Два пропавших друга

 
         Когда я жил в Саратове, было у меня два друга. Вернее, друзей-то у меня было много, но эти особенные. Потому что в один прекрасный день они вдруг исчезли из Саратова в неизвестном направлении. Как растворились. Одного звали Колька Иванов, а другого – Володька Сычев. Колька работал лаборантом на химфаке университета. А с Володькой мы учились вместе на геологическом. И когда мы с Володькой были уже на третьем курсе, он  исчез. Вместе с Колькой. Ну, с Колькой все понятно. Лаборант. Терять нечего. Хотя был он всегда такой рассудительный, себе на уме, и гордился тем, что его дед был купцом первой гильдии. Но Володька-то! С третьего курса! Романтика? Я знал, что он тайно пописывал стихи, а свои курсовые работы начинал примерно так: «На бескрайних просторах мелового моря процветали белемнителлы…». Позже эти две мятежных души признались мне, что Саратов они покинули в поисках себя, что им все здесь осточертело и они решили резко изменить свою жизнь. А никому не сказали об этом – чтобы не сглазить. Забегая вперед, скажу, что Колька потом стал писателем. Известны его книжки «Пушкинский возраст», «Время мужества», рассказы. А Володька стал поэтом. У него вышло несколько сборников стихов. Лишь я, окончив университет, так и остался геологом. Преподавал студентам геолфака, ездил в экспедиции, писал научные статьи. В общем, обычная повседневная рутина научного сотрудника. Это потом меня понесло по бурным волнам житейского моря. А тогда… Мог ли я предвидеть, что спустя несколько лет, также как и эти мои друзья, рвану в Москву, которая, как мне казалось, решит все мои проблемы. Что декабрьским вечером 1969-го я буду стоять на платформе у вагона поезда Саратов-Москва. Будет порошить снег. А все мое имущество будет составлять 120 руб., да чемодан, в котором была пара белья, костюм и несколько книг по геологии.


                Как я нашел Володьку Сычева

         Весенняя сессия закончилась, четвертый курс остался позади и я болтался в душном Саратове, в ожидании отъезда на Северный Кавказ, на студенческую геологическую практику. Уже наступил июль, а отъезд все откладывался, так как были  не до конца согласованы некоторые детали поездки. А согласовывать было что, потому что маршрут предстоял грандиозный. Сначала нашей группе из 12-ти человек предстояло поездом доехать до Астрахани. И уже оттуда на арендованном автобусе через Кисловодск, Минеральные Воды, Ессентуки, Ростов - на -  Дону, Орджоникидзе и Нальчик добраться    до конечной цели нашего путешествия – вольфрамо-молибденового месторождения Тырныауз.

         Стоял невыносимо жаркий день. Все, кто мог, рванули на Волгу, на Зеленый остров.
Раньше до острова можно было добраться на речных трамвайчиках  или на знаменитых саратовских лодках-гулянках. Но недавно построили автодорожный мост, который в своей наиболее низкой части опорами стоит на Зеленом острове. Так что к услугам отдыхающих появился еще и троллейбус. Он шел через мост из Саратова в Энгельс и делал остановку прямо перед лестничным спуском на пляж. Обычно я добирался до пляжа по мосту пешим порядком, но на  этот раз выбрал троллейбус, о чем здорово пожалел, так как на выходе под мощным натиском пассажиров буквально выпал из него, весь изрядно взмокший и помятый – не я один горел желанием добраться до спасительной волжской прохлады.

        Народу на пляже было – не продохнуть. Едва раздевшись, я бросился в воду и долго плавал и бултыхался, освобождаясь от пропитавшего тело июльского зноя. Наконец, выбрался на берег, сделал несколько шагов и …. Теория вероятности здесь отдыхает. Передо мной стоял Володька Сычев, собственной персоной! Мы несколько мгновений оторопело смотрели друг на друга, затем обнялись.
- Ты где пропадал? – Я смотрел на него, на его крепкую, чуть массивную фигуру. Все тот же. Лишь в выражении лица что-то изменилось. Возмужал.
- Долго рассказывать. Вчера только приехали. Хотел к тебе сегодня вечером зайти.
- Приехали? Ты что, не один?
- Знакомься, моя жена Вера.
         Рядом с ним стояла, едва достигая ему до плеча, симпатичная стройная девушка.
- Так поехали ко мне. Там все и расскажешь.
      Побарахтавшись еще в Волге, мы собрались.
   
       Надо сказать, что к тому времени, и я тоже успел распрощаться со своей свободой. Жена Юля была студенткой мединститута и с глазами, которые поставили крест на моей вольнице. Надо признаться, я еще не освободился от некоторых холостяцких привычек, как, наверное, и сам Володька. Вот и сейчас,  мы с ним, не сговариваясь, сдали Юле его Веру (у женщин всегда найдется, о чем поговорить) и отправились в город отметить встречу.
 

