Пролог. Возвращение
До Москвы оставался только час лету. Он встал со своего места — кожаного широкого кресла салона бизнес-класса - и прошел в туалет, чтобы побриться, умыться и поменять рубашку. Старую рубашку — да какое, старую, вчера только надел - в мусорное ведро. Он давно не отдавал в стирку ни одежду, ни белье — выкидывал. Ну и что, что рубашка стоит 200 долларов? Комфорт дороже.
Чуть склонившись к зеркалу, причесался. Густые, с проседью волосы, породистое, как многие говорят, лицо...
«А я еще ничего себе парень! Хоть куда.»
Нет, к сожалению, уже не хоть куда. И не в возрасте дело — никто не дает ему его 67 — выглядит он значительно моложе. Но напрасно длинноногие красотки пытаются затащить его в постель и запустить наманикюренные пальчики в его толстый кошелек. Нет, денег ему не жалко — без напряга может содержать хоть целую дюжину цыпочек, но в постели он, увы... уже лет десять ничего им не в состоянии предложить.
Он вернулся на свое место и уложил бумаги, с которыми работал в течение многочасового полета над Атлантикой, в кейс. К встрече с московскими партнерами было все готово.
«Петрович вот темнит чего-то, прощупать бы его надо. Как бы, сволочь, не подставил... Обиделся, видите ли, обошел я его на повороте — увел лакомый кусочек из-под носа... А ты, парень, клювом не щелкай! Кто не успел — тот опоздал. В нашем деле крутиться надо...»
Самолет погрузился в студень облаков — началось снижение. Мужчина щелкнул пряжкой ремня безопасности и улыбнулся уставшей, но предельно вежливой стюардессе:
- Все в порядке, милая!
«Да, крутиться, крутиться... Впрочем, пора и о покое подумать. Только кому дело передать? Дочери? Умная девка, образованная, но... Ладно, подождем пока. Хотя можно бы и сейчас с ней об этом потолковать, вдруг захочет из своего медвежьего угла выбраться — годы-то идут. Ну, можно не сразу за дела хвататься — пусть годик-другой присмотрится, опыт переймет. А там — флаг ей в руки... Это лишь поначалу сложно: ты за деньгами гоняешься, а потом — деньги за тобой. Только успевай их в оборот пускать... Да ей-то что голову ломать — на все готовое придет, в нагретое моей задницей кресло сядет...»
Самолет зарокотал толстыми покрышками колес шасси по бетону полосы, народ в салоне захлопал в ладоши: половина пассажиров — американцы. Русские пилотам не аплодируют — за билеты деньги плачены, и немалые, пускай отрабатывают — чего тут в ладоши-то бить?
***
Он никогда не брал с собой багаж. Зачем? Здесь у него все есть — от дома до зубной щетки. Из зоны паспортного контроля он прошел сразу к выходу, где его уже ждал охранник, чтобы проводить к машине. Автоматически раздвинулись стеклянные двери зала прилета, за которыми было только два шага к бесшумно подъехавшему черному «Мерседесу». «Молодцы мои ребята, не зря едят свой хлеб...»
- Домой, Сергей Сергеич?
- Домой...
- Банька для вас уже готова.
- Отлично!
«Отлично... Отлично...» За тонированными стеклами бежали поля, рощицы, подмосковные деревушки. Усмехнулся, увидев полинялый от дождей плакат-растяжку над дорогой: «Возвращаться хорошая примета!». Вот так вот, без тире. С ошибкой. Аршинными буквами. «Все у нас так: вкривь, вкось, тяп-ляп, но зато орем громче всех... И когда как люди жить будем?..»
Он прикрыл глаза. «Как люди... Что значит, как люди?» Вот он, к примеру, как живет? Правильно? Мужчина поморщился. Сейчас — может быть... Ну, иногда, когда такие, как Петрович, на дороге не стоят... А раньше? Сначала — по шею в дерьме, потом — по колено в крови... А уж потом — как белый человек, в дорогих пиджаках, на крутых тачках, с чемоданом денег... И что, все по такой дороге идут? Все... По крайней мере, все те, кто наверх забрался. Других — честных и чистых — среди его знакомых нет. Кое-кто из его коллег-партнеров-конкурентов под конец жизни спохватывается: начинает благотворительностью заниматься, больницы да церкви строить. Смешно... Сначала всеми правдами и неправдами деньги делали, а потом на эти кровавые, грязные деньги надеются себе купить себе билетик в рай. «Не пытайтесь, братишки. Не пролезет...»
«Мерседес» проехал окраиной города и вывернул на шоссе — еще минут пять — и он дома, в тихой загородной усадьбе, скрытой от любопытных взглядов за густой еловой порослью. Банька, неспешный ужин, сон в прохладе простыней... А дела подождут до завтра. И Петрович этот чертов до утра перетопчется...
- С-сука! Кто это? - водитель резко крутанул руль в сторону.
Он распахнул глаза. Навстречу из переулка вынырнули ржавые, заляпанные жидкой глиной «Жигули» с опущенными стеклами. Из глубины машины глядели на него черные бесстрастные зрачки автоматных дул. И это было последнее, что он видел в своей жизни...
Глава 1. Будильник
Я не люблю часы на батарейках — они не тикают, а чавкают. Едят время, откусывают от него куски-секунды и глотают, не жуя. Где те старые будильники в круглом металлическом корпусе, покрашенном синей или зеленой краской, с блестящей никелированной шапочкой-звонком и такими же сверкающими ножками? Все куда-то исчезло: и будильники, и телефоны с крутящимся диском, и радиоприемники с одной-единственной программой и одной-единственной круглой ручкой, ответственной и за включение-выключение, и за громкость. И где это: «На зарядку по порядку, на зарядку по порядку становись, раз-два!»? Исчезло, испарилось, рассеялось во времени, в том времени, которое сейчас жуют и жадно глотают электронные часы с нервно прыгающей секундной стрелкой.
Часы у меня везде, и мне никуда не деться от этого: «Жвак-жвак-жвак!», разве что спрятаться в туалет — единственный угол в квартире, где часов нет. Но ведь не будешь же всю жизнь сидеть в туалете! Не будешь. И я выхожу на улицу — в серый январский день, засыпанный серым снегом. И бреду по плохо расчищенной аллее, опустив голову. А чего по сторонам глядеть? - все давным-давно здесь известно: деревья, кусты, скамейки, урны... Прохожие — все, как всегда: мужчины — нахохленные, женщины — озабоченные, дети — круглощекие, с шарфами до глаз. На шарфах — чтобы шерсть не колола лицо — носовые платочки. Даже голуби, снующие под ногами, и то мне знакомы. Вон этого, жирного, с наглым взглядом круглых глаз и белесым клювом, я кормлю каждый раз крошками, которых почему-то у меня всегда полным-полно во всех карманах. И мне кажется, с самого моего детства я его кормлю.
И сейчас он, нахальная городская птица, таращится на меня из-за скамейки и ждет — нет — требует своего. И по праву, в общем-то: мы в ответе за тех... Ладно, потерпи, присяду только... Вот тебе подарок от Homo sapiens - полная горсть - пируй, Columba livia, мы с тобой одной крови.
Одной крови... вычитал тут недавно: ученые якобы обнаружили много схожего в генотипах человека и кенгуру. Родственники мы, оказывается. Допрыгались... Я — кенгуру. Ну, почти. Потому что у кенгуру один карман, а у меня много — и не только на животе. И вместо детенышей в моих карманах — хлебные крошки - голубиный обед. Бред какой-то... Все от безделья.
***
Безделье наступило внезапно. Сегодня утром. Я проснулся как всегда в полседьмого под назойливый писк электронного будильника. Привычным жестом нащупал мучителя на тумбочке, выключил и хотел было уже откинуть одеяло в сторону, как вдруг в голову пришла совершенно неожиданная мысль: а зачем, собственно? Зачем я встаю каждое утро полседьмого, ползу на ощупь в ванную (на ощупь — потому, что не люблю яркого искусственного света, бьющего по глазам), зачем стою под душем, что-то мыча, зачем пью кофе, который не люблю, зачем надеваю эти брюки, на которых уже есть пара невыводимых пятен, зачем трясусь в переполненном трамвае шесть остановок и потом еще три на маршрутке? Зачем я езжу на эту работу, которую ненавижу? Сижу среди людей, которые, я знаю, сплетничают обо мне за моей спиной?
