По закоулкам воспоминаний - часть 3

   


   Переезд



Нам с мамой предстояло готовиться к переезду. И сказать, что это для нас немалая забота и нелегкая работа – значит ничего не сказать. Само путешествие в февральский уральский мороз с двумя завернутыми в тёплые одеяльца малышами (оба - до года!), в такую дальнюю дорогу, да ещё с пересадкой (Богданович) говорит само за себя. А если представить отягощенный войной железнодорожный транспорт того времени (1942 г.) и то обстоятельство, что нужно было и немалый багаж отправить (ведь наши руки заняты малышами), да притом так, чтобы он прибыл вместе с нами – было чего пугаться.

Отправить багаж – а это, кроме всего прочего, и детская кроватка, и довольно объёмная коляска - необходимо только большой скоростью. В ту пору даже большой скоростью отправленный багаж мог долго плутать по дорогам, а уж если малой скоростью – ждать его пришлось бы месяцы. А нам, кроме кроватки и коляски, срочно нужны будут постели и другие предметы первой необходимости, а также хоть какие-то, на первое время, продукты. Ведь я знала, что апартаменты меблированные нас не ждут (я даже предусмотрела спиртовку и денатурат к ней – в случае чего подогреть еду ребенку.

Вот и набралось багажа около 200 кг. А на один пассажирский билет больше 50 кг этой скоростью не принимают. Так что вместо двух билетов пришлось нам с мамой приобрести четыре.

Трудность была не столько в упаковке, сколько в предварительном взвешивании багажа до того как отвезти его на далеко-далеко расположенную станцию. И мне пришлось весь этот скарб «порционно», на саночках, возить до ближайшего складского помещения, где имелись подходящие весы, и обратно. Так что компоновка багажа заняла много дней. Потом мы его, разделив на три или четыре упаковки, каждую обшили и снабдили адресами «Туда» и «Обратно», И в назначенный день на райисполкомовской лошадке, в малом сопровождении мы отправились на станцию Ощепково к скорому поезду Владивосток-Москва.

Прибыли заблаговременно. Наш багаж перенесли в зал ожидания вокзала. И райисполкомовская лошадка, востребованная нарасхват, должна была непременно сразу же вернуться в Пышму. А с ней и наши помощники.

В зале ожидания людей было не так уж много, у всех – свои заботы. И нам с мамой и детьми надо было теперь рассчитывать только на себя.

Меня очень беспокоило, как попадёт наш багаж в багажный (или почтовый?) вагон. Искала дежурного по вокзалу. Но он где-то в делах - говорят, что до прибытия нашего поезда обязательно появится. А поезд стоит только четыре минуты. Носильщиков – нет.

Время  ещё позволяло ждать, но уходило, убывало. У мамы на руках завернутый в одеяльце Саша и сумочка с запасом белья. У меня, в такой же экипировке, Володя, в руках – портфель с билетами, документами, деньгами, адресами, детским питанием и водой в дорогу. Время прихода поезда приближается, ничего не происходит, и в моей голове (и наверное в глазах) - плохо скрываемая тревога, почти паника.

И тут подходит к нам какой-то в военного покроя полупальто, явно не местный человек и, обращаясь к маме, спрашивает: «А как вы собираетесь с этим багажом уехать?». Дружно отвечаем; «Так это же наш багаж, который должен уехать большой скоростью.» - «Тогда почему он у вас здесь  и не маркирован?» - удивился он.

Оказывается, багаж надо было сначала согласно билетам сдать на специальный склад, где его должны замаркировать (я даже слова такого не знала, да и мама тоже) и отправить с багажным вагоном нашего скорого поезда.

Что же делать – ведь поезд вот-вот подойдёт!

И тогда этот добрый человек, ни слова не говоря, куда-то метнувшись, возвращается с багажной тележкой. Он и ещё кто-то из рядом ожидавших людей быстро укладывают наш багаж на тележку и – тут уже вся ожидавшая публика заинтересовалась – с непререкаемым авторитетом то ли посоветовал, то ли распорядился: «Быстро берите ваши билеты и бежим, надо успеть сдать багаж на склад, немаркированный в поезд не возьмут».

Портфель с билетами при мне. Укладываю Володеньку возле мамы и – бегом, едва успевая за мчавшейся впереди багажной тележкой, в поисках нужного склада.

Склад оказался на самом краю станционной территории и – слава Богу! – открыт. Предъявляю билеты и багаж. Приёмщик взвесил и маркировал его – повесил на каждую упаковку фанерную дощечку с нарисованными им какими-то номерными знаками. Он уже стал выписывать на каждую упаковку отдельную квитанцию, когда стал слышен нарастающий шум прибывающего поезда. Выхватив квитанции, во всю прыть ринулись к вокзалу, где ждали мама и дети.

Но поезд успел остановиться, чуть постоять и, набирая скорость, отъехать. А я, с квитанциями и портфелем, еще не добежала. С ужасом понимаю: багаж отправлен, а мы остались.

Предстоящие объяснения и переоформление билетов напрягали, но это ещё куда ни шло. А вот то. что следующего поезда нужно ждать целые сутки – как пережить их с моими малышами? И ещё я представила себе, в каком ужасе и панике пребывала сейчас моя мама – поезд ушел, где я – неизвестно.

Но то, что я узнала, добежав ещё только до перрона, подкашивало ноги и лишало ума. Мою маму и обоих детей, без билетов, без денег участливые и вполне доброжелательные свидетели наших затруднений с багажом, преодолев неистовое сопротивление проводницы – ей не нужны безбилетные! – уже в последний момент всё же усадили в тамбур вагона. Сначала, как мне потом рассказали, маму, а затем у её ног на полу тамбура -  свёртки с детьми, чем и «разоружили» проводницу. И поезд ушёл. Все были уверены, что я непременно догадалась сесть в хотя бы какой-то хвостовой вагон¬ так скоро отъезжающего поезда. И растерявшуюся маму  все хором убедили в этом. А как я могла сесть в поезд, зная, что оставляю маму с детьми в зале ожидания, а билеты, деньги и все прочее необходимое – со мной, в моём портфеле. Конечно, я бежала к ним.

И вот теперь я одна на вокзале, и где высадят моих – на предполагаемой пересадке  (если мама назовёт её),  или как безбилетников, где попало – не знаю.

На станции Ощепково при моём появлении начался переполох. Все наперебой пытались объяснить мне и даже друг другу, почему так поступили и что побуждения у них были самыми добрыми. Но для меня, для моих детей, моей мамы – факт буквально катастрофический. Что я испытывала – не передать. На какой-то момент растерялась так, что не соображала, что предпринять.

Выручил тот же решительный человек, который помог с багажом. И его сразу же поддержали другие сочувствующие: немедленно обратиться к дежурному – и меня сопровождала к нему целая группа людей.

Нужно отдать должное распорядительности дежурного. Он тотчас же по селектору связался с начальником поезда, заверил его, что моя мама и дети – не безбилетники, в чём убедился, проверив. Просил его довезти моих до Богдановича и там же (в камеру хранения, наверное) сдать наш багаж.

Вслед за этими переговорами дежурный – так же по селектору – связался с начальником вокзала Богдановича, попросив организовать встречу и обнадёжив тем, что меня ближайшим транспортом отправят к ним.

А транспорта в сторону злополучного Богдановича всё нет и нет. Тогда дежурный, вновь связавшись с Богдановичем предложил начальнику последнего затребовать (откуда-то) для очистки снега на Богдановичском участке пути дежурный снегоочиститель – и такой вскоре прибыл. Меня с добрыми пожеланиями водрузили на снегоочиститель, который должен был доставить меня в Богданович.

Должен был – но не довёз. На станции Камышлов оказалась срочная надобность в снегоочистителе, и он был оставлен там для работы, отложив таковую в Богдановиче.

Я вынуждена была сойти в Камышлове, что очень осложнило моё положение: здесь ни обо мне, ни о моей ситуации никто ничего не знал. А в Богдановиче – голодные мои дети в таких трудных обстоятельствах и совершенно измученная мама.

Я ринулась к  начальнику станции (а может быть к начальнику смены – точно не знаю), буквально ворвалась в кабинет и, не замечая, что там ещё люди, с порога пытаюсь доказать неотложную необходимость отправить меня в Богданович. На вокзале людей – тьма тьмущая, и без помощи начальника мне не уехать. Я отстала от двоих маленьких детей, и моя мотивировка казалась очень убедительной.

Но совершенно неожиданно для меня, беседовавший с начальником какой-то солидный мужчина со спокойной иронией изрёк: На какие только хитрости не идут теперь люди, чтоб только уехать!», и, уже обращаясь ко мне: «Ну. сказала хотя бы, что отстала от одного! И то, от какого-то малюсенького. А то ведь, сразу от двоих. Да кто же тебе поверит! Откуда у тебя уже двое? На дураков, что ли, рассчитываешь?» -  и т.д. Совершенно обезоруженно слушаю эту нотацию и не могу сразу найти выход – не знаю, как доказать свою правоту.

И вдруг вспоминаю, что при мне мой портфель со всеми документами, и там – Сашина метрика и Володина справка из больницы. Не доходя до стола начальника, я присела на полу, развернула свой великолепный, коричневой кожи вместительный двухстворчатый портфель (его мама купила мне еще в моём студенчестве) и стала быстро-быстро рыться в нём, загребая руками, как собака лапами. Лихорадочно достаю нужные справки и, оставив портфель на полу, бегом к столу – выкладываю перед начальником неоспоримые бумаги.

Только теперь, убедившись, что я не приврала насчёт детей, убедились в правдивости моего рассказа они выслушали меня,  согласились созвониться со станцией Ощепково, и пообещали отправить меня ближайшим попутным транспортом.

Таковым оказался поезд, именовавшийся почему-то «Пятьсот Весёлым». Я впервые слышала о таком. А был это обыкновенный захудалый, замызганный товарняк, выручавший станции, переполненные в войну пассажирами. Ни обслуги, ни особого контроля при посадке – кто осилит - совсем как в кинофильмах о гражданской войне. И вагоны были переполнены до отказа. Мне бы самой не попасть в такой. Помогло Камышловское начальство – посадили в тамбур одного из товарных вагонов, и я была счастлива, что еду, хотя, как и в снегоочистителе, всю дорогу мне пришлось стоять.

Только подъезжая к Богдановичу, я стала понемногу успокаиваться надеждой на несомненно скорую встречу с детьми и мамой. И, когда поезд стал замедлять ход, пробилась к выходу из тамбура (он ведь тоже был переполнен пассажирами), высунулась, буквально повиснув на руках, чтобы разглядеть название станции, убедиться, что это действительно так нужный мне Богданович. Столько «сюрпризов» один другого хуже встретилось на пути, что я уже опасалась следующих.

И каково же было моё изумление, когда именно у моего вагона и именно у тамбура, а не у широких дверей его – я увидела массу людей, приветливо машущих мне и выкрикивающих: »Мама едет! Мама едет!» Это было потрясающе!

Я так и не знаю, откуда им был известен поезд и даже номер вагона и тамбур. Могу только предположить, что Богдановичскому железнодорожному начальству Камышловское, а может быть Ощепковское начальство сообщило эти данные.  А тут уже и мобилизованные на помощь моей маме добрые люди были оповещены. Возможно, ещё и вид мой, взволнованный и до неприличия моложавый для многодетной мамаши подсказал им встречаемую. Шуму было много. Ведь дополнительных хлопот сотрудникам всех трёх станций доставила немало – думаю, намного больше стоимости четырёх проездных билетов.

Должна признаться: последующие события происходили в таком темпе и напряжении, что  своевременно поблагодарить их – это начальство и всех тех многих, многих добрых людей, что приняли во мне участие –у меня ни сил, ни времени не оказалось. Но впоследствии, возвращаясь памятью к событиям тех дней, благодарила их в душе и Бога за них просила не раз. То, что есть люди добрые на свете, буквально спасало от пессимизма. Вспоминая события военного Днепропетровского периода, эвакуационного пути, Свердловского, Пышминского периода – сколько раз меня выручали вдруг совершенно бескорыстно! Из великих затруднений, совсем не знакомые или очень мало знакомые мне люди. Как-то так неожиданно. И почти, как говорится, на краю пропасти – выручали, будто посланники Божьи. И если Бог за меня – так «везучая» я или «невезучая»?

С тамбура меня чуть ли не на руках сняли. И пока проводили до места, где в переполненном зале ожидания были дети и мама, рассказали, что люди из встречавших меня получили багаж из скорого поезда (в который я не поспела) и сдали его в камеру хранения. И - пусть я не беспокоюсь – маме квитанции о сданном багаже уже вручены.

