произнес он.

Я нанес сразу два удара, один в солнечное сплетение и, когда он наклонился от боли, ударил в подбородок. Виктор упал. Я переступил через него и пошел к выходу из школы. Больше я не вспоминал о библиотеке.

Конечно, Виктор со своими дружками хотел мне устроить «темную», но об этом узнал Борис, и меня оставили в покое. Вообще-то окончательно Виктор с друзьями оставили меня в покое после испытания на смекалку. У нас в классе часто шутили так: подойдет один к другому и, протягивая кулак,  спрашивает: «Жужжит муха?» Другой прислушивается и говорит: «Жужжит!» «Оторвем ей крылышки. А теперь?» «Жужжит!» «Оторвем ей лапки. А теперь?» «Не жужжит». Открывая ладонь, произносит: «Улетела», а если ты говорил «Жужжит», ответ: «Не шевелится». В любом случае все заливались хохотом.
 
На одной из перемен подходит ко мне Виктор со своими товарищами и, показывая мне кулак, спрашивает: «Жужжит муха?». Я отвечаю по стандарту, но когда у нее оторваны и лапки, и крылышки на вопрос «Жужжит муха?» говорю «Всё в твоих руках». Наступила долгая тишина. Виктор, придя в себя и оценив ответ, сказал: «Молодец». Наступило перемирие, но дружбы не последовало. В классе перестали шутить по поводу жужжания мухи, но и смеха стало меньше.   

Возле нас был «Дворец пионеров». Мы с братом как-то зашли туда просто посмотреть, а вышли оттуда членами авиамодельного кружка. Вскоре я настолько увлекся авиамоделизмом, что обычно засыпал с мыслями о планере, который с братом строили. Испытания прошли настолько хорошо, что руководитель кружка Пётр Васильевич разрешил нам строить кордовую модель – мою с братом мечту. Конечно, мы выбрали ИЛ - 2, самолет на котором летал папа. Я почти забросил занятия в школе. Третью четверть  закончил со сплошными тройками. Мама, увидев табель, пришла в ужас, и с мольбой смотря мне в глаза, спросила: «Сказать папе?». «Нет! – попросил я, – следующая четверть будет нормальной»         

Год я закончил неплохо, только с одной тройкой – по геометрии. После занятий мы весь день проводили на кружке, строили ИЛ – 2. Дома только спали и ели. Надо было закончить модель за две недели, чтобы успеть к началу испытаний кордовых моделей. Как-то вечером мама сказала мне с братом:
– Не пора ли вам собрать вещи, ведь мы через два дня уезжаем
– Куда?
–  Вы что забыли? В Тбилиси.
– А нельзя отложить хоть на неделю? – попросил я.
– Нет.
– Почему?
– На твой вопрос ни я, ни папины сотрудники не могут дать ответа. Командующий округа просил его отложить отъезд хотя бы до ответа о присвоения папе генеральского звания.
– А если его очень попросить?
– Папа уже получил подъемные, и билеты куплены, лучше собирайтесь.

На другой день мы пришли и чуть не плача уведомили Пётра Васильевича, что, несмотря на то, что модель мы закончили, но принять участия в соревнованиях кордовых моделей не сможем. Мы уезжаем в Тбилиси.
– Жаль, что вы уезжаете… вы столько трудились… Эх! Была, не была. Возьмите с собой ваш ИЛ – 2. Я его дарю вам.
Мы с братом чуть не расплакались от счастья.


Информация для размышления

С 5 по 14 октября 1952 года состоялся XIX съезд  партии. Перед съездом публикуются «Экономические проблемы СССР».
 Отчетный доклад делал Маленков, он подвел итоги работы партии за 13 лет после XVIII съезда. Были утверждены директивы по 6-й пятилетки, и ВКП (б) переименована в КПСС.
Ноябрь 1952 г.  –  арестован Поскребышев секретарь  Сталина.
Апрель 1952 – был отстранен, а 15 декабря 1952 арестован генерал Власик (с 1931 г. служивший в охране Сталина) Игнатьевым. Суд над ним состоялся 17 января 1955г. и присудил 10 лет высылки
10 марта 1952 г. – нота СССР о национальном воссоединении Германии и превращении ее в нейтральное государство. (Эту ноту по поручению Сталина готовили Берия и В.С.Семенов).
13 января 1953  Заявление ТАСС о раскрытии сионистского заговора с целью уничтожения руководства СССР.
13 января 1953 г. – «Дело врачей».
9 февраля 1953 г   взрыв бомбы в советском посольстве в Тель-Авиве. Никто не пострадал.
12 февраля 1953 г. СССР заявляет о разрыве дипотношений с Израилем.
17 февраля 1953 г. – умер комендант Кремля
В ночь 28 февраля на 1 марта 1953 г. –  приступ у Сталина после ухода его соратников Маленкова, Берия, Хрущева, Булганина.
5 марта 1953 – смерть Сталина.


Тбилиси (Смерть Сталина)

Прошли годы. После частых переездов кочевой жизни военнослужащего наша семья, наконец, осела в Тбилиси. Папа вышел на пенсию. Меня приняли в комсомол. В комсомол принимали более торжественно, чем в пионеры, но было намного хлопотней и менее волнительно. Поступал я с надеждой узнать еще неизвестные мне истины, но, прочтя моральный кодекс комсомольца, ничего нового, кроме трескучих слов (нетерпимость, преданность делу коммунизма, непримиримость, солидарность),  не нашел. Почти всеми принципами, которые я понимал и которые надо было выучить, я пользовался повседневно, не задумываясь над ними. Привожу моральный кодекс строителя коммунизма:
- преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма;
- добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;
- забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;
- высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;
- коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый - за всех, все - за одного;
- гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку - друг, товарищ и брат;
- честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;
- взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;
- непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;
- дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;
- непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;
- братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.
Все положения, кроме последних двух, которых я не очень понимал, я усвоил в нашей семье, как говорят, с молоком матери. 