                Сашка и «Ундервуд»

       Прежде всего, мы решили зайти за Сашкой Носом. Главной его особенностью, кроме внушительного носа, за что он и получил свое прозвище, была страсть к чтению. Сашка проживал в самом центре города на углу улицы Горького и Кировского проспекта в бывшей гостинице, приспособленной под жилье. В его комнате-пенале, которая когда-то была гостиничным номером, прямо от пола до уровня головы вдоль одной из стен лежали книги. Вся мебель в комнате состояла из двух гвоздей, вбитых в стену и  играющих роль гардероба, старого дивана «а ля Обломов», небольшого стола у окна  и единственного стула. На столе царила гордость Сашки – старинная  пишущая машинка «Ундервуд», которую он нашел во дворе рядом с мусорным контейнером. Сашка довел машинку «до ума» и вдруг заразился страстью к писательству. Все написанное он складывал в стол и никому не показывал. Возможно, считал, что результаты его писательского труда недостойны публикации. Возможно, были и другие причины, хотя  порой мне казалось, что ему доставляет удовольствие именно сам процесс. Насколько я знал, сейчас Сашка  корпел над повестью о футболистах. А узнал я об этом потому, что недавно совершенно неожиданно он дал мне прочесть из нее несколько глав. Мне, кстати, понравилось. Написано было интересно, увлекательно, и о жизни игроков, их судьбах, и о «закулисных», малоизвестных простому болельщику сторонах футбола. Но это и понятно – Сашка был страстным болельщиком саратовской футбольной команды «Сокол», дружил со многими игроками, был в команде своим человеком и вообще считал, что если «Сокол» не команда, то и Волга не река. Сам же Сашка работал на телефонной станции то ли наладчиком, то ли сменным техником. Во всяком случае, дома мы его застали. Дверь в комнату была приоткрыта, а ее хозяин сидел за своим «Ундервудом» и что-то настукивал.
- Ну, ты, Лев Толстой! Бросай свои нетленки. Посмотри, кого я привел.
Сашка обернулся.
- Сыч! Откуда ты свалился? Сколько зим?
- Ну, зим, положим, всего одна, - усмехнулся Володька.
- Так, рассказывай!
- В ресторане расскажет, - прервал я их диалог. – Ты давай собирайся и спускаемся.

       Спустились мы в ресторан в буквальном смысле. Дело в том, что Сашка жил на четвертом этаже, а ресторан  находился внизу. Так что, нам потребовалось лишь выйти из подъезда, и через несколько шагов снова войти в то же здание, только  уже через стеклянные двери, над которыми неоном светилось – «Ресторан Россия».
- Ну, давай, рассказывай! – нетерпеливо продолжил Сашка, после того, как мы устроились за столиком у открытого окна и сделали заказ.
- Да, подожди ты. Выпьем сначала.
     На столе уже оформились закуска и графинчик водки.


                Как Володька оказался на Камчатке

     - Ну, давай рассказывай! Где ты пропадал, как и что? – набросились мы с Носом на Володьку после первой рюмки «за встречу».
     - Так вот, - начал он, – мы с Колькой Ивановым задумали уехать из Саратова, когда я еще был на середине третьего курса. Кольке  на химфаке надоела работа лаборанта, все эти пробирки, химикаты. Он мечтал стать писателем и видел себя на этом поприще только в Москве. Я тоже что-то охладел к геологии, к учебе. Меня охватило жгучее желание куда-то уехать, заняться настоящей мужской работой, набраться жизненного опыта, впечатлений, писать стихи. Но в Москву меня не тянуло. Хотелось туда, на Дальний Восток. Камчатка, Сахалин, Курилы! Романтика! Мне казалось, что именно там я найду, то  о чем мечтал. Короче, в Москве наши пути-дорожки с Колькой разошлись. Он остался в столице. У него там жили какие-то родственники, так что на первое время пристанище ему было обеспечено. Ну, а я взял билет на Петропавловск-Камчатский. У меня там не было никого. Летел на удачу. Почему-то была твердая уверенность, что все будет нормально, не пропаду. Из Елизово – это там у них аэропорт, добрался до Петропавловска. Остановился где-то в конце Авачинской бухты, в небольшой гостинице.  - Устроившись,  вышел осмотреться, - продолжал Володька после того, как мы пропустили по второй – традиционной  гусарской «за дам», - Авачинская бухта была прямо передо мной.  Слева она изгибалась в виде длинной дуги, а справа едва проглядывалась за огромными портовыми кранами. Был разгар весенней путины. К причалам то и дело подходили траулеры и сейнеры с рыбой. Ее тут же разгружали в фуры, грузовики и даже в самосвалы. Пока я наблюдал всю эту картину, почти к самому  крыльцу подъехал самосвал, полный рыбы. Водитель с продавщицей тут же под стеной расстелили  здоровенный тент, и рыба серебряным водопадом низверглась на него. Началась бойкая торговля. Была в основном горбуша и семга, встречался кежуч. Но это я уже потом стал различать их, когда самому пришлось оказаться на траулере. А получилось это так.