А уже мама (не буду упоминать о её слезах при встрече) рассказала, что какая-то добрая, сердобольная кормящая другого ребенка женщина покормила плачущего от голода моего маленького Воёлочку, а кто-то из ожидающей публики доверчиво одолжил маме три рубля (я их, конечно, с благодарностью вернула), и на них кто-то принёс из буфета что-то молочное и печенье для Сашеньки и какую-то еду маме. Я была растрогана добрым сочувствием этих людей, их расположением к нам и не отказывалась рассказывать о своих злоключениях и тревогах в этом нелегком «марафоне», о том, как я догоняла своих детей «бегом с препятствиями», и, конечно, о том, как на каждом этапе этого пути находились добрые люди. В поезд до станции Синарской (город Каменск-Уральск) нас посадили беспрепятственно. По предъявленным квитанциям из багажного отделения Богдановича те же, кто сдавал багаж, погрузили его (с помощью железнодорожников – уже по квитанциям, полученным мной еще на станции Ощепково) в наш поезд (до ст. Синарская). Весь багаж был в целости и сохранности. Путь до Синарской прошёл без приключений.

Так я рассталась с Пышмой, где прожила с семьёй всего семь месяцев. Очень нелегко, и в нужде, и в тревоге, и в заботах многих – но не в обиде. Время такое.

Пышминцы – народ с виду суровый. Однако, за точность впечатления не поручусь, поскольку знакомство моё с ними пришлось на время очень суровое. Злые люди мне как-то не попадались. И неказистую Пышму, и простых непарадных её обитателей вспоминаю с добрым-добрым чувством и благодарностью. Ко мне относились хорошо – даже начальство.

А вот что я вспомнила под конец моего рассказа о пышминском периоде нашей жизни:

Оказывается, пышминцы еще и кое-что, не афишируемое государством, знали о своём крае. Да судачить об этом не решались. А если упоминать случалось, то тихонечко, с оглядкой.

А был на территории района, или может быть по соседству с ним, в каком-то Богом забытом месте (название и не произносилось) не то лагерь, не то поселение для беженцев из Польши, еще со времён событий 1933 и 1934 годов. Среди этих беженцев, как говорили, было не столько истинных поляков, сколько польских евреев. И было в том поселении (или лагере) много людей интеллигентных, специалистов высокого класса, услугами которых в консультативных или других каких целях пользовались, во всяком случае, местные начальствующие лица. Вот из-за такого именно случая и мне, во врачебной среде, удалось услышать о существовании польских беженцев. А существовали они изолированно и не очень то свободно.

По случаю тяжёлого заболевания секретаря райкома, для консультации был приглашён врач этого лагеря, диагностировавший инфаркт (в те годы для сельского населения редкий диагноз). Этот врач в последующем, в процессе ведения больного  навещал пациента с разрешения своего начальства м по просьбе высокопоставленного пациента.

Когда ваши, да и мои сверстники говорят о довоенном или послевоенном времени, то, как правило, имеется в виду война 1941-45 годов. А ведь и незадолго до этого времени происходили некоторые межгосударственные драчки. Что-то с Польшей, что-то с Финляндией, что-то на Халкинголе. Во время этих событий – а приходилось это на время моего студенчества – громко о них не говорили и после них в фанфары не трубили. Как водится и как помнится по украинской пословице, драчки  затевали  «паны», а чубы у «пидпанкив» трещали.

Вторая мировая война началась ещё в 1939 году.

Наш переезд из Пышмы  в Каменск-Уральск (точнее – в Соцгород трубного, а на то время – оборонного №705 завода), наш бег с – ох, какими – препятствиями завершился без очевидных потерь. «Без очевидных...»

Кто бы мог представить себе, хоть немного прочувствовать мои и мамины неизмеримые и неописуемые по своей тяжести, но вполне тогда объяснимые тревоги, страхи, опасения! Я чуть не потеряла детей и маму. И это в такое жестокое время. Как бы они без меня? А я – без неё?

Переживания не имеют очевидной материальности – но как они нас с мамой обессилили – не сказать. Да и кому говорить, кому они интересны? Как доехали – никто не любопытствовал, Доехали – и доехали. И обижаться нечего – у всех своих забот невпроворот.





Каменск-Уральск



На станции Синарская нас встретила Соня. Это уже – слава Богу! Как я потом поняла, могло и этого не быть. Неприветливая, раздражительная, сердитая, она сразу же сообщила, что дома у них  карантин по кори, и потому с детьми к ним ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшие дни – нельзя.

Мне и без карантина понятно было, что нельзя. В двухкомнатной, да ещё и коммунальной, квартире проживали Соня с сыном Аликом и его бабушкой Стэрой Савельевной, Фаня с мужем и дочуркой Лидой, Мина с мужем и сыном Женей, и Дора – самая младшая из сестер (Миша, муж Доры, тогда ещё не приехал). Десять человек – куда ещё? Конечно, нельзя! А уж если карантин, то и умыться с дороги – тоже нельзя.

Что квартирный вопрос будет настолько труден – не представляла. В мой первый приезд для встречи с Сёмой об этом и поговорить не успели: решение о нашем переезде исходила от кого конкретно – не помню, но не от меня.

После отъезда сестер из Днепропетровска я и представить себе такой вариант не могла и предложить бы не посмела. Но когда Сёма решил этот вопрос с сёстрами, я, немало озадаченная тем, что в Пышме видов на работу врачом-лечебником нет, сочла правильным согласиться на переезд в Каменск-Уральск, где хотя бы есть родственники, а не просто просить Свердловский Облздрав найти для меня лечебную вакансию в другой местности.

Я уже не помню, как добрались мы до очень далеко от станции расположенного Спецпосёлка , в амбулатории которого нам на короткое время – буквально на несколько дней – было (наверное, Соней) получено разрешение остановиться с дороги. Крошечная комната, почти не обогреваемая, без мало-мальских приспособлений для проживания (тем более – с детьми). В комнате узкий деревянный топчан, два непрочных стула и небольшой столик. Хорошо, что в прибывшем с нами багаже были кроватка и коляска – два спальных места для детей. А каким спасением оказалась чудом припасённые спиртовка и денатурат – мы смогли что-то подогреть из детского питания.

Неоднозначно было и отношение к нам, внезапно ворвавшимся в рабочую обстановку, сотрудников амбулатории. Были сочувствующие. Но были и негодующие. Кого-то лишили кабинета, рабочей комнаты, кому-то усложнили условия труда. Кто-то сетовал на неправомерность такого вселения вообще – лишнего пространства в амбулатории нет. И это от нас не таилось.

Деятельно посочувствовавшей мне оказалась уборщица (санитарка). К вечеру она истопила печурку в своём рабочем закутке, согрела воду, и возле этой печурки, в привезённом нами тазике, я кое-как искупала своих малышей. Что-то сварили, что-то подогрели – и это нелегально.

Каждый день на счету. И, чуть оклемавшись с дороги, на фоне новых непредвиденностей, ищу работу. Родственникам, я полагаю, не до меня. От работы зависит не только зарплата, но и хлебные, продовольственные карточки и, может быть, хоть какая-то возможная помощь с жильём.

И первое, что мне предложили тут же, в Спецпосёлке – полставки врача яслей. Вторые полставки – такая же работа в Саманном посёлке. В Спецпосёлке – и это недалеко от амбулатории – со мной в ясли пойдёт Саша, а маме будет чуть легче справляться с одним Володей.

На третий или четвертый день отправилась в военкомат, расположенный в городе Каменск-Уральск. Транспорт один – пешком, но необходимость заставляла: нужно было предъявить полученную в санитарном поезде справку, что даст мне право на какой-то денежный аванс в счёт аттестата, И.кроме того, отважусь обратиться к военкому с просьбой помочь с квартирным устройством – всё же семья фронтовика.

Первый вопрос был улажен сразу, и со следующего месяца он мне будет начислен. По второму – никаким квартирным фондом военком не располагает. Но он дал мне дельный совет – устроиться на работу в медсанчасть завода 705, где есть и военные представители (хотя это и не важно) и его – военкома – рабочие связи. Успех, особенно в скором времени, не гарантирует, но помочь постарается. У завода возможностей больше, чем у горздравовских яслей-садиков.

Так что мой пеший поход был не совсем напрасным.

По поводу трудоустройства в медсанчасть завода я решила попросить хотя бы совета у Сони – она работала в этой медсанчасти и в то время даже возглавляла её, деятельно участвуя во всех хлопотах по строящейся новой больнице.

С намерением посоветоваться я и пришла домой к семейству Галембо – мне-то карантин ничем не угрожал. Была вторая половина дня, все были дома (кажется. Только Сеню Фишбейна не заметила).. Между взрослыми сновали малыши – Алик. Женя, Людочка. Тесно, многолюдно – представьте себе 9-10 человек в одной небольшой комнатке. А тут ещё и я.

Стою недалеко от самого входа в комнату, излагаю – как покороче - цель визита. Покороче, так как понимаю, что взрослые (кроме только Стэры Савельевны – бабушки Алика)  совсем недавно пришли с работы. Ещё, может быть, и события дня друг с другом не обсудили. Сказала, что работа у меня уже есть (мы ведь с моего приезда не виделись) но что ради квартирного устройства военком рекомендовал получить работу в медсанчасти завода... Вот, не помню, успела ли я всё сказать, как хотела – Соня буквально прошипела: «Чёрт вас принёс из этой Пышмы!»

Я оторопела в безмолвии. Ведь не я этот переезд придумала! Почему же при брате чёрта не вспомнили?

Ничего не ответив, выбежала из квартиры, и на лестничной площадке (это второй этаж) пытаюсь отдышаться. И нашлась же добрая душа – мало знакомый мне человек Сеня Эльберт вышел успокоить, сказал, чтоб я не принимала близко к сердцу сказанное, и что безвыходных положений нет. И можно обратиться в отдел кадров завода: в медсанчасть входят здравпункт (на самой территории завода), поликлиника, больница, амбулатория. Врачи нужны – подчас даже заставляют совмещать.

Услышав это и обнадёжившись тем, что я и сама могу обратиться в отдел кадров завода – (много ли я в то время знала о правилах трудоустройства или о порядке подчиненности учреждений)? И осудив себя за неосторожное обращение за советом, я тоже, как Соня, помянула чёрта -. Однако не вслух и не на кого-то направленно, а только мысленно и только на себя. Дескать, чёрт меня попутал обратиться!

Таким способом как бы расквитавшись за вслух и при всех упомянутое в мой адрес имя его, по дороге домой я изо всех сил старалась приободрить себя, вспоминая, что уже успела полезного сделать за считанные дни с приезда.

Почему-то первым пунктом поставила то, что сделано вторым – поход в военкомат был не бесполезным (аванс в счёт аттестата) и может быть даже перспективным. Вторым – то, что фактически было сделано первым – работа в яслях, где и Сашенька хотя бы на часть дня уже устроен, а это и моей маме облегчит жизнь на какую-то часть дня.

И, наконец, третье: у меня есть все документы, позволяющие с надеждой обратиться в отдел кадров завода: институтское направление на врачебную работу, и справка о работе в Пышме  (трудовая книжка не была заведена из-за отсутствия  бланков её) и хорошая характеристика из Райисполкома. И не лишней должна быть аргументация фронтовой службой мужа.

Есть с чем обратиться. Да и, как говорится, за спрос не бьют в нос – хотя в случае с Софьей Наумовной это не подтвердилось…

Тоска и досада всё-таки не проходили, и слова «Черт вас принёс из этой Пышмы» всё равно грызли душу, будто добить меня хотели.

А мне так важно «уравновесить» своё настроение –я ведь иду домой, где так нуждаются в добрых вестях.

Ни я, ни мама и в мыслях не претендовали на жилплощадь сестёр, и без нас перенаселённую, или на их материальную поддержку. Тем более, что отношение ко мне и Саше я хорошо прочувствовала еще в Днепропетровске.

В нашем, как мне достоверно известно, со всеми сёстрами согласованном  - а не моём самовольном – переезде ведущим аргументом было наличие здесь многих врачебных «лечебных» вакансий, чего кате5горически не было в Пышме. А без работы нам не прожить.

Что касается материального, то, кроме надежды на зарплату при поступлении на работу, у меня ещё были припасенные в багаже (не зря он весил так много) какие-никакие продукты на первые один-два месяца экономного существования. Я даже сестрам Семена гостинец везла – литровую бутылку, наполненную топлёным сливочным маслом, так дефицитным в то время (себе – прошу прощения – я везла аж четвертную бутыль (2.5 литра) такого же масла). Мне хотелось, очень хотелось хоть что-то доброе для них сделать. Хотя я и знала, что надеяться могу только на себя.

И это такое злобное «Черт вас принёс...» - (кто бы мог представить, как достался нам этот путь!) – было для меня не только несправедливым, но и, в том моём тупиковом, критическом положении, жестоким.

Я учитывала, пытаясь себя урезонить, что и Соню – по крайней мере в её медицинском окружении – наш приезд поставил в неловкое положение: взять к себе (а там уж как угодно обращаться) сочли бы, наверное, геройством. Так это же и вправду немыслимо! А не взять к себе, загрузив амбулаторией под предлогом карантина, да ещё если это затягивается – совсем другое впечатление.

Сочувствие к нам («семья брата-фронтовика», «малые дети - и в таких условиях»), пусть даже фальшивое, лицемерное, «соревнуется» с раздражением против Сони сотрудников амбулатории, ведёт к пересудам в её окружении. А когда я,  стараясь защитить свою родню (а это я считаю очень важным для меня), напоминала о карантине, мне дружно возражали, утверждая, что карантин закончился  ещё до моего приезда. Когда же я говорила, что они и без нас – четверых - в большой тесноте живут, мне возражали: теперь все в тесноте живут.