Через год после вступления я вспоминал о своей причастности к комсомолу только во время собраний, но на собраниях я был очень активным, если не был согласен с общим решением.  У меня появились новые друзья. Угасал интерес к технике, тянуло к людям. Я для себя открыл, что в Грузии нельзя  не быть вежливым, а добрые слова, как правило, ценились гораздо выше, чем беспощадная правда.
Забросив авиамодельный кружок, я стал одним из неистовых поклонников драмкружка. Мир моих интересов ограничивался книгами, музыкой, драмкружком, друзьями – «артистами», школой, девочками. Внезапно в этот мир ворвалась болезнь Сталина, и затем его смерть. Болезнь на меня произвела большее впечатление, чем смерть. К счастью, к тому времени я не потерял ни одного близкого человека, не был ни на одной панихиде, а болезнь знал хорошо. Маме постоянно нездоровилось.
После траурного митинга в школе небольшая делегация от школы должна была участвовать в таком же митинге на площади Берия. Список участников был составлен на общешкольном собрании за день до похорон. Конечно, я был на собрании и очень хотел попасть в число избранных, ведь туда посылали самых лучших. Когда назвали мою фамилию, сердце забилось так, что я с трудом дышал. К счастью, за меня быстро проголосовали, и поэтому не многие заметили моё волнение.
На другой день, когда в школе кончился митинг, и надо было идти в составе делегации на городской, ко мне подошёл мой друг – «артист» Игорь Поротский и предложил пойти к нему домой послушать уникальную пластинку, пока его родителей нет дома. Без особого труда мы уговорили нашего классного товарища пойти за меня на митинг и вскоре сидели у Игоря дома и слушали первый концерт Чайковского в джазовой аранжировке. Трудно передать тот ошеломляющий восторг, в который меня повергли звуки этого концерта. С детства я любил классическую музыку, мама часто играла: Чайковского, Шопена, Рахманинова, Скрябина, Мендельсона. В старших классах в мою жизнь ворвался джаз. Я даже не представлял, что эти жанры можно хоть как-то приблизить друг к другу, и вот я убедился, как это оказалось возможным.   
Вдруг я почувствовал, как вместе с музыкой, которая несла радость, ворвался страх. И не успел я осознать, откуда это чувство, музыка оборвалась на половине такта.  В дверях стояла молодая, красивая, переполненная гневом и презрением мачеха Игоря, актриса Грибоедовского театра, в руке у которой ещё качался штепсель, вырванный из розетки. Мы замерли, как застигнутые  на месте преступления.
– Вы что, обалдели совсем? – гневно процедила она сквозь зубы. – Слушать музыку в такой день…  Ну, знаете… это надо быть выродками… без ума и сердца…
Она ещё долго искренне возмущалась. Мне было стыдно вдвойне, возмущалась красивая женщина, актриса… и она была права, ведь такое не позволил бы себе жилец любого дома, если бы там был покойник. Хотелось как можно быстрее уйти, но уйти до тех пор, пока она не выговорится, мешало и воспитание и желание поглазеть на красивую женщину. Как только она выговорилась, я быстро ушёл домой. А по дороге  мне часто попадался портрет в траурном обрамлении, и, как мне казалось, смотрящий только на меня. И хотя я выбрал самую короткую и безлюдную дорогу, я знал, что встречу минимум пять портретов и встреча с каждым из них будет укором моей совести, но другого выхода не было, если я хотел попасть домой и остаться наедине со своими мыслями.
 Мне казалось, что я никого не хочу видеть, а, встретив знакомого, обрадовался ему, как самому близкому. Он шёл на неофициальный митинг, который должен был состояться на набережной у монумента Сталина. Я с радостью пошёл с ним и, возвращаясь поздно вечером домой, не жалел, и не потому, что было там много знакомых и все выступления мне нравились. Нет! Просто я впервые был на стихийном вечере памяти, не организованном заранее. Выступал, кто хотел. Кто читал стихи, свои и чужие, кто рассказывал истории, услышанные из других уст. Не всегда умеючи, но всегда искренне и, возможно, поэтому неумение не коробило меня, как обычно. Мне нравилось, что выступающие хотя и волновались, но чувствовалась их потребность поделиться с окружающими своими чувствами, выказать своё отношение к личности, у подножия монумента которого, они собрались. И, ложась спать, желал, чтобы  клятву, данную у памятника «собираться каждый год», не забыли бы до будущего года.
 Через год я снова очутился на набережной. Собралось меньше, чем в первый раз, но мне уже не нравилась атмосфера вечера, и я скоро ушёл с мыслью о том, как недолговечна людская память и клятвы, хоть и даваемые иногда от чистого сердца.

Все чаще после ответов в школе, я чувствовал неудовлетворенность собой. Когда я учил предмет, особенно который мне нравился – физику, математику, я обычно  сразу схватывал суть, поэтому пересказывать его не пытался. Казалось, зачем тратить напрасно время, и так все понятно. Если я учил урок с Генькой, он обычно туго понимал урок. Я ему объяснял всё своими словами, приводя примеры из жизни, разъясняющие урок. Он медленно усваивал, но, поняв, хорошо запоминал, и, отвечая на уроке, приводил мои примеры. Учитель хвалил его, а я этот же урок отвечал намного хуже, так как хотел ответить по учебнику, и здесь меня от волнения подводила память на слова, употребляемые в учебнике, скажем, вместо: «изменение состояния физического тела без притока и отдачи тепла», надо употребить «адиабатической процесс». Конечно, проще и короче, но ведь это надо запомнить, а запоминал я только те слова, которые часто употреблял. Ну, когда в обиходе употребишь адиабатический процесс?  А, забыв это слово, я переставал думать, пытаясь вспомнить его. Наступала пауза, которая только усугубляла мое положение.   
Из-за природной самоуглубленности, я все реже высказывал свое мнение, что сказалось на моей лексике. И вместо того чтобы больше говорить, я отмалчивался, стесняясь своего косноязычия. Это привело к тому, что я всё больше старался вызубрить то, что было в учебниках, и всё меньше пользовался тем, что дано было мне от природы - способность импровизировать на заданную тему.
Возможно, поэтому я охотно откликнулся на предложение одноклассника  Игоря Пороцкого ходить с ним в драмкружок. Когда мы вечером пришли в парк имени  Горьковского, где находился драмкружок, к своему удивлению, я увидел своих одноклассников: Павлика Микадзе, Геньку Панасяна и Эдика Ивкина. Чувствовали они себя как дома, несмотря на присутствия нескольких девочек из восьмой женской школы. Игорь представил меня им так:
– Это наш одноклассник. Прошу любить и жаловать. Это Инна, это – Нина, это –  Ляля, это – Галя, это – Эка.
Девочки такие, что глаза разбегались, в висках застучало, краска предательски залила лицо.
Не успел я пожать руку Эке, как Инна спросила меня:
– Ты смотрел «Аттестат зрелости»?
Я настолько растерялся от необычной ситуации, что мне показалось, что мой язык прилип к нёбу. Не знаю, я побледнел или покраснел, но мои товарищи поспешили мне на выручку.
– Дай человеку прийти в себя – сказал Игорь. – Я понимаю, что тебе не терпится узнать, совместима ли красота с зазнайством.
 – Совсем  нет! Для себя я давно решила этот вопрос, но мне совсем не безразлично, кто вступает в наш драмкружок.
– Хороший парень, скромный, любознательный, добрый, – так охарактеризовал меня Павлик.
– Честное комсомольское, совсем как по уставу, – сказала Эка.
– Павлик правду говорит без всякого устава, – начал защищать меня Генька,– я даже больше могу сказать…
– Что скромность – украшает человека, мы и без тебя знаем, – съязвила Ляля.
– Тем не менее, вы все восхищаетесь Листовским.
– А вот и нет! – выпалила Ляля, чуть покраснев.
– Сразу видно, что ты влюбилась в Листовского, – с несвойственной для Эдика интонацией в голосе почти обижено выпалил он.
– А что в этом удивительного? – поинтересовалась Галя. – Лановой – прекрасный актер, с прекрасными данными и было бы удивительно, если…
Меня перестал интересовать этот спор и не, потому, что я не имел своего мнения. Мне просто не нравился такой тип людей, а навязывать свой вкус другим я не собирался. Первое время не совсем понимал, почему, говоря об одном и том же, мои товарищи произносили Листовский, а девочки Лановой. Вспомнив совет сестры, что в титрах, которых я никогда не читал, пишут фамилии актеров играющих ту или иную роль,  сообразил, что Лановой играл роль Листовского. В этом фильме меня покорила лишь «Венгерская рапсодия» Листа, которую я слышал впервые.   
Я в этом споре не проронил ни слова, но меня поразили мои товарищи. Они выражали каждый свои мысли, настойчиво доказывая свою правоту. Если Павлику – нашему отличнику это было свойственно и в школе, то странно было слушать это из уст Геньки или Эдика. В горячке спора между собой меня оставили в покое, и я начал разглядывать девочек. Все они были худенькие, стройные, большеглазые, с пушистой копной волос, подстриженных до плеч, но, тем не менее, их нельзя было спутать. Инна Фишерович – лидер по натуре, бойкая, неуступчивая, начитанная. Свои доводы подкрепляет цитатами «великих». Узкое продолговатое лицо, обрамленное черными блестящими волосами, спадающими до плеч, подчеркивали ее длинную шею. Черные глаза, ресницы и брови резко контрастировали с белым как будто бескровным  лицом. Маленький рот, тонкие, но яркие губы, были весьма подвижны. Я с интересом следил за ней.
– Главное не в этом, – возразила Инна. - Лановой – личность! Образован, умен, имеет свое мнение…
– Которое не совпадает с интересами окружающих, – сказал Павлик
– Все великие шли против общего мнения, – как бы ставя точку в споре, сказала Инна.
– Но не против интересов общества, – парировал Павлик.
– А кто имеет права утверждать от имени общества? – поинтересовался Игорь.
– Наверное, не Павлик! – почти в унисон произнесли Инна и Нина, молчавшая до этого.
– И потом, если «Человек – это звучит гордо», почему Лановому отказывать в этом чувстве? – поинтересовалась Эка.
– Потому, что ты путаешь разные понятия: гордость и …
В комнату вошел наш режиссер, и Игорь умолк. Все расселись по своим местам за длинным столом, раскрыли тексты своих ролей. Игорь представил меня режиссеру –  Гиви Георгиевичу. Он внимательно посмотрел на меня своими большими, добрыми, голубыми глазами и сказал, что одобряет мое решение и, если мне понравится в кружке, он подберет для меня роль. Началась читка. Меньше всех  Гиви Георгиевич поправлял Игоря и Инну. Они почти наизусть знали свои роли, чего не скажешь об остальных. 
С этого вечера многое изменилось в моей жизни.