Ответить я на эти вопросы толком не мог и не могу. Я позвонил на работу и попросил отпуск за свой счет. Для начала на неделю. Потом посмотрим.
А деньги? Нет, деньги мне не нужны — у меня есть доходы и помимо этой работы, спасибо папочке. Не отцу — папочке, папаше. Тому, которого видел два раза в жизни: когда мне было восемь лет и когда мне исполнилось 20. В детстве мне было непонятно, почему у всех или почти у всех моих друзей есть отцы, а мы живем вдвоем с мамой. Но я так привык к этому состоянию, что по-другому свою жизнь и не представлял. А, собственно, зачем нам какой-то папка? Мы все сами можем! От отцов только проблемы — они пьют водку, курят вонючие папиросы, матерятся и лупят ремнями всех подряд без разбору. И я даже думал, что отца у меня никогда и не было, люди поговаривали, что порой такие вещи могут происходить — святой дух и все такое - но однажды этот мой собственный миф о моей необычности был рассеян довольно прозаическим образом. Я разбил соседке мячом стекло, и она, красная от злости, ворвалась в нашу квартирку и визгливо закричала на маму, тряся косматой седой головой:
- ...грабли бы твоему байстрюку поотрывать!
- Он - не байстрюк! Я парня не в подоле принесла - у него отец есть, законный! - вдруг неожиданно громко и даже с какой-то гордостью осадила соседку мама. - А за стекло — вот, возьми!
И мама вынула из кошелька последний - я знал это точно! - червонец.
Соседка зажала в кулак деньги и исчезла.
Я в каком-то благоговейном восторге посмотрел на маму: она никогда не повышала голоса, была тихая и незаметная. А тут она стояла посреди кухни, высоко подняв голову и распушившиеся светлые волосы ее на фоне окна светились золотой короной, а передник, немного заляпанный спереди, показался мне пышной королевской робой.
- Мам... - робко начал я, - а кто он?
- Скоро приедет, увидишь, - ответила мама, приглаживая волосы и поворачиваясь к раковине с грязной посудой.
Да, отец. Законный... У этого жирного городского голубя, который клюет крошки у моих ног, есть законный отец? Вот, этим мы, люди и отличаемся от тварей пернатых и мохнатых. У нас все по закону. По бумажке. А в животном мире царят гормоны и инстинкты...
Недели через две, придя из школы, я увидел на кухне незнакомого мужчину. Нет, сначала, в прихожей, я почувствовал, что в доме есть кто-то чужой — мужская коричневая куртка, висевшая на вешалке, резко пахла смесью запахов табачного дыма, одеколона и кожи.
Мужчина на кухне сидел, по-хозяйски уверенно, широко расставив босые ноги. Он был в майке, рубашка его висела на спинке стула. Бледная кожа на груди и руках казалась голубоватой от множества синих наколок. Гость курил, небрежно стряхивая пепел куда попало, щурясь от волокнистых струек «беломорного» дыма, медленно растекающихся в душном кухонном воздухе. На столе стояла уже пустая тарелка и ополовиненная бутылка «Столичной».
«Приехал!»
Отец подозвал меня, я подошел. Он ухватил меня за плечо жесткими пальцами и поставил перед собой, между колен. Мне было ужасно неловко, как будто я чем-то провинился. Я крутил головой, стараясь избежать взгляда его небольших светлых глаз.
- Вырос ты, парень. А я вот таким тебя только и видел! - проговорил отец, перекидывая папиросу в угол рта и раздвигая большой и указательный пальцы правой руки сантиметров на пять, показывая былые мои размеры.
- Таких маленьких не бывает! - выпалил я. - Я большой родился, 52 сантиметра! И почти четыре килограмма!
Отец хрипло рассмеялся и наполнил две рюмочки водкой.
- Ну, выпьем, сын, за встречу! - одну рюмку он протянул мне.
Мама, стоявшая у плиты, встрепенулась, хотела было что-то сказать, но он коротко выдохнул:
- Цыц, мамаша. Мужик растет — пусть пьет.
И я выпил. До дна. И чем-то успел закусить. И еще помню, как отец одобрительно похлопал меня по плечу, а потом смеялся — долго, хрипло, так долго и так неприятно хрипло, что у меня наутро страшно болела голова. Хотя, конечно, все это ерунда: и ежу понятно, отчего она болела.
Прошло несколько дней, и я уже начал привыкать к присутствию этого человека в нашей крошечной квартирке, к его запаху, голосу, к его одежде, раскиданной по стульям, к помазку в засохшей пене на полочке возле зеркала в ванной; начал привыкать к тому, что мою тахту отгородили от комнаты шкафом, и к ночному пыхтению, возне и стонам на той, родительской части комнаты тоже начал привыкать.
Я уже почти привык ко всему этому, когда он пропал. Я пришел из школы, а его не было. Во всей квартире не было ни одной его вещи. Даже помазка. Только мужской запах еще висел в воздухе. Мама сидела на кухне и смотрела в окно. Она не обернулась, когда я вошел, ее лицо было плохо видно, но все равно я заметил затекший лиловым правый глаз и разбитые губы. Я подошел к ней сзади и положил руки на плечи. Она повернулась на табуретке — ее голова оказалась у меня на плече — и обняла меня. Она не плакала, просто тихонечко гладила меня по спине, но от этого легкого касания, от тепла маминого прерывистого дыхания, от запаха ее волос, от ее беззащитности - от всего-всего у меня защипало в носу, как от газировки и стало горячо глазам.
- Я убью его, мама, - сказал я вдруг. И повторил - Я убью его...
Нет, я его, конечно же, не убил. Он исчез надолго — укатил куда-то. Потом снова сел. Мама с ним развелась, пока он был в тюрьме — так можно, говорят, есть такой закон, по которому можно разводиться с заключенными без их на то согласия. И я думал, что уже никогда не увижу папашу, когда он, спустя 12 лет после нашей первой с ним встречи, снова появился в нашей квартире.
Дверь открыла мама. И сразу же отступила в сторону. Он прошел в комнату, она тихонько вошла следом и встала, прислонившись спиной к косяку.
Я молча пожал протянутую мне руку. А что мне оставалось делать?
Он почти не изменился — лишь еще больше раздался в плечах и немного поседел. Правда, вместо куртки на нем было дорогое кожаное пальто.
- Здорово, сын. Смотрю, не ждали меня... Ну она-то, - отец кивнул в сторону мамы, - понятное дело: предательница. А ты почему?
- А почему я должен был вас... тебя ждать? - довольно нагло ответил я. - Мы об этом не договаривались, ты уехал, даже не попрощавшись, и писем не писал.
- Ха! Молодец! - знакомым хриплым смехом рассмеялся отец. - Ишь, как меня отчекрыжил! Моя кровь!
Меня покоробило, но я промолчал.
- Чем занимаешься, сынок?
- Учусь в МГУ. Буду гляциологом, - проговорил я, чувствуя, насколько нелепо должно быть звучит это слово — гляциолог — для ушей рецидивиста. И не ошибся.
- Кто ты будешь? Гля-це-олух? - сказал он, преднамеренно отчетливо разделяя слоги. - Это что, по-хохляцки? - коротко хохотнул он, и не дав мне ответить, добавил:
- Кончай ты этой дурью маяться — ты мне нужен: молодой, здоровый, шустрый. У меня крутое дело заварено — чужому отдавать не хочу. Мои университеты пройдешь — до седьмого колена потомков обеспечишь, а гляциология твоя (он совершенно правильно выговорил это слово) тебя не прокормит, уж ты мне поверь. Торопить с ответом не буду: созреешь — позвонишь, - он бросил на стол глянцевую визитку с вензелями, твердый картонный прямоугольник глухо стукнул по вытертой до белизны клеенке.