И наверное в какой-то форме все эти суждения доходили до Сони, и настроение портили, и затрудняли совсем не пустяшно. Вот в таких сопоставлениях и рассуждениях всю дорогу домой я пыталась уравновесить своё настроение, но похвастать успехом не получалось.

И всё-таки дома меня радостными возгласами встретил Сашенька. И что-то замысловатое гулил гортанным голосочком насытившийся и успокоившийся на моих руках Воёлочка, Волошенька, Володенька, Владик (как только не варьировали мы  имя его). И на душе определённо потеплело.

И только мамины рассказы о прожитом дне были неутешительны – очень-очень неустроен быт. Невыносимо трудно. И что дальше?

Не сразу получилось побывать в отделе кадров завода. Начало работы в яслях (в двух местах) на первых порах вынуждали затрачивать время больше нормированного. Расстояние между посёлками тоже занимает время. И хозяйственное неустройство семьи требовало моего вмешательства – не всё могла осилить моя мама при двух малышах и столь затруднительных условиях проживания. А при всем этом я должна была вовремя оказаться дома, чтобы покормить маленького. Вот, если бы отдел кадров работал круглосуточно! Но работал он точно по регламенту, без сверхурочных.  Так и получилось, что в отдел кадров завода я обратилась несколькими днями позднее намеченного (а при нашем проживании в амбулатории каждый день был на счету). Обратилась, и была беспрепятственно принята на должность врача здравпункта с рабочим временем во вторую половину дня, что позволяло мне сохранить работу в яслях.

Всё бы хорошо, но квартиру в ближайшее (и не только) время не обещают. А каждый прожитый день в амбулатории уже не обходится без напоминаний о незаконности нашего там проживания – вместо разрешённых нескольких дней мы вторую неделю в одном из пусть  и не самых необходимых амбулатории кабинетов – совершенно лишние, надоевшие, измученные.

Врачебная работа в яслях совсем не то, что уже было привычно мне в предыдущей должности в Пышме – нужно «перестроиться». Да и особенности этой работы не только во внимании к самому здоровью детей и внутриясельной профилактике но и в общении с мамами этих детей. А это ох как непросто!

Работа на здравпункте большого оборонного завода (да еще в такое напряжённое, суровое и требовательное время) – это уже третий за короткий мой врачебный стаж вариант особенностей. Оказание медицинской помощи при травмах, отравлениях, острых или вдруг на работе обострившихся хронических заболеваниях, своевременная госпитализация, если нужно – это было бы относительно просто. Но очень важной составляющей функцией заводского здравпункта была профилактическая работа в цехах, призванная сохранять работоспособность. Трудопотери грозили заводу невыполнением заказов, планов, что в военное время не прощалось категорически. И мне нужно было в темпе ознакомиться с вредоносными для здоровья  особенностями каждого цеха. А там, например, и такие как травильный цех, где дышать приходится в кислотных испарениях, литейный цех, где готовят опоки – запылённость неимоверная, и т.д.

В общем, причин для напряжения при вхождении в должность было предостаточно, особенно если учесть, что я не забывала об отсутствии диплома и необходимости  доказывать соответствие должности.

А тут ещё не двигающийся с места квартирный вопрос – хоть куда бы уйти нам из амбулатории…

Однажды в заводоуправлении, куда пришла по поводу каких-то профилактических озабоченностей, я,  увидев военкома, отважилась напомнить ему о его совете поступить на этот завод, о фактической бездомности семьи и об его обещании помочь. Нужно отдать должное – он тут же, при мне переговорил поэтому поводу с Карповым (фамилию помню, а вот должность – наверное замдиректора по быту) – дескать, семья фронтовика, малые дети, живут в амбулатории, откуда гонят и т.д. К сожалению, кроме обещания учесть и при возможности помочь, ничем это не кончилось.

И всё же именно из военкомата пришла неожиданная подсказка. По вопросу о денежном аттестате Сёмы мне понадобилось снова посетить военкомат. И там я  увидела двух девушек, хлопотавших по поводу добровольной отправки на фронт. Девушки оказались сёстрами, проживавшими в Соцгородке. На днях им уже предстояла отправка. И при этом освобождается комната в коммунальной квартире. Фамилия девушек – Юдины, одну из них звали Ида, вторую – не вспомнить.

Я тут же обратилась к военкому с просьбой напомнить Карпову о его обещании – ведь это заводская квартира. Уже вместе с девушками я возвращалась из  Каменск-Уральска. Они позвали посмотреть комнату – там уже было почти пусто. А мне так важно было уйти из амбулатории, иметь свой угол, что я не придала особого значения тому обстоятельству, что войти в комнату можно было только через чужую квартиру, в которой проживала семья из трёх человек. Думала только о том, чтобы не упустить эту неожиданную возможность. И когда, выйдя из дома, где жили сёстры Юдины, встретила Фаню (а дом сестёр Юдиных стоял через дорогу от дома сестёр Галембо), то рассказала ей о возможной перспективе и даже предположила, что Соня, хорошо знавшая Карпова по работе (в хлопотах по строительству новой больницы) могла бы помочь, тем более что и ей, я была уверена, важно было, чтобы мы поскорее покинули амбулаторию.

В конце концов и я обращалась к Карпову, и военком звонил ему, и Софья Наумовна, так сказал мне Карпов, просила за семью брата. И комнату эту я получила!

После затянувшегося проживания в амбулатории жизнь в собственной комнате – хотя и не совсем удобной – могла бы показаться чуть ли не раем, если бы не потери в здоровье у мамы и моих малышей. У мамы резко обострился радикулит. Сашенька со времени поступления в ясли – то простудные, то с нарушением пищеварения связанные болезни. А у Володи – страшно вспомнить – вдруг возникли и стали мучить его и нас своим постоянством при каждом кормлении фонтанные рвоты. Он стал терять в весе. Педиатры, как и я, недоумевают -  почему вдруг? И как помочь? Консультировалась и с педиатрами Каменск-Уральска. А ответ нашла, слава Богу, у Маслова («Детские болезни») – пилороспазм. Это относительно редкое заболевание возникает чаще в возрасте 4 – 5 месяцев, сопровождается резким  истощением и в затянувшихся  случаях – гибельно.

Основная причина – нервное перенапряжение в период беременности или кормления ребенка, что в нашем случае имело место и в том, и в другом периоде в избытке. На медикаментозное лечение надежды не возлагалось – только на прерывистое (маленькими порциями) кормление. Переполненный и просто полный желудок вызывает спазм, а при малом наполнении даёт возможность пище усвоиться. Это очень трудное кормление: ребенок голоден, ест с жадностью, прекращать еду не хочет, нервничает, плачет. А похудел – до неузнаваемости, тельце – кожа да кости, черты лица заострились, глазки запавшие – маленький старичок. В каждом перерыве он горестно плачет. Я, как могу, утешаю, а сама в утешении нуждаюсь не меньше. Нервничаем оба. И всё же только это прерывистое питание понемногу способствовало прекращению спазмов и постепенному восстановлению веса. Примерно к шестимесячному возрасту мы достигли минимальной нормы веса и постепенно перешли к нормальному питанию. Какого напряжения стоили эти почти два месяца – не передать. Это осложняло положение на работе – я не успевала покормить за положенное мне для кормления время, запаздывала и чувствовала себя виноватой даже когда объяснений и не требовали.

Моё утро начиналось с работы в яслях Спецпосёлка. Оттуда – в Соцгород, кормить ребёнка, затем – в ясли Саманного посёлка, затем снова в Соцгород – к голодному Воёлочке, а во вторую половину дня – на здравпункт, где мне тоже полагался перерыв для кормления. Опять бегу домой, потом – возвращаюсь на злравпункт - уже до конца рабочего дня. Когда я получала талоны на молочную кухню (детское питание), то успевала туда добраться (а это аж в Каменск-Уральске – в Соцгороде молочной кухни не было) почти к концу рабочего дня этой кухни. Как моих сил хватало – не знаю. Но на здоровье в это время не жаловалась, уставала – но держалась. Зато малыш мой понемногу был восстановлен в весе, похорошел, повеселел и стал таким красивым, милым, игривым. И на душе моей стало спокойнее, увереннее. А ведь до этого было так, что одна сердобольная дура, увидев моего исхудавшего малыша в коляске на прогулке, изрекла: «ох, не жилец он, не жилец». Я буквально прогнала её. И, боясь  еще каких-то «предсказателей», мы на прогулках с Володенькой избегали всяких встреч. А теперь, когда он поправился, я с удовольствием и гордостью показывала его как свою победу, и рос мой Воёлочка добрым и ласковым.

Сразу же по переезде в Соцгород, Саша поступил в ясли, расположенные вблизи от дома. Позднее, по выздоровлении, туда же поступил и Володенька. Хлебные и продовольственные карточки детей поступали в распоряжение яслей.

Дом, в котором я получила комнату, давно не штукатуренный двухэтажный и двухподъездный, выглядел каким-то продолговатым для своей двухэтажности. Внутри подъездов крепкие деревянные свежеокрашенные лестницы с перилами. А квартиры? Ну, что о них скажешь, если перенаселены до предела.

Наша комната – на первом этаже, 12 квадратных метров. Единственное окошко её  сантиметров на 60-70 выше земли. Вход в комнату (после маленького коридорчика) возможен только через комнату семейства Дудник.  В её составе три человека: жена Дудника Лиза  и дочурка - чуть постарше Сашеньки – Линочка; сам Дудник высокий, худощавый, спокойный, уравновешенный и, видно, просто добрый человек. Жена заметно моложе его, красивая, но очень раздражительная, нервная, скандальная и – даже к Линочке – недобрая, страдает выраженным тиреотоксикозом. Когда ещё только предвиделось освобождение комнаты в связи с добровольным уходом  сестер Юдиных на фронт, жена Дудника требовала от него непременно добиться получения этой комнаты – ведь он на заводе какое-то (уже не помню, какое) начальство – в качестве второй комнаты. И поскольку это не осуществилось, она, в силу своего тиреотоксического характера, компенсировала неудачу враждебностью.

Я её понимала и даже сочувствовала – кому приятно быть на виду в любую непредсказуемую минуту! И если раньше проходили через их комнату только две жилички, которые на целый день уходили на работу, то с нашим вселением её беспокоит семья из четырёх человек. Представьте себе: я утром ухожу на работу, отведя Сашеньку в ясли, потом несколько раз в день прибегаю кормить младшенького, потом тем же ходом столько же раз возвращаюсь на работу. То нужно Володю вывезти на прогулку, то мусор вынести, то воду или дровишки принести – и так изо дня в день. Тут и без тиреотоксикоза озвереть можно. Но нам-то деться некуда, и почти каждый наш выход сопровождался громкими многословными упрёками, поучениями и нередко злобной бранью. Мы с мамой каждый раз перед входом (выходом) делали глубокий вдох и, можно сказать, без выдоха, как можно бесшумнее, осторожно проходили маленький уголок их большой светлой, о двух окнах комнаты. Двери наших комнат были расположены под углом совсем недалеко друг от друга. Нередко, когда Дудник присутствовал при таких шумных тирадах, слышно было, как он тихим голосом увещевал жену, просил её не нервничать, не раздражаться, попытаться понять, а нас - но так, чтобы Лизонька не услышала - виновато просил понять и Лизоньку – он был мягкий человек.

Через несколько месяцев нашего стеснённого недовольством Лизы существования, Дудник построил, пожертвовав при этом уголком своей комнаты – частью  жилплощади – из гладко отструганных досок перегородку с отдельной дверью в их комнату, образовав таким образом изолированный треугольной формы маленький тесный коридорчик, безопасный для прохода. И только тогда злобные Лизины высказывания сменились недобрым ворчанием – и то легче.

Время шло, Сашенька и Линочка Дудник в играх во дворе познакомились и подружились. Когда Дудник возвращался с работы и заставал Линочку играющей во дворе, девочка встречала его восторженным криком: «Папа идёт! Папа идёт!» и бежала впереди отца сообщить радостную весть маме. И однажды, с Линочкой наперегонки, вбежал в нашу комнату Сашенька и с позаимствованной у Линочки радостью сообщил бабушке, что «уже папа пришёл!». Сашенька ещё не знал, что папа у каждого свой, персональный. Пришлось объяснить, что и у него есть свой папа, но он сейчас на фронте.

В Соцгородке Трубного (он же Оборонный №705) завода почти все семьи были «полными», так что не только мамы, но и папы были при детях. Мужчины, работающие на Оборонном заводе, имели, как тогда называлось, «бронь» и мобилизации в армию не подлежали. В  прилежащих посёлках  и близлежащих селениях, сёлах, откуда пополнялась недостающая рабочая сила, обычно неквалифицированная, молодых мужчин почти не было – все на фронте. И эту дополнительную рабочую силу составляли в основном женщины.







