Из автобиографических записок.
на фото "Петляковы" идут на бомбёжку.
Хочу разобраться в своих детских оценках отношения населения к бомбёжкам, к налётам нашей авиации на свои города, оказавшиеся на оккупированной территории. Ведь, чего скрывать, в большинстве бомбометание было площадным, с больших высот, особенно в 42-м году. И большинство погибших – это мирное население, прятавшееся в примитивных убежищах или отсиживающее налёты в погребах, в собственных домах.
Фаталисты. Считали, что бомбы предназначаются немцам, своих не тронут. Но бомбы не различали своих и чужих. Никто не подсчитывал погибших в каждой бомбёжке, но о заваленных в подвалах и обрушившихся домах знакомых и их родственников, узнавали ежедневно.
Немцев погибало в бомбёжках мало, да они это и не афишировали. Они приспособились: выезжали на ночь за город. На объектах, требующих охраны, соорудили бункера с многослойными накатами из брёвен и земли – там и пересиживали налёты.
Не исключаю, что немцы увозили своих погибших в морги при госпиталях сразу же после налёта, пока население ещё ничего не могло увидеть. И слухи о погибших немцах появлялись только тогда, когда вместе с ними гибли гражданские. Такие случаи были редки.
В понимании населения вся тяжесть бомбёжек, весь кровавый ужас налётов был направлен на них, мирных граждан. Как наказание, как возмездие за то, что они оказались в оккупации, что при отступлении им было отказано в выезде, что их выгоняли из отходящих поездов, что у них хватило сил самостоятельно уехать только до ближних (некоторым – дальних) деревень.
За что?! За что на них с неба падают бомбы, за что их уничтожают?! На эти вопросы ответов не было. И, сидя в погребах и щелях под накатом в две доски, жители проклинали и лётчиков сыплющих бомбы и их пославших. Молились и за своё спасение и за гибель тех, кто несёт смерть. Это я видел и слышал, это я понимал буквально.
Конечно, нельзя заподозрить этих молящихся пожилых женщин и старушек в симпатии к немцам, этих они проклинали с неменьшей силой. И, пожалуй, даже с большей страстью призывали на их головы все кары небесные. Но в молитвах за своё спасение не миловали и своих, несущих смерть.
Переживали за жизнь попавших в перекрестия лучей прожекторов только мы, дети. Я ничего ещё не мог оценивать, не мог понять друг или враг, сбрасывающий бомбы на город лётчик, но я уже попал под влияние более взрослой мелкоты, остающейся всегда патриотами.
Им, закончившим перед войной один-два-три класса, видавшим немецкие бомбёжки, холод и голод первого года оккупации, своё довоенное детство вспоминалось счастливым, а бомбёжки «сталинских соколов» были гарантией возврата того ушедшего времени.
Я был с ними заодно: радовался взрывам крупных бомб в районе вокзала, ВРЗ, шпагатки, центра, вместе со всеми переживал, когда бомба рвалась не там, где нам хотелось. Особенно мы молили, чтобы бомба попала на Бурцеву гору, откуда особенно рьяно лаяли зенитки. С замиранием сердца следили за попавшим в пучок лучей самолетом и шумно восторгались, когда сверкающий бомбардировщик выскальзывал из лучей прожекторов. Мы шумно опровергали любой слух о гибели наших лётчиков.
А утром самые нетерпеливые бежали осматривать места ночных бомбёжек. Там мы встречались со стайками таких же сорванцов, делились слухами и домыслами, а посему были в курсе происходящего в городе и слухах о далёком, зафронтовом советском мире.
Однажды взрыв бомбы чуть не вышвырнул нас из окопчика, оглушил и лишил способности разговаривать и соображать. Бомба взорвалась недалеко, в районе Дома Ударника – мы видели, как полыхнуло, а затем взрывная волна забила наши уши и рты.
Таких мощных взрывов мы ещё не слыхали. Да и в дальнейшем на город упадёт пять-шесть бомб такой мощности, видимо, пятисоток или даже тысячных.