- Я подумаю, - сказал я, не притрагиваясь к визитке.
- Подумай! - он круто развернулся, скрипнув модными туфлями, и исчез за дверью.
Я не позвонил. Хотя папаша и оказался прав: какой толк был от гляциологии в перестройку? На сто процентов он был прав.
***
И мы жили с мамой в нашей квартире, где на кухне висел репродуктор с одной-единственной ручкой, вещавший одну-единственную программу и пользовались желтым телефоном, пластмассовый корпус которого был разбит и поэтому перемотан синей изолентой. У моего изголовья тикал старый механический будильник, а на карнизе кухонного окна ворковали и клевали крошки голуби.
Старые вещи приходили в негодность — сначала я окончательно разбил телефон, сорвал его с тумбочки, зацепившись ногой за провод, - раскокал корпус на мелкие кусочки. Мы купили новый аппарат, с кнопочками. Следом за телефоном сломался будильник, и я, как маленький ребенок, разобрал его и забавлялся, играя колесиками, как волчками. Репродуктор же мама сняла после того, как в нашем городе однажды и навсегда отменили проводное радио. Вот просто так взяли и отменили. Но потери этой я тогда не заметил — телевизор предлагал выбор развлечений на любой вкус.
Так мы жили еще несколько лет, перебиваясь случайными заработками и временными работами, пока в один из июльских дней мама не исчезла. Она ушла на рынок, где подрабатывала продавщицей у азербайджанцев, а домой не вернулась. Али, ее хозяин, сказал, что в тот день, он как обычно, рассчитался с ней и видел, как она села в маршрутку №81. И все.
Заявление мое в милиции приняли, но толком, я думаю, никто ее и не искал. Спустя полтора месяца меня пригласили на опознание — труп женщины без одежды был найден в пруду. Невозможно было в том, что лежало на столе, узнать маму — маленькую, худенькую, изящную. Невозможно было на это даже смотреть. Я смалодушничал, сделал вид, что посмотрел, почему-то сделал вид, что узнал. Хотя, может быть, что это она и была — решила искупаться после трудового дня на жаре и утонула. Мама почти не умела плавать, но воду любила.
И я похоронил то, что видел на столе. Поставил памятник и выбил на нем мамино имя. Но мне кажется, что однажды все-таки она вернется, откроет дверь своим ключом (я все эти годы специально не менял замок), войдет в прихожую, поставит кошелку у порога и присядет на пуфик под вешалкой, чтобы разуться.
Пусть она только вернется! Я сам сниму с ее ног старые туфли и согрею ее замерзшие ступни в своих руках. Я расстегну пуговицы на ее линялой кофте и, опустившись на колени уткнусь лицом в ее плечо. Как мне не хватает ее запаха, ее тепла, ее тихой грусти, прикосновений ее шершавых, но таких ласковых ладоней...
Шло время. В мой дом приходили женщины. И я любил их, и они, наверное, любили меня. Но почему-то очень недолго. Может быть потому, что я хотел, чтобы они любили меня так, как любила меня мама, но так они любить, конечно же, не могли. И они уходили.
Сейчас мне уже за сорок, и я не верю женщинам, даже тем, которые говорят мне, что любят меня больше всего на свете, и только меня одного. Я знаю: у них это пройдет. И нельзя их осуждать за вдруг наступившую нелюбовь. Мы все так устроены. В этом мы похожи на зверей и птиц, потому что в нас порой тоже кипят гормоны.
А что делать с работой, которую я нашел, и которая не приносит мне никакого удовлетворения — я не знаю. Я — сисадмин. Системный администратор - гляциолог с дипломом МГУ. Красным дипломом, между прочим. Работаю в большой конторе - почти единственный мужчина среди двух сотен женщин. Я слежу за работой их компьютеров, помогаю устранять неполадки и разбираться с программными заморочками. Я дышу запахами их духов и дезодорантов, я в курсе многих сплетен и слухов, и как это часто бывает с мужчинами в женских коллективах, сотрудницы ко мне до такой степени присмотрелись и привыкли, что без стеснения обсуждают при мне сугубо интимные вопросы. И меня уже не возбуждают их круглые коленки, обтянутые блестящими колготками, когда я, зажав в зубах пыльный кабель, ползу на четвереньках меж столов, прокладывая сеть в очередном кабинете. Я брошу ее, наверное, эту работу...
***
В моем кармане еще много крошек — там когда-то лежала баранка. Сегодня у голубя праздник живота...
***
Однажды в мою дверь позвонили. Я открыл. На пороге стоял мужчина в приличном костюме, при галстуке. В одной руке он держал блестящий кейс, в другой портфель. Он вежливо поздоровался и попросил разрешения войти. Я посторонился — он протиснулся мимо меня в комнату и присел на краешек дивана.
- Я пришел вам сообщить, - начал незваный гость официально, - что ваш отец скончался. Я, как его доверенное лицо, обязан вам передать некоторые документы, - мужчина вынул из портфеля и положил на стол тонкую папочку, - и вот это... - он погладил рукой угол серебристого кейса. - Распишитесь, что получили.
Из роскошного, тисненой кожи адреса он вынул лист бумаги, указал пальцем место и подал мне золоченый «Паркер». Я поставил закорючку. Он захлопнул адрес, раскланялся и неслышно, как привидение, вышел.
Я сел на диван, на еще теплое после мужчины место, и открыл папку. Сверху лежало свидетельство о смерти. В строке «Причина смерти» стояло: «огнестрельные ранения головы». Убили его, оказывается. Я не почувствовал ничего — он для меня был чужой человек. Даже больше, чем чужой.
Машинально я начал перебирать документы. Там были какие-то договоры, названия которых мне ничего не говорили, и несколько бумаг с номерами банковских счетов, оформленных на мое имя. Я открыл чемоданчик. Он был битком набит долларами. Я захлопнул крышку и задвинул кейс за шифоньер.
Так я стал миллионером и обладателем двух свидетельств о смерти.
Я долго не знал, что делать с деньгами и, честно говоря, не хотел к ним прикасаться. Они не мои. И вряд ли чистые. Думается, на них не только кровь папаши. Но с другой стороны, что мне до того? Какая мне разница, каким путем они добыты, я к этому не имею никакого отношения. И станут ли счастливее жертвы, обворованные моим отцом, от того, что, к примеру, будут знать, что их деньги просто пылятся у кого-то за шкафом?
И я решил: пора их начать тратить. Деньги, собственно, для этого и существуют. Но куда? На что?
Смешно: у меня есть чемодан денег, но нет в жизни самого главного — смысла. Смешно и грустно.
***
А может, пойти и купить для начала обычный будильник? Наверное, продают их еще на барахолках...
Глава 2. Кто я?
Они называют меня Дусей. Хотя я точно знаю, что это не мое имя. Какая я Дуся? Не похожа вовсе. Но как меня зовут, я не знаю. Не помню. И как попала сюда — тоже. Просто открыла глаза и увидела улицу незнакомого поселка, высокие заборы, калитки, пыльные тротуары. Я сидела на скамейке перед каким-то домом, позади меня была добротная ограда и красивые кованые ворота в металлических завитушках, усаженные поверху острыми зубьями и увитые колючей проволокой. Было жарко, невыносимо жарко и душно, несмотря на то, что солнце уже садилось. Ужасно болела голова, болела так сильно — просто раскалывалась. Я потрогала затылок: голова, похоже, была действительно расколота - сквозь слипшиеся волосы, сквозь толстую корку засохшей крови прощупывалась опухоль.
- Эй, ты что тут делаешь? - какая-то хорошо одетая молодая женщина наклонилась ко мне, легко притронувшись к плечу. Этого прикосновения хватило, чтобы я, как мешок с сеном, повалилась на бок.