Папа



Только весной 1943 года Саша и Володя впервые увидели собственного папу. Датирую события с относительной точностью – точнее не могу. Знаю, что был 43-й год, когда мы еще проживали в комнате сестёр Юдиных. Знаю, что была весна, поскольку помню, что возле нашего дома на маленьких (обретённых еще со времён эвакуационного прибытия) земельных полосках жители вскапывали свои огородики.

Дело было к вечеру. Я возвращалась с работы усталая и грустная. Поздоровалась. О  чём-то заговорили со мной соседи по второму подъезду. Посочувствовали моей усталости, поспрашивали о малышах, о письмах с фронта – таких нечастых и тревожно ожидаемых. И одна из соседок, 19-летняя Фрося, вдруг говорит: «А давайте, Мария Борисовна, я Вам погадаю – может быть, письмецо уже в пути». Я отказываюсь – никогда этого не делала и не верю. А она настаивает и настаивает. Ну и сдалась я: «Гадай, ладно!»

Завела меня Фрося к себе, раскинула карты (наверное, хотела меня развеселить доброй вестью?) посмотрела их и говорит: «Ну, Мария Борисовна! Вы и не представляете, как скоро Вы своего мужа увидите!». Очевидная невозможность такого события не вызывала сомнений, я приняла всё за доброжелательную шутку, поблагодарила добрую Фросю и поплелась домой.

Устала я очень в этот день. Пообщалась с малышами, уложила их спать. Уже уснула и мама. А мне не спалось. И я забившись в уголок кровати, чтобы время попусту не терять, занялась делом – распускала старый вязаный шарф. Мне обещали из этих ниток носочки тёплые детям связать. За этой монотонной работой я так в уголке кровати, в неудобной позе, и уснула.

И во сне слышу знакомый стук в дверь. Точь-в-точь такой, какой я слышала ещё в студенческом общежитии. Стук ассоциируется почему-то с вызовом к больному. Я, не просыпаясь, с досадой соображаю: Почему стучат ко мне? Почему сегодня? Ведь в этот день дежурит Поноровская (жена начальника цеха). «Вот, барынька! - с досадой проносится в голове, - Наверное, отговорилась...»

Стук тем временем повторяется. С трудом и спросонок неохотно спрашиваю: «Кто там?». А в ответ слышу шутливое: «Откройте, пожалуйста, хозяева приехали!»

Голос знакомый. «Какие такие хозяева!?» А из-за двери вновь: «Откройте, пожалуйста, хозяева приехали!» И только тут я понимаю, кто этот «хозяева».

Открываю, почти глазам своим не веря: Приехал Семён! Он уже был в звании капитана, и не один – с ординарцем (Егор его звали). И наряду с оторопелой радостью мне не давало покоя невыносимое желание немедленно сообщить Фросе о сбывшемся её предсказании – ведь исполнилось немыслимое, немыслимое!

Пробудилась мама. Проговорили чуть ли не до утра. Подкормились с дороги (в основном, привезёнными продуктами). Егора Семён сразу же утром отпустил «на побывку» - домой. За вычетом на дорогу (в часть необходимо вернуться к сроку! - дней пребывания дома оставалось совсем мало.

Сашенька сразу же буквально прилип к папе – это же был его собственный, персональный папа! И он был рад, удивлён и восторжен.

Совсем по-другому воспринял его Володя. С первого дня, испугавшись военной одежды, и до самого отъезда не разрешал взять себя на руки. И когда, уже прощаясь, Семён хотел поцеловать ножку у сидящего у бабушки на руках Владика, тот расплакался и пожаловался мне: «Мама, меня дядя трогает! Мою ножку целует!» Положение спасать кинулся Сашенька и с такой радостной осведомлённостью и убеждённостью сказал: «Владик! Этот дядя – папа, понимаешь! Этого дядю зовут папа!» Вот такая сценка мне запомнилась

Дни пролетели быстро На работе где-то что-то разрешили пропустить. Где-то - было невозможно. Часть времени ушла на встречу с сёстрами, Часть – на попытки Семёна как-то улучшить наше, в частности квартирное, положение – обращался в военкомат, побывал в заводоуправлении. И ему обещали (как обычно, но может быть несколько искреннее) при первой возможности  учесть и помочь.

Опережая события, могу подтвердить – действительно помогли. Уде в 1944 году я получила комнату в трёхкомнатной квартире благоустроенного кирпичного дома. Две смежных комнаты в этой квартире занимала семья начальника милиции – Игошева Дмитрия Ивановича (жена Анна Ивановна, сын Валентин 12-ти лет). Все трое относились к нам очень хорошо. За всё время нашего коммунального проживания никаких недоразумений не было. Анна Ивановна в моих малышей, как она говорила, просто влюбилась. И когда она была не в садике, а дома (она нигде не работала), любила возиться с ними, нередко баловала их лакомствами. Саша занимал её какими-то, как она говорила, серьёзными вопросами и своеобразными рассуждениями, а Володя – подкупающей ласковостью. Когда Анна Ивановна просила его говорить ласковые слова, то он,  начиная с «Анночка Иваночка, миленькая, добренькая, хорошенькая, голубушка, кысонька, собаченька», истощив свой запас, завершал выражением «ласковые словечки». Частые угощения подвигли его та то, что он мог и сам напомнить: «Анночка Иваночка, а что Вы мне дадУте?» И мама, раз услышав это, строго отчитала  его, категорически запретив просить. И Анну Ивановну попросила не поощрять его в этом.

И вот в ближайшее воскресенье (когда дети не в садике) выходит Владик на общую кухню, где Анна Ивановна, водрузив на высокую тумбочку электроплитку, готовит ароматные беляши (у нас такой роскоши и быть не могло), поздоровавшись с Анной Ивановной и подождав немного (Анна Ивановна ничего не предлагает, только смотрит ласково), подходит близко к тумбочке и, подняв головку, интересуется: «Анна Ивановна, а что Вы готовите?» - «Беляши, Володенька» - понимающе улыбается и опять ничего не предлагает Анна Ивановна. – « А кому Вы дадУте?» - осторожно донимает вопросом (бабушка ведь тоже на кухне!) – «Дяде Мите, Володенька» - хитро отвечает Анна Ивановна. Помолчал немного малыш, вздохнул и пожаловался: «А мне бабушка не разрешает просить…»

Тут уж Анна Ивановна не выдержала, схватила его в охапку: «Любовь Моисеевна, пожалуйста, разрешите мне его угостить!». Вот  какой может быть детская находчивость.

Опять отступила я от строгой хронологии изложения – не рассказав ещё о 1942 и 1943 годах,  упомянула  1944-й.

А в сентябре 1942 года уехала для завершения учёбы на пятом курсе мединститута моя добрая Ида Соркина. Я себе позволить этого никак не могла из-за семейного положения. Ида была свободна, и уже в 1943 у неё будет диплом. Взгрустнулось, конечно. Но – что поделаешь...

Как только мне предложили, по совместительству с работой на здравпункте должность участкового терапевта в поликлинике Соцгородка, я сразу же уволилась из яслей в обоих поселках. Теперь мои перемещения в течение дня ограничивались только территорией Соцгородка, что заметно экономило время. Конечно, мой участок был самым периферийным, самым отдалённым и, как водится, неухоженным, непролазно грязным, что причиняло свои затруднения. Но – а как же иначе! – я была самой молодой среди коллег.

По дороге с работы на работу я нередко видела гуляющими под патронажем Стэры Савельевны Алика, Женечку и Людочку. Иногда, если позволяло время, я  заговаривала с ними – ребятишки общительные и очень уж милые. А детские высказывания и суждения бывают подчас так неожиданны и забавны. Мне кажется, что они могут умилять всех – а мне их слушать  нравилось всегда и нравится поныне.

Некоторые  из эпизодов мне вспомнились. Как то, увидев Женечку в новом пальто, хорошо сшитом и даже по недетскому фасону, я сказала: «Какое у тебя красивое пальто, Женечка!», на что он, несколько смущаясь, медленно и обстоятельно ответил: «Мне уже даже сказали, что я в нём даже на директора похож».

Или вот другой запомнившийся эпизод. Как-то зашла я к сёстрам сообщить о получении письма. Я, собственно, и заходила обычно или с целью сообщить о полученном письме, или узнать, не  приходило ли письма, если моё ожидание затягивалось. Письма все ждали с нетерпением и тревогой. Так вот, однажды, находясь в первой комнате, я услышала из другой комнаты – на фоне усердно изображаемого Женей гула самолёта - жалующийся голос Людочки: «Мама! А почему Женька меня прямо по голове кубиками бомбит!?» Даже в детских играх присутствовала тогда война. Да и после неё долгие годы дети играли в эту войну.





Повседневные заботы



Время шло. Подрастали мои малыши. И, помимо нашего с мамой внимания, их нужно было – соответственно возрасту – не только кормить, но и приодеть. А это требовало денег, которых при самом простейшем сопоставлении моих зарплат с астрономическими ценами на вещи или продукты явно-преявно не хватало.

Я не видела покупающих килограммами. Не припомню и весов на рынке. Всё сыпучее и льющееся – сахар, крупы, мука, растительное масло – продавали малыми объемными мерками – крышка от полулитрового термоса, маленький стаканчик.

Привезённые мною из Пышмы  какие-то продукты за первые месяцы, при всей экономности расходования – иссякли. Продуктовые карточки, где есть талончики на масло и на крупу, сахар либо отовариваются не каждый месяц (из-за отсутствия продуктов), либо отовариваются какими-то эквивалентными (наверное, по калорийности), но совсем другими продуктами (например, горох вместо масла, сахара и пр.) Да и карточки детские, как хлебные, так и продуктовые,  ясли и садик забирали себе сразу, как только ребенок поступал к ним. А на оставшиеся нам с мамой хлебные карточки нужно было экономить, накопить хлеб для обмена на молоко детям, картошку, овощи, что приносили (только на обмен) из соседних сёл. Мамина «иждивенческая» карточка (200 граммов в день), моя – «служебная» - 400 (или, может быть, 300 –уже не помню) граммов на день. Сливочное масло, как и сахар (и, конечно, только для малышей) покупали очень редко. Да и манную крупу – только на рынке. В какой-то степени выручал купленный в аптеке  рыбий жир, который подмешивали в кашу.

Что касается одежды – тоже огромная проблема. Проблемой было - найти. Проблемой было – купить. В магазинах ничегошеньки не купишь. Если что и появится, то только по талонам, бог весть по какому принципу распределяемым.

А Сашеньке уже нужно было самому, собственными ножками выходить на заснеженную землю. И  первой настоящей обувью были маленькие очень хорошо скатанные пимы. «Пимочки», как ласкательно  называли их мы с мамой. «Пимаци», как выговаривал Сашенька. Своё имя, вместо «Сашенька», он произносил «Сясита». Ритмично притопывая ножкой в обновке, он начал приговаривать: « «Пимаци – Сясита, Сясита – папасита.» И, так смешно притопывая, менял порядок слов, что у него получилась почти песенка, которая ему и самому нравилась: Пимаци-пимаци, Сясита-папасита; Пимаци-Сясита, Пимаци-папасита – и так до бесконечности, Смешно и забавно.

Первое пальтишко малышу никак было не купить. И всё же оно появилось, обзаведясь очень доброй историей.

Каким-то образом о моём нахождении в Соцгороде узнала моя сокурсница Ида Соркина, работавшая в ту пору в системе Каменск-Уральского горздравотдела. Мы с ней были достаточно хорошо знакомы по институту, но вне его потом не встречались. Вероятно, вдали от родных мест притяжение к землякам, а в нашем случае еще и сокурсникам заметно увеличивается. Ида разыскала меня – я тогда уже получила комнату в Соцгороде. Мы с удовольствием встречались с ней при всякой возможности. Она была без семьи и старалась, как только могла, помогать мне. Она – именно она – принесла большой кусок вельвета (цвет – тёмный «хаки») и предложила, добыв где-нибудь выкройку, самим сшить пальтишко. Мы уже пребывали в невероятных муках творчества (хорошо, что ещё не раскроили ткань!), когда о наших малоперспективных усилиях  узнал моя соседка по подъезду со второго этажа Мария Ивановна Смола. Она почему-то прониклась симпатией к нашей семье, ко мне в частности, и от всей души  предложила свои услуги – сшить пальто. И сделала это вполне добротно и, можно сказать, профессионально. Вот такая была добрая история этого пальто.

Когда стал подрастать Володя, мы и его утепляли этим пальто, по очереди выводя то Сашу, то Володю.

Забегая вперёд, поведаю, что со временем, узнав о такой вынужденной очерёдности (это уже ближе к концу 1942 года), великолепную шубку для старшенького подарила мне Елена Александровна Ямпольская – жена директора завода и в ту пору главный врач нашей медсанчасти (Соня к этому времени уже заведовала новой больницей).



Работа, работа...



Может быть, вы скажете, дети мои, что мне бы лучше умолчать о благодеянии. Но я и теперь не стыдясь, отвечу вам – нет. Я в ту пору, изо всех сил выбиваясь, делала всё, что можно, но семья моя всё же терпела немалые трудности. Даже при добавке аванса в счёт аттестата (165 рублей), а позднее и самого аттестата (около 500 рублей) прожить на мои две зарплаты было очень трудно. И когда в новую больницу потребовался врач-дежурант, я, конечно, согласилась. Конкурентов у меня не было.