                Как Володька попал на траулер

  Номер мой в гостинице был на четверых. Со мной проживали еще трое парней. Здесь во всю шло застолье. Приходили и уходили гости, шум, веселье. Прошло уже двое суток, как я прилетел, а праздник не прекращался. Наконец, они обратили на меня свое внимание.
- Ну, чего ты там сопишь? Давай присаживайся, - обратился ко мне один из них.
Было уже поздно, и я действительно с недовольным видом ворочался на своей койке, давая понять, что вся эта их пьянка меня уже  достала. Я подсел к столу. Тот, кто меня пригласил, был с виду довольно крепкий бородач лет тридцати. Мне показалось, что он в этой компании был за старшего.
- Гена,- представился он. – Как видишь, не крокодил.
Надо было понимать, что он таким образом выказывал мне свою благосклонность и дружелюбие.
- Миша, но не косолапый, - поддержал шутливый тон бородача худощавый скуластый парень с жилистыми руками.
- Олдыс, - с серьезным видом завершил знакомство третий. Он был невысокого роста, но широк в плечах, с крутой грудью, в нем чувствовалась сила. Этакий Покатигорошек из сказки. Лицо смуглое, с раскосыми глазами. Как оказалось, он был из местных аборигенов –  коряков.
- Владимир, но миром пока не владею, - не остался в долгу и я.
      Гена разлил водку по стаканам.
- Ну, что ж, давайте выпьем за знакомство. По всему видно парень свой. Я к тебе второй день приглядываюсь. Давай выкладывай, кто ты, да откуда. Чувствую, что скребет тебя что-то по душе.    
      Я вдруг поверил в этих ребят. У меня действительно «скребло», но тревога неопределенности куда-то исчезла. Я рассказал, что отслужил в армии, на середине учебы бросил университет, и вообще как меня занесло на Камчатку. А сейчас вот не знаю, куда податься, с чего начать?
- Да, нет проблем! Давай к нам на РМТ.
- А что это?
- Рыболовецкий морозильный траулер, - расшифровал Миша.
     Оказалось, что их траулер с уловом рыбы несколько дней назад прибыл в бухту для разгрузки и заодно произвести мелкий ремонт. Послезавтра намечен выход в море. А пока большая часть команды отпущена на берег отдохнуть и расслабиться.
- Завтра утром пойдем к старпому и все устроим, - авторитетно заверил меня Гена.

     Сам же он работал бригадиром тральщиков, Миша был по технической части и присматривал за морозильными установками. Олдыс был палубным матросом, как потом выяснилось, работенка не из легких. Ребята немного рассказали о себе. Геннадий и Михаил были из одного села Северные Коряки, недалеко от Петропавловска, а Олдыс -  из какого-то оленеводческого поселка на севере Камчатки. Он каждую путину  регулярно приезжает на заработки, копит на свадьбу. Михаил тоже был холост, зато у Геннадия уже двое ребятишек – сынок и дочка.

     Утром с Геннадием мы были на траулере. Старший помощник капитана, оценивающе посмотрел на меня, и я без лишних разговоров был зачислен в штат на должность палубного матроса.
     Итак, удача сопутствовала мне! Все получилось так, как я хотел. Камчатка, море, настоящая мужская работа, рядом крепкие, мужественные парни, которые не подведут, выручат! О большем я и мечтать не мог!

     Володька замолчал ненадолго. Потом наполнил рюмки.
- Выпьем за удачу! Знаете, старики? Теперь я убедился, удача просто так не приходит. Надо только быть смелее и решительнее. Я, например, ни разу не пожалел о том, что вот так, не раздумывая, рванул туда.
- Вообще, скажу вам, ребята там классные, - продолжил он. – В море между людьми совсем другие отношения. Там сразу видно, кто есть кто. Особенно в шторм, или когда идет большая рыба. Только успевай поворачиваться. Полная самоотдача и взаимовыручка.
     Вдруг выражение лица у Володьки изменилось, обозначились скулы. Помните, я говорил вам о Мишке с траулера? Знаете, есть такие люди, которые в обыденной жизни ничем особенным не выделяются, а когда потребуется, могут совершить подвиг. Вот Мишка был из таких.
И Володька рассказ о случае, произошедшем на их траулере.


                Авария

     Они промышляли в Охотском море, где-то  в шестидесяти километрах от берега. Был солнечный день, сверкающая морская гладь уходила за горизонт, рыба шла косяком, настроение у всех отличное, как неожиданно взвыла сирена. Тревога! Авария в морозильном помещении! Все, кто находился поблизости, бросились туда. Но войти внутрь никто не решался. Из глубины морозильника доносилось сильное шипение, а, стоявшие рядом с входом,  почувствовали охвативший их леденящий холод.
- Всем отойти! Бросить курить и не зажигать спичек! – Это кричал примчавшийся на звук сирены Мишка.

     Как потом выяснилось, у одной из морозильных установок под большим давлением сорвало вентиль, и теперь сжиженный аммиак с шумом рвался наружу. Но Мишке всего этого объяснять было не надо. Это была его работа – присматривать за морозильниками. Он сразу понял, в чем дело, и прекрасно знал, чем может быть чревата такая авария.
 
     Я слушал Володьку и тоже мысленно оценил ту ситуацию. Она не сулила ничего хорошего. Еще из университетского курса по неорганической химии я помнил, что на воздухе сжиженный аммиак при испарении поглощает тепло, и этот процесс сопровождается сильным понижением температуры. Вырвавшийся на волю аммиак нес и другие «неприятности». При соединении с кислородом воздуха он мог образовывать мощную взрывоопасную смесь, готовую воспламениться от одной спички. И тогда от траулера на «сверкающей морской глади» остались бы одни обломки.
- Всем отойти! – повторил Мишка. – Мне нужны защитные очки и респиратор.
  Через минуту все это у него было, и Мишка шагнул в ледяную преисподню.