На  последнем уроке по литературе, наш учитель  Сергей Георгиевич Амзоев, предложил свободную тему: «Как в русской литературе освещена тема «Преступление и наказание». Наши отличники молчали. И вдруг Сергей Георгиевич обратился ко мне:
– Не хотел бы ты поделиться с нами своими мыслями на этот счёт?
Я совершенно не ожидал, что он обратится ко мне, так как больше четверки я у него никогда не получал. Честь, оказанная таким учителем, как он, подхлестнула меня. Я почувствовал, что ко мне возвращается озарение прежних лет, и начал:
– Прямо на эту тему написан роман у Достоевского, но я бы начал с тех, кто первый поднял эту тему – Пушкин, Лермонтов, а продолжили ее Достоевский и Толстой.
Я начал рассказывать, как эта проблема решается у Пушкина в «Пиковой даме», затем перешел к пьесе Лермонтова «Маскарад», за этим последовал «Преступление и наказание» Достоевского и «Воскресение» Толстого.
Прозвенел один  звонок, затем второй, но я их не воспринял как сигнал к окончанию или началу урока. Меня слушали. Вошел учитель математики. Он и Сергей Георгиевич переглянулись. Тот тоже начал слушать.
 Я продолжал увлеченно рассказывать: «И, несмотря на разные причины, побудившие к преступлению Германа и Раскольникова – деньги, Арсенина – ревность, князя Нехлюдова – безответственность, все авторы приходят к одному выводу: поговорка «не пойманный – не вор»  справедлива только в  общественном суде и несостоятельна в суде совести».
– Молодец! Ответил на отлично, – похвалил меня Сергей Георгиевич, и, ставя мне в дневник огромную пятёрку, добавил: – Если бы ты так мне отвечал и раньше…


Информация для размышления

5 марта 1953 г. – на совместном заседании ЦК, Совета Министров и Верховного Совета утвердили:
Председателем Совета Министров – Маленкова.
Первыми заместителями Председателя Совета Министров: Берия. Молотова, Булганина и Кагановича.
«В целях большей оперативности в руководстве» состав членов Президиума ЦК и кандидатов в Президиум ЦК сокращался в два с половиной раз.
В Секретариате ЦК с указанием на то, что он должен сосредоточиться на этой работе, остался только один член Президиума - Хрущев. Еще один член ЦК Ворошилов – стал Председателем Верховного Совета, а трое других членов Президиума ЦК – Микоян, Сабуров и Первухин – стали министрами, но не входили в Президиум Совета Министров.
27 марта 1953 г. – выпущено из тюрем по предложенному Берией указу Президиума Верховного  Совета СССР. Амнистированию подлежали 1 миллион 181 тысяча 263 человека – из 2 миллионов 526 тысяч 402 лиц.
4 апреля 1953 г – Берия освобождает врачей, но ловит врача Сталина.
6 апреля 1953 г – по докладной Берия был снят с поста секретаря ЦК Игнатьев, а 28апреля выведен из состава ЦК
28 апреля 1953г – арестован Василий Сталин. Суд присудил ему 8 лет тюремного заключения, за «антисоветскую пропаганду» (статья 58-10 УК) и злоупотребление служебным положением (статья 193-17 УК).
     9 мая 1953 г. – было принято решение Президиума ЦК КПСС «Об оформлении колон демонстрантов и зданий предприятий и организаций в дни государственных торжественных праздников». Берия настоял: не надо расцвечивать первомайские и ноябрьские демонстрации, не надо вывешивать и носить портреты членов Президиума ЦК, не надо им стоять на трибуне Мавзолея, а следует идти в колоннах демонстрантов.
    12 июня 1953 года – Берия на Пленуме ЦК КПСС излагает  свою концепцию реформ.
    17 июня 1953 года – путч в Берлине и Берия, по-моему, там.
    3 июля 1953 г. – заседание Пленума ЦК КПСС председательствовал Хрущев, на котором арестован Берия.
   июле 1953 года сын Берия, вместе с матерью, был интернирован на одной из подмосковных госдач, затем также был арестован и до конца 1954 года содержался в одиночном заключении сначала в Лефортовской, а затем в Бутырской тюрьмах
   В августе 1953 г. Маленков на сессии Верховного Совета СССР изложил новый экономический курс. Важнейшей его частью было уделить больше внимания производству потребительских товаров и повышению жизненного уровня трудящихся.
   В август 1953 г –  сообщение об испытании в СССР  водородной бомбы
   В сентябре 1953 г. – Хрущев стал. – Первым секретарем ЦК. Постановление Пленума ЦК КПСС «О мерах дальнейшего развития сельского хозяйства СССР»
   1953-1956 гг. –  упразднение системы ГУЛАГ
  В декабре 1953 г. на закрытом заседании Верховного Суда СССР были приговорены к смертной казни Л. П. Берия, В. Н. Меркулов, В. Г. Деканозов, Б. З. Кобулов, С. А. Гоглидзе, П. Я. Мешик, Л. Е. Влодзимирский
   1953 года по инициативе Никиты Хрущева ЦК КПСС развернул пропагандистскую кампанию в связи с празднованием 300-летия Переяславской рады.
    19 февраля 1954 года Президиум Верховного совета СССР подписал указ о передаче Крымской области из состава РСФСР в состав Украинской ССР. Согласно Конституции РСФСР передача Крымской облас¬ти Украинской ССР можно было лишь путем проведения все¬российского референдума. Но его не проводили, а значит, со¬гласия не получили…!? 
   1954 г., 27 июня – пуск первой в мире АЭС в Обнинске
  В декабре 1954 г. в Ленинграде состоялся судебный процесс. над  организаторам "ленинградского дела". Абакумова, Леонова, Комарова и Лихачева расстреляли. Броверман получил 25 лет, Чернов – 15. Был осужден и приговорен к расстрелу и человек, написавший донос на Абакумова - М. Д. Рюмин
К концу 1954 года были реабилитированы около 10 тысяч человек… 


Наш двор


Два больших окна нашей квартиры выходили во двор. По своей конфигурации он напоминал мне двор на улице Давиташвили, но был намного больше. Почти в центре, как и там, был кран с такой же каменной оградой, но слева в пяти метрах и справа в десяти метрах от него высились огромные деревья, вокруг которых соседи смастерили скамейки. Двор был дружным, но не таким теплым, как на Давиташвили. Скандалов между соседями я не помню, а вот семейные разбирательства «во все услышанье» были частыми, и инициаторами чаще всех была семья курдов. Мать огромного семейства – семи детей, один меньше другого, – не справлялась и с детьми, и с работой дворника. Стоило ей, перед тем как начать подметать полить двор, раздавался крик одного из детей; она все бросала, бежала его успокоить, а когда возвращалась, вода уже высыхала, и ей приходилось начинать все сначала.