Второй раз я пришла в себя уже в прохладной, полутемной комнате. Я лежала на широкой тахте, та же женщина стояла надо мной, держа в одной руке стакан с водой, в другой — открытую бутылку. Стакан с запотевшими стенками, холодная, пузыристая минералка — живая, оживляющая вода. Я оперлась на локоть и взяла стакан. Рука моя дрожала, вода расплескивалась, обжигала холодом губы, текла по шее и груди...
- Еще! - просипела я, протягивая пустой стакан женщине. Она налила еще.
Я выпила почти всю бутылку.
- Что с тобой случилось?
Этот вопрос несколько озадачил меня. Я потрогала разбитую голову:
- Голова болит... Наверное, упала, ударилась...
- А зовут тебя как?
- Зовут? - я подняла глаза на женщину. - Зовут?.. Я не помню...
Я не помнила свое имя! Я не знала кто я и откуда. Я не знала, есть ли у меня родные, где я работаю и как оказалась в этом поселке. Я села на тахте, одернула подол платья, поправила волосы и сложила руки на коленях. Приводя себя в порядок, я пыталась упорядочить и свои мысли. Как такое могло случиться? Я вижу предметы вокруг себя и знаю что стол — это стол, тахта — это тахта, окно — это окно... Я знаю, что я женщина, но как меня зовут, я не знаю! Может быть, это временно: от головной боли, от жары... Может, это скоро пройдет... Я не сразу заметила, как по моим щекам потекли слезы, лишь только тогда, когда тонкие соленые струйки добежали до уголков рта, я поняла, что плачу.
Женщина положила мне руку на плечо:
- Тебе надо отдохнуть, ты приляг, я принесу тебе таблетку от головной боли и снотворное.
Я проснулась вечером. Дверь комнаты была приоткрыта, сквозь щель сочился свет. В соседней комнате брякала посуда, слышался негромкий разговор. Я узнала голос женщины, которая дала мне воды.
- …голова на затылке пробита. Никаких вещей при ней нет. Документов тоже. Я думаю, что кто-то ее сзади ударил, сумку забрал. Гопников тут немало возле метро тусуется... По одежде видно, что женщина приличная, лицо интеллигентное, спиртным от нее не пахнет...
- И что ты думаешь с ней делать? - раздался мужской голос. - Может, в милицию заявить?
- Нет, Виталик, думаю, пока не стоит. Еще скажут, что мы с тобой сами ее избили да обокрали. Им ведь все равно, на кого вину повесить, лишь бы дело раскрыто было. А Хозяину лишняя шумиха, сам знаешь, не нужна. И ты своим парням из охраны скажи, чтобы молчали — это мое дело. Да может, через пару деньков она отлежится, оклемается, мозги у нее на место встанут... И пусть идет к себе с Богом.
***
Прошло уже несколько лет с того дня, а я так и не вспомнила, кто я и откуда. Мишель — так странно, не по-нашему звали женщину — сначала расспрашивала, пытаясь натолкнуть мои мысли на хоть какую-то зацепку в памяти, но о чем бы она не спрашивала — семья, работа, друзья, квартира — все исчезло, как будто ничего и не было в моей жизни.
Я осталась жить в этом доме. Стала помогать Мишель по хозяйству — убирать в комнатах, работать в саду — там был огромный участок, засаженный плодовыми деревьями и декоративными растениями. Я высаживала цветы и ухаживала за ними до поздней осени, до самых заморозков. В доме, кроме домоправительницы Мишель, работали еще несколько охранников. У них было отдельное помещение с мониторами от нескольких камер слежения, установленных по всему периметру ограды и у входа.
Большую часть времени в году огромный двухэтажный дом стоял пустой. Иногда сюда приезжал Хозяин, привозил каких-то гостей, ночевал одну-две ночи и снова уезжал на несколько месяцев. Мишель говорила, что Хозяин использует этот дом только для деловых встреч, сам же он живет в Калифорнии и в России бывает нечасто.
Хозяина я не видела ни разу: на время его приездов Мишель запрещала мне выходить из моей маленькой комнаты. Впрочем, мне он был не интересен. Я даже не знала, как его зовут. И не хотела знать — Хозяин - и ладно. И, я думаю, Хозяин даже не догадывался, что в его доме жила посторонняя женщина.
Меня почему-то стали звать Дуся. Впрочем, мне было все равно, как они меня называют. Мишель дала мне свою одежду — она была лишь немного выше меня, за работу она мне не платила, да и мне не нужны были деньги. Зачем они человеку, у которого нет памяти? Впрочем, иногда Мишель давала мне небольшие деньги: «На булавки» - говорила она при этом, но я не знала, куда их можно было бы потратить и просто складывала их в жестяную коробочку из-под овсяного печенья.
Когда я смотрела на себя в зеркало, то видела незнакомую мне женщину лет 60, может, чуть моложе, может, чуть старше. Светлые волосы, поседевшие виски, голубые глаза, маленький носик... Наверное, когда-то я была красивой... Кем я была? Женой? Матерью? Кто мои родные? Где они? Ищут ли они меня? Иногда я думала, что, наверное, стоит самой пойти в милицию и рассказать о том, что со мной случилось, и говорила об этом с Мишель, но та каждый раз возражала.
- Кто знает, - рассуждала она, - как там, в милиции, дело обернется: документов у тебя нет, кто ты — неизвестно. Скажут, что ты - преступница, которую давно разыскивают, а что ты им ответишь? Как оправдаешься?
Действительно, что я им могла на это сказать? Ничего. Но жить, не зная своего прошлого, не зная ни своего имени, ни возраста — что может быть страшнее? Даже смерть - и та легче, потому что перестаешь существовать, перестаешь терзать себя вопросами, на которые у тебя нет ответов.
По ночам мне снился один и тот же сон: я стою перед закрытой дверью. Дверь обита коричневым дерматином - старым, потертым, кое-где подорванным. Я знаю, что мне нужно туда, внутрь, я знаю, что там я вспомню все, что вновь обрету свое настоящее имя, что встречу людей, которые ждут меня и любят. Я хочу открыть замок, но ладони мои пусты - ключ потерян. Я хочу позвонить, но дверной звонок вырван с мясом — только два тоненьких проводка торчат из-за косяка. Я стучу в дверь, но кулаки тонут враз становящейся мягкой, как вата, обивке...
Однажды Мишель подозвала меня:
- У меня для тебя что-то есть, Дуся. Вот.
И она протянула мне маленькую красную книжечку. Паспорт. Я открыла его — фото (а я уж и позабыла, как мы ходили фотографироваться!), имя: Васильева Евдокия Николаевна, год рождения и даже прописка — все там было!
- Я же тебе говорила, что начальник паспортного стола — моя хорошая знакомая, - ответила на мой восторженно-недоуменный взгляд Мишель. - А прописала я тебя в моей московской квартире. Это мой тебе подарок за твою работу, Дуся. Теперь тебе ничего не грозит, даже если со мной что-то случится...
Мишель обняла меня, погладив рукой по спине, и мне показалось, а, может быть, это так и было, что она всхлипнула.
- Что ты! Что с тобой может произойти? Ты — молодая, здоровая, на хорошем счету у Хозяина, в этом доме все в порядке...
- Ах, Дуся! Я не об этом: глянь, какие времена в стране — ничего нельзя наперед загадывать...
Предчувствие не обмануло Мишель...
***
Была весна — слякотное начало мая, самое нелюбимое мной время года, когда сошедший с газонов снег уже не скрывает накопившийся за долгую зиму мусор, а еще не подросшая зелень, не отвлекает взгляд от голых черных веток деревьев и скелетиков кустов, увешанных как елочными игрушками драными пластиковыми пакетами. В саду было еще сыро и неуютно, да и рано было заниматься цветами. В такие дни мы часто сидели с Мишель в кухне, выходившей окнами на лужайку, и пили чай.
И в тот день, уже под вечер, мы так же сидели у маленького столика, друг напротив друга. Мишель ждала Хозяина, все было готово к его приезду: комнаты прибраны и проветрены, сауна нагрета.
Зазвенел телефон: Виталик сообщал, что самолет Хозяина прибыл без опоздания, и что через час они будут на месте.