      Он знал, что в морозильном помещении, рядом с входом находился инструментальный шкафчик, в котором был запасной вентиль. Помещение было заполнено обжигающим аммиачным туманом. С трудом дыша через респиратор, который прямо на глазах покрылся инеем, почти на ощупь, взяв в шкафчике вентиль, Миша двинулся в сторону шипящей струи. Картина была безрадостная. Аварийный вентиль, весь в снежно-ледяной шапке, хотя и остался на резьбе, но кран с него был сорван. Это уже лучше. Миша почти не гнущимися обмороженными руками, с трудом удерживая гаечный ключ,  стал свинчивать остатки вентиля. Действовать пришлось практически вслепую, так как сквозь очки почти ничего не было видно, но они хотя бы защищали глаза от аммиака. Дышать тоже становилось все труднее, и только благодаря шедшему изо рта теплу, через респиратор еще поступали скудные порции отравленного воздуха. Наконец, удалось поставить исправный вентиль, и сразу наступила мертвая тишина. Прошло всего около десяти минут, но они  всем показались вечностью. Набрав в легкие воздуха, Володька с Олдысом бросились внутрь и недалеко от входа наткнулись на лежащего Мишку. Вытащить его на палубу, на свежий воздух, было делом нескольких секунд. Сорвали очки, респиратор и…отшатнулись. За исключением светлых кругов вокруг глаз и рта, лицо представляло собой темно-багровый волдырь. Руки были немногим лучше. Но Мишка! Их друг Мишка был жив! Он приоткрыл глаза и его губы едва шевельнулись. Возможно, он хотел сказать: «Ребята, я сделал это!». Относить его в медпункт не стали. Рядом уже был судовой врач. На Мишке разрезали одежду – тело пострадало меньше, но все равно, следов обморожения было достаточно. Врач достал из своего «тревожного чемоданчика» несколько флаконов какого-то средства и, как из пульверизатора, буквально залил им Мишку.
 -Его срочно нужно госпитализировать, - сказал врач.
- Свяжись с берегом, с Соболево. Пусть высылают вертолет с бригадой врачей, -
крикнул радисту стоявший рядом капитан.
Соболево находилось на западном побережье Камчатки, и было к нам ближе всего.
 - Остальные все по рабочим местам, - добавил он.

       Народ стал расходиться. Володьку и Олдыса  оставили вместе с врачом около Мишки. Через час вертолет уже завис над траулером. С него спустили на тросах люльку, в которую осторожно положили Мишку, люльку втянули обратно в вертолет, и тот взял курс на Петропавловск-Камчатский.
- Меня это событие потрясло,- прервал свой рассказ Володька. – Вдруг сами собой пришли в голову строки. Я выхватил из нагрудного кармана спецовки блокнот и карандаш, которые всегда держал при себе и стал лихорадочно записывать эти строки. Они стояли перед моими глазами. Это было необыкновенное, ни с чем не сравнимое чувство. Несмотря на весь драматизм произошедшего,  меня где-то в глубине души охватило радостное ощущение легкости, с которой рождались стихи. Неужели для этого нужно испытать потрясение? Я и раньше сочинял, но ничего подобного со мной не происходило. Я пошел к Геннадию, показал стихи. Тот сильно переживал случившееся, ведь они с Мишкой были не только земляками, но и по-настоящему дружили.
- Да-а,- выдавил он из себя. – Кто бы мог подумать, что весельчак и балагур Мишка способен на такой самоотверженный поступок? А насчет твоих стихов давай так сделаем – покажем их капитану траулера.
- Молодец, Сычев! - сказал капитан. – здорово написано, за душу берет. Не ожидал от тебя. Вот уж не знал, что у нас на судне имеются свои поэты. Тут вот какое дело. Не знаю уж от кого, скорее всего от врачей с вертолета, о подвиге Михаила прознали журналисты. Сегодня будет по радио прямой эфир  с берегом. Я о нем скажу, как капитан, Гена – как близкий друг, ну а ты… прочтешь свои стихи. Согласен?
Согласен ли он! Еще спрашивает! Вот так, на всю Камчатку прочесть свои стихи!



                Как Володька попал в Мурманск

     Для Володьки его выступление по радио имело последствие, о котором он и думать не мог. В редакции радио и телевидения в Петропавловске на него обратили внимание. И как только их траулер вернулся, с Володькой тотчас связались и пригласили к себе. А также попросили принести свои стихи, если таковые имеются. Спустя несколько дней его позвали снова. На этот раз Володьку встретила редактор молодежного отдела Светлана Астахова.               
 - Я попросила тебя прийти вот по какому поводу, -  сказала Светлана Володьке. Мне понравились твои стихи и я подумала, что тебе надо продолжить заниматься поэзией, своим литературным образованием, в непосредственной связи с писательской средой. Я звонила в Мурманск, там, в книжном издательстве работает мой сокурсник по университету. Рассказала ему о тебе. Он сказал, что им в отдел детской литературы требуется литсотрудник. Ну, так как тебе мое предложение? Если ты согласен, то можешь выезжать хоть завтра. Дорогу тебе они обещают оплатить.

