Давно было-то, я тогда ещё штаны на одной лямке носил. А сколь годов, уж и не вспомню.
В наших краях всякой живности полно было, от рогатых до пернатых. По весне одних уток – пород десять прилетало. Лысухи там, нырки, поганки… Цапли тоже, гуси опять же, журавли на поля. А вот лебедей, слышь-ко, не было. Они дальше пролетали, на север.
А в тот год одна пара задержалась над нашим прудом-озером. Покружили, покружили над водой да и сели в камышах. Дед Шишка видел. Заприметил это дело и скорей к управляющему, дескать, народу объяви, что лебеди прилетели, чтоб не спугнули и чтоб с острогами в камышах не лазили – авось и приживётся птица. Такое вот дело.
Народ-то наш с пониманием, никого и упреждать не надо, и так все знают, что лебедь – не лысуха, даже дети об этом понимают. Так-то оно так, да ведь в семье не без урода. У нас за конным двором тогда Вася Щербатый жил. Браконьерил всё. И егерь ему не указ. А Щербатым прозвали потому, что мужики ему, почитай, половину зубов повыбивали за пакости его. Так вот этот Вася повадился вечерами к камышам плавать. Раз ему сказали, два, так ведь всё не унимается, говорит, мол, морды там ставит.
А лебёдушка, слышь-ко, уж и парить села, ага. Снеслась, стало быть, жить собрались у нас. А сам-то рядом всё, охраняет её. И никого ведь не боится. Да и что ему, лебедь – птица сильная, на него ни коршун, ни лиса не идут, крылом насмерть зашибёт. Даже мужику может руку сломать, о, как!
На яйцах птице сидеть долго тяжко. Голодно, да и размяться надо. Вот сам-то и подменял свою половину, пока та кормилась. Как уж так птицы осторожность потеряли, а только в один из вечеров лебёдушка вышла на чистую воду. А тут, откуда ни возьмись, Вася Щербатый со своей берданкой на лодке. И первым выстрелом её, сердешную, наповал, картечью. Сам-то с гнезда взмыл, кричит, кругами вьётся вокруг своей-то. Вася из берданки да по нему палит. Попасть-то не смог, а лебедь покричал, полетал, да слетел в камыши – гнездо у него, вишь, никак не бросить. И там затих. А этот, стало быть, лебёдушку в лодку и к дальнему берегу, чтоб, значит, не увидели его. А увидели. Поймали мужики, излупцевали так, что живого места не осталось. Евоной же берданкой дубасили. А потом и её изломали и в озеро скинули. Щербатый месяца два тогда в больнице провалялся. А кто бил – не сказал. Забоялся.
Ну вот. Птенцы повывелись. Пятеро. Отец их сперва прятал, потом стал на чистую воду водить. Малыши послушные были – чуть что, сразу отцу под крылья. Да ведь никто и не тронет. Вася хворый, а других и нету.
А там уж малыши на крыло вставать начали. Потихоньку, помаленьку, взлетели. И кругами по-над озером. А отец чего-то покрикивает, учит, стало быть.
Осень пришла. Лист опал, похолодало. Вася Щербатый с больницы вернулся. Чёрный, тощий и злой. Деваться ему некуда, жить на что-то надо, поплыл он сети ставить, на карася, значит.
А семья лебяжья об эту пору прощальный круг над озером делала. Ну а тут Вася на лодке. Отец детям своим что-то крикнул, и те, все пятеро, потянулись вслед за стаей лебединой, она как раз мимо пролетала. А сам кругами стал высоту набирать. Выше и выше, уж и не видно стало его. Потом крылья сложил и камнем вниз. Прямо на лодку, в которой Вася со своими сетями сидел. Крик того лебедя по сю пору в ушах у меня, как труба иерихонская. Миг какой-то, лебедь со всего маху и прямо в Щербатого. Хряснуло так, что на всё озеро слышно было. Ничего от Васи не осталось, только перья лебяжьи на воде и щепки от Васиной лодки. Такие вот дела. Мужики-то потом шарили, конечно. Баграми, бреднем тянули с лодок, да только ничего не вытянули, не нашли.
А лебеди больше на наше озеро не прилетали, ни через год, ни через пять. Гордые они, слышь-ко, помнят обиду-то...