Утром мы пошли к кольцу, но уже с нашей горки заметили, что знаменитый дом уцелел. Знаменит он был тем, что построенный в начале 30-х годов, заселён был передовиками вагоноремонтного завода. Это был самый большой дом нашего города и официально так и назывался: «Дом Ударника». Жители всего дома были эвакуированы в первую очередь вместе с оборудованием завода.
Немцы заняли дом под гестапо. Бомба взорвалась в трёхстах метрах от гестапо, в начале улицы Мичурина, ещё до пересечения её с Октябрьской. Воронка была неглубокой, но широкой и занимала площадь двух частных усадеб с домами, огородами и садами, мгновенно превратившимися в пыль и искореженные обломки дерева, жести, домашнего скарба.
Во все стороны простирался пустырь с нагромождениями брёвен и досок на месте бывших домов. Битым кирпичом выделялись фундаменты, с которых старинные дома были сдёрнуты и превращены в груды щепы.
- Фугасная пятисотка, – со знанием определил Юрка Васин, старший из нас. – Целились по гестапо!
– Почему фугаска? – возразил я. – Фугаски в землю уходят, воронки от них глубокие.
Спорить из-за типа бомбы не стоило, тем более, что смолчал и Дежков – мой признанный авторитет. Между воронкой и зданием гестапо сады были исковерканы, дома сметены. Только самый ближний, отстоящий от Дома Ударника метров на 40-50, стоял с сорванной крышей, но не был повален.
Само же гестапо зияло пустыми окнами, причём не было не только стёкол, но и переплётов рам. Впрочем, восстановили повреждения уже через сутки – пригнали толпу пленных с Варшавки.
Юрка заскочил в этот, крайний к зданию гестапо, дом и крикнул нас. Мы зашли с опаской – дом мог обвалиться, потолок уже наполовину разрушился, потолочная балка-матица лежала поперёк комнаты у печки. Вот из-под этой балки Юрка и пытался выдернуть валенок, добротный чёрный валенок с подшитой не истоптанной подошвой – вещь ценную.
– Подважьте бревно, – попросил он. Васька оглянулся в поисках какой-нибудь жерди, а я заглянул за печь.
Там, прижатый к полу балкой, лежал мертвец, на белом лице выделялась чёрная с проседью борода. Это его ноги в валенках торчали из-под балки, - не видеть этого Юрка не мог. Я позвал рукой Ваську, он взглянул на погибшего и мы без слов выбрались из дома.
Грабить разрушенные дома, тем более, раздевать мертвецов – этого мы позволить себе не могли. Юрка ругался, грозился больше не ходить с «сопляками», но мы были непреклонны. Мы сами не только ходить, а и знаться с ним перестали. Потом он исчез из города.
Интересно сложилась его дальнейшая судьба. В 42-м ему было 14 лет. В 43-м осенью он пришел в город с одной из наших наступающих частей, став «сыном полка», как круглая сирота, хотя мать его была жива и жила на соседней улице. Приходил на «дворню» хвастаться новеньким обмундированием.
Мы ему не завидовали, хотя страстно желали оказаться на месте любого малолетнего вояки. «Сынами» их тогда не называли; это пошло от Катаева. Но Юрке мы не завидовали, мы знали о его склонности к мародёрству. Подозревали, что и к грабежам он причастен. Он пропадал где-то до осени, почти год. Позже говорил, что партизанил и в Екимовичах примкнул к красноармейцам вместе с партизанами.
Боюсь, что он «партизанил» в одной из банд, грабивших под видом партизан деревенских жителей, причём под покровительством полиции. Впрочем, это только поздние догадки. Появился он в Рославле в 47-м, якобы, демобилизовавшись. По-секрету его мать рассказала подруге, что Юра прошел и штрафбат и даже тюрьму, хотя успел и повоевать – дошёл до Пруссии. Секреты – те же слухи, через день их знала вся «дворня».
После демобилизации (или отбытия срока?) пошли какие-то тёмные делишки, потом бандитизм. Судили его в Смоленске, говорили, что за налёт то ли на базу, то ли на банк. Больше о нём я ничего не слышал. Думаю, свою тропу он проложил ещё тогда, когда стаскивал с мёртвого валенки.