         Ничего себе! Вот это повороты! Дальний Восток, теперь Крайний Север. А что? Где наша не пропадала! Полярные ночи, северное сияние, Северный ледовитый океан, поморы, карелы, вебсы, лопари, северный фольклор! Все это вихрем пронеслось в голове Володьки.
- О чем говорить! Конечно, согласен. Вот только с ребятами попрощаюсь.

       Перед отъездом Володька  решил навестить в больнице Мишку. До этого ребята вместе  с капитаном траулера побывали у него сразу же, как только вернулись с моря. К тому времени состояние Мишки значительно улучшилось. На лице ему пришлось делать пересадку кожи. Остальные части тела пострадали меньше, за исключением разве что рук. Голова Мишки, тогда как у мумии была вся забинтована. Были оставлены лишь две щелки для глаз и рта. Поверх одеяла лежали забинтованные по локти руки. Но врачи оценивали состояние Мишки оптимистично и считали, что месяца через два его можно будет выписывать.

        Володька пошел в больницу вместе с Геннадием. Он успел рассказать ему о своем решении ехать в Мурманск. Тот огорчился, но в целом поддержал.
         Мишку они застали в коридоре. Врачи уже разрешили ему вставать. Опершись на палку, он стоял у столика дежурной медсестры и они о чем-то мило беседовали.   Врачи пока не разрешали снимать повязку с его лица, поэтому парочка выглядела довольно забавно.
- Ну, ты, ловелас, кончай любезничать, принимай гостей.
Голова-мумия повернулась, глаза в щелках блеснули.
- Ребята, как я рад вас видеть!

     Уединились в небольшом холле на этаже. Здесь стояли несколько стульев, журнальный столик и старый продавленный диванчик. Устроившись на диванчике, Володька с Геннадием пододвинули столик и разложили закуску – красную икру, семгу, лимон, достали коньяк.
- По какому случаю праздник? – послышалось из щели в  мумии.
- Повод имеется. Володька вот уезжает.
- Ты чего это удумал? А кто стихи будет сочинять, если меня опять угораздит залезть куда-нибудь? – снова заговорила щель.- И куда собрался?
- Да вот в Мурманск приглашают, в книжном издательстве трудиться.
- И правильно! Ты поэт, творческая натура, тебе там самое место. А рыбаков здесь и без тебя пруд пруди. Хотя таких товарищей как ты еще поискать. Нам тебя будет не хватать. Так давайте  выпьем. Только как мне пить через эту щель?
- Все учтено могучим ураганом, - вступил в разговор Гена, доставая трубочку для коктейля, - кстати, а медсестричка нас не погонит?
- Все пучком, не волнуйся. У нас с ней полное взаимопонимание. Она, наоборот, на атасе стоять будет, - солидно заверил Мишка.
- Ладно, поехали, - продолжил он, - где там твоя трубочка? Ты старший, за тобой и тост, - Мишка с трудом поднял едва налитый стакан с коньяком. Его пальцы, хотя уже и наполовину свободные от бинтов, были еще слабы.
- Что ж, Владимир, - принял эстафету Гена, - за тебя, чтобы у тебя все сложилось. Напишешь книжку, смотри, не забудь прислать. Мы тут будем следить за твоими успехами. По душе ты нам пришелся. Ребята тебя уважали.
- И вам спасибо. Спасибо, что заметили меня тогда в гостинице, поддержали, приняли в свою команду. За это время я многое понял, многому научился. В море быстро взрослеешь. А ты, Мишка, поправляйся быстрее. Стране нужны здоровые герои. Оказывается у нас их скрывается немало, только.  Помнишь, как у Высоцкого: « …мы тоже можем ночь не досыпать и бродят многочисленные йоги, их, правда, очень трудно распознать…».
        На следующий день Володька улетел в Мурманск.


                На набережной. «Лебедев-Кумач»

        Мы сидели в ресторане и слушали рассказ Володьки. Порыв ветра надул занавеску у нашего окна словно парус.
- И море с грустною улыбкой-
Избыток женской теплоты-
Баюкало в железной зыбке
Своих измотанных владык, - неожиданно прочел стихи Володька.
Может быть, эта надутая занавеска унесла его мысли снова туда, на Камчатку, на морские просторы?
- Твои?
- Угу, - кивнул он.
- Молодец, здорово! – одобрили мы с Сашкой.
        Сгустились сумерки. Было уже около одиннадцати, и ресторан готовился к закрытию.
- Пошли на Волгу, - предложил Володька, -  заодно искупаемся.