Так повторялось несколько раз, пока ей не надоедало, и она прекращала работу. Ей это прощалось, но что касается уборки общественного туалета, которым пользовались многие жители нашего двора, её прилежание часто подвергалось сомнению женщин с нашего двора.

Обычно всю весну до поздней осени было настолько тепло, что мы – дети нашего двора, выполнив школьные уроки, направлялись на передний двор, где играли в футбол или волейбол. И хотя во дворе было много детей, но моего возраста был только один из четырех братьев Тамаз Элбакидзе. Все дети, в том числе и самая младшая из них Нина, были на редкость собранными, уравновешенными, добрыми, как и их родители – дядя Исидор и тетя Варя. В этой семье все были постоянно заняты. Старший брат – Шота работал в органах, младше его Тариел, студент ГПИ и мастер спорта по гимнастике, Тамаз учился в школе хорошо и, пойдя по стопам старшего брата, стал гимнастом-перворазрядником и, наконец, младший брат Вахтанг, кроме школы, пел в хоре при Дворце пионеров. Поэтому они появлялись редко во дворе.

А вот девочек моего возраста было больше. Света Иванова, Люда Скворцова и Манана Гверцители. Света и Люда учились в русской школе, Манана в грузинской. Все эти девочки в разное время увлекались мной, но я почти не обращал на них внимание. Я больше был занят собой или девочками из драмкружка.

Главным глашатаем всех новостей в нашем дворе был дядя Вано – танкист, офицер, прошедший почти всю войну, а сейчас пенсионер. В обычные дни его не отличишь от остальных, но в праздники он, выходя в парадной форме, при всех орденах и медалях, невольно притягивал внимание всех, да и сам как будто преображался. В этот день все без исключения относились к нему с особым почтением и любовью; ему никто не возражал, но если он садился играть в нарды, или шахматы, то старались именно в это день выиграть у него.

В первый раз, когда я прислушался к его речи, он, играя шахматы со мной, разбирал события в Берлине, 17 июня 1953 года, со своими неизменными партнерами в нарды, шахматы и шашки: Илларионом, Вазгеном и Спартаком. Так они обращались друг к другу, мы же всегда добавляли «дядя». Дядя Вано их уже обыграл, и, они ждали реванша, но каждый по-своему. Дядя Вазген жаждал моей победы, чтобы испортить настроение Вано, дядя Илларион также желал мне победы, чтобы сразиться со мной, а дядя Спартак мечтал сразиться с Вано и утереть ему нос. Пока дядя Вано думал над следующим ходом, каждый из них изнывал от желания подсказать, но не решался нарушить раз навсегда установленное правило, – без всяких подсказок. Сыграв е2-е4, дядя Вано продолжил прерванный разговор:   

– Сталин, очевидно, предчувствовал эти события, иначе не было бы еще 10 марта 1952 года ноты о воссоединения Германии и превращении ее в нейтральное государство. 
– Вано, но зачем нам объединенная Германия, неужели нам не хватит одной – фашистской? – возразил дядя Спартак, наблюдавший за игрой.
– Милый мой. После создания СЭВ в 1949 году, мы помогаем всем демократическим государствам, когда самим не хватает, это раз, и, во-вторых, в Германии нам надо соревноваться в помощи с американцами, которые намного богаче нас.
– А почему загнивающие капиталисты намного богаче нас? – поинтересовался  дядя Вазген.
– Да потому, что, мой милый Вазген, когда немцы нас старались стереть с лица земли, американцы строили фабрики, заводы, фермы, чтобы продавать в долг англичанам и нам по ленд-лизу товары первой необходимости и венную технику.
– Все это правильно, но если Германия снова вооружится, то…– начал, было, дядя Илларион, но ему возразил дядя Вано.
– Если она будет нейтральной, то она не имеет права создавать армию… усек? А сейчас надо усмирять… 
– А почему не получилось? – поинтересовался дядя Вазген, который редко держал в руках газету, а если и держал, то читал только о спорте, полагаясь, очевидно, на то, что всё интересное он рано или поздно узнает от дяди Вано.
– Все возражали: и коммунисты ГДР, и канцлер Германии, и американцы...

Я совершенно не интересовался политикой, да и не соображал в ней ничего, но с доводами дяди Вано, как все мои ровесники во дворе его звали, был согласен, хотя шахматную партию старался выиграть. Я настолько углубился в расчеты нескольких вариантов продолжения игры, что совершено перестал слушать их разговор, а, сделав ход, услышал:
– Это же очевидно! – сказал дядя Вазген
– А ты хоть раз задумывался над этим словом? – медленно произнес дядя Вано, оценивая мой ход. –  Для меня оно по большей части самое неочевидное, и в нём столько опасных ловушек, что порой становится не по себе от них.

Вот тут я не понял, что хотел сказать дядя Вано. Ведь очевидно, значит так и есть на самом деле, и что тут думать? Просто, надо принять то, что есть. Дядя Вано сделал ход. С первого взгляда ход был простым, но когда я пригляделся, мне пришлось долго обдумывать, как выбраться из этой ситуации с меньшими потерями.
ХХ съезд КПСС
Информация для размышления

14 по 25 февраля 1956 г. – ХХ съезд КПСС.
28 июня 1956 года - Познанское восстание (Польша)
1956 г. –  вторжение советских войск в Венгрию.
1956 г. – разгон демонстрантов в Тбилиси.
1956 г. –  покончил с собой   Александр Александрович Фадеев.
1956г. – гастроли Ива Монтана в Москве.
    14 июля 1956 г - Верховным Советом СССР принят Закон о государственных пенсиях.

После ХХ съезда все вспомнили о Сталине. Говорили о нем на каждом шагу. И впервые я заметил, что общество разделилось на тех, кто говорил с трибуны и тех, кто между собой. Для некоторых культ был равносилен личной трагедии в семье, и они не любили об этом распространяться. Дядя Вано по этому поводу как-то раз заметил: «Если бы у тебя была гулящая мать, неужели бы ты кричал об этом на каждом углу? Лучше об этом знать и не прятать голову в песок как страус, но не позволять каждому встречному и поперечному глумиться над ее памятью».

Я, видно, не мог поверить, что кто-то может наслаждаться, оскорбляя или унижая другого, и в подтверждения своей мысли, что такие есть, и их немало, дядя Вано напомнил случай из нашей жизни. В нашем районе жила одна гулящая женщина, сын её всё знал, но очень любил мать, вечно дрался и ходил в синяках. Как-то раз, увидев его в синяках, я вспомнил дядю Вано. 

Конечно, я с большим уважением относился к нему, но намного больше верил в прочитанное, а тем более, когда это исходило от государственных  источников. Мне казалось, что борьба за власть – всё это было в прошлом, придворные интриги, борьба за трон, все это понятно, ведь стимулом было удовлетворение личных амбиций и только личные интересы. Но ведь сейчас движущей силой являются интересы народа, ведь даже Петр Великий в первую очередь думал об интересах России. 

Часть интеллигенции считала, что без покаяния нельзя сохранить верность общечеловеческим идеалам, часть не верила, большая – возмущалась. Были и такие, которые ругали культ с таким остервенением, словно хотели насадить новый, и как тень его поползти за ним к вершинам власти.

Мне казалось, что не в покаянии дело. Если любишь – и без всенародного покаяния всё поймёшь. А если не любишь, на этом покаянии можно заработать и положение и деньги.

Зачем каяться? Наверное, чтобы больше так не делать?!. Но если ты это осознал и осудил, что тебя удерживает перестать творить преступление? Собственная слабость? Но ведь покаяние сил не прибавит. Недаром говорят: покайся, будет легче. Значить покайся и с лёгкой душой продолжай дальше…. Что наши руководители и сделали, а наша интеллигенция захлебнулась от восторга.

О каком покаянии, а тем более, всенародном, может идти речь, когда доклад Хрущёва считался закрытым? Правда, вскоре доклад был разослан на места по партийным каналам, точно по сценарию, как «дело Берия» с той разницей, что теперь его не давали по списку на руки, а зачитывали на партийном собрании, без права записей и обсуждений, как и тогда.

