_______________________________________________________Elaine Ratner
Всё началось с того как я хотел дать чаевые почтальонке, принесшей мне заказное письмо.
Письмо было казенное, и не сулило ничего приятного, и я хотел было нахмуриться, но подумал что вот, женщина под конец рабочего дня по мерзлой слякоти шла, несла конверт, и я тут еще буду хмуриться - за что ей это? так что лучше я потом буду хмуриться и рвать бумагу, а сейчас надо сказать спасибо и дать человеку денег за хлопоты.
В бумажнике были только крупные купюры - хотя тысячу рублей уже нелепо называть крупной купюрой, да, но для чаевых она выглядит несуразно, и я застыл в нерешительности с голубоватой тысячей в руках, не зная как поступить. И тут меня осенило: всё очень просто - надо аккуратно разорвать пополам и отдать одну часть почтальонке, хотя пятьсот рублей тоже могут выглядеть несуразно для чаевых, но всё же не так оскорбительно-пугающе много как тысяча.
Но почтальонка отшатнулась от протянутой половинки купюры, хотя я оторвал ровно по сгибу, помогая себе кредиткой.
Я задумался над реакцией женщины, и видимо глубоко погрузился в мысли, потому что когда очнулся - ее уже не было.
Посмотрев на штемпели письма, понял что это квитанция на оплату какого-то налога или штрафа, сунул в корзинку со счетами - потом схожу оплачу.
Что-то мне упорно лезло в глаза, какая-то непривычная деталь, и я смотрел по сторонам, ища источник беспокойства.
И только потом заметил на полу ровно разорванную тысячу. Что на меня нашло, с чего я взял что деньги можно делить разрыванием?
Потом, пересказывая неврологу этот эпизод с чаевыми почтальонке, я посмеивался и был саркастичен, что-то острил про старость и маразм... и почти обмер, обнаружив, что я сижу не у невролога в кабинете, а в каком-то убогом общепите, воняющим смесью хлорки и замученного многократным раскаливанием масла. И рассказываю о случившемся вслух, только собеседника нет, а рядом стоит хмурая официантка, протягивая узкую, липкую на вид папочку со счетом.
Неужели я что-то здесь съел? Где-то у меня была микстура от кишечных инфекций, где-то она стояла в пузатом низком холодильнике, и ручка у него была похожа на ручку дверцы соседского автомобиля... Нет, всё не так, этот холодильник у нас был, когда мне было лет пять, и в нем мама держала микстуру, а папа называл ее тинктура, и хвалил за крепость, это была семейная неувядающая шутка, милая лишь за счет того, что все в доме были милы друг с другом...
- Не вздумайте мне отрывать чаевые от тысячи, - сказала официантка - длинная сутулая девица в белой блузке и длинном черном фартуке.
Что у нее под фартуком, интересно - юбка? брюки? может быть шорты? и какие колготки? Наверное, у нее длинные тонкие ноги с вялыми мышцами. Значит, она слышала про мой позор с почтальонкой. Да и бог с ней. Я сюда больше не приду всё равно, как я вообще здесь оказался. И что я здесь мог съесть, надо посмотреть счет, там же обычно пишут, просто я никогда не читал раньше - я и так знал что я съел. Протянув официантке кредитку, уставился в счет и забыл посмотреть какие у нее ноги - ведь сзади фартука нет, и можно было посмотреть прав я или нет: шорты или миниюбка, длинные снулые ноги, или пара крепких кеглей из-под юбки миди, или широкие брюки, в которых теряется контур конечностей - впрочем, все версии мои, и значит я прав в любом случае, так что же я все-таки тут съел?
"Петух для Асклепия" значилось в первой строке, и больше ничего. Какие-то цифры - видимо сколько платить. Странное название для блюда, и что - я это съел?
Подошла официантка с моей кредиткой и упакованной в пакет коробкой. А, так я заказал с собой! То-то я не помнил чтобы что-то ел!