        Прихватив с собой бутылочку  вина, все втроем отправились на набережную. Надо сказать, саратовская набережная очень красивая, особенно летом. Вся в цветах, которые террасами спускаются к Волге. Уютные беседки, ротонды, лавочки, асфальтированные пешеходные дорожки, в общем, все как надо. Набережную отстроили еще в 60-х, вместе с мостом, и с тех пор она стала излюбленным местом отдыха саратовцев. Назвали ее набережной Космонавтов. А раньше, как мне рассказывал мой дед, эта улица называлась Миллионная, как бы в горькую  насмешку над беднотой, которая здесь обитала. На краю обрывистого берега стояли жалкие лачуги, а вниз, к Волге, по облитому помоями, скользкому глинистому склону спускались редкие узкие лестницы, со сваренными из труб перильцами. В берег утыкались дощатые причалы-лавы, вдоль которых стояли на приколе лодки. Много лодок было и на самом берегу. Здесь их мужики ремонтировали, смолили, строили новые. Шла оживленная торговля рыбой, иногда прямо с лодок. Время от времени на берегу останавливался какой-нибудь цыганский табор с его кибитками, лошадьми, шатрами.  Жизнь на Миллионной протекала своя, простая, бедняцкая. Со временем лачуги исчезли,  склон стал намного чище, но в остальном  все оставалось по-прежнему, как в старые времена, пока не появились мост и вот эта набережная.

        Расположились мы в ротонде. Под нами плескалась Волга. На черной воде переливались выложенные светом фонарных столбов дорожки. Вверх по течению шлепал пассажирский пароходик. Он был весь освещен, доносилась музыка. Господи, да это же старый знакомец «Лебедев-Кумач» перебирает своими ножками-колесами! Последний из могикан. Он был построен еще до революции и принадлежал купцу Вахрушину – владельцу саратовского мельничного завода. Прежде «Лебедев-Кумач» назывался «Ласточкой», возил пассажиров, и время от времени использовался купцом для своих  увеселительных прогулок, с музыкой и цыганами, до которых был зело горазд. В те времена таких пароходов, пассажирских и грузовых, ходило по Волге множество.  Своими колесами-лопастями, они перемалывали Волгу от Астрахани до Рыбинска с ранней весны до ледостава. Помню, как мальчишкой, с отцом на рыбалке, сидели, бывало, у ночного костерка, где-нибудь на песчаном бережку Казачьего или Зеленого острова, хлебали, не торопясь, ушицу, время от времени проверяли закинутые донки, вдалеке светился огнями Саратов, а по Волге вот так же, как сейчас,  скользили пассажирские пароходы. А к «Лебедеву-Кумачу» у меня сохранилось какое-то особое теплое чувство, после того, как я сплавал на нем в Куйбышев, в гости к моему родному дядьке по матери – дяде Толе. В то время, примерно, в шестидесяти километрах выше Саратова строилась Балаковская ГЭС. Наступало знаменательное событие – перекрытие Волги-матушки. От русла Волги уже оставался узкий проход, когда я на «Лебедеве-Кумаче» отправился в свое путешествие. После нескольких часов хода вдруг послышался неясный гул. Вышел на палубу. Там уже толпились пассажиры, все смотрели вперед. Наш старенький пароход смело шел навстречу потоку воды, рвавшемуся из того самого  прохода. Гул нарастал. Вот вошли в горловину. Хорошо сказано – вошли. Не вошли, а вползли. Шум клокочущей под нами воды был такой, что приходилось кричать, чтобы тебя услышали. Пароходик весь трясло от неимоверного напряжения. Я глянул вниз, туда, где колеса, вгрызаясь в воду, сантиметр за сантиметром упорно проталкивали наше суденышко сквозь пенную бурлящую стихию. Прошло около часа, прежде чем наш героический корабль вышел победителем из этой неравной схватки. Теперь перед нами расстилалась волжская гладь, но и та  с жутковато ощутимой скоростью, единым гигантским пластом  устремлялась в прокрустово теснилище. Но это уже было не так страшно. Главное осталось позади. Меня вдруг охватило смешанное чувство благодарности, восхищения и одновременно  жалости к нашему старенькому пароходу, как к живому существу. Я погладил перила борта и с чувством сказал: «Молодец, старина!».

       Разделись и по широким ступеням спустились к Волге. Теплая вода ласково коснулась ног.
- Теперь неплохо было бы и по стаканчику пропустить, - сказал Володька, когда мы, наплававшись, вернулись в ротонду. Он достал бутылку вина. - Только где его взять, стаканчик этот? Придется из горла.
 - Ноу проблем, - Сашка извлек из кармана какую-то небольшую вещицу, артистично взмахнул ею  и у него в руках появился раскладной стаканчик.
- Ну, ты фокусник,- одобрительно кивнул Володька.
- Не фокусник, а голубчик, - парировал Сашка, - давай, наливай.
– А теперь, продолжай, что дальше-то было? Ну, прилетел ты в Мурманск. И что? – обратились мы к Володьке.
- Ну, во-первых, прилетел я в Москву, а уж в Мурманск добирался поездом. Попытался связаться с Колькой Ивановым, но не получилось. Да, и времени не было. Самолет из Петропавловска прилетел почти в три часа дня, а мне еще надо было успеть на поезд.