 Ради правды? Правда, и то не всегда, может появиться на свет только при всестороннем обсуждении полной и правдивой информации, а не так – в одностороннем и приказном порядке. Да и кому из правителей нужна была правда, если она не лила воду на их мельницу?

Тема покаяния не давала покоя дяде Вано. Стоило ему увидеть меня, как он подзывал меня и, не успевал я подойти близко к нему, как он сразу продолжал наш, неизвестно какой по счету на эту тему разговор с раз и навсегда установленным приглашением: «Вот, ты говоришь, нужно покаяться. Возможно!»

 И в этот раз было все как всегда, но мне почему-то запомнилось. Не успел я сесть на скамейку возле дяди Вано, как он начал свой монолог: «Вот, ты говоришь, нужно покаяться. Возможно. А кто из великих каялся? И что? Александр Македонский не каялся, но, возможно, его и не любили, мы не знаем. Зато мы знаем, что Екатерину Великую любили и высоко почитали и не только придворные, но и народ. Она вела переписку с Вольтером и Руссо, который даже приезжал в Россию к ней. А она, эта Великая; убила своего мужа – царя, ради трона, была развратна до ужаса, избавилась от незаконной дочери, а затем убила ее и ту, которая выдавала себя за нее. И осталась Великой. А благодарные потомки воздвигли ей памятник, которого даже буря революции не коснулась. Почему? Да потому, что она сделала Россию великой державой… Понятно?».

 «Да дядя Вано, – выслушав очередную тираду, согласился я, – но мне надо идти». «Вы молодые как бабочки все время порхаете, да порхаете…. А Петр! Ты знаешь, что при Петре умер каждый пятый человек России? Он вообще… – всё больше воодушевлялся дядя Вано, но, видя, что я перестал его внимательно слушать, с грустью проговорил, посасывая свою трубку, которая давно не горела: – И никто у них не просил покаяния. Ну, беги…» 

Изловив меня в очередной раз после вступительной фразы, которую я выучил наизусть, на вопрос: «Но кому?» я, как обычно ответил: «Не знаю».
– А вот я знаю! Тот, кто распространяет слухи о растерянности Сталина в первые дни войны. Ты знаешь, я танкист. Войну начал в 28 танковой дивизии полковника Ивана Даниловича Черняховского. Я не знаю, во что не хотел верить Сталин, но знаю одно, что 18 июня был получен приказ командира корпуса преодолеть более 200 километров, и перейти из Латвии в Литву почти к самой границе Восточной Пруссии. Двигались мы только ночью. До 23 июня, пока не приняли бой с немцами, никто из нас не хотел верить, что это война. О какой растерянности Сталина можно говорить, когда за несколько дней до начала войны нас направили в район основного удара фашистов?   
– Не знаю, – растерянно буркнул я.
– Что ты заладил: «не знаю, да не знаю». Лучше пошевели своими шариками, тогда, возможно, и узнаешь…
– Вано! – позвала его жена, тетя Дареджан. – Перестань ты бедного мальчика все время поучать, лучше помоги мне стащить ковер вниз, к крану…   

Мы, конечно, помогли тете Дареджан. Снесли ковер во двор, расстелили его возле крана, на который надели шланг, но продолжать разговор при своей жене дядя Вано, как всегда, избегал.

В тысячный раз, когда дядя Вано, подозвав меня, произнес:
– Конечно, покаяться надо, но кому? 
– Не знаю, – честно признался я.
– С трибуны съезда Хрущев заявил, что Сталин скрыл «Завещание» Ленина. У меня есть книга, изданная в 1936 году, тиражом 315 тысяч экземпляров, где в одном из выступлений Сталин цитирует ленинское «Письмо к съезду» и не только не скрывает, но и комментирует его. – И увидев мое изумление, спросил: – Хочешь, принесу?
– Нет не надо… я вам верю, – сказал я и, постояв в растерянности, некоторое время, перестал слушать дядю Вано, – просто повернулся и ушел, так и не сказав ни слова.

Я впервые столкнулся с подлостью взрослых. В голове крутилась: «Как не стыдно врать 315 тысячам…  и откуда… с трибуны съезда», а я шел очень целеустремленно куда-то. Увидев школу, я вспомнил, что у нас классное собрание. Проходя мимо учительской, дверь которой была распахнута, я почувствовал, будто попал в чье-то поле зрение. Со стены на меня с портрета уставился Хрущев. Сбился шаг, но я шёл на собрание. 

Вскоре до нас дошел разговор тогдашнего главы венгерского государства Матияша Ракоши с послом СССР Андроповым, который якобы сказал: «То, что вы натворили на вашем съезде, – беда. И я еще не знаю, во что она выльется и у вас, и у нас». Во что она вылилась в Польше и в Венгрии, мы вскоре узнали. Кстати, первым объектами «гнева народа» в Венгрии стал памятник Сталину, а затем здание радио, но только после развала СССР узнали, как этим воспользовалась американская разведка, которая начала свою деятельность в Венгрии еще с 1954 года. Недаром шеф ЦРУ Ален Даллес якобы тогда воскликнул: «Даю за текст доклада миллион долларов! Это будет первый гвоздь в могилу коммунизма». И сразу вколотил их в Польше и в Венгрии.

К несчастью Даллесу не пришлось платить ни единого доллара, вскоре «секретный доклад» облетел весь мир. 
Развенчав культ личности, надо было показать, на что новое правительство способно, и оно показало – карточную систему на товары первой необходимости, события в Польше, Венгрии, Тбилиси – только не многие это смогли или захотели увидеть, опьяненные радостью свалить всю вину на «виновного».

Набережная в третью годовщину смерти Сталина
   
В 1956 году, в третью годовщину смерти Сталина, на набережной, где обычно собирались каждый год, с утра стоял милицейский кордон и никого не пропускал к памятнику. К полудню собралось столько возмущенных и зевак, что они стали мешать движению транспорта, и больше всего трамваям, которые, следуя по маршруту, своими непрерывными сигналами нагнетали истерию. Собравшаяся масса бушевала от возмущения, требуя милиционеров пропустить их к памятнику, но те стояли молча, как глухонемые. Впервые в истории Союза создалась ситуация, когда народ рвётся к вождю, а государство, в лице милиции, не противится этому порыву.
   
И вдруг наступила тишина. Два полковника и контр-адмирал в шеренгу несли медленно, торжественно два венка. Перед ними все молча расступались, создавая коридор, по которому они беспрепятственно подошли к милиционерам; те  также разошлись, пропуская военных, вслед за ними двинулась людская лава. Милиционеры некоторое время старались хоть как-то противостоять прорвавшейся массе, но, быстро поняв своё бессилие, стали пассивными наблюдателями, а масса приняла их действия за поражение, опьянела до наглости. Как трусливые дети, увидев на цепи собаку, начинают дразнить её, так некоторые приставали к растерявшимся милиционерам. 

Вечером состоялся митинг. У меня создалось впечатление, что все присутствующие считают своим долгом выступить и не столько защитить поруганную честь Сталина, сколько показать себя вольно думающим храбрецом и борцом за справедливость.

Вернулся поздно вечером с неприятным осадком. Я не любил крайности ни в чём. Перед сном решил немного почитать принесённую из библиотеки книгу Стендаля «Красное и чёрное». Зачитался до утра. Позавтракав, отправился в школу. Уроки проходили как-то вяло. Всех, и нас и учителей, больше интересовали проблемы вне уроков.

После четвёртого урока большая группа учеников направилась на площадь Ленина, где предполагался митинг. Когда мы пришли туда, вся площадь была заполнена людьми, и, как нам кто-то сказал, выступал даже первый секретарь – Мжаванадзе; взяв петицию от собравшихся, обещал завтра прийти в 10 часов к монументу Сталина на набережной и там поговорить обо всем. Немного потолкавшись, мы разошлись по домам. По проспекту Руставели транспорт не ходил, троллейбусы и автобусы стояли на обочине, предоставив проезжую часть улицы потоку людей. Такое в городе можно было наблюдать после футбольного матча, либо парада.