Врачебный состав медсанчасти завода был представлен в основном женщинами. Помню только одного представителя «мужеска полу» - хирург больницы, коренной житель Каменск-Уральска, в солидном уже возрасте – Добрынин Иван Иванович.

Почти все женщины-врачи нашей медсанчасти были при мужьях, да еще и – в большей или меньшей степени – высокопоставленных в масштабе Оборонного завода. Их семейный бюджет и привилегированное снабжение позволяло не перегружаться. Они даже положенных по обычному рабочему графику единичных ночных дежурств в месяц стремились избежать. А уж на регулярные ночные дежурства соглашаться никак не хотели.

Ночное врачебное дежурство было с правом сна в уютном кабинете, на удобной кровати и чистой постели. Но уж какой там сон, если один врач на все отделения: приёмное, терапевтическое, хирургическое и акушерства-гинекологии. А больница обслуживает огромный завод, работающий круглосуточно при далеко не совершенной технике безопасности, в наспех – в силу военной срочности – отстроенном производстве. Травматизм в ночное время преобладал над дневным. Большинство прободных язв (преимущественно из травильного цеха) также приходилось на ночь. Такие поступления были довольно частыми.

Нередкими, и тоже преимущественно в ночное время, были поступления с криминальными абортами. Законодательно аборты были в то время запрещены. И до какого же буквально пограничного состояния доводили себя эти несчастные женщины, только чтобы в больнице не смогли сохранить нежеланную беременность - оттягивали до последнего терпения. Я помню тяжелейший случай со смертельным исходом, когда после криминального аборта (с прободением стенки матки) умерла мать четверых детей.

Больница обслуживала и окрестные сёла. А однажды на моём дежурстве привезли женщину лет 33-х – статная, высокая, крепенькая такая. Лошадь копытом полностью рассекла верхнюю губу пострадавшей. Сократившиеся по обе стороны  раны мышцы образовали страшный оскал, и всё это, с навозной грязью и расширенными, даже выпученными от страха и боли глазами, производило ужасное впечатление. Бедняга в отчаянии кричит, что лучше ей умереть, чем остаться таким уродом. И что если я не зашью эту рану, то она наложит на себя руки. А как тут зашивать при таком загрязнении такой локализации? Верхняя губа – опасность распространения инфекции особенно велика. Мне отчаяние её понятно – и зашивать опасно. И всё же после введения противостолбнячной сыворотки я хорошо очистила и перекисью промыла рану, осторожно кетгутом сшила внутреннюю поверхность слизистой губы, тонким шёлком – наружную поверхность её – кожу. Все последующие дни со страхом ждала: обойдётся ли без осложнений? Ведь тогда в больницах, кроме стрептоцида, ничего для таких случаев не было. Правда, стрептоцид в то время для непривыкших к нему микроорганизмов был  внушительно действенным.

И меня, и эту женщину, видно, Бог миловал – заживление прошло успешно, и на губе остался лишь тоненький рубчик посередине – как раз в природной впадинке. Вот так мне удалось сохранить красоту молодой женщине. Как отрадно было мне тогда видеть результат  такой старательной (а ведь чреватой опасными последствиями!) работы. Бог миловал...

Ночные дежурства были как правило насыщены событиями, нередко требовавшими серьёзного неотложного хирургического (чаще по поводу прободной язвы, реже – по поводу других форм острого живота или тяжелых травм) вмешательства. Частенько требовалась неотложная акушерская помощь (в большинстве случаев по поводу криминальных абортов). Да и бесконечные вызовы к послеоперационным и другим тяжело больным в разных отделениях самой больницы не давали, бывало, не только поспать, но и присесть. Так что право на сон почти не использовалось.

При необходимости серьёзного хирургического вмешательства я вызывала операционную сестру и доктора Добрынина – очень опытный хирург! И тогда на меня возлагались обязанности ассистента.

При серьезной акушерской патологии вызывалась очень опытная, с многолетним клиническим стажем (и человек хороший) доктор Гришкан Ревекка Ильинична. А поскольку самым частым поводом для ночного вызова её были последствия криминального аборта, то она – не только из добрых побуждений, но и для того, чтобы её реже беспокоили по ночам, сочла необходимым обучить меня абразии.  И в дальнейшем я вызывала её только на патологические роды, при которых присутствие врача-специалиста было обязательным.

К числу патологических родов относится и рождение двойни, например. И обычно такие роды заканчивались благополучно. Но один из таких случаев потряс меня – тогда ещё практически только на втором году моей врачебной практики – своим трагизмом и каким-то немыслимым сочетанием действий, когда спасение (в медицине!) происходит фактически через убийство.

Поступила женщина 43 лет. Роды третьи. Только в больнице она узнала, что ожидается двойня. И это до горьких слёз огорчило её ввиду крайних жизненных затруднений.

Первый младенец родился благополучно. Второй же в процессе родов каким-то образом так развернулся, что вклинился в выход не головкой, а плечиком. И все попытки опытного акушера-гинеколога сделать соответствующий поворот, чтобы помочь  родоразрешению, не имели успеха. Положение стало осложняться ещё и тем, что у роженицы стало повышаться давление – помощь требовалась и ей. Время торопило спасать ребёнка, И спасение никак не удаётся. У роженицы – матери уже троих детей – стали проявляться грозные признаки эклампсии – тяжелейшего осложнения при родах. И единственный способ спасти мать - декапитация плода. Показания для такой операции абсолютные.

Но это уже вполне сформировавшийся, созревший для рождения ребёнок!

Мы все, присутствовавшие при этих трагедийных родах, были в шоке от предстоящей неизбежности. Но несчастнее всех была Ревека Ильинична – ведь это ей предстояло осуществить декапитацию. И ей уже подают – я до сих пор помню название этого свидетельствовавшего страшную беду инструмента – крючок Брауна. Вид у Ревеки Ильиничны – не передать. Я, например, не осилила смотреть, как она это делала. Ребенка извлекли. А у Ревеки Ильиничны начался такой выраженный нервный срыв, её трясло, зуб на зуб попасть не мог. На следующий день она заболела – тяжелейший гипертонический криз. Спасённая же – обессиленная, слабая, когда пришла в себя, несколько растянув губы в слабую улыбку, тихо-тихо произнесла: «Спасибо вам. Что бы я с ними?» Выписалась она не скоро. И никогда больше мне не случалось присутствовать при декапитации.



Должность дежуранта была моим вторым совместительством – 15 ночных дежурств в месяц, помимо ежедневной работы на заводском здравпункте (основная ставка) и работы участкового терапевта – моего первого совместительства.

Долго ли так протяну? – не задумывалась. Наверное, молодость обнадёживала выносливостью, а необходимость – очень уж трудным было материальное положение – требовала искать выход. Обстоятельства вынуждали меня взять на себя эти три должности.

Только через раз я ночевала дома. С дежурства – на здравпункт. Со здравпункта – в поликлинику. Из  поликлиники - домой. А по пути с работы на работу умудрялась хоть на миг забегать к малышам. Побыть с ними подольше я могла только через день, да ещё в выходной (тут уж – рай!).

Дежурства, как правило – без маломальской передышки, беспокойные до крайности, что не удивительно для больницы, обслуживающей круглосуточно работающий завод, фактически наспех, ввиду требований военного времени, приспособленный для выпуска прежде несвойственной ему продукции.

Поликлиническая работа тоже перегружена сверх всяких мер. Больных много – война никому здоровья не прибавила. А обязательная безотказность в обслуживании способствовала и многим необоснованным вызовам. Наивность объяснений обескураживала: «Да знаете, доктор, пришла я в поликлинику, а там народу – тьма. Вот и решила, что лучше я зарегистрирую себе вызов на дом. Да так и сделала – зарегистрировала и ушла.»

Может быть и существовали нормы приёма, но их почему-то не популяризировали. Сатирики, правда, упоминали: на прием больного дается 10 минут – 4 на раздевание, 4 на одевание и 2 – на «здрасьте» и «до свидания».Что от нас требовалось? С одной стороны – безотказность, и с другой – вовремя освободить кабинет для следующего – по графику – врача. Так что десять минут были бы ещё роскошью.

Ни в больнице, ни в поликлинике, из-за чудовищной нагрузки, на какое-либо неделовое общение с коллегами и времени не было. И когда в сентябре 1943 года в институт (на последний, когда-то в Днепропетровске войною прерванный) пятый курс уехала в Свердловск моя сокурсница, добрый, хороший человек Идочка Соркина, то не с кем было мне и по душам поговорить. Идочка была свободна от семьи, и потому имела возможность поторопиться с получением диплома. Мне же приходилось только надеяться, что придёт и моё время... Было, конечно, трудно и безвыходно

На здравпункте такой постоянной нагрузки с приёмом больных не было – разве только при каких-то аварийных ситуациях. Мелкими травмами занимались медсёстры, фельдшера. Напряжение было с профилактическими вопросами, которые требовали выхода в цеха, общежития (а таковые – хуже не придумаешь! – были и на территории завода – прямо над цехами). Профилактика касалась и вопросов техники безопасности, и обеспечения соответствующей спецодеждой, и диетическим питанием, и кипяченой водой в цехах, и молоком за вредность в производстве, и санитарным состоянием цехов и общежитий – что в переводе на наши целевые установки соответствовало борьбе с травматизмом, с ростом заболеваний органов пищеварения и пр. Работы хватало всему медперсоналу.

Мне приходилось нередко  «воевать» с начальством разного ранга – начальники смен, и начальники цехов, и в отделе снабжения, и с комендантами общежитий. И профком, и партком подключали, если надо…

Большинство из начальства интересовало только выполнение плана, а что оно требовало здоровых или хотя бы более или менее здоровых исполнителей – доходило плохо. А от нашей медицинской службы требовалось конкретное снижение заболеваемости и достаточность мер, принятых для этого. Результаты ежегодно излагались в «Анализе заболеваемости», обсуждались, сопоставлялись.

 В заводоуправленческой стенной газете я дважды фигурировала в разделе «Дружеский шарж». В первом случае – я в белом халате и с паром, идущим с макушки, стою в цехе возле питьевого бачка, и подпись гласит: «Мария Борисовна кипятится, а вода не кипятится».

А чуть погодя, когда я, отстаивая максимальную обеспеченность молоком и диетпитанием рабочих травильного цеха (там почти все становились язвенниками, и очень часты были прободные язвы), то меня в таком же дружеском шарже изобразили стоящей на пьедестале в белом халате, с нимбом на голове, с длинными, загнутыми кверху ресницами, вытянутыми вперед руками, изображенными в виде крыльев, и призывающей: «ПриИдите ко мне, все страждущие и болящие, и аз упокою вы!» А на боковой стенке пьедестала: «Всем страждущим – диетпитание!»

А я действительно выдавала справки на диетпитание столько, сколько было в самом деле необходимо. Снабженческое начальство эго, конечно, напрягало, но в цехах работали в ужасных условиях, и не видеть этого было невозможно.

Заводской здравпункт располагался в центре обширной территории завода – закрытой, с вооруженной охраной – вход только по пропускам с фотографией. Самым приятным из воспоминаний о здравпункте осталась дружная, слаженная работа персонала и добрые взаимоотношения. Ни одного конфликта за все годы. Работали, помогая друг другу, а не споря о том, кому больше дел достаётся. Нечастые свободные минуты, когда можно было пообщаться, порассуждать «о жизни», позволяли лучше познать друг друга. Проникаясь и сочувствием, и доброжелательностью. Почти у всех жизнь была далеко не лёгкой. Правда, переживал житейские невзгоды, реагировал на них каждый по-своему.

Ко мне относились очень хорошо – уважительно и доверительно. И я знала многие подробности их, в большинстве своём не очень-то устроенной жизни. Правда, в отличие от меня, им приходилось заботиться только о себе. Но в условиях того времени это всё равно бывало подчас драматично.

И моя жизнь была у них на виду - они знали о моих малышах, сочувствовали, когда те болели – а это бывало, к сожалению, нередко, любили, когда я рассказывала об их по-детски забавных поступках и высказываниях. И в некоторых других отделах заводоуправления, где  я нередко бывала по делам (и где работали, в основном, женщины) нередко просили: «Мария Борисовна, расскажите ещё о своих рыбоньках» (так я их называла). И я рассказывала охотно и с удовольствием. Будучи погодками, дети так умиляли меня своими высказываниями, общением друг с другом, забавным поведением, сияющей радостью, с которой они меня встречали, нашим взаимопритяжением, что я испытывала счастье, даже просто рассказывая об этом.

Но нередко мои малыши огорчали болезнями. Переполненные группы в детском саду (а до того в яслях), далеко не полноценное питание, перенесенные в микровозрасте лишения не сделали их крепышами.

Взвалив на себя несколько должностей, я умудрялась по пути с работы на работу забежать к детям (где бы они ни были – дома или в садике). Всё свободное время, как бы мало его ни было, посвящала им. Это было единственно радостные и самые целебные для меня часы.