- У нас есть еще немного времени, Дуся, - сказала Мишель, отложив телефон. - Еще по чашечке?
- Конечно!
В окно стучал мелкий, почти невидимый дождик, а в нашей небольшой кухне было уютно, тепло, пахло свежей выпечкой. Мы пили чай, изредка перебрасываясь малозначащими фразами. Закончив чаепитие, я встала из-за стола, помыла посуду и только было собралась идти к себе в комнату, чтобы ненароком не попасться на глаза Хозяину, который вот-вот должен был приехать, как на улице раздались странные стрекочущие звуки, визг тормозов и удар чего-то тяжелого в нашу ограду.
Мишель мгновенно побледнела.
- Стреляют! Хозяин!
Она вскочила из-за стола и бросилась к двери, вдруг резко обернулась на пороге:
— На всякий случай, уходи, Дуся. Не хочу, чтобы к тебе менты прицепились — ты здесь официально не работаешь. Позвони мне дня через три-четыре...
Я стояла посреди комнаты в растерянности: как, вот так сразу убегать? Я же тут не причем! Но Мишель уже совала в руки мне пальто.
- Через черный ход!
Я торопливо обулась, схватила в своей каморке паспорт, коробку из-под печенья и выскользнула через калитку в дальнем конце сада на улицу.
Стараясь выглядеть спокойно, я обогнула по переулку дом, вышла на нашу улицу и направилась в сторону станции метро. Мне навстречу, завывая и мигая синими мигалками, пронеслись одна за другой несколько милицейских машин и «скорая». Я оглянулась: поперек дороги, уткнувшись капотом в решетку ограды, стояла черная хозяйская машина с распахнутыми дверцами. Больше мне ничего не удалось разглядеть — было слишком далеко и вокруг машины собралось уже много людей.
***
Я уже три раза проехала по кольцу. На какой станции мне выйти, я не знала. Я была чужой в этом городе и, наверное, была чужой в этой жизни. Я выпала из нее, точнее, жизнь вычеркнула меня из своих списков, лишив памяти. Сейчас сидела в вагоне метро гражданка Васильева, невесть откуда взявшаяся, невесть куда едущая. Прямо таки сказочный персонаж.
Вышла на «Павелецкой». Увидела на доске объявлений бумажку: «Сдается комната». Что же, пока можно и так.
***
- Глянь-ка, Евдокия, че творицца-то! - Мария Матвеевна ткнула пальцем в газету, - опять мужика какого-то пристрелили! Да не одного, еще двоих с ним!
Я взяла газету: «Вчера убит известный предприниматель Сергей Ермилов... Вместе с ним были погибли его охранник и водитель...» - бросился в глаза текст, набранный жирным шрифтом и рядом две фотографии: черная хозяйская машина с раскрытыми прострелянными очередью дверцами возле нашего дома и портрет солидного пожилого мужчины. Вот он какой, Хозяин... Был. Я отложила газету в сторону и взяла было в руки чайную чашку — мы с Марией Матвеевной, у которой я вчера сняла малюсенькую комнату, завтракали, - но тут же ее опустила. Рука моя дрожала. Я осторожно, стараясь не брякнуть, поставила чашку на блюдце. Значит, Саша и Виталик тоже... Хорошие были ребята... За что? Только потому, что на него работали?..
Я снова взяла газету в руки, взглянула на фотографию Хозяина. Ермилов... Ермилов... Кажется, я где-то слышала эту фамилию... И видела эти глаза с прищуром, только, кажется, тогда этот человек был значительно моложе... Тогда? Тогда?! Неужели? Неужели я что-то начинаю вспоминать?! Ермилов — ключик к моему прошлому? Ах, если бы это знать раньше!
Глава 3. Плохой мир
Он хотел, чтобы родился мальчик. А на свет явилась я. Да еще вперед ногами. Мама едва справилась с родами и потом долго не могла прийти в норму. Да так и не пришла. Впрочем, она всегда была болезненна, а после моего рождения стала еще и бесплодна.
А он хотел сына. И воспитывал меня как мальчишку, и многие его знакомые думали, что у него на самом деле растет сын, чему способствовало и мое унисекс-имя. Моя комната была завалена машинками, танками, пистолетами и саблями. А я мечтала играть в куклы.
Мама, в тайне от него, подарила мне маленького пупсеночка и, спрятавшись за горой игрушечной военной техники я самозабвенно играла. Однажды он, неожиданно войдя в мою комнатку, увидел мою куколку. Он молча выхватил ее из моих рук, прошел с игрушкой в зал и бросил ее в камин — тогда в нашем первом большом доме уже был камин. Я подбежала к камину, наивно надеясь выхватить из огня пупсенка, но успела только увидеть как умирает, корчась в красном пламени, перевитом черными струями пластикового дыма, моя Катюша. Я не плакала — мне, как мальчишке, было запрещено распускать нюни — я смотрела и думала: «Ты тоже умрешь! И так же будешь мучиться! Нет — сильнее в тысячу раз будешь ты мучиться, когда будешь умирать!» Катюша сгорела, превратившись в черный бесформенный плевок, и такой же мерзко пахнущий плевок накрепко прикипел к моему сердцу.
После этого я перестала называть его отцом. Нет, я была послушна, я улыбалась ему, я отвечала на его вопросы, я все делала так, как он хотел, только если мне что-то было нужно, я старалась обходиться без его помощи или же просила помочь маму. Но чаще все делала сама — мама почти не выходила из клиник, а когда она появлялась в доме, то большую часть времени она проводила в постели или сидела в кресле у огня, накрывшись зеленым пледом. Я не любила ее зеленый плед. От него мамино худое и бледное лицо тоже казалось зеленоватым, мертвенным. Однажды она уснула в кресле, под этим противным пледом, и не проснулась.
Мне было тогда 14. Я была уже почти взрослая и не умела плакать. Я не знала, что мне делать, и меня раздражали слезливые советы невесть откуда взявшихся теток в черных платьях: «Поплачь, деточка, легче будет! Такое горе слезами смыть надо!» И они несли еще какой-то бред про облегчение, от которого становилось муторно и хотелось прогнать их, выставить за дверь и дверь эту задвинуть на толстенный засов. Не мешайте, дуры! Но приличия остаются приличиями даже на похоронах. Я стояла, ссутулившись, возле заваленного цветами постамента и слышала, как скорбно шептались черные тетки за моей спиной: «Бедная, бедная девочка!» - и злилась на них вместо того, чтобы думать о маме и прощаться с ней. И это просто бесило меня.
На память от мамы мне осталось несколько фотографий, платяной шкаф с почти неношеными и уже немодными платьями, шкатулка с украшениями, страшный зеленый плед, от которого пахло смертью, и фамилия — родители не были женаты.
***
А потом был элитный интернат для детей «новых русских», учеба в Лондоне — банковское дело — и стажировка в Нью-Йорке.
Он был доволен. Из меня росла и уже почти выросла настоящая бизнес-вумен — расчетливая, образованная, энергичная. Он хотел передать мне дело. И несколько раз начинал разговоры издалека: мол, здоровье, возраст и хватка у него уже не те. Я уходила от ответа. Я не была такой, какой казалась. Черный плевок все еще лежал на сердце.
Может быть, я когда-нибудь бы и стала сначала его партнером, потом — владелицей его империи, но он сам все испортил: он решил выдать меня замуж. И, разумеется, не за того белокурого инженера, в которого я уже полгода была влюблена и с которым я проводила горячие ночи. Женихом оказался итальянский бизнесмен — владелец крупного банка, низкорослый мужчина, вдвое меня старше, черный, как жужелица и такой же противный. Из ворота его рубашки, не смотря на то, что ворот был всегда застегнут на все пуговицы и затянут дорогим галстуком, торчал пучок жестких черных волос. И даже между пальцев у него росли волосы. Итальянец потел в любую погоду и, чтобы заглушить запах пота, обливался одеколоном — эта тошнотворная смесь запахов просто лишала меня чувств.