Взрыв такой же мощной бомбы мы испытали ещё раз. Если от нашего окопчика до взрыва у гестапо было метров 700-800, то до места взрыва на улице Тельмана было метров 150-200. И взорвись эта бомба на поверхности, как предыдущая, наш окоп могло засыпать землёй и мусором сметённых строений, древесиной скошенных садов. Но пятисотка ушла глубоко в землю, и взрывная волна ушла вверх, в небо. Нас вдавило с наших наблюдательных точек вглубь окопа, от резкого встряхивания качнулись стены, не выдержало и местами обвалилось перекрытие.
Народ бросился наружу, топча застрявших у входа, то есть нас. Почти полчаса выскочившие находились в пыльном облаке, а сверху падали комки глины, земли и бог знает ещё чего. Гадали, куда попало, не в наш ли дом? Но дом стал вырисовываться из пыли, за ним второй. Потом стал просматриваться и третий каменный дом, выходящий фасадом на улицу Тельмана.
Там на улице, чуть в стороне, слышались крики, треск мотоциклов, позже – урчание машин. Это было совсем рядом, но взрослые пресекли нашу попытку разведать. Пошли уже поздним утром, когда шум машин утих.
Бомба взорвалась в углу обширного двора, частично разрушив два деревянных двухэтажных дома. Двор был обрамлён громадными липами, дальний угол его занимали сараи. Один из них был приспособлен под гараж – просто убрана была стена, выходящая на двор.
Во дворе у немцев был продовольственный склад, в одном из домов размещалась контора и охрана, остальные строения были забиты мешками и ящиками с продуктами – ребята не раз видели, как разгружались автомашины.
Зрелище нас ошеломило: выкорчеванные липы перегородили улицу, уцелевшие стояли не только без листвы, но даже без веток кроны, обглоданные до белой древесины, ободранные и расщепленные. На месте, где они росли, возник высокий вал из глины и песка.
Мы взобрались на вал – он окольцовывал глубокую воронку с почти отвесными стенами; воронки такой глубины я ни до, ни после не видел. Дно её было уже покрыто водой. А ведь в ближайшем колодце до воды было 10 - 15 метров. Какая же здесь глубина?
Гараж и сараи были смяты и погребены под земляным валом. В углу бывшего дворика вал был уже частично раскопан, там копошилось несколько человек – сбрасывали землю вала в воронку. От подошедших ребят с соседних улиц мы узнали, что раскапывают засыпанное землёй бомбоубежище – там прятались от бомб солдаты охраны склада и несколько жителей соседних домов.
Солдат уже достали и увезли, достают остальных. Мы обошли вал по соседнему участку, подошли к раскопанному бункеру. На земле лежали две женщины и девочка моего возраста. У всех синие лица, но никаких заметных повреждений – просто они задохнулись в заваленном бункере.
Рядом кто-то рыдал, кто-то по-деревенски причитал, спрашивая, зачем они ушли на эту ночь из своего подвала в этот «надёжный» чужой бункер. Получалось, что они впервые за время бомбёжек ушли сюда прятаться, сами ушли за своей смертью.
Зрелище не из приятных, я ушел – сочувствовать горю родственников погибших я ещё не научился. Или уже не умел – видел такое уже десятки раз – огрубел душой.
Немцы ещё продолжали вытаскивать из порушенных складов остатки мешков и коробок и грузить на подъезжающие машины, нас в эту зону не допускали. Когда они закончили, ребята с соседних улиц подмели подчистую всё просыпанное и разломанное.
После этой ночи и разговора с родственниками погибших женщин (они оказались знакомыми) бабушка перестала ходить в укрытие, а с ней и мы с сестрой.
– Чему быть – тому не миновать! – решила она, полагая, что толстые кирпичные стены «фунтикова» дома – лучшая защита от бомб, упавших рядом, а от прямого попадания не спасёт ни что.
Мы были лишены самого интересного – наблюдения за ночным небом. Но бабушка была непреклонна – «погибать, так вместе!» Нашему примеру последовали все жильцы дома.