Но избегать болезней не удавалось. У Сашеньки – частые простудные заболевания, ангины, однажды даже перитонзиллярный абсцесс, У Володи – мало того, что нам с трудом удалось справиться с пилороспазмом в грудном возрасте – так ещё, когда он начал говорить, проявилось заикание.

Впервые заметив это, я боялась даже произнести вслух своё подозрение – страшно было признать, что это так. Очень уж не хотелось поверить в это. Мама потом призналась, что и она замечала и испытывала то же – и мы друг другу об этом не говорили.

Но однажды, когда, соблюдая очерёдность в прогулках (у ребят тогда было одно пальто на двоих), я завела Володю домой, намереваясь одеть Сашу, Володя спросил: «М-м-мы уже п-п-погуляли?»

Я буквально рухнула от неизбежности, И мама расплакалась. Сомнений нет – заикание отчётливое. И что ждёт моего маленького?! Что ждёт его в детской среде, в школе, в будущем, если не принять срочные меры? И какие должны быть эти меры? Почему с самого раннего разговорного возраста он заикается? Наверное, причина та же, что и для пилороспазма.

Логопеда ни в Соцгороде, ни в Каменск-Уральске нет. Я с логопедией не знакома, спросить не у кого, прочесть негде. И спас, наверное, только невероятный протест материнской души.

Присматриваясь и прислушиваясь, на каких буквах возникают затруднения, я убедилась, что заикание происходит на губных согласных. И тогда я стала просить Володю произносить соответствующие слова не только медленно, но и стараясь при этом сжимать губки неплотно, говорить почти нараспев. Удалось представить всё это игрой, в которой слова становились как бы смешными. И мы смеялись вместе – хотя мне было совсем не до смеха. На наше счастье, малышу эта игра показалась забавной, и это давало мне возможность повторять «игру», тренировать, подбирая и произнося соответствующие буквы и слова. А малыш помогал своим участием и послушанием. Вряд ли помнит он это время –был ещё очень мал. Не помню, рассказывала ли я ему об этом потом.

Но всё прошло благополучно. Хотя это только сказка скоро сказывается, дело делается далеко не так быстро. После операции по поводу мастоидита (а в клинике он был без меня!), имел место рецидив заикания (а это уже на третьем году жизни). И я очень испугалась, заметив это при выписке его из Свердловской клиники.

Но мы с Володенькой уже были «учёные» и постепенно, тем же методом логопедической самодеятельности потихоньку справились с этой бедой. Но всё это время, пока мы не достигли цели, я была, мне кажется, несчастнейшей из несчастных.

Теперь уже мало фамилий и лиц сотрудников по поликлинике и больнице я могу вспомнить – общение фактически было только по работе, и то, можно сказать, на бегу.

По поликлинике, например, помню только доктора Ерусалимскую – седовласая, высокая и стройная, опытный врач, которую я (сопоставьте наш опыт!) после ухода её на пенсию. Сменила на участковой работе (правда, участок мне дали не её, а самый отдалённый и во всех смыслах неприглядный).

Помню ещё участкового врача Пояровскую – жену начальника какого-то значащего отдела. И, конечно, помню Елену Александровну Ямпольскую, главврача поликлиники и «всея медсанчасти» завода (у неё в кабинете и кресло  высокой резной спинкой походило на трон). Достойная, красивая, благополучная, уверенная в себе (жена самого директора оборонного завода!), немного кокетливая и, представьте себе, даже справедливая. Она, между прочим, очень хорошо относилась ко мне, а поскольку корысти ей в этом не было никакой, то, может быть, это и было для  меня одним из доказательств её справедливости.

И ещё не забыла я, недоброй памяти, не раз причинявшую мне немалое зло (по профессиональному невежеству и халатности, а  позднее – похоже – умышленно) отоларинголога, некую  Симоненко  жену заместителя председателя  Комиссии рабочего контроля – виновницу Володиного так тяжело осложнившегося отита, приведшего к  серьезному хирургическому вмешательству.

По больнице помню, конечно, уже упомянутую мной ранее Ревекку Ильиничну Гришкан, многому научившую меня и вообще – очень хорошего человека, Помню хирурга Добрынина – коренной местный житель В ургентных хирургических случаях на моих дежурствах мне приходилось ассистировать ему.

Его сменила решительная и властная доктор Абдрашитова – тоже очень хороший хирург, но и «генерал в юбке». Мне случилось услышать, как она по больничному телефону отреагировала на отказ в какой-то её просьбе (деловой) одному из высокопоставленных заводских чинов.  - Имейте в виду, - кричала она в трубку, - У Вас тоже есть и мозги, и кишки, и печёнка, и селезёнка! И если с ними что случится, а это не исключено, то Вы придёте ко мне, и я Вам этот разговор припомню!» - и бросила трубку.

Из больничных я, конечно, очень хорошо помню Марию Ивановну Смолу – повара больницы, а главное – мою соседку по квартире, которая ко всем её достоинствам ещё и любила моих малышей (своих у неё не было) и даже – я упоминала это – была причастна к появлению в нашем семейном гардеробе первого детского пальто. И было это в очень трудное для меня время.

А вот «здравпунктовцев» помню многих и «подробно».

Фельдшер Мария Сергеева Васильева, из подмосковья – статная, красивая, огненно рыжеволосая, с замечательными рыжими косами, белолицая с обильными конопушками на белом лице. Решительная, требовательная, предпочитавшая, однако, работу профилактического, а не лечебного направления. В одном из актов по проверке санитарного состояния общежития по ошибке вместо «пыль на нарах» написала «пыл на нарах», и тем на многие дни развеселила почти всех сотрудников заводоуправления, куда этот акт был представлен.

Был у нас на здравпункте фельдшер Алексей Гагарин – как вы понимаете, тогда это имя еще не ассоциировалось с космонавтикой – двадцати, примерно, лет, из Спецпосёлка, весёлый, энергичный, жизнелюбивый. Со временем был мобилизован на фронт, а примерно через полгода после мобилизации мы с огорчением узнали, что он погиб на фронте.

Водителем машины скорой помощи был некий Кучер, и сочетание слов «шофёр Кучер» не раз бывало поводом для подшучивания. Он из Польши, по-видимому из беженцев, почему-то не интернированный. Небольшого росточка, очень исполнительный, в пути всегда тихо напевал какую-то бодрую польскую песенку. Исчез неожиданно – нас никто о его увольнении не уведомил. Просто прислали нового шофёра, который вскоре сам уволился – ушел на другую работу. Зарплата шофёра «скорой» невелика, для кормильца семьи недостаточна. Вот и старались найти работу по-хлебнее – шофёры  менялись часто.

Самыми знакомыми и любимыми для всего завода были две наших медсестры-тёзки Ася Тетюева и Ася Тюменцева. Родом из разных близлежащих селений. Им примерно 19 лет, на здравпункте работали еще до моего поступления и затем постоянно, Обе – чистые души. Профессиональны и добросовестны. Внешне и по характеру – полная противоположность друг другу. Их обычно по фамилии не называли. Ася Тетюева всеми именовалась Ася Маленькая, а Тюменцева – Ася Большая. Жили они в общежитии Саманного посёлка. Ася Маленькая – само изящество, миловидная, с бело-розовым лицом, проворная, неунывающая, остроумная, всегда ухожена, общительна, приветлива и участлива в обращении с больными.

Ася Большая – и в самом деле большая, и в высоту, и в ширину заметно превосходит Асю Маленькую всеми габаритами. Ширококостная, в отличие от Аси Маленькой, с некоторой одутловатостью. Голос грубоват и глуховат, Медлительная, даже говорит медленно. Не неряшлива, но безразлична к своему внешнему виду. И во взгляде не то безразличие, не то безнадёжность. Мрачновата всегда. Ни разу не слышала её смеха, и с юмором у неё трудновато. При всей добросовестности и правильном исполнении обязанностей, отношение к больным не то чтобы неприветливое, а буквально безучастное. И конечно Асю Маленькую все, знавшие их, любили больше и приветствовали еще издали.

Вскоре после моего отъезда в Монголию из письма сотрудников я узнала, что Аси маленькой нет в живых – покончила жизнь самоубийством. Нелепейшая, незаслуженная кончина. Ася Маленькая была очень совестливым, добрым и абсолютно законопослушным человеком. Всегда отдавала дань приличию. И случилось так, что её соседка по общежитию, такая же молоденькая медсестра уговорила, уплакала её помочь избавиться от беременности. И Ася пожалела её, помогла. А та в больнице, испугавшись кровотечения, при опросе (а тогда аборты были запрещены, и в каждом таком случае для истории болезни нужно было выявить, указать – кто сделал) назвала Асю, которую вскоре вызвали к следователю, которому она всё и рассказала. После визита к следователю её отпустили домой. Ася пришла, привела себя в порядок, переоделась во всё чистое и ушла – её потом нашли в ближайшем лесочке повесившейся. «Спасённая» Асей благополучно выздоровела, а Аси не стало. Видимо устыдилась позора, суда. Мне её очень жаль. А из письма ясно было, что жалели о ней все, знавшие её.

Из санитарок самыми постоянными были Сима из какой-то близко расположенной деревни и Физа из Саманного посёлка – тоже не эвакуированная, местная. Сима – лет тридцати, миловидная, добрая, простодушная. На здравпункте впервые увидела телефон и поначалу боялась его ужасно. А на телефонные звонки (они шли через заводской коммутатор) ответ, учитывая специфику работы, должен быть незамедлительным. Еле уговорили Симу первый раз ответить. Это нужно было видеть и слышать – с каким отчаянием и страхом после короткого пугливого смятения, она вдруг не своим голосом провизжала «Синитарка Сима слушает!» Как-то, подъехав на «скорой» к больнице (сопровождала больного), где тогда находился её пострадавший в аварии друг, она увидела в окне на втором этаже знакомую санитарку и во весь голос завопила: «Эй, слышь-ко! У маво Васи ампературы-жару сколь? А?»

Еще у неё была манера смазывать своё лицо спиртом – считала, что он отбеливает. И делала это тайком от сестёр, используя спирт из маленького флакона, что на столе в перевязочной. Дефицитного тогда спирта и для работы не хватает. Вот и подставили сестрички Симе вместо флакончика со спиртом похожий, но с (очень низкой процентности) ляписом. Сима, в очередной раз улучив момент, когда в перевязочной никого нет, быстренько и щедро смочила ватку, хорошенько смочила лицо и, довольная, вышла. И тут (ох и отчитывала я их потом) встретили её сестрички и с вопросом  «Сима! Что с тобой?»

поднесли зеркальце. Увидев потемневшее своё лицо, бедняга испугалась несказанно – думала, не иначе господь покарал её за тайные набеги. И так громко и горестно причитая, каялась, что я, услышав это в своём кабинете, выбежала, как на какое-то чрезвычайное происшествие. С трудом успокоили беднягу, уверив, что всё пройдёт. Испугали больше, чем хотели. Но подвигов подобных Сима больше не совершала.

Физа одним своим высказыванием, которое она искренне считала доброжелательным, запомнилась мне неизгладимо. Из всех сотрудников она была самой благополучной в материальном смысле. Замужняя, старше мужа на 12 лет (о чём с гордостью любила  упомянуть), бездетная, имела своё подсобное хозяйство. И муж её работал на этом же заводе не простым рабочим, а мастером. Ко мне Физа относилась очень хорошо, буквально предупредительно. И однажды, когда мои дела были особо плохи, и я пришла на работу не только уставшая, но и расстроенная – у Володи убедительно обнаружилось заикание, моя сердобольная Физа в конце рабочего дня, провожая меня, так жалостливо говорит (мне и теперь повторить это, написать это трудно): «Ох, гляжу я на Вас, Мария Борисовна! Вы такие молоденькие, а жить Вам так трудно. И деток у Вас аж двое. Вот бы у Вас меньший-то помер, а старший то остался!»

Я аж задохнулась от этих слов, разрыдалась: «Физа! Типун тебе на язык! Что ты такое говоришь, безумная! Подумай – что ты говоришь!» -

А она: «Ох, родненькая! Ох, миленькая моя! Да я же хотела, как лучше! Да я ж, Вас жалеючи! Да хорошая Вы моя! Да любимая Вы моя!»

Господи! Какая же тупость дикая! А ведь на Урале я не раз встречалась с подобной эмоциональной тупостью. Вспомнить хотя  Пышминскую жительницу (я о ней рассказывала), у которой было «шашнадцать брюхов да семнадцать робёночков». Как спокойно, безо всяких эмоций, она сказала, что пятнадцать детей похоронила; «Да чаво уж там! Одно заревётся – друго заведётся...»

Или ещё был случай: прихожу на вызов к больному ребёнку. Встречает меня мама его и с порога – говорит: «Ох, доктор! Четвёртую ночь не сплю! Замаялась я с ним. Хоть бы помер, что ли!»

Представить себе не могла я тогда, что бывают такие матери. И сейчас удивляюсь я такой убийственной доброжелательности бездетной Физы. Уж как она потом поддабривалась, пытаясь оправдаться.