Дойдя до Министерства Связи, я, миновав Александровский сад, вышел на набережную к памятнику Сталину. Там было много народу. Пьедестал весь был засыпан цветами. На улицах чаще обычного встречались грузовые машины, только в эти дни кузова их были заполнены не всевозможным строительным материалом, а молодёжью, размахивающей знамёнами и скандирующей: «Ленин – Сталин – Дружба!»
 

К вечеру я настолько устал, что с трудом добрался до дому, пообедал и уснул. Утром, конечно,  сначала пошел в школу на урок Сергея Георгиевича Амзоева – самого почитаемого и любимого учителя. Он вел у нас русский язык и литературу. В этот день у него было два сдвоенных урока, после которых я решил пойти на набережную. Всю дорогу я вспоминал то, что он нам рассказывал: «Для Пушкина, – объяснял он – нерасторжимо единство нравственных и правовых понятий. Это можно проследить на примере отношения его к двум императорам – Александру I и Николю. «Единственное пятно» на совести Александра I - убийство отца Императора Павла I - навсегда перечеркнуло всё, что он сделал позже: победу над Наполеоном, либеральные реформы, основание лицея, университета.

Так, 24 января 1803 г Александр I утвердил «предварительные правила народного просвещения», а 5 ноября 1804 вышел «Устав учебных заведений», который касался и Тифлиса, – по нему приходилось платить ученикам, чтобы стимулировать посещение ими школы. И за всё время правления ни одной казни. Законному Императору Николаю он даже простил расправу над декабристами. Искренне скорбя о казненных и сосланных в Сибирь декабристов, он прекрасно понимает, что они пошли против существующего правопорядка и поэтому судимы и наказаны. Спустя два года правления Николая Пушкин констатирует, что Николай «честно правит нами». Свое отношение к Власти и Закону он выразил ещё при Александре I так:
«Владыки! Вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.

Но горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!»

Эти строки Пушкина мне и раньше нравились, но только после того, как они прозвучали из уст учителя, да еще в таком контексте, я оценил их проницательность… Я полностью был согласен с учителем: «что захваченная незаконным путем власть лишает себя нравственной возможности осуществлять правосудие» и, что «право предполагает милосердие», но… о каком милосердии можно говорить, когда стреляли из пушек на дворцовой площади по полкам, которые не хотели присягнуть Николаю?  А, может, Пушкин не простил Александра I за то, что он его сослал на юг, без суда, а Николай вернул и пригрел его?  Неужели Пушкин был такой же, как и все, для которого «своя рубашка ближе к телу»?..

Когда я очутился на набережной, у памятника Сталину, митинг  закончился, но народ не расходился. Один из моих знакомых рассказал: «К десяти я уже был у памятника вместо школы. Все с напряжением ждали Мжаванадзе. Он пришёл с огромной свитой и с большим опозданием. Когда все они взобрались на пьедестал и выстроились в ряд, мне на ум пришла схема ведения войны в средних веках, не то «свинья», не то «клин». В центре стоял Мжаванадзе, слева представители интеллигенции, справа члены правительства. Вся спесь слетела с них, когда они, готовясь к открытию митинга, услышали:
 – Вы, товарищ Мжаванадзе, давали слово прийти в десять, а сейчас половина двенадцатого.
 
Мжаванадзе начал оправдываться, и, как подсказывали ему собравшиеся, сослался на «неотложные государственные дела». После этой фразы разразилась овация, и митинг в свои руки взяла аудитория. Мжаванадзе по существу только отвечал на вопросы. Так, из петиции, которую ему передали  накануне, он обещал выполнить сразу только то, что сегодня в эфире будут транслировать любимые песни Сталина. Что касается остальных вопросов, в частности перевода сына Сталина командующим Кавказского округа, он не может сам это решить, но будет ходатайствовать перед правительством и министерством вооруженных сил.

Никто из нас, конечно, не знал, что Василия Сталина Хрущев упрятал в тюрьму. 28 апреля 1953 г. – арестован Василий Сталин. Суд присудил ему 8 лет тюремного заключения. Уж слишком много знал о смерти своего отца, и не хотел молчать.

Когда, очевидно, надоело публике слушать обещания секретаря, из толпы кто-то задал вопрос:
– «Как вам нравится стих  Ниношвили «Отец»?»
 Мжаванадзе смутился и не успел ответить, как раздались требования, чтобы сам поэт, стоящий по левую руку от него, прочёл его. И когда Ниношвили кончил читать, такой бурной овации он, по-моему, никогда не слышал в своей жизни, -  не потому, что стихотворение было хорошим, а потому, что оно было запрещено в связи с культом личности. В нем говорилось: как нам жить без отца, которого у нас отняла смерть?
 
Вдруг кто-то обратил внимание, что на пьедестале никто не рукоплещет, и задал вопрос Мжаванадзе:
 – Скажите, товарищ Мжаванадзе, вам не нравится стихотворение?
 Он помялся и промямлил что-то невнятное. Возможно, в другой ситуации от него сразу отстали бы, но здесь, когда владела инициативой аудитория, конечно, заставили его выразить восхищение, а ещё и аплодировать - и не только его, но и всех на постаменте. Вскоре они удалились, пообещав, конечно, выполнить все требования петиции.
 
Впервые мне было стыдно за взрослых, перед кем я должен был испытывать благоговение. Если такие люди во главе государства, то… Я, конечно, не знал, какой был ОН, но если сравнивать их с ним, хотя бы только по фото, то ОН, конечно, был вне сомнения выше их. А его суровость и судьба в определённом смысле напоминала судьбу Кромвеля….
 
В последнее время я всегда был защитником всех, кого ругали взрослые. Я взрослел. Хотелось сразу, тут же, решить вопрос, о котором я буквально ничего не знал…. Мне вдруг захотелось стать маленьким и посмотреть на Нину Георгиевну и если не получить ответа на множество вопросов которые, как стая пчёл кружились в моей голове, то хотя бы успокоиться.   

Домой вернулся с головной болью. Проспал до обеда. И хотя пообедал с аппетитом, чувствовал такую вялость, что не хотелось никуда идти. Взяв книгу, я, удобно устроившись на диване, продолжил читать «Красное и чёрное». Мама несколько раз просила меня сходить в магазин за сахаром. Я всякий раз обещал ей, что, дочитав до конца главы, обязательно пойду, но всякий раз увлёкшись, нарушал обещание.

В десять часов вечера мама положила часы мне на книгу, сказав:
– Через полчаса последний магазин закроют и тебе придётся пить несладкий чай.
 Я, конечно, поворчал, но быстро оделся и пошёл. В то время я был сладкоежкой. На обратном пути домой я встретил моего товарища Тамаза, выходящего из нашего двора. После приветствий он спросил меня:
– Подождать тебя?
– Зачем? – удивился я.
– Как зачем? Ты разве не пойдёшь на митинг?