Убежище перестало существовать. Над ним соорудили будку общественной уборной – зачем пропадать яме? Эта разгороженная щель ещё пригодится осенью 43-го – в ней будут прятаться от угона в Германию.
Но и толстые стены старинных домов не всегда уберегали. Как-то на рассвете мы с Васькой оказались на Московском шоссе у старинного кирпичного здания. Когда-то это был костёл, но ещё задолго до войны здание приспособили под мастерские. Немцы тоже его использовали для ремонта автомашин.
Ночью костёл выгорел и находящиеся внутри не смогли спастись – железные двустворчатые ворота оказались подпертыми свалившимся на них деревом, подрубленным взрывом бомбы.
Это была кассетная бомба – воронки от её «подружек» располагались по прямой линии поперёк шоссе. Последняя бомба из этой кассеты и зажгла костёл, пробив его крышу. А предпоследняя подпёрла дверь, заодно убив ефрейтора, непонятно почему оказавшегося снаружи, возле дверей.
Вокруг никого не было, и Васька вытащил из кобуры ефрейтора пистолет. На ближайшем пустыре мы его спрятали. Любопытство потянуло нас назад – посмотреть, что же случилось внутри?
Когда мы вторично подошли к костёлу, дерево было уже сброшено в сторону и двери распахнуты. Рядом стояла медицинская карета, трупа ефрейтора не было. Видимо, погрузили в карету.
Внутри чернели остовы нескольких машин, обгоревшие бочки, какие-то станки и механизмы вдоль закопченных стен. Все это было погребено под толстым слоем пепла от рухнувшей вниз и сгоревшей дотла крыши. Огонь внутри бушевал с такой силой, что превратил в пепел не только балки, но и кровельное железо.
Над грудами пепла, как бы прислонясь к остовам машин, торчали верхние части тел сгоревших. Ещё несколько тел засыпанных пеплом угадывалось на полу. Кто это был, немцы или окрестные жители, приходившие в костёл спасаться от ночных бомбёжек – неизвестно. Говорили, что на ночь в костёле оставалось три-четыре механика, возможно, и не немцев, а чехов, словаков или поляков – из них большею частью комплектовались тыловые вспомогательные части.
Долго глазеть на этот ужас нам не дали. Подъехавшие на автобусе солдаты, быстро очистили вход в бывший костёл, давший последний приют двум десяткам человек. Мы и не собирались долго там толкаться, мне хватило и одного взгляда внутрь. Хватило, чтобы на всю жизнь запомнить эти торчащие из пепла белые, со следами копоти, торсы и шароподобные головы.
После ходили слухи, что всех погибших хоронили в одной братской могиле, но мы этому не поверили – немцы всегда хоронили каждого солдата в отдельной могиле и непременно ставили берёзовый крест с водружённой на нём каской. Думаю и в этом случае они смогли опознать трупы своих солдат и захоронить раздельно. А всех русских, естественно, в общей яме. И без крестов и надгробий.
Немецких кладбищ в городе было несколько. Все они располагались вблизи госпиталей на открытых ровных площадках или заросших сосной пригорках. Я не люблю кладбищ, всегда их стараюсь обойти, поэтому самолично видел и помню только три: одно у Вознесенской церкви возле старинного городского кладбища, второе рядом с еврейским кладбищем, третье – на заросшей сосной горке у Брянского шоссе. Были ещё кладбища в районе Юрьевой горы и «Гнутаря», возможно, ещё где-то, но я их не видел или не запомнил. На этих кладбищах были захоронены умершие в госпиталях и немногие жертвы бомбёжек и партизанских диверсий в дальних окраинах района. Полагаю, эти кладбища считались временными, покойники подлежали перезахоронению, иначе, почему кресты делали из берёзовых стволиков, разрушающихся через три-четыре года?