А для меня тот день не прошёл бесследно. Вечером, убаюкав Владика, никак не могла уложить спать Сашу: просил рассказывать сказки, прижимался ко мне. И я, уложив его рядом, рассказывала, рассказывала... И ребёнок уснул. И я с ним рядом уснула. И снится мне, что я на обходе в детской больнице (никогда там не работала) и в одной из кроваток не обнаруживаю ребенка по имени Валя. Медсестра говорит, что он умер. А я знаю, что у него никаких причин не было для этого. Сестра говорит, что он уже в морге. Не верю, идём с нею в морг. И вдруг вижу там не Валю, а моего маленького... Прижимаю к себе, в сердце такая тоска... Хочу кричать, а голоса нет. И вдруг чувствую, что ребёнок головкой толкает меня – значит жив! И я кричу: «Жив! Он жив!» И просыпаюсь от Сашиного плача и маминого крика: «Что ты ребёнка трясёшь? Ты с ума сошла, что ли?» Вот такой была после Физиных слов ночь. Даже теперь – прошло 75 лет – это воспоминание каким-то образом гложет сердце. Может быть и писать об этом не нужно было.

А остаток того дня я была просто в каком-то мистическом страхе. Я маме не рассказала о Физином «сочувствии». Для меня это была весомая частица пережитого.Работа на заводском здравпункте – это работа в центре заводских ситуаций, заводских событий и происшествий. Это не только оказание медицинской помощи, которая, конечно, должна быть быстрой и эффективной. Работа на заводском здравпункте требовала ещё и знания условий труда в цехах, специфики каждого из них, что в сопоставлении с физическими и профессиональными возможностями конкретного работника лежит в основе профотбора (тоже возлагавшегося на здравпункт). А потому непременно приходилось бывать в цехах, общаться с рабочими, особенно неблагополучными по здоровью.

Видеть и не прочувствовать всей тяжести и сложности их положения (а нередко они работали из последних сил) было невозможно. И если я как  врач кому-либо из них могла помочь в социальном плане – хоть немного – я непременно старалась это сделать. Я прекрасно понимала, что мой голос в этом плане очень редко бывал решающим – чаще только рекомендательным, но произнесённый в какой-нибудь инстанции, как говорится «глаза в глаза», а не по справке, и в пользу больного, а не «за себя», нередко приносили пользу, И если это касалось даже маленьких - в масштабе всего человечества – проблем, то для конкретного человека это могло быть немаловажным. Доходчиво мотивированный, например, перевод в другую смену, что не удавалось самому больному, мог что-то улучшить в условиях его труда, кому-то помогла  получить необходимое  лечебное питание... А случалось, что приведённые мной аргументы помогали кому-то хоть сколько-нибудь улучшить и квартирные условия. И если что-то удавалось, это радовало меня не меньше, чем того, кому помогла. А я в заводоуправлении (со многими его влиятельными инстанциями) нередко бывала по чисто здравпунктовским делам, и заодно удавалось похлопотать о  каком-то «болезном». О себе хлопотать я не умела.

И заводчане ко мне относились хорошо, встречали приветливо, что, безусловно, приятно вспомнить.

А под конец моего пребывания в Каменск-Уральске, когда меня настигла беда беспомощности, с какою щедростью и доброжелательством именно рабочие цехов, простые нетитулованные люди и ещё ими будируемый заводской профком, помогали моей семье  пережить это трудное время.

Но это – уже в 1945 году, а мой рассказ пока о 1943.



Шло время, и мне всё труднее и труднее становилось справляться со своими тремя должностями. Особенно изнуряли частые ночные дежурства. Сказывалось хроническое недосыпание и напряжение в работе. Но отказаться от второго совместительства не позволяли материальные обстоятельства, а заменить другой работой, полегче, не представлялось возможным.

Под осень 1943 года вдруг выплыли такие обстоятельства (может быть и не новые, но я о них узнала только тогда): оказывается, где-то далеченько от Каменск-Уральска, а точнее – в Долматово, что от станции Синарской по железной дороге в направлении Кургана) завод организовал (на почве, как я понимаю, какого-то совхоза) своё подсобное хозяйство. И ко времени сбора урожая директор этого совхоза прибыл с просьбой (или требованием – не знаю) командировать от завода на период уборочных работ, во-первых «многую» рабочую силу, а во-вторых - непременно врача.

Медсанчасть стала перед проблемой – кого же послать. Главврачи и начмеды сразу же исключаются. Больничные специалисты – их по одному на отделение – тоже. А поликлинические - все при высоконачальствующих мужьях, выразивших, по-видимому, единодушное негодующее «нет», подкрепляя его ещё и ссылкой на слабое, оказывается, здоровье своих жён.

И вот в таком затруднении (портить отношения с дружной заводской верхушкой жене директора завода, наверное, не дипломатично) Елена Александровна Ямпольская дошла и до моей кандидатуры. Пригласила меня.

Конечно, в коллективе я самая младшая и защитить меня некому, но что в приказном порядке при моём семейном положении, отправить меня в такую длительную и дальнюю командировку не только несправедливо, но и противозаконно – я была уверена.

Раздосадованная и готовая к обоснованную протесту, я вошла в кабинет (где, кроме Е.А., оказался и сам директор совхоза) и с порога заявила, что в эту командировку поехать никак не могу и не поеду, что это не на день и не на два, а на месяц и скорее всего – не один, Я не могу оставить детей – и т.д., и т.п. – пока Елена Александровна  не прервала меня:

- Успокойтесь! Я ещё ничего Вам не предлагала! Проходите и присядьте.

Предположив, что опасность мне не грозит, я села и притихла. А Елена Александровна после короткой паузы говорит:

- Вы только не перебивайте меня. Скажете всё, когда я закончу, а еще лучше – когда Вы подумаете.

И стала говорить, что они с директором совхоза, обсудив ситуацию, решили предложить мне командировку на некоторых условиях.

- Понимаете? Предложить, всего лишь предложить!

А дальше – примерно такой диалог:

Е.А.: - Есть возможность видеться с детьми каждый выходной. Между станциями Синарская и Долматово есть прямое железнодорожное сообщение, В субботу во второй половине дня поезд из Кургана останавливается в Долматово, и вечером того же дня Вы в Синаре. Со станции Синарская поезд уходит ночью. В воскресенье, например. И под утро понедельника Вы в Долматово. И таким образом Вы каждую неделю можете проводить выходной с детьми.

Я: - Раз в неделю – тоже не густо. Я никогда...

Е.А.: - Не перебивайте! Во-вторых: Вам будут выплачиваться командировочные от завода

Я: - Но я лишаюсь совместительских...

Е.А.: - Но Вы не будете дежурить через ночь – разве это не облегчение?! И в третьих: У Вас будет неплохое снабжение, что нам гарантирует директор совхоза.

И тут в разговор вступает директор. он говорит, что я определенно могу рассчитывать на ежедневную обеспеченность овощами и молоком. Вы будете получать 1 литр молока в день – 7 литров в неделю.

Я: Но это Я буду обеспечена молоком! У моих детей, если я увезу хлебную карточку, молока не будет, так как именно из этой карточки часть хлеба уходит в обмен на молоко для них.

ОН: - А вы не берите с собой хлебную карточку. Двести граммов хлеба в день мы Вам выделим без зачета хлебной карточкой из нашего резерва, а может – с совхозной пекарни. А что касается молока, то можете получать его хоть за всю неделю сразу и увезти его детям. А ещё лучше – приготовить творог –это же целое ведро молока, и даже кусочек масла из вершков получится. Вот и повезёте детям...

Нужно знать то время и представить мою, в частности, обеспеченность, чтобы понять моё впечатление от предложенного. С одной стороны, я могу подкрепить своих малышей и маму. Да ещё и не дежурить через ночь. А с другой стороны – только субботний вечер и воскресенье я смогу быть с детьми. И так из недели в неделю? Не только непривычно, главное – тревожно. И справится ли мама? И согласится ли? Я в самом деле призадумалась, взвешивая все «за» и «против». Елене Александровне сказала, что посоветуюсь с мамой и вышла из кабинета совсем не в том боевом настроении, в котором входила.

Уже по пути домой, продумывая свои разговор с главврачом, я заметила, что в пылу сражения за право отказаться от командировки не использовала такой аргумент как мамина надомная работа – веское препятствие для её согласия остаться с малышами на время моего продолжительного отъезда. Видно, миролюбивый тон главврача не вынуждал к поискам дополнительных аргументов.

Кстати сказать и в самих Каменск-Уральских воспоминаниях своих мамину работу («надомную») как-то пропустила, не упомянула. А обусловлена была та работа ничем иным как имевшей место в то военное время, помимо воинской повинности, еще и всеобщей трудовой повинности, которой мамин возраст подлежал. Ввиду отсутствия квалификации, а также достаточного здоровья для тяжелого физического труда на заводе, после врачебно-трудовой экспертизы маме предписана была «надомная работа». А заключалась она в том, что ей нужно было вручную делать скрепки из специально нарезанных жестяных пластиночек. Материал для изготовления подвозили домой, а продукцию увозили. В выполнении плана по этой работе при возможности помогала и я. За труд маме полагалась какая-то мизерная зарплата, а хлебная карточка утяжелялась на 100 граммов по сравнению с иждивенческой.

Все плюсы и минусы предложенных мне условий командировки мы с мамой обсуждали и сопоставляли до поздней ночи и в конце концов решили, что если главврач договорится о прекращении (хотя бы на время командировки) маминой работы, то я смогу согласиться на поездку – для начала с правом на испытательную неделю-другую.

Вот с таким ответом я и пришла на следующий день к главврачу. Не возражая и не откладывая, она тут же позвонила в отдел кадров и, всё согласовав, сообщила мне, что с маминой работой всё улажено – это во-первых, а я могу сразу же обратиться в отдел кадров за командировочным предписанием – это во-вторых.

С большой тревогой о тех, кого я оставляла без своего внимания – по меньшей мере на целую ближайшую неделю, я уехала в Долматово.

Прибыла поздней ночью – почти под утро. Темень и незнакомая местность вынуждали дождаться рассвета. И только потом, не торопясь, отправилась на поиски совхозного управления. Пешком, разумеется, никакого транспорта не было.

В первый же день мне показали отведённые для амбулаторного приёма две комнаты в полуподвале двухэтажного здания. В тот же день «определили» на квартиру, сняв для этого на совхозные средства одну из комнат в доме главного бухгалтера совхоза. В этот же день вручили напечатанную крупным чёрным шрифтом на небольшом продолговатом листочке оберточной бежевого цвета бумаги карточку, где, кроме фамилии, в соответствующих клеточках обозначены были дата и 200 граммов хлеба. В какой-то список включили меня как имеющую право  получать по литру молока в день и такой же список на овощи. На этом мой быт на новом месте считался практически устроенным. Познакомилась с хозяевами квартиры (пожилая – обоим за 60) пара. В большом доме живут одни. Моя комната о двух окошках имела столько же дверей: одна сообщается с комнатой хозяев и заперта, а другая ведёт во входной коридорчик. Моя хозяйка Елизавета Кирилловна сразу же взяла шефство над моим бытом. Снабдила посудой, разрешила готовить в хозяйской печи, занимавшей не меньше четверти всей кухни. И если я по неопытности или нерасторопности не успевала вовремя засыпать, например, овощи в уже закипевший казанок, очень забавно торопила меня: «Мария Борисовна! – врастяжку говорила она за дверью, - Воду варить – вода будет». А когда я однажды посетовала: Вот бы в эту тыквенную кашу да ещё и масло!», она: «Ишь чего захотела! С маслом и лапти варЯт (с ударением на «я») – вкусно получается. Мне повезло – очень хорошо она ко мне относилась, помогая в нехитром моём «хозяйстве», особенно в заготовках к субботней поездке домой.

Работа, хоть и занимала весь день (ненормированный – согласно условиям труда), но по сравнению с моей нагрузкой в Каменск-Уральске – несравненно легче. Правда, вскоре после моего приезда, в  Долматово и его окрестностях обнаружилась вспышка туляремии, и, поскольку горздравовские врачи отвлекались на противоэпидемические мероприятия, то горздравотдел попросил директора совхоза (а он, в свою очередь, меня) помочь в обслуживании населения. И на протяжении почти всего пребывания в Долматово я на общественных началах участвовала в работе по вызовам на близлежащем участке. Но и это было легче, скажем, 15 ночных дежурств помимо двойной нагрузки, что я выполняла дома.

Так что всё здесь было вполне терпимо – если бы не тревога о доме – не болеют ли дети? Справляется ли мама?

С нетерпением ждала субботы, к которой у меня (при содействии Елизаветы Кирилловны) был готов творог из 7, иногда – почти семи литров молока, и даже немножко масла из вершков мы выколачивали с Елизаветой Кирилловной. Я сама пила, в основном, сыворотку – хотелось побольше повезти домой. Готовила домой и немного овощей. Когда я привезли всё это в первый раз, мама изумилась. И мы дружно признали испытательный срок положительно результативным.