Мне почему-то стало неловко, и я попросил его подождать меня, пока отнесу сахар. Он согласился. К памятнику мы могли попасть двумя путями. Сесть на троллейбус у театра Марджанишвили, сойти у здания Совета Министров, пройти верхний, а затем нижний Александровский сад и вскоре очутиться в парке на набережной им. Сталина, который делился на две части дорогой, соединяющей мостом оба берега Куры. Второй путь был короче, но идти нужно было пешком по набережной до площади Маркса и, перейдя  «сухой» мост, очутиться у цели. Мне хотелось пройтись, и я предложил Тамазу путь по набережной. Он не возражал. По дороге нам навстречу неслась грузовая машина, на борту которой стояло несколько юношей с портретами Ленина и Сталина. Размахивая знаменами, они кричали: «Ленин – Сталин, Ленин – Сталин»… 

Когда мы с Тамазом шли по мосту, запруженному людьми, раздалась короткая автоматная очередь. Наступила тревожная тишина, - до следующей автоматной очереди. Мне послышалось, будто пули просвистели у меня над головой. Люди заметались в панике. Мы бросились бежать навстречу потоку, бегущему от выстрелов. Когда мы добежали до конца моста, стрельба прекратилась, и я увидел перед собой моего знакомого. Он был бледен, взволнован и серьёзно спросил меня:
– Ты чего улыбаешься?
– Увидел тебя, – виновато ответил я.
– Ты что, глухой или блаженный? Не слышишь стрельбу? Нашел время улыбаться…

Дальше я уже не слышал, что он хотел мне сказать. Мы с Тамазом рвались узнать, что же на самом деле произошло. Подбежав к пьедесталу, мы услышали, что хотелось слышать, хотя и прозвучало это в истеричной форме: «Не поддавайтесь панике. Это провокация. В нас не могли стрелять. Мы  граждане…» Дальше я и сам знал всё, что мог сказать молодой человек на пьедестале. И не успел я вместо оратора продолжить слова, которые он должен был произнести, как на пьедестале появился в разорванной сорочке, окровавленный, с взъерошенными волосами и дикими от ужаса глазами парень с простреленным портретом.

Едва он сделал несколько шагов, как начал оседать и, подхваченный  стоящими, рядом едва произнес:
– Там нас рас…– и потерял сознание. Портрет Сталина с девочкой упал с пьедестала на землю. Послышался звон стекла. Кто-то поднял раму, из которой вывалился портрет Сталина с девочкой, которая ещё недавно улыбалась, а сейчас пуля разорвала ей лицо.
– Вот так расправляются с нашими посланцами в Министерстве Связи!!! – держа двумя руками над головой портрет, чтобы всем был виден, кричал истерично тот, кто поднял его. – А что мы просили? Сущие пустяки. Транслировать любимые песни Сталина не только по радиосети, но и в эфире. И вот вам…

Как по команде, мы, не дослушав оратора, бросились к Министерству Связи. По дороге, в Александровском саду, нам попадались группы молодых людей, которые помогали идти раненным. Пробегая мимо кинотеатра «Тбилиси», я обратил внимание, что в нем демонстрировали неореалистический фильм Джузеппе Де Сантиса «Утраченные грезы».

Когда мы, запыхавшись, выбежали на проспект Руставели, от здания Министерства Связи отъехало несколько машин скорой помощи в направлении площади Ленина.   
В конце широкой мраморной лестницы, ведущей в Министерство Связи, в раскрытых дверях стояло три пулемёта и множество солдат с автоматами. На лестницах, да и перед ними, валялись какие-то небольшие предметы, но людей на той стороне не было, да и проезжая часть была свободна от людей.

Все столпились на противоположной стороне и как заворожённые смотрели на солдат. И хотя не было тихо, по-моему, все услышали мерный стук сапог об асфальт. С площади Ленина в нашу сторону строевым порядком бежали солдаты с автоматами. Все взоры были обращены в их сторону. Большая часть солдат отделилась у дома правительства, остальные бежали в нашу сторону.

Вдруг я заметил седую женщину в чёрном, которая, раскачиваясь из стороны в сторону, брела по безлюдной стороне тротуара к Министерству Связи. Я сразу почувствовал надвигающуюся беду, ведь до тех пор, пока она не подойдёт к лестнице, её не видят солдаты, они в глубине здания, её появление будет неожиданным для них, и черт их знает, как они отреагируют на это. Я окаменел.

Всей душой хотел предотвратить несчастье, но не двигался. Она уже дошла до середины лестницы, а солдаты не реагировали на её появление. Чуть отлегло от сердца. И вдруг она вскрикнула: – «Дитя моё!» – и повалилась, как подкошенная, наземь. Я первый подскочил к женщине и начал поднимать её. Она прижимала к груди туфельку ребёнка. Я не успел поднять её, как ударом офицера бегущего отряда был сбит с ног, а когда пришёл в себя, боялся пошевелиться.

Я, как мне казалось, лежал целую вечность под огнем автоматов и пулемётов. Мне чудилось, что я или умер или во сне. Потом - вой сирен скорой помощи, стоны раненых людей. Кто-то, в белом халате, поднимая меня, произнёс:
 – А он живой.
 Меня прислонили к зданию Министерства Связи и дали понюхать нашатырный спирт. Аж всего передёрнуло, но я пришёл в себя и, сделав несколько шагов в сторону дома правительства, почувствовал теплоту чьих-то рук. Это был Тамаз. Мы молча дошли до дома правительства, который был оцеплен солдатами.
; Дожили, ; сказал я и  посмотрел на Тамаза.
; Скажи спасибо офицеру, который тебя ударил, а то…
; А что произошло?
; Когда ты бросился к этой женщине на помощь, подобно тебе бросились и другие. Вояки, наверное, решили, что толпа бросились на штурм Министерства и открыли огонь, ведь оттуда кто-то тоже кричал о помощи.
; А ты!? – спросил я, впервые оглядывая Тамаза, ; у тебя кровь на рубахе, ты не…
; Не ранен, ; успокоил меня Тамаз, ; это кровь раненого, которому я помогал…

Мы молча пошли к площади Ленина, чтобы подальше удалиться от этого  ужаса. Когда поравнялись с Грибоедовским театром, я, по привычке,  пробежал глазами недельную программу театра: «Коварство и любовь», «Много шума из ничего», «Оптимистическая трагедия». И вдруг на стекле афиши появился танк. Я повернулся спиной к афише. Танк стоял на середине улицы. Люк башни был открыт и высунувшийся оттуда офицер отдавал какие-то распоряжения. Я подбежал к танку и с силой ударил его ногой. Скрючившись от боли, сел на тротуар. Офицер снисходительно посмотрел на меня,  продолжая отдавать приказания.
; Ну, что ты, в самом деле, свихнулся что ли, драться с танком? – поднимая меня по родительски заботливо, начал успокаивать меня Тамаз. – Идти можешь?

Я кивнул в знак согласия. Мы пошли домой. Я, прихрамывая, опираясь на Тамаза. По дороге навстречу нам с грохотом двигалась колонна танков.
Мы выбрали путь, хотя и длинный, но самый спокойный. Домой пришли за полночь. Когда  вошли в свой двор, многие соседи сидели на скамейке и дожидались нас. Увидев нас, некоторые с радостью подняли руки к небу, а Мзия ; наша ровесница, побежала сначала обрадовать моих, а затем родителей Тамаза. Тетя Дареджан, заплаканная, целуя нас, укоризненно поглядывала на дядю Вано, который, сжимая нам локти, обнимал, прижимал к своей груди и целуя в макушку, бормоча: «Ну, слава Богу! Ну, слава Богу!». К этим причитаниям в устах старух мы настолько привыкли, что даже не вдавались в смысл их, но в устах дяди Вано они меня и Тамаза настолько поразили, что, несмотря на наше состояние, мы с ним переглянулись от удивления.   

Маму я застал в слезах. Она не могла простить себе, что оторвала меня от книги и бросила в этот ад. Папы не было дома, он отправился на мои поиски. Под утро мне почудилось, что меня целует папа как в детстве, но не было сил убедиться, сон ли это или явь. Когда я встал, папа еще спал. Мама сказала, что он пришел под утро. Побывал на набережной, где разгоняли митингующих, обошёл все милицейские участки того района, больницы, морг и, не найдя меня, вернулся совершенно разбитым домой.

Утром пришел Генька Панасян, одноклассник – «артист». Он обнял меня, по-моему, первый раз в жизни и, попросил выполнить просьбу его матери – пойти к ним домой. Я, не раздумывая, быстро собрался, поцеловал маму, которая не очень была довольная, что я выхожу из дому, но раз просила Генькина мама – тетя Мара, которая меня любила как родного сына, мама не возражала.
 