Впрочем, простояли они ещё меньше. Ко Дню Победы в городе не осталось не только белых крестов над могилами, но и самих могил – кладбища были снесены. А каски растащили ещё осенью 43-го, повыдергав заодно и кресты. Не знаю было ли на это указание властей или инициатива жителей. Одно знаю точно – разрешение на распашку бывших кладбищ и строительство на этих местах могло дать только руководство горисполкома – самозахват земли в те времена был немыслим. Сейчас над могилами частные дома и огороды.
Ночные бомбёжки продолжались всё лето 42-го года и реже зимой, а с весны 43-го нередки были и дневные налёты. По ночам мы уже никуда не уходили, отсиживались в доме и однажды я проснулся на печи только при попадании бомбы в дом. Это была небольшая бомбочка, которая разорвалась на чердачном перекрытии, разворотила стропильные балки и матицы, и пробила в потолке дыру метр или полтора в диаметре. Осколком в ногу была ранена девушка из угловой квартиры. Кажется Зоя Захаренкова, если я не путаю её имя и фамилию. Этой девушке и после не везло – катались с Юркой Васиным на мотоцикле и налетели на перекладину, обозначавшую ремонтные работы; Юрка успел пригнуться, сидевшая сзади Зоя ударилась в брус головой. Травма, к счастью, оказалась не смертельной. Среди взрослых бытовало мнение, что Юрка сознательно налетел на это ограждение, уж очень нехорошая слава у него была.
Чем только не занимались подростки в годы оккупации. Тогда было модным слово «шакалить». Это слово обозначало любую деятельность, от попрошайничества до воровства. Шакалили все, невзирая на возраст. Кто у немецких кухонь и складов, кто по чужим огородам, кто по пустующим ночами домам. Тащили всё, что попадалось под руку, на что можно было выменять жратву. Но у немцев не воровали – было опасно. Впрочем, не все боялись – мой приятель и наставник организовывал иногда и сомнительные вылазки, но только так, чтобы ни одна душа не знала.Шарили в квартирах уехавших за город офицеров, забирались и в солдатские казармы.Брали явно забытое, следов не оставляли.И старались "шакалить" подальше от дома.
Единственно чем мы не занимались – это работа «лошадками».
Многие подростки изготовили одноколёсные тачки и болтались по городу, перевозя мелкую поклажу немецких солдат. Были это или посылки, или ранцы отпускников. У вокзала, где была и почта, а так же на многих центральных перекрёстках всегда можно было встретить этих «лошадок», дежурящих в ожидании «седока». Спрос был. Особенно у выходящих из госпиталей. Госпиталей в городе было несколько; после лечения солдатам полагался отпуск.
Однажды на моих глазах с одним из «лошадок» произошла трагедия. От смыкания двух дуг «кольца» начинается Брянское шоссе, здесь же отходит булыжная дорога к пакгаузам станции и грунтовый съезд с шоссе на Лабырёвку. Вот на этом перекрёстке и свела судьба подростка с грузовиком. Поздно заметив выскочившую из-за поворота машину, паренёк с тачкой бросился на грунтовый съезд. Туда же избегая наезда, вывернул и солдат – водитель грузовика.
Когда мы подбежали, парень лежал без сознания – из ушей, носа и рта сочилась кровь. Рядом стояли солдаты из машины, а владелец груза, отвязав от разбитой тачки повреждённую посылку, пытался прибить булыжником оторвавшиеся планки. Парня солдаты не бросили – погрузили в кузов и, развернув машину, поехали назад. Из их разговора мы поняли, что парня увозят в госпиталь. Мы же поспешили смыться – солдат мог заставить тащить его шмотки на станцию. Парня мы не знали, поэтому его дальнейшей судьбой и не интересовались – много было в те времена разных происшествий.
С грубой силой солдата я столкнулся всего один раз, когда нечаянно разбил лобовое стекло у «Опеля». Из рогатки шариком стрелял по своим врагам – ребятам чистеньким, ухоженным, развалившимся на сиденьях открытой штабной машины. Были они из семей русских чиновников, служивших у немцев, и потому пользовались благосклонностью у офицеров. Дети служащих управы и полиции. Не помню, как зародилась наша вражда, но она была непримирима. Помню, однажды двое из них гнались за мной с самыми настоящими кортиками в руках. Появиться на улице с оружием могли только ребята, уверенные в полной безнаказанности.