В субботний приезд обычно погулять с детьми не получалось – я добиралась домой почти  ко времени, когда их нужно было укладывать спать. Зато воскресенье – это уже был мой с ними день. И играли, и читала я им, сказки рассказывала, и водила на прогулки. И мне, и им – отрада. Я уже не помню точно, сколько я пробыла в Долматово, но не менее полутора месяцев. И каждую неделю ездила домой. На прогулках с детьми нередко встречала сослуживцев по медсанчасти. Узнавала от них, если были, новости. Если любопытствовали о моей Долматовской работе, условиях – рассказывала. В воскресенье ночью я возвращалась в Долматово и снова ждала конца недели.

За время работы в Долматово малыши мои немного окрепли, не болели, и это утешало очень.

По окончании командировки я вернулась к моим прежним обязанностям по здравпункту и поликлинике, а от должности дежуранта отказалась. Тем более что появилась возможность получить совместительство в открывшемся тут же в Соцгороде заводском однодневном доме отдыха (профилактории) для рабочих и ИТР (инженерно-технических работников) завода. В этом мне посодействовала  сама главврач Ямпольская – наверное, за моё согласие на командировку, Конечно, я была рада такому изменению в моей рабочей нагрузке. И то, что я уже дома, ежедневно в курсе своих семейных событий, не терзаюсь неведением – тоже радовало. И малыши как-то не болели. Даже маму мою не призывали вернуться к её работе. Ей и без того хватало дел при моей такой загруженности. Так что мы решили – в отношении её надомной работы инициативы не проявлять, Нужно будет – сообщат.

Немного пообвыкшись после Долматовской командировки, пыталась напомнить о себе в инстанциях, от которых зависело так необходимое улучшение жилищных условий. К сожалению, кроме «Ждите!», ничего не добилась. Но ведь сказано в Писании: Толцыте и отверзется вам». Вот я и считала, что если не «толцать», то точно – «не отверзется».

В общем, жизнь вошла в обычную для того времени колею, в обычные житейские хлопоты, не всегда, как водится, успешные.

Уже порядком времени прошло после моей командировки (где-то в конце 1943 года), как мне случилось услышать о пренеприятной перспективе оказаться (и притом незаслуженно) в числе нарушителей закона. И сообщила мне об этом никто иной как жена зампреда Комиссии рабочего контроля (тот самый врач-отоларинголог Симоненко, с которой в своё время из-за Володи у меня был довольно нелицеприятный разговор). «Вашими двойными хлебными карточками,- не без злорадства сообщила она, - заинтересовался рабочий контроль. Кажется, даже в суд хотят подать.»

Полная неожиданность и, в равной степени, неправомерность такого внимания и намерения этой комиссии для меня (а вдруг это только для меня?!) была очевидной. Ещё в командировочный период при встречах с коллегами в дни воскресных прогулок с детьми мне не раз приходилось рассказывать им (коллегам) об условиях командировки. И ни одна из льгот совхозного периода (в том числе 200 граммов хлеба) не был тайной. И никакой второй (официальной, государственного формата) хлебной карточки для этого не требовалось – эти 200 граммов выделялись из совхозного резерва по предварительной договорённости. Было похоже, что интерес к этим 200 граммам у Комиссии провоцировала сама Симоненко. Но для меня уже главным был сам интерес, а не кто спровоцировал его.

Пропустить мимо ушей пусть даже неоправданный  интерес к твоей особе такой злобствующей в те времена организации как Комиссия рабочего контроля, было бы верхом легкомыслия.

И я призадумалась над своими аргументами защиты, тем более что среди них документированным, по моим сведениям, был только приказ отдела кадров о моей командировке. И только!

Всё, что было оговорено и обещано директором совхоза (для получения моего согласия на командировку) в заводском приказе не упоминалось. А поскольку на практике в последующем «слово» с «делом» не расходилось – всё оговоренное выполнялось, то по-видимому задумываться о документальном подтверждении и нужды не было. Много ли я знала тогда о делопроизводстве вообще и его значении – в частности. И о том, что «слово» к «делу» не пришьёшь, и о том, что «без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек». Эти крылатые выражения дошли потом. И получалось, что в своей невиновности я уверена, а доказать её нечем. Появилось и как-то в темпе стало нарастать чувство незащищенности, тревога за репутацию мою, моей семьи.

Если было бы с кем поделиться, посоветоваться... С мамой – только напугаю.

Дни шли, Ничего не происходило. Я ничего не предпринимаю и не знаю, что предпринять. Напрашиваться самой с вопросами – и только потому, что  «одна баба сказала»? Хотя эта баба – жена зампреда КРК! Нет, не годится. Ждать, когда сами спросят – нет сил дожидаться. Да и чем это кончится? А если действительно ещё и в суд подадут? – силы то явно неравны.

А нужно сказать, что в те годы (и сне казалось, что так считают все) по мне, так человек, которого судят – заслуженно или даже незаслуженно, - запятнан до конца дней своих. А если ещё и засудят, то это не только тюрьма, но и клеймо на всю твою жизнь и на жизнь детей твоих...

Эти мысли лишали сна. Растили тревогу до страшных перспектив. Ведь документального подтверждения моей правоты нет. Значит, и суд и – мало ли! – тюрьма, и уж конечно позор вполне возможны. Позор на всю семью и навсегда! Умереть – и то лучше! Если детям сиротства не избежать, то пусть хоть без позора...

В сумятице таких мыслей вспомнилось почему-то предыдущие жильцы моей комнаты – сёстры Юдины, добровольно ушедшие на фронт. Так почему же мне - ни за что, ни про что – под суд, в тюрьму? Лучше уж фронтовое искупление пусть не существующей, но тем не менее не находящей опровержения вины. По крайней мере, семье бесчестья не будет. И поскольку другого выхода в паническом осмыслении реалий того времени я не нашла, то решила, что пора уже и маму уведомить о событиях последних дней. Как то всё оговорить.

Вот теперь, вспоминая и пытаясь рассказать об этом фактически коротком отрезке времени, хотя тогда и день и ночь казались очень длинными) почти панической растерянности перед безжалостным соче7танием невиновности с незащищённостью, я не нахожу убедительных слов для объяснения. Разве что беспощадной суровостью времени.

Мне тогда почему-то вспомнилось первое общеинститутское собрание в год моего поступления в институт (1937). Квинтэссенцией этого собрания было публичное отречение сына (только-только поступившего в институт) от отца, арестованного как «враг народа» где-то в конце сентября этого же года. Фамилия студента – Баевский, Моня Баевский, Рослый, толстоватый, мешковатый и несчастный, стоял этот только что закончивший школу молодой человек лет 17-18 перед многочисленным и важным президиумом и что-то бессвязно охрипшим голосом, что он не знал о «деяниях» отца, а теперь и его знать не хочет, публично отказывается от него – «Отрекаюсь!»

Огромный зал, до отказа заполненный студентами и сотрудниками института, безмолвствовал, как никогда... А парня-то «раздавили» - за что!?

И хотя многим было известно, что отказ был предварительно настоятельно рекомендован самим отцом при последней, наверное, встрече, первые годы студенчества Моня был, можно сказать, презираемым. Так это же было ещё в мирное время, а мой рассказ – о суровом военном. Как могло быть нестрашно?

И вот рассказала я маме о возникших обстоятельствах и возможных последствиях. И в семье стало на одного безвыходно опечаленного человека больше.

... Но, что фронт лучше тюрьмы, мама в конце концов согласилась. И на следующий день я пошла в военкомат.

Особо не удивившись, военком (Захаров его фамилия) выслушал просьбу, а затем стал расспрашивать и тут же «подытоживать».

- Значит – семейная? И муж на фронте? И дети есть? Аж двое! И это от них Вы по доброй воле на фронт? А с кем же дети? С мамой? И она согласна?

- Согласна, - говорю я.

Посмотрел на меня как-то необнадёживающе и заключил:

- Вот пусть Ваша мама придёт и сама мне скажет, что согласна.

Мы и время оговорили – назавтра. И пришли, И мама со слезами сказала, что согласна. Захаров помолчал, на нас глядя, и говорит:

- А может быть вы расскажете, что в самом деле происходит?

И я, подумав, что терять нечего, рассказала. Спасибо, терпения у него хватило - выслушать. А последующая простая логика его рассуждений меня тогда, пожалуй, больше устыдила, чем обнадёжила – хотя и обнадёжила немало. И почему я сама не подумала о том, что разрешённая директором Долматовского совхоза продовольственная дотация на такой относительно продолжительный срок не могла быть недокументированной соответствующим приказом по совхозу? И ведь это не так уж сложно выяснить у того же директора. Зачем же я с таким упорством терзалась отсутствием документа именно в заводоуправлении? И уже в тюрьме себя представляла...

И сколько горьких дум передумала – до отчаяния – что же будет с моими детьми! С мамой! Чего только в голову неприкаянную не приходило!

А Захаров так сразу и спросил, почему я не попыталась связаться с Долматовским совхозом, не разыскала того же директора. Ведь не на один денёк разрешена была дотация, а на весь срок командировки – это не могло остаться недокументированным.

Уже на обратном пути, не заходя домой (мама поспешила за детьми) я отправилась в поликлинику, чтоб через главврача поскорее разыскать директора совхоза.

В поликлинике Ямпольской не оказалось – она уже была дома. И я, не медля, по телефону обратилась к ней с просьбой принять и выслушать меня по неотложному вопросу. Елена Александровна  очень удивилась (наверное. такой дерзости не ожидала), но согласилась и пригласила к себе домой. Жила она в том же доме, где была поликлиника.

После моего подробного рассказа она сочла нужным сразу же вызвать к себе Симоненко (которая к тому времени заканчивала приём в поликлинике), надеясь узнать подробности происходящего При этом она хотела, чтобы я тоже слышала их разговор, но считая, что в моём присутствии Симоненко будет менее откровенна и доверительна, предложила мне посидеть в соседней комнате, где всё было слышно. Пришлось так и сделать.

Елена Александровна встретила Симоненко вопросом, откуда ей известно о намерении Комиссии народного контроля подать на меня в суд. Симоненко, чуть помолчав (не ожидала такого вопроса), как-то неуверенно произнесла: «От Тоши» и тут же, немного громче: «От мужа».

«А если начистоту? Кто от кого узнал? Вы от Вашего Тоши или Тоша от Вас?» - с некоторым раздражением спросила Ямпольская.

Не очень связно отнекивалась Симоненко. Елена Александровна перебила её::«В моём присутствии и при моём участии директор Долматовского совхоза договаривался об условиях командировки, от которой она (это обо мне) по семейным обстоятельствам имела полное право отказаться и на которую не соглашался никто из вас» - резко заметила Е.А. Из того, что мне запомнилось, Е.А. сказала ей, что ябедничество само по себе не хорошо, а если оно еще и основано на злых замыслах – то уж куда хуже. В общем, беседа была недолгой и хозяйка отпустила гостью без общепринятых любезностей.

А к концу следующего дня мне было известно, что соответствующий приказ в совхозе был (был! был! – что бы мне раньше об этом подумать!), и что Комиссия, получив сигнал, о наличии такого приказа осведомилась, и что именно потому претензий ко мне не имела и меня не беспокоила. Легко сказать...

Сейчас, вспоминая этот случай не совсем без волнения – чего стоило нам с мамой пережить эту нелепость! – я всё же не могу не улыбнуться чисто дамской манере решения вопросов – взять хотя бы  эпизод с комнатой, где я пряталась до ухода Симоненко.

За короткое время, потраченное на эту «псевдотревогу» (не знаю теперь, как и называть пережитое) я как-то физически ослабела. Обретённое было облегчение от замены работы врача-дежуранта по больнице на работу врача профилактория не только перестало чувствоваться, но и сменилось какой-то немотивированной усталостью, слабостью и даже – что не могло не пугать – снижением работоспособности, Все три моих работы требовали от меня внимания, темпа, силушки! А тут, как на грех, какая-то вялость, уныние. И аппетит – не аппетит, я стала заметно худеть. И наверное очень изменилась. На ежегодном семинаре в Свердловске для заведующих заводскими здравпунктами я неожиданно получила записку: «Такие глаза я видел только в Днепропетровском медицинском институте». Оказалось, это был сокурсник Семёна – Костэнко (уже не помню, по какой причине не оказавшийся на фронте) - то есть меня узнать можно было только по глазам.

Завод, между тем, за это годы обзавёлся новыми домами, куда постепенно расселяли перенаселённые квартиры. Двухкомнатную в новом доме получили Эльберты. Соня уже давненько жила с Аликом и Стэрой Савельевной в двухкомнатной квартире при новой больнице. Получил комнату и Миша Шлайн. И когда они с Дорой поженились, то в прежде общей их квартире осталась семья Фишбейн – Фанина семья.

Весной 1944 года радостное событие коснулось и меня (даже как-то приободрив и оздоровив). В благоустроенном доме на третьем этаже, в трехкомнатной с удобствами квартире, где две смежные комнаты занимала семья начальника милиции Игошева Дмитрия Ивановича, третью комнату дали мне, И это был праздник души! Наши добрые с ними отношения уже были мной подробно описаны выше.



Продолжение на  http://www.proza.ru/2014/01/10/2306