Генька жил недалеко от верийской бани. Улицу Камо до театра Марджанишвили прошли почти молча, а если и говорили, то почти шёпотом, хотя улицы были полупустые. Генька поинтересовался:
; Ты знаешь, что произошло вчера?
; Меня чуть не убили, у здания Министерства Связи…
; Как ты там оказался?

Я ему вкратце рассказал, как  попал на набережную, затем про стрельбу у здания Министерства Связи и как я бил танк… 
; Теперь я понимаю, почему мама послала меня к тебе… А знаешь, что было дальше?
; Нет!
; Убили десять человек и поймали 200 человек.
; А ты откуда знаешь?
; Мама рассказала всё папе. Она думала, что я сплю, поэтому  без утайки рассказала папе о данных, посланных ею в Москву.
; И что же она рассказала?
; Все началось с того, что в Министерство связи пришла делегация с набережной. Охранника они обезоружили и заставили его показать кабинет главного. Он их принял. Выслушал их требования…
; А что они хотели?
; Много всего, но я запомнил только: послать поздравительную телеграмму Молотову с днем его рождения. Прекратить читать закрытое письмо. Молотову сформировать новое правительство. Транслировать любимые песни Сталина в эфир…  ; Генька мучительно вспоминал, что еще было в требованиях митингующих, но не мог вспомнить.
; Можешь не напрягаться и этого достаточно, а что произошло потом?
; Начальник их выслушал, взял написанное и, сказав, что он даст распоряжение все это выполнить, вышел из кабинета.

Тихо закрыл на ключ дверь, а сам пошел звонить в органы. Когда раздались выстрелы, мама подбежала к окну и увидела, как выходящий после окончания фильма молодой человек упал сраженный пулей. Мама потеряла сознание. Поэтому, что было дальне, не видела. Ей сказали, что его увезла скорая помощь.   
; Когда мы с Тамазом бежали к Министерству Связи, я невольно обратил внимание на афишу и, увидев, что там показывают «Утраченные грезы» Джузеппе Де Сантиса, и решил обязательно до воскресенья посмотреть его…
; Пойдешь? – поинтересовался Генька.
Я не ответил.
Прошли через мост имени Сталина, свернули на набережную. Говорить не очень хотелось, так как все моё внимание было сосредоточено на ходьбе и наплывших воспоминаниях.

Летом, выходя из кинотеатра «Тбилиси», после просмотра фильма, мы вместе с большой группой жаждущих пить, направились к колонке с фонтанчиком воды. Так как ни я, ни Генька не лезли без очереди, ждать пришлось долго на одном месте. Я, пошарив по карманам, нашел только 10 копеек, вздохнув, поинтересовался:
– Гень, а у тебя ничего не осталось?      
– Нет! – сказал он, даже не проверяя свои карманы.
 – А зачем они тебе? – поинтересовался он.
– Во-первых, неохота стоять здесь, и, во-вторых, хотелось бы выпить стаканчик Лагидзе.
– Да! Мечты… мечты… Хотя… мама сегодня дежурит…
– Ну и что?
– А ничего, перейдем улицу, поднимемся на второй этаж и попросим деньги у мамы. Тебе она не откажет.

Я, конечно, обрадовался. Мы перешли проезжую часть проспекта Руставели, вошли в здание Министерства Связи, поднялись на второй этаж. Нас встретил сидящий за столом пожилой мужчина – охранник. Не успел Генька закончить приветствие, как охранник снял телефонную трубку и попросил сообщить Маре Лазаревне, что к ней пришел ее сын. Вскоре тетя Мара вышла к нам, чуть встревоженная, но, выслушав нашу просьбу, успокоилась и вскоре мы, выстояв очередь, заказали по два стакана газировки с двойной порцией прекрасного сиропа Лагидзе.

Эти воспоминания всплывали медленно, и оказывается, я не только не забыл их, хотя они тогда и не произвели на меня, как мне казалось, никакого впечатления, а запали настолько четко, что я даже помню, не только в каком халате вышла тетя Мара, но взгляд того охранника - как он сверлил меня своими узкими с красноватыми прожилками глазами. Только сейчас я начал понимать, где работала тетя Мара.   
 
Когда мы подошли к дому, где жил Генька, он предупредил меня.
; Ты смотри никому не говори о том, что я тебе рассказал, даже маме. Хорошо?!
; И ты молчи! – посоветовал я.
Когда мы вошли в квартиру Геньки, тетя Мара обняла меня, расцеловала и омыла мои щеки слезами радости. Я поинтересовался:
; Тетя Мара, а почему вы послали за мной Геньку?
; Время неспокойное… я его просила узнать, ты дома или нет. А он привел тебя. Что подумает твоя мама обо мне? Жора, – обратилась она к своему мужу, – отведи его домой, пожалуйста. 
И, несмотря на мои протесты, отец Геньки отвел меня домой.
 Мы молча прошлись той же дорогой, по которой с Генькой шли к ним.

На другой день ходили разные слухи. Говорили по-разному насчёт числа жертв. Оно росло в зависимости от возмущения расстрелом, - от сотни до тысячи. Разве поймёшь, сколько было жертв, когда официальные источники информации  молчат, а неофициальные  всё преувеличивают? Я-то знал, но не имел право говорить.

Многие жители города задавали вопрос: «Кто дал приказ стрелять?». Те, кто знал требования митингующих, утверждали: «Конечно – Хрущев», к ним присоединялись и те, кто понимал, что на такой шаг в Грузии не решился бы никто, даже Мжаванадзе. А так как никого из правительства не сняли, то ясно, что  Хрущев. В защиту главного секретаря страны выступали те, кто читали в газете, что Хрущёв за день до кровавых событий на Руставели вылетел в Польшу на похороны тамошнего первого секретаря. Разговоры на эту тему продолжались довольно долго и подобно тлеющим уголькам вспыхивали при любом прикосновении к ним. 

На второй или третий день жизнь в городе вошла в свою колею, только бронетранспортёры, стоящие  на некоторых перекрёстках, да окрики милиционеров «больше трёх не собирайтесь» напоминали, что был  день - с опьяняющим утром и отрезвляющим вечером…

Потом мне часто снились: пожилая женщина, танк и портрет в крови. Как наяву, я четко видел седую женщину с прижатой детской туфелькой, танк и командира отдающего приказ, но я не мог вспомнить лица девочки, знакомого с детства, а вспоминал пулевую дырку вместо лица и кровью залитый угол портрета.

Когда, наконец, всё успокоилось, бронетранспортёры испарились с перекрёстков, и моя нога перестала давать знать об ушибе, я решил купить портрет Сталина с девочкой. Куда я только не заходил, ища этот портрет - нигде не мог найти. Продавцы на меня смотрели, как на сумасшедшего, а для меня их первая реакция на мой вопрос служила богатой пищей для распознавания характера.  Дядя Вано надолго перестал просвещать меня и задавать,  как говорила тетя Дареджан, «крамольные» вопросы.

Спустя двадцать лет в разговоре с генералом КГБ в отставке я узнал, что 8 марта на совещании Хрущев дает указ стрелять в случае неповиновения митингующих. Он считал что – это вспышка национализма, её надо потушить. Дав поручение, уехал в Польшу на похороны первого секретаря Польши.
 9 -10 марта убито 10 человек, арестовано  200.
   
    Не все, как потом выяснилось, даже в Москве приняли закрытое письмо Хрущева молча. Так, в Теплотехнической лаборатории АН СССР, возглавляемой академиком Алихановым, нашлось несколько человек, которые не могли понять, как мог один Сталин все это сделать? И предлагали, чтобы это не повторялось, большей открытости печати. Это дошло до Хрущева и, несмотря на просьбу Алиханова, четверых наиболее несгибаемых выгнали из партии и работы.