Так вот, стреляя по ним, я даже не сообразил, что стальной шарик может попасть в машину. Ошарашенный нелепостью случившегося – разбил стекло штабной машины, я бросился по проулку, но был сбит с ног и пойман за ухо солдатом – поваром. Был он в белом колпаке и халате с засученными по локоть рукавами. Я пытался вырваться, а он тащил меня за ухо, награждая подзатыльниками и пинками. Отбили меня, вернее, уговорили немца отпустить, выскочившие из соседнего дома женщины. Они меня знали – я часто бывал в этом доме у Васьки Дежкова. Женщины завели меня в дом и через чёрный ход выпустили в огород, чтобы шёл домой. Страшно болела голова, а опухоль уха, щеки и шеи держалась несколько дней. Попа не в счёт – она терпеливая.
Счастье моё, что стрелял я из-за дерева и в проулок шмыгнул вовремя, так что виновник покушения на «Опель» был замечен только поваром. Скорее всего, разбитое лобовое стекло было отнесено на возившихся в машине «сыночков» – сломали по неосторожности.
Рогатку я продолжал носить в кармане до окончания войны, а может и дольше. Прежде всего, из-за безопасности, так как все взрослые, и немцы, и наши бойцы считали рогатку детской забавой, никак не оружием. При обыске могли её сломать и выбросить, а шпану наградить пинком или подзатыльником. Но шпана знала силу этого метательного устройства. Пущенный из хорошей рогатки шарик или ролик подшипника, да и просто гайка или круглая галька, могли уложить «противника» метров с 20-ти – 30-ти и тем сорвать атаку или преследование.
К концу войны у многих подростков было настоящее оружие, огнестрельное и холодное. В сшибках между враждующими группировками оно служило как бы отрезвляющим доводом, но не применялось. Вот рогатка – пожалуйста, на дальних подступах. А в ближнем бою – кастет, который мы называли «перчаткой». Ножи для решения проблем стали применять вернувшиеся из эвакуации. Видимо, жизнь в глубоком тылу направила их психику по отличному от нашего пути. Многие и взрыва бомб не видали, не говоря об убитых или разорванных. Не видали настоящей крови, а вот ножом могли ткнуть не задумываясь. И делали это исподтишка, в свалке, чтобы не знали, кто пырнул.
Осенью 43-го на меня свалилась новая напасть – сестра решила, что мне надо идти в школу. Это означало конец свободному бродяжничеству, что, видимо, и преследовали сестра и поддержавшая её бабушка. Школа была открыта в деревянном большом доме на Брянском шоссе. Не помню, была она единственной в городе или где-то были ещё и другие. Занятия почему-то начинались в августе. В первый класс записалось довольно много народа, в большинстве девочки. Сестра снабдила меня довоенными, чудом сохранившимися книжками за первый класс. Были они старые, потрёпанные, с вырезанными или закрашенными тушью портретами вождей, ставших к сороковому году «врагами народа». Учебниками уже пользовалось три или четыре поколения первоклашек – до войны учебники выдавались школой и служили по нескольку лет.
Первые пару дней учёбы мы занимались тем, что закрашивали портреты остальных вождей – забвению подлежали все. Заодно молодая учительница проверяла нашу грамотность и отводила места за столами. Классная комната была большая, столы разделялись проходом. Я к тому времени уже бегло читал, считал и даже немного писал, правда, предпочитая печатные буквы. Поэтому я оказался по правую сторону прохода, где размещался второй класс. Здесь сидели ученики, действительно закончившие до войны первый класс, которым по возрасту надо бы уже учиться в четвёртом. Их было меньшинство, причём одни девчонки; большинство составляли самоучки вроде меня. Несмотря на разделение, класс именовался первым.