Стало легко, и даже мерзкий общепитовский запах перестал свербить мозг. Пакет я выброшу в ближайшую урну. Или всё-таки посмотреть что там? "Петух для Асклепия" - надо ж так назвать блюдо, наверняка какой-нибудь куриный окорочок в потеках сыра, с неощипанными перьями у щиколотки. Не хочу я на это даже смотреть.
Пакет оказался неожиданно тяжел для жаренного окорочка. Цыпленок-гриль? Табака? Ну неважно, мне пора идти, и чаевые оставлять той девице я не буду, я даже не посмотрел какие у нее ноги, и вообще она видела как я бормотал всякую чушь, мне просто нужно побыстрее отсюда уйти, а я всё сижу, пялясь на дешевенькую свечку в центре стола.
Древний прирученный огонь пляшет касаясь стен тенью, а за окном небо расстреливают огнями фейерверков, а небо всё не падает - отделывается потеками света и цвета. Там снаружи какой-то праздник. Какой? Праздники часто снаружи, и никогда не внутри. Праздник, это наружная затея и не верьте если кто-то говорит, что и внутри тоже праздник - это как в любви: мужчина и женщина хотят попасть внутрь друг друга, у него получается, у нее никогда, женщина всегда снаружи, а если он говорит что она у него в сердце или в мозгу, то он говорит об этом как о вирусе, о болезни, потому что его роль - быть внутри, и вся любовь - это битва за то кто будет внутри кого. И когда мужчина замирает от взгляда на ее ресницы, от изгиба скул, и какой-нибудь нежной венки, просвечивающей голубым сквозь белую кожу, он мучительно хочет оказаться внутри этого сюжета, и внедряется насколько можно, но допуск ничтожен, будь у него даже гигантский фаллос.
И вообще, когда находишь своего человека - неважно какого он пола, и неважно любишь ты его физически или нет. Свой - больше чем любовь, свой - это куда более мощный гипноз чем любовь.
Тут я очнулся и заметил что теперь сижу на террасе какого-то кафе, а ведь зима, открытые террасы давно собраны, и стулья, собранные с них торчат вверх ногами на каком-нибудь складе, и ждут поздней весны, чтобы снова...
А сейчас холодно, и в небо стреляют, а оно расцветает в ответ сполохами и рассыпается искрами, нагло троллит в ответ на расстрел, но тем не менее вот он я - сижу на террасе, укрытый пледом, у меня в руках чашка с чем-то горячим, чашка в смешном красном вязаном чехле на пуговках, что там в ней? сбитень? глинтвейн? глёг?
Я сижу и рассказываю старушке, сидящей напротив, что глаз страуса больше чем его мозг.
Итак, у меня три вопроса:
Откуда она тут?
Как я здесь оказался?
Где мой петух для Асклепия и зачем он вообще мне нужен?
Кажется, это четыре вопроса, ну неважно.
- Знаете, дружочек, - говорит мне старушка, - если однажды твое тело любило другое тело, то это не отменить. Ты могла презирать выбор своего тела, и изгнать человека из своей жизни, могла одолеть голос тела и его власть, увести его прочь, потому что оно неразумно, и нельзя ему давать управлять твоей жизнью. Потому что если ты презираешь того, кого выбрало твое тело, если ненавидишь сам ход его мысли, его ментальную отрыжку и моральный пердёж, то жизни не будет, невозможно выключить себе мозг так надолго, чтобы не замечать таких вещей. И ты говоришь своему телу "нет" и уводишь его прочь, как ребенка, истерящего из-за игрушки. Но твое тело всегда будет помнить то, другое тело, и часто поскуливать и пускать невидимые побеги нежности на любовных нервах, и если вдруг ему снова представится возможность оказаться вблизи того любимого тела, то ... то лучше бы она не представлялась. Тело - если оно кого полюбило - это навсегда. Это самая слепая и неубиваемая любовь, самая искренняя, только нет от нее никому ни счастья, ни толку. И всякий человек надеется, что у него в жизни совпадет выбор тела, и выбор духа, и всё ему кажется, что у других совпало, и ненавидит тех, кто подрывает его веру.