       В Мурманске, как и говорила Светлана, взяли меня  литсотрудником в отдел детской литературы. Работа в издательстве оказалась живой, интересной. Честно говоря, я не ожидал такого. Приходилось прочитывать массу стишков, сказок, рассказов, написанных детьми и взрослыми. Встречаться с авторами, редактировать, готовить к изданию. Зато у меня появилась возможность опубликовать свои стихи. Сейчас в Мурманском издательстве готовится к выпуску мой первый сборник.
- Ну, хорошо, а Вера? Она-то как у тебя появилась? – перебил я его.
- Как-как, - передразнил меня Володька, -  элементарно влюбился, как последний пацан, вот тебе и весь как.  Она работает в нашем отделе корректором. Сама, как и я, с Волги, только из Сызрани. Потом ее родители перебрались в Мурманск. Отец инженер-механик в пароходстве, мать медсестра в больнице. А здесь, в Саратове, живет ее тетка, вот у нее мы и остановились. Потом заедем в Вольск, к моим – они еще Веру не видели. А уж оттуда домой, в Мурманск.
- А вообще, скажу вам, - продолжил Володька прерванный мной рассказ о работе в издательстве, - иногда приходится трудновато, не хватает специального образования. Поэтому собираюсь поступать в Литературный институт на заочное. Вот приехал сюда, чтобы взять в университете справку, что я здесь учился.
- Учился, да не доучился. Но, все равно, я думаю, три года в университете не прошли даром. Когда книгу соберешься писать, вспомнишь и наш курс, как на студенческие практики ездили, в колхоз. Золотое времечко было.
; Это уж, точно. Помнишь, в колхозе на уборочной с местными парнями подрались?


                Наших бьют!

        Еще бы не помнить. Мы тогда отправились в сельский клуб на танцы. Деревенские сразу стали задираться. Показать, кто в доме хозяин. Извечное противостояние города и деревни. Мне кажется, деревенские всегда с затаенной завистью относились к городским, к их «красивой» жизни, что внешне выражалось обычно в агрессии и недоброжелательстве.  Из-за чего началась драка – я не видел. Вроде бы, из-за того, что несколько наших ребят вышли из клуба с местными девчонками. Вдруг, мы с Володькой услышали с улицы какой-то неясный шум, выкрики. Выскочили наружу и шагах в двадцати, в полумраке, едва освещаемом единственным фонарем на крыльце клуба, увидали наших – Серегу Кващука, Валерку Агарева и Тольку Кретова в окружении парней. Битва была в самом разгаре.
- Наших бьют!, - бросил боевой клич Володька.
Это еще неизвестно,  кто кого бьют. Серега, не смотря на свой низенький рост, был жилистым, вертким и по-хохляцки упрямым. К тому же армию прошел, правда, с тромбоном – служил в музыкальных частях и, кажется, даже карабина в руках не держал.   Валерка, высокий, под метр девяносто, с золотых приисков Бодайбо, парень с характером, хотя и не богатырского сложения. Толька же отличался злостью и язвительностью даже среди своих, а уж здесь он дал волю и языку и кулакам.
Я и Володька бросились в самую гущу. Мы с ним тоже не были мальчиками для битья. У меня к тому времени был второй разряд по боксу, а Володька вообще в армии отслужил   и, соответственно, обладал какими-то навыками, приобретенными в призыве. Дрались мы с остервенением, почти в полной темноте, лишь вблизи отличая своего от чужого. Неожиданно драка прекратилась. Наступила тишина. Устали. Намахались.
- Ну, ладно, закончили. Вы, я смотрю, ребята крепкие, не смотря, что городские. Приходите в клуб, когда захотите, никто вас не тронет, - тяжело дыша, проговорил один из наших «спарринг-партнеров», стирая кровь с разбитой губы.
Из клуба все еще раздавалась музыка, Майя Кристаллинская с пластинки на радиоле «Рапсодия» выводила: «А у нас во дворе, есть девчонка одна…».  Мы, ничего не ответив, молча развернулись и пошли к зданию школы, где разместили на постой наш курс. Танцевать расхотелось. Да и видок у нас был, прямо скажем, не для танцев. У Сереги стал заплывать левый глаз. Толька выбил себе палец, А Валерка Агарев держался за ухо. Как он при его росте  умудрился по уху заработать? Правда, я успел заметить, свое  преимущество в росте, как и длину рук он практически не использовал, и все время пытался войти в клинч. У Володьки на скуле тоже краснело пятно. Как выглядела моя физиономия, я не знал, но то, что никто не вскрикнул от испуга, меня успокоило. У всех на расхристанных  рубашках не было ни одной пуговицы, за исключением моей. Потому что на мне ее вообще не было, и я стоял голый по пояс. Вернее, это была даже не рубашка, а футболка, и когда ее с меня содрали, я не помню. В таком вот боевом виде, потрепанные, но не побежденные, мы и явились в школу.    
      Футболка моя все же нашлась. На следующий день рано утром нас отвезли на ток провеивать зерно. Там выстроилось несколько грузовиков в очереди на разгрузку, а один, уже пустой, стоял чуть в стороне. Капот у него был поднят, а стоявший на бампере парень запихивал в горловину радиатора какую-то тряпку зеленого цвета. С нарастающим интересом я подошел ближе. Точно! Моя футболка! Нашлась родная. Парень глянул на меня и отвел глаза, под одним из которых светился приличный синяк. Вот, оказывается, кому я вчера припаял.
- Привет, - сказал я. – Как? Подошла моя футболка?
- Ну, - буркнул он, захлопывая капот. – В самый раз. Затем, спрыгнув на землю, и обойдя меня, сел в кабину, завел мотор.
- Ты это, зла не держи, - сказал он мне уже в открытое окно кабины. Ежели что, обращайся. Дал газу и запылил по дороге в поле, где комбайны день и ночь молотили яровые, просо и гречиху.
         Мы с Володькой предались воспоминаниям, в то время как Сашка Нос время от времени втихаря посасывал винцо прямо из горлышка бутылки, в пол уха прислушиваясь к нашему разговору, и вставляя реплики.  Ему было нас не понять. Вот если бы мы о футболе заговорили, да еще о его любимом «Соколе».
        Вспомнили мы с Володькой и студенческую практику на Северном Кавказе. А запомнилась она тем, что с нами ездил оператор Саратовского телевидения, чтобы потом сделать о нашем курсе передачу.