В комнате за стеной сидели все, кто до войны закончил два, и даже три класса. Им сказали, что власти разрешили двухклассное образование, поэтому они будут называться второклассниками, но учиться будут по программе их классов. Не представляю, как надеялись справиться с обучением такого разношерстного состава учительницы. Видимо они были энтузиасты наробраза. Лена, записав меня, сама учиться не пошла, посчитала себя достаточно грамотной, чтобы идти в немецкую школу.
Проходил в школу я всего несколько дней. Уходил из дому по утрам как бы на учёбу, но предпочитал шаромыжничать по городу. А вскоре и школа прекратила существование – приближался фронт. Не знаю судьбы учительниц, отважившихся работать в школе при немцах. К концу оккупации по городу ходили слухи, что всех служивших при немцах с приходом наших будут судить. А что освобождение скоро – никто не сомневался. Может, учительниц и не судили, возможно, они преподавали и в наших школах, открывшихся в городе в ноябре. Но в школе на улице Мичурина, куда я записался, их точно не было.
Август и сентябрь запомнились перевозками немецких частей по Варшавскому и Московскому шоссе. По слухам бои шли в районе Юхнова и Сухиничей. Началась эвакуация немецких тыловых частей и складов, опустели и казармы у Смоленского шоссе, ниже нашей «дворни». Мы с Васькой первыми сунулись туда и обнаружили в сарае–складе при кухне брошенные овощи в коробах, остатки муки и круп в порванных мешках. Всё это было спешно перетащено в наш погребок, переделанный нами из щели-бомбоубежища.
С этого времени целью наших поисков стали склады. Мы следили, как их вывозят, как с каждым днём ослабевает охрана. Порой на весь складской двор оставался только пост в будке у въездных ворот. Проникать на территорию склада, если там оставался хотя бы один пост, было безумием – застрелить могли наверняка. Поэтому мы кружили по округе и терпеливо дожидались, пока со складов снимут охрану.
Во вторую декаду сентября город обезлюдел. Кто поддался на призыв управы и выехал вместе с тыловыми учреждениями немцев, а в них работало и много русских, кто просто подался в деревни, подальше от возможных боёв в городе. Была попытка и выселения силой. Силой городских полицаев. Но они уже не выслуживались: поняли, что их всевластию приходит конец. По неосторожности и мы с бабушкой попали в толпу, собранную со Смоленской и прилегающих улиц. Полицаи сопровождали колонну весь день, а ночью смылись. К вечеру второго дня мы снова были дома.
Наша авиация уже среди белого дня совершала налёты. Бомбили уже с малых высот и выборочно: железнодорожный узел с ВРЗ и депо, дома расквартирования штабов и частей, в большей части уже пустующие. Небольшие узконосые одномоторные самолёты врывались в город вдоль основных шоссе, сбрасывали по нескольку бомб и, прижавшись к крышам домов и деревьям, исчезали из поля зрения за окраинами города. Зенитки успевали стрелять только им вслед. Позже мы узнали, что это были знаменитые штурмовики Ил–2 и Ил–10, «летающие танки».
Однажды на моих глазах пара штурмовиков прошла над крышами домов вдоль Смоленского шоссе, и, подлетая к Дому Ударника, ныне гестапо, сбросила две бомбы. Я видел, как от самолётов отделились две чёрточки и устремились к зданию, тут же прогрохотали взрывы. Позже выяснилось, что бомбы прошили здание насквозь и взорвались на улице по другую сторону, разворотив там стены и один подъезд. К вечеру дом опустел, документы и служащих вывезли на нескольких крытых грузовиках. Были ли погибшие – оставалось только гадать. Говорили, что гестапо ко времени бомбёжки почти всё выехало, оставалось несколько служащих – переводчиков и писарей. Это были русские, но не наши городские: с немцами приехали, с ними и уехали.
Наконец мы дождались снятия охраны со склада по улице Горького. Это был самый большой склад вблизи нашего дома, не считая разбомбленного на соседней улице – тот не существовал уже с осени 42-го. Мы пробрались в склад со стороны садов и обнаружили в одном из складских сараев нетронутые мешки с гречей и кукурузой. Эти сокровища мы тотчас начали таскать кратчайшим путём через сады и огороды. Подключилась сестра. Вдвоём, за несколько рейсов, мы смогли перетащить всего лишь пудов пять – так определила Лена. Васька, как старший, предложил привлечь взрослых – перетаскать всё было не в наших силах. Да и не предполагали мы, что запасаться надо на годы, что голодное время ни куда не исчезнет.