- Я теряю куски себя, - жалуюсь я старушке, - я рву деньги и забываю пути, замечаю только как оказываюсь где-то, но как туда попал - не помню.
- Меж тем, - продолжает своё старушка, совсем меня не слыша, - другие возможности - внутри себя: не можешь жить с тем кого любишь - полюби того, с кем живешь, но так почти никто не делает, все ищут как бы жить с тем кого полюбил, и когда у них кое-как получается, то тратят весь ресурс на то чтобы удерживать в себе иллюзию, что всё обстоит именно так, как и хотелось. Потом ресурс кончается и они умирают, и живут как мертвецы. Люди могут смоделировать любую реальность, но спотыкаются на телесности, она слишком убедительна для них, слишком, слишком...
- Что за праздник? - спрашиваю я, и показываю на очередной осыпающийся фейерверк, надеясь извлечь хоть какой-то толк из бормотания странной дамы.
- О, я знаю, - тонко улыбается она в ответ, - знаю, как можно пренебрегать хорошим и тянуться к плохому. потому что это плохое активирует в тебе множество ролей, и эта множественность принимается за полноту жизни и собственно саму жизнь. И потом, потом, когда наконец отпускает тревога и вина - а это именно то, чем оказались романтика и свежесть...,- тут она замолкает, и замирает на пару секунд, но потом протягивает руку к своей чашке - от нее идет пар, странно, ну сколько может идти пар от горячего питья на морозе, всё давно должно остыть.
- А впрочем, - заключает старушка, - весь покой создается согласованной массой движений.
А может я умер? Кто ж его знает как оно бывает после смерти, может вот именно так: нестынущее питье, холод, странные старухи, несущие чушь и любезно не слышащие тебя, скверные кафе, "петух для Асклепия", где кстати этот петух, а то сейчас явится Асклепий с вопросом "Что ты дашь мне, если я тебя исцелю", и какие у меня для него десять астрагалов, чтобы вызвать его улыбку.
- Игральные кости, а! - вдруг встревает старушка, - и салютует мне кружкой в синем вязанном чехле на пуговках, на палевых костяных пуговках, - игральные кости - вот жизнь тела после смерти, и отдать ее богу - это в самом деле хорошая шутка, особенно хороша она тем, что всё было всерьёз как всегда у людей: мы думаем что приносим жертву, и лишаем себя чего-то, а боги улыбаются на это, потому что это в самом деле смешно - отдавать богам игральные кости, а что в жизни не игральные кости, не лепта вдовы, не петух для Асклепия - но от улыбки бога расслабляются скомканные нервы вселенной, и всем сразу делается полегче.
Похоже, я действительно умер, раз эта ведьма читает мои мысли.
- Я не ведьма, - смеется она, - и я не читаю мысли, ты просто думаешь вслух. Бог конечно виноват во всем что происходит на земле
он и сына своего воплотил в человека, чтобы мы в нем разделили ответственность за божью вину, угу, да - чтобы мы стали пусть виноватыми, но богами.
Тут она заплакала - вдруг, на ровном месте, залилась прямо слезами. Я замер. Что мне делать? Что сказать ей? Мне хотелось уйти, но это было возможно до того как она заплакала, но теперь это совсем невозможно - хотя вот ноги, они могут меня унести, но почему-то это невозможно, что держит меня, какие нити натянуты так сильно, что я могу лишь сидеть и ждать продолжения? Или я просто не хотел уйти?
Тут она улыбнулась, и вытерла глаза и щеки - прямо руками, теперь у нее замерзнут пальцы - на таком холоде. Я подал ей свои перчатки. Откуда у меня эти перчатки - мелькнула и погасла мысль.