Я не просто сказала «Нет!», я — впервые в жизни — открыто высказала свое мнение. Я привела своего любимого в дом и заявила: «Вот мой муж!» Тот, кого я не называла отцом, удивленно крякнул и захотел поговорить с моим «мужем» с глазу на глаз. Я вышла из комнаты. Когда меня вновь пригласили войти, моего друга уже там не было.
- Смышленый молодой человек, - сказал вершитель моей судьбы, довольно улыбаясь. - И, кстати, не долго торговался - не дорого тебя оценил...
У меня потемнело в глазах и меня вырвало. Прямо на его любимый персидский ковер. В пушистый, по щиколотку, бежевый ворс. Ставшие враз непослушными ноги подогнулись и я ткнулась лбом в свою собственную вонючую лужицу. Он брякнул колокольчиком — у него было много таких барский привычек — вошла горничная Анна и увела меня в мою комнату.
Когда я уже лежала в постели, умытая и переодетая в пижаму, он вошел ко мне. Встал в изножьях кровати, опершись руками о резную дубовую спинку.
- Надеюсь, ты пользовалась противозачаточными средствами, «общаясь» с тем милым юношей? - спросил он, пытаясь встретиться взглядом своих светлых глаз с моими глазами.
- Разумеется, - соврала я, опустив голову.
- Ну, смотри: бастардов тут только не хватало! - он сжал кулаки, блеснув тяжелой печаткой на безымянном пальце левой руки.
Меня снова вырвало.
Он снова пристально взглянул на меня и вынул из кармана телефон.
- Андрей Самуилович? Да, я... Зайдите к нам на полчасика, посмотрите девочку, что-то она себя сегодня неважно чувствует. Думаю, ничего серьезного, но все-таки...
Он убрал мобильник и крикнул:
- Анна!
Горничная неслышно, как привидение, появилась в дверях.
- Убери. И побудь здесь, пока доктор не придет, - сухо бросил он и вышел.
Андрей Самуилович появился в доме спустя четверть часа — он жил на соседней улице, но вошел в мою комнату не сразу.
- Ну-с, что тут у нас? - присев на край кровати, спросил он с наигранной веселостью. - Болеть изволили-с?
Он измерил давление, посчитал пульс, послушал легкие и, сюсюкая о красе девичьего тела, сделал пальпацию.
- Полагаю, ваш папа прав: ничего серьезного - неудачный завтрак плюс небольшое волнение... Мы сделаем вам укольчик, вы поспите... Проснетесь в лучшем виде...
Я проснулась, когда на дворе было уже темно. Горел ночник, в кресле рядом с моей кроватью, разбросав по подлокотникам руки, сопела цербер-Анна. Я откинула одеяло: подо мной лежала пеленка с пятном крови посредине. Да, его не проведешь... И, пока у него достаточно денег на подкуп всех и вся, бастардов в нашем доме не будет...
А потом мне стало все безразлично. Текли дни. Я лежала на тахте перед телевизором и тупо щелкала пультом, переключая каналы. Я перестала ухаживать за собой, перестала расчесываться и даже умываться. Зачем? Однажды я вспомнила, что кровь в воде долго не сворачивается и пошла набирать ванну. На полочках в ванной комнате стала искать что-нибудь режущее — лезвие, ножницы - но не нашла ничего. Тогда я взяла в своей спальне большое зеркало и с размаху бросила его на кафельный пол. Осколков получилось много и, выбрав подходящий, я вступила в воду. Вода оказалась слишком горячей, пришлось добавлять холодной. Я все еще судорожно вертела ручки кранов, когда в ванную вбежали охранники и Анна и скрутили меня. Сама виновата — не надо было так грохотать...
Следующие два месяца я провела в клинике. Швейцария, горные вершины в снегу, синее небо... Широкая терраса с шезлонгом, предупредительный, почти незаметный персонал, великолепный уход. И мой предавший и продавший меня бывший друг стал мне безразличен. Я даже перестала его ненавидеть. Я почувствовала, что просыпаюсь, что мне хочется видеть не только эти сверкающие на синем фоне белые вершины, но и море, и поле, и лес, и даже суматошный город.
Он сам приехал меня забирать.
Он присел рядом, свежевыбритый, благоухающий дорогим парфюмом, и, к моей радости, не взял меня за руку, как это делал всегда.
- У меня к тебе предложение, - начал он. - Мой новый дом, тот на окраине, в Рябинках, почти готов, осталось только обставить и декорировать. Может, сначала займешься этим? Это не ссылка в деревню — я предлагаю тебе работу. Потом будешь заведовать этой резиденцией. Конечно, это не тот размах, на который ты способна, - руководить дворниками и садовниками - но ты сможешь там делать все, что тебе заблагорассудится. И, к тому же, получать зарплату, а не содержание. Не беспокойся: я буду бывать в Рябинках редко — основной бизнес у меня сейчас в Америке. Ну, так, что?
- Меня это устраивает, - неожиданно быстро согласилась я. В голове мелькнула мысль: «Что же, лучше плохой мир, чем хорошая война», - А что будет с домом в городе?
- Я выставлю его на продажу.
- Я не хочу туда возвращаться. Ты можешь дать распоряжение, чтобы мои вещи прямо сейчас отправили в Рябинки?
- Конечно, - он вынул из кармана мобильник.
Швейцария, похоже, пошла мне на пользу — я хотела начать новую жизнь в новом доме.
Глава 4. Дорога к себе
«Ермилов... Ермилов... - сверлила мои мозги неизвестно откуда знакомая мне фамилия. - Да что я мучаюсь-то? Позвонить Мишель, да спросить, кто был ее Хозяин, откуда. Может, какие документы есть, фотографии. Глядишь — ниточка какая отыщется!»
Позвонить... Только удобно ли сейчас? Милиция всех трясет, похороны, бумажные дела. Мои дела не так уж и к спеху, тем более, что самого Ермилова уже нет — с ним не встретишься, не побеседуешь.
Я подождала пару недель, внимательно отслеживая по газетам за ходом расследования гибели Ермилова. Впрочем, из прессы мало что удалось выловить, кроме кочующих из одной заметки в другую слов: «заказное убийство». Так это с самого начала понятно было...
Наконец, газетный шум вокруг криминальной разборки в Рябинках стал стихать, и я решилась позвонить Мишель. Набрала номер ее мобильного — телефон оказался отключен. Поколебавшись, я решила позвонить ребятам-охранникам. Только кому из них? И работают ли они еще там? Все-таки надо попробовать. И я позвонила Кириллу — другу погибшего Виталика.
На мое счастье, Кирилл был на месте, он сразу узнал меня и сообщил, что Мишель уже неделю как улетела в Америку, в головной офис Ермилова принимать дела.
- Какие еще дела? - не удержалась я от вопроса.
- Ну, она же — дочь Ермилова и, соответственно завещанию, его преемница. Теперь она — глава его концерна.
- До-о-чь? А я ничего и не знала! И она ни словом не обмолвилась!
- И мы, тетя Дуся, не знали. Сколько лет вместе, бок о бок прожили, а ни сном, ни духом... Может, они специально не афишировали своих отношений - так безопаснее. Вон и фамилия у нее другая была. А может, какие между ними непонятки были — нам откуда знать?
- И то верно, Кирюша, мы — люди посторонние... А скажи-ка, когда Мишель снова в Россию приедет?
- Не знаю, тетя Дуся. И она тоже не знает, сказала только перед отлетом, что как маленько в курс войдет, позвонит. А когда это будет — неизвестно.
- Спасибо, Кирюша. Тогда я когда-нибудь тебе попозже перезвоню, ты не возражаешь?
- Ну, что вы! Только рад буду. Ой, тетя Дуся! Совсем забыл: Мишель просила вам передать, что на ваше имя она открыла счет в нашей сберкассе, в Рябинках, там ваша зарплата за все годы, что вы у нас отработали...