За двое суток склад был очищен. Дети таскали малыми мешками днём, взрослые предпочитали ночь. К этому времени появилась мама, чудом освободившаяся из тюрьмы и прятавшаяся уже несколько дней. Я не мог понять, почему она таскает мешки только в тёмное время, предпочитая днём куда-то исчезать. Другие женщины со всей округи, осмелев, уже грабили склад днём вместе с нами, детворой. И только после освобождения я узнал и про её задержание и про тюрьму и про полицейского, вызволившего её из застенков. Она не знала, по случайности или преднамеренно полицай вывел её из толпы и присоединил к группе мешочниц, попавших в облаву, и опасалась, что её уже ищут. В том числе тот же полицай, который знал, что мама задержана не впервые. Да и задержали её по дороге из партизанского края, а не в городе. В конце концов, страх за детей и возможность голода этой же зимой, вынудил её покидать убежище хотя бы на ночь. Не знаю, полностью ли жители вычистили этот склад, но мы натаскали несколько мешков, заполнив ими погребок под полом. Молотой на крупорушке кукурузы на каши и гречи на блины нам хватило на несколько лет, почти до отмены карточек. Правда, в условиях бабушкиной бережливости – каши и блины она считала праздничным блюдом.
За три дня до прихода наших войск началось уничтожение города. Вначале заполыхал центр и каменные дома вдоль шоссейных дорог. Взвилось пламя и над липовым парком на «кольце», загорелся бывший «Дом культуры железнодорожников». Его толстые закопченные стены простоят потом многие годы – восстанавливать его начнут только в пятидесятых.
В период, когда город полыхал, нам было запрещено покидать пределы двора, но со своей горки мы выдели почти всё. А иногда и рисковали на недолгие вылазки. Так, на моих глазах была взорвана водонапорная башня на Смоленском шоссе. Взрыв был такой мощный, что башню подбросило вверх. Опустилась она в образовавшуюся под ней воронку, лишившись нижней своей трети, и так простояла ещё несколько лет, слегка наклонённая.
Затем запылали окраины. По улицам ездили машины с огнемётами и жгли частные деревянные дома. Но и здесь не обошлось без какой-то избирательности. На некоторых, удалённых от основных дорог улицах, дома уцелели. Возможно, это было заслугой жителей: или уговорили не поджигать, как это было с нашим домом, или потушили после отъезда поджигателей.
Но как объяснить, что уцелели деревянные двухэтажные дома посёлка стекольного завода? Совсем рядом выгорела вся Пролетарская улица, прилегающие кварталы по Смоленскому шоссе, улицы, прилегающие к заводу, а в центре этого выгоревшего пространства осталось стоять пять – шесть двухэтажных деревянных дома и каменное здание госпиталя – моего довоенного детского сада. Эти дома использовались как казармы и в момент работы команды уничтожения пустовали. Здесь явный сбой карательной машины, сбой немецкой педантичности и исполнительности.
В последний день взрывали мосты. Деревянный мост у монастыря взлетел вверх и его брёвна словно щепочки трепетали выше колокольни. Эта картина мне видится до сих пор. Мост и высокая насыпь соединяли пойменные берега реки Становки, соединяли возвышенность центра с монастырской горкой и кольцом на пересечении шоссейных дорог. Были взорваны мосты через реку Остёр и шоссейные мосты над выемками железных дорог. Это не усложнило продвижения наших танков и артиллерии через город утром 25-го сентября. Объездных путей было много.
Города практически не стало: центр представлял собой руины, в пожарища превратились кварталы частных домов вдоль уходящих лучами от центра шоссе и большаков. Немногое всё же и уцелело, в том числе и два кирпичных «фунтикова» дома нашей «дворни».
продолжение: http://www.proza.ru/2014/01/07/2121