- Однажды ночью, заговорила старушка, совсем просохнув от слёз, - я испугалась что бог может оказаться никак не связан с моими представлениями о нем. Это было особенно страшно в сюжете смерти: вот умру, и не отыщу его, потому что не так представляю.
Я-то привыкла, что он - вот это вот всё много раз использованное и надежное вроде бы, а вдруг он - другое, а я не знаю какое... Было так страшно что я даже помолиться об этом не смогла. Заснула в каком-то растерянном изнеможении. Но меня прочитали и поняли что меня мучит. И потом я ощутила как мне стали менять что-то в голове, ну словно знаете есть математика, а есть высшая математика, и вот во мне стали прочерчивать всякие связи... стали... ах, нет, я не знаю как это объяснить!
- Стали апгрейдить систему, - пробормотал я, и она просияла:
- Вот точно! я не знала этого слова, но то как вы сказали - это оно самое, то что с моими представлениями делали, я чувствовала, что бояться теперь нечего, что я узнаю Его в любом образе, никогда не виданном прежде, и это было так безмятежно радостно, и я твердила "знает бог прежде прошения вашего в чем имеете нужду". Конечно он знает, а вы как думали! Это мы не знаем чего хотим и путаем это с тем в чем нуждаемся, потому что помехи телесности очень, очень сильны. Но на той стороне помех нет. Да и тут, на этой стороне, бывают дни когда чувствуешь что тебя слышат сразу как только опечалился, и только подумал об утешении - как вот и оно, и еще, и еще, и всякие знаки, всякие убедительные мелочи, тайные о которых никто не знал, ты едва им имена нащупал в мыслях - а вот бери, пользуйся, и такое чувство заполняет тебя, и знание, что о чем ни попросишь - дано будет, но в этот момент и понимаешь: тебе не нужно ничего, тебе нужно лишь чтобы вот это ощущение не кончалось, не девалось никуда...
- А я, - вдруг вспомнил я, - однажды понял, что мне нужно много, много доброты, чтобы взять с собой в старость, чтобы если не останется ничего - она бы осталась. У меня тогда случился первый инсульт - довольно ранний, после того как я... ну неважно, плохо, в общем, поступил, очень плохо, а потом видно сбой случился во всем теле - инсульт. И врач со мной долго говорил, и к чему-то готовил в будущем, Альцгеймер в ранней старости и всё такое, я поставил блок на его голос, но слова все равно просачивались сквозь мою защиту, и я все понял, и тогда вдруг решил, что мне нужно много, много доброты, чтобы взять с собой в старость, чтобы если не останется от меня от моей личности ничего - она бы осталась.
- Это очень правильно, дружочек, - улыбалась старушка, - я всегда боялась деменции - а кто не боится? - и мне казалось что лучше смерть, чем этот отсутствующий взгляд, и безумный вид, и неузнавание близких. А сейчас мне дела нет как там я выгляжу снаружи. Я живу спокойно тут, завершаю свои дела, проживаю версии возможных выборов, и когда все будет закончено - всё будет закончено.
- Значит, я уже...
- Да. Тут в укрытии хорошо и спокойно, и можно не отвлекаясь привести в порядок дела. Много свободы. Очень много свободы, дружочек.
Кто-то снова попытался расстрелять небо, и оно снова не дрогнуло, превратив удар в огненные цветы.
- Что всё-таки за праздник, - спросил я, уже не сильно интересуясь.
- Там снаружи - Новый год. Впрочем, это для меня уже снаружи, а для тебя всё ещё нет. Ты оглядись получше. Ты говорил что у тебя есть петух для Асклепия.
А, да, значит я здесь для другого, пока для другого. А когда я сюда вернусь, то узнаю эти места.
И еще я не буду бояться попасть сюда, как боялся раньше.
Как много, много прощения. Даже для трижды предавших, прежде чем пропоет петух.
"Что дашь ты мне, если я тебя исцелю?"
десять астрагалов, ибо я заигрался
и петуха, пропевшего зарю, чтобы я это понял.