***
Я опустила трубку и долго сидела возле телефонной тумбочки. Вот это — новость! Хоть стой, хоть падай. Да, но теперь, какое-то время тайна моего вероятного знакомства с погибшим Ермиловым будет оставаться нераскрытой. И сколько мне придется ждать? Когда теперь я Мишель увижу? Может быть, в лучшем случае, через месяц-два, а то и через полгода. И что, теперь сидеть и ничего не делать? Теперь, когда в моей, погруженной в полную темноту, памяти вспыхнул-таки тоненький лучик света? Когда появилась, наконец, надежда вспомнить все? Найти себя? Стать самой собой?
Нет, ждать нельзя! Надо действовать, пока этот лучик светит, пока он не потух, не потонул в беспамятной моей черноте. А что? Что делать-то?
И тут взгляд мой упал на потрепанную телефонную книгу, лежащую на тумбочке. Я раскрыла ее на странице с фамилиями, начинающимися на «Е». Ермиловых отыскалось около сорока человек. Может быть, хоть кто-то из них окажется родственником «моего» Ермилова?
***
И опять: «Нет, не знаем такого. Вероятно, однофамилец...» Снова, уже в который раз за прошедший после звонка Кириллу месяц, я разочарованно положила на место телефонную трубку. Сегодня я звонила последнему Ермилову, который был зарегистрирован в моей телефонной книге. Все, надежды нет. Значит, «мой» Ермилов или родом из другого места, или его родные не живут здесь, или их не существует, или они имеют другие фамилии.
Есть еще один вариант: фамилий его родственников нет в телефонной книге. Или в этой телефонной книге, издания десятилетней давности. Вот я дура какая! Тогда, десять лет назад, телефоны-то далеко не у всех желающих были, сейчас — только деньги заплати, сразу поставят! Поиски продолжаются! Надо только приобрести книгу, выпущенную недавно. Еще есть городские справочные бюро, да в конце-концов объявление можно в газету дать или в программу «Жди меня» на телевидении. Да, но сначала доведу до конца телефонное дело, а потом, глядишь, и Мишель из Америки вернется.
Глава 5. Брат
Уф! И вот я снова в Москве. Два месяца бешеной работы, тревог и волнений позади - не так-то это просто быть современной Золушкой. Наконец-то есть время — два дня — чтобы немного отдохнуть и подробно заняться своими собственными делами. Ну, почти своими — его завещанием. Впрочем, ту часть, которая относится ко мне, поверенный с тусклой фамилией Иванов и с бесцветными маленькими глазами разъяснил «от и до», но там есть еще несколько пунктов, относящихся к другим наследникам, на которые в спешке послепохоронных дней я не особенно обратила внимание, доверившись Иванову. А вдруг там какой подвох? Кто эти наследники? Родственники? Кредиторы? Вымогатели?
Я вынула толстую кожаную папку из сейфа — любил он шикарные вещи. Он. Хозяин. Отец. Да, отец, пусть мной и нелюбимый, но по-своему меня любящий, из любви ко мне сломавший мою личную жизнь. Что же, действительно, иногда благими намерениями одних — благими с их точки зрения — вымощена дорога в ад для других. Но и отец в рай тоже не попадет — с его-то грехами. Отец. Теперь я должна называть его так.
Щелкнули блестящие кнопочки — папка, дохнув приятным запахом кожи, предупредительно раскрылась, и передо мной легли на стол несколько листов дорогой бумаги — вот оно, завещание - итог его жизни. В папке лежали еще копии каких-то документов, но я решила сначала внимательно ознакомиться с завещанием. С моей частью было все верно: Иванов был предельно точен. А вот и эти таинственные наследники: Ермилова Александра Никитична и Ермилов Андрей Сергеевич. Суммы им завещаны приличные, но для его состояния — не потеря. Ермиловы? Кто они? Судя по фамилии, родственники. Но я ничего о них не знаю!
Я взяла из папки копии документов. Свидетельство о расторжении брака... Оказывается, до встречи с моей мамой он был женат... Разошлись за полтора года до моего появления на свет. Я взяла из папки следующую бумажку. А это что? Копия свидетельства о рождении — Ермилов Андрей Сергеевич. Мать — Александра Никитична, отец — Сергей Сергеевич.
Вот это - да! У меня есть брат! Почему мне о нем ничего не известно? Что случилось тогда, 33 года назад? Почему произошло так, что отец не имел контактов с собственным сыном, с сыном, о котором мечтал всю жизнь?
Кто он, этот Андрей? Чем занимается? Какой у него характер, что он за человек? Боже мой, брат! брат!..
Я набрала номер Иванова.
- Добрый вечер, Виктор Викторович! Простите за поздний звонок, но не могли бы вы ответить на один вопрос... Да, спасибо... Скажите, бумаги по завещанию вы уже передали Ермиловым? Ах, вот оно как... Ну, что же тут поделать?.. Координаты Андрея Сергеевича у вас, разумеется, есть? Да, будьте так любезны... И еще раз прошу прощения за беспокойство, доброй вам ночи.
Итак, Александра Никитична умерла, Андрей свою долю и долю матери уже получил. А его адрес и телефон Иванов мне перешлет утром.
Интересно, какой он — мой нежданно обретенный брат?
Глава 6. Закрытая дверь
- Евдокия, - услышала я голос Марии Матвеевны, моей квартирной хозяйки. - Подь-ка сюды.
- Чего тебе, Марья?
Я вошла к ней в комнату. Мария лежала на кровати, она приболела сегодня, поднялось давление.
- Слышь, Николавна, - Мария приподнялась в постели на локте, - не съездишь ли в центральну аптеку? А то врач мне тута таблеток каких-то инпотр... интроп... не нашенских прописал, грит, тока в центре купить можно. Вон рецепт-то, на тунбочке.
- Съезжу, прямо сейчас и съезжу, Матвеевна.
- Да ты не торопися — он мене пачку-то одну дал, можно и завтра таблетки-то купить...
- Нет, я лучше сегодня, пока погода хорошая, завтра дождь обещали.
- Ну, как знашь...
Я вышла из дома и направилась к автобусной остановке. Центральная аптека — это же от нас почти через весь город ехать, ну да ладно...
***
Я уложила купленные лекарства в сумку и вышла из аптеки. Но вместо того, чтобы пойти к станции метро или к автобусной остановке, я повернула совсем в другую сторону, сама не понимая, почему. Просто шла, как будто шла по давно знакомому маршруту, по которому ходила каждый день, автоматически, как будто зная, куда иду, поворачивая в переулки и переходя улицы. Просто несли меня ноги куда-то — вот и все.
Я вошла во двор, окруженный старыми четырехэтажными домами, украшенными обветшалой лепниной. Два дома были покрашены в когда-то розовый цвет, один в голубой. Здания окружали двор с трех сторон, как бы образуя большую букву «П», с четвертой стороны к двору примыкал старый сквер, заросший таким густым кустарником, что казался кусочком настоящего леса. Не колеблясь, я подошла к дверям крайнего подъезда голубого дома. На дверях был кодовый замок, но я знала, почему-то была твердо уверена, что мне непременно надо войти туда! Я присела на скамейку перед подъездом. В это время дверь изнутри отворилась и из подъезда стала выходить какая-то женщина с детской коляской. Ей было неудобно одновременно держать тяжелую дверь и толкать коляску с малышом.
- Минуточку, я помогу вам, - сказала я, поднимаясь со скамейки и придерживая рукой дверь.
- Спасибо! - женщина развернула коляску и быстрым шагом поспешила прочь.
А я вошла в подъезд, знакомо пахнущий кошачьей мочой. Поднялась на третий этаж и остановилась перед дверью, обитой коричневым потресканным от старости дерматином. Да, это была та самая дверь, которую я много раз видела во сне, в которую я пыталась, но никак не могла войти, за которой — в этом у меня не было никакого сомнения — меня ждет кто-то или что-то, что внесет ясность в мою жизнь. Я перевела сбившееся от волнения дыхание, отыскала взглядом дверной звонок — он не был вырван, как было во сне, - и позвонила. За дверью было тихо. Я позвонила еще и еще раз. Никто не открыл.
В растерянности я простояла несколько минут на лестничной площадке, затем позвонила в соседнюю дверь. С той стороны послышались шаркающие шаги, клацнул замок, и в щель, ограниченную длиной цепочки, выглянула старушка.
- Не подскажете, когда соседи придут? - спросила я в подставленное к щели дряблое ухо.
- Не знаю, милая, этот, может, к вечеру, - она показала рукой на нужную мне дверь, - а те - махнула она в сторону двери других соседей, - в отпуске, через неделю будут.
- Спасибо вам! До свиданья...
Я вышла из подъезда и вновь присела на скамейку. И что теперь? Ехать домой или ждать здесь? Ждать чего? Или кого? Спрашивать всех входящих: «Извините, вы не из восьмой квартиры?». А дальше что? «Вы не знаете, почему я сюда пришла?» Бред какой-то. Хотя, что бы я сказала, если мне сейчас открыли дверь? Наверное, то же самое.
Глава 7. Сестра
Ну не могу я! Я не могу тратить его деньги... Я просидел дома неделю, периодически открывая кейс и перекладывая остро пахнущие зеленоватые пачки долларов. Хм, кто это сказал, что деньги не пахнут? Нет, запах у них еще тот... Я захлопывал чемоданчик и засовывал его на место — за шкаф. До следующего дня. До следующего искушения. До следующего «нет».
А потом я снова вышел на работу. Мои тетеньки: бухгалтерши, экономистки, секретарши — вся контора - встретили меня, как блудного сына, наконец-то прибывшего домой из дальних странствий.
- И где же вы, голубчик, так долго пропадали? В отпуске? А у нас без вас проблемы: все ломается, компьютеры зависают, сеть не работает... Вы уж не исчезайте больше! - чуть не бросившись мне на шею, жарко выдохнула главный бухгалтер Ванда Васильевна. - Мы без вас, как без рук!
Надо же, какой темперамент, какая искренность! А я ее всегда за мегеру считал: суровый взгляд из под выщипанных в ниточку бровей и багровая помада на губах не способствовали развитию к ней моей симпатии. Но верно говорят - внешность обманчива.
Нет, милые, теперь не исчезну. Я по вам, по теткам моим, тоже соскучился. У меня ведь, по сути, кроме вас никого и не осталось. Вы — моя семья. Ну, разве нет? И пирожками кормите, и подарки к 23-му февраля дарите, а кассир Виктория Борисовна даже как-то пуговку к рубашке пришила, хоть я и сам это мог бы сделать.
И я вновь стал ползать у их ног с кабелем в зубах, глядеть на голые по случаю уже наступившего лета коленки, любоваться, благодаря босоножкам, разноцветным педикюром и невольно слушать откровенные женские истории. И с чего я решил было, что ненавижу эту работу?
А его деньги, спрятанные за шкафом, мне не нужны. Я бы их вернул, но кому?
В субботу, в честно заработанный выходной, я все-таки поехал на барахолку — искать будильник. Я долго бродил среди рядов, заваленных всяким хозяйственным хламом. Гвозди, болты, гайки, сантехника, велосипеды, инструменты, радио- и телевизионные детали — чего тут только не было! Будильников хватало тоже — больших и маленьких, любых форм и всех цветов радуги. Выбирай - не хочу!
И я его нашел. Наверное, это был брат-близнец моего будильника, почившего в бозе много лет назад. Металлический корпус цвета морской волны, слегка тронутый коррозией, две блестящие острые ножки и пластинка-упор сзади. Я взял его в руки и завел. Будильник деловито затикал, звонок работал тоже. И звук его был тот самый - знакомый, родной.
- Бери, парень, работает, как часы! - мужик-продавец, сидящий на раскладном стуле возле своего железного товара, разложенного на куске линялого брезента, расстеленного прямо на земле, рассмеялся, довольный своим каламбуром. - Червонец всего - даром, считай!
Конечно, это даром. Бесценная вещь, немного ржавое сокровище — привет из детства.
Я расплатился с мужиком и положил тикающий антиквариат в пакет. И так, под тиканье — тик-так — раз-два - зашагал в сторону метро. Осталось купить булку для голубя и с ним вдвоем отметить удачную покупку.
Я сидел на своей скамейке в сквере возле дома и крошил белый хлеб моему крылатому другу. Рядом со мной стоял будильник и сосредоточенно тикал. Я наверное, странно смотрелся со стороны: мужчина за сорок со старым будильником и голубем, который склевывал крошки прямо с ботинок. Ну и что? Я ведь никому не мешал...
- Не подскажете, который сейчас час?
Я поднял голову: напротив меня стояла симпатичная женщина.
- Вряд ли смогу это сделать, - я встал и посмотрел на будильник. - Я выставил его наугад.
- Где вы отыскали такое допотопное чудо? - она с улыбкой кивнула на моего «соседа» по скамейке.
- На барахолке... Там еще не такое можно увидеть.
- Никогда не была на барахолке... Впрочем, я не это хотела спросить: я и сама вижу, что ваш будильник, похоже, показывает иркутское время. Я, вообще-то, ищу дом №7«б». Тут такой старый район, здания облупленные, номеров не видно, уже полчаса здесь без толку плутаю...
- Да вот он, сразу за этими кустами, по тропочке пройдите, так будет ближе.
- Вы что, местный житель? Все закоулки вам известны?
- Я в этом доме с рождения живу и не только закоулки, всех соседей знаю, их родственников, знакомых и даже любовников и любовниц. Кто где работает, когда домой приходит, какую еду предпочитает, какие передачи по телевизору смотрит...
Женщина весело рассмеялась, а потом спросила:
- Так вы, оказывается, — настоящий клад! Тогда вопрос на засыпку: может, подскажете, где сейчас находится Ермилов Андрей Сергеевич, дома ли он?
- Нет его дома. Сейчас он кормит жирного голубя в сквере и разговаривает с очень приятной женщиной. Чем могу быть вам полезен?
Глаза женщины враз стали серьезными. Она на секунду смешалась, сжимая в руках сумочку, потом решительно шагнула ко мне, протянув вперед правую руку.
- Тогда давайте знакомиться: я — ваша младшая сестра.
Эпилог. Мама
Пожилая женщина сидела на скамеечке перед подъездом, держа на коленях потертую кошелку, с какими обычно ходят в магазин старушки. Можно было подумать, что она собралась за чем-то в магазин, вышла из дома и присела на минуточку, чтобы проверить взяла ли с собой деньги и ключи. Присела и задумалась, опустив голову, - так частенько бывает со старыми людьми - и потекли минуточки одна за одной, одна за одной...
Наконец, женщина подняла глаза и медленно встала, негромко проговорив:
- Ну что же, хватит ждать у моря погоды, надо идти. Матвеевна, поди, меня уже потеряла, да и хлеба нужно бы купить. А сюда можно и завтра приехать. Вечером. Бабушка сказала, что «этот» к вечеру приходит. Этот? Кто он? Я даже не спросила, как зовут этого человека...
Она одернула кофточку, пробежала пальцами по пуговкам — все ли застегнуты, и направилась было к выходу со двора, как вдруг позади себя она услышала чьи-то шаги и голос, женский голос, невероятно знакомый и почти родной:
- ...Так вот где вы, ой, где ты живешь! Я бы ни за что этот дом сама не отыскала...
Женщина оглянулась: к только что покинутой ей скамейке шла Мишель, а рядом с ней... рядом с ней...
Женщина охнула и схватилась рукой за сердце:
- Боже мой! - выдохнула она потрясенно. - Андрюша! Андрюшенька!
Кошелка упала на тротуар, из расстегнувшегося при падении кошелька с негромким звоном посыпались, покатились копеечки. И если бы те двое не подбежали, не подхватили под локти, - сама бы упала.
- Дуся? Как ты здесь оказалась? - воскликнула Мишель, заглядывая в лицо женщины.
А он — высокий, красивый, единственный, тот, которого она потеряла несколько лет тому назад, он уже целовал ее волосы, все крепче и крепче прижимая ее к себе.
- Мама! Где ты была так долго?..
2010 г.