              На студенческой практике. Случай в маршруте.

     Это было после второго курса. Сначала нам предстояла геодезическая практика недалеко от Елшанки,  повыше Саратова, а затем – то, чего мы все ждали с нетерпением – поездка на Северный Кавказ. И вот, наконец-то,  наступил день отъезда. Доехали поездом до Белореченской, а потом на  автобусе до станицы Даховской. Эта станица находилась в междуречье. С одной стороны, разрезая пласты меловых известняков, протекала речка Дах, с другой -   вырвавшись  из гранитных теснин, стремительным потоком  неслась Белая. Помню, я попытался войти в нее, но,  едва оказавшись по колено в воде, меня сбило с ног и пронесло метров пятьдесят, прежде, чем удалось выбраться на берег. Кстати, позже, общаясь с местными жителями, мы обратили внимание на то, что у тех, кто живет вблизи Белой – зубы очень плохие, а у тех, что ближе к Даху – зубы нормальные. Сторож школы, в которой мы расположились, объяснил нам этот феномен. Оказывается, в воде Белой содержится много ртути. Она то и была причиной такого неравенства. Ходить за водой к Даху было далеко, да и о ртути жители узнали сравнительно недавно. Многие  по привычке не придавали этому значения или махнули рукой. Так и жили. Половина станицы с зубами, половина без зубов. И смех и грех. Где справедливость?

       Прикрепленный к нам кинооператор Борис Островский оказался  веселым общительным парнем, где-то лет на пять-шесть старше нас. Отряд наш был небольшой – всего двенадцать человек, мы  разделились на четыре группы по трое и ходили в маршруты, изображая геологическую съемку. Борису почему-то приглянулась наша группа: я, Сережка Кващук и Володька, и чаще всего он со своей кинокамерой сопровождал нас. Однажды это чуть не закончилось для него трагически. Конечно, не потому что он был именно с нами, а чисто по своей беспечности. Как-то, пробираясь сквозь кусты и редкое мелколесье по склону гранитного массива, мы  наткнулись на останец вулканической дайки, выпиравшей из гранитов в виде небольшой стены. Их называют еще петушиными гребешками или петушками. Остановились, чтобы взять образцы породы. Через некоторое время смотрим – Бориса нет. Бросились искать. Вспомнили, что вниз по склону находилась трещина, такой тектонический разлом шириной в несколько метров. Кинулись туда. И тут услышали крик. Осторожно заглянули в расщелину. Так и есть! Под нами, буквально в двух метрах, жив и невредим стоял перепуганный Борис. Он едва умещался на небольшом скалистом выступе. На шее болталась чудом сохранившаяся камера. Внизу шумела, даже не шумела, а ревела, зажатая между скал Белая. То-то мы не слышали его криков. Сразу стало ясно, что выбраться самостоятельно Борис не смог бы.
- Снимай с брюк ремни! Быстро! – заорал я ребятам.
Связав ремни и сделав на конце петлю, я лег на живот и спустил их Борису. Серега страховал меня, ухватившись за ноги.
- Держись, сейчас мы тебя вытащим.
      Володька уже сломал и  тащил небольшое деревце.
- Надень петлю на руку и хватайся за ветки.
- Ну, ребята, по гроб жизни обязан вам, -  еще не пришедший в себя Борис еле стоял на ослабших ногах, его била мелкая дрожь. –  Черт меня дернул пойти снимать Белую в этой расщелине. На самом краю земля под ногами осыпалась, и я сполз вниз. А обратно никак.
Теперь я ваш должник, - повторил он, - и вдруг, от нахлынувших чувств, принялся обнимать нас.
        Договорились, о произошедшем никому не говорить. Но по возвращении в Саратов Борис не остался в долгу, пригласил нас в гости и мы славно отметили его второе рождение.


                Спартакиада в станице

        Вспомнился еще один случай в Даховской, но это уже больше меня касалось. Как-то устроили мы с местными ребятами что-то типа спортивных состязаний. В станице была спортивная площадка с неизменной волейбольной сеткой, а также бревном, брусьями, турником и здоровенным П-образным сооружением, с приставленной к нему лестницей,  свисающими кольцами и канатом. Спартакиада удалась. Борис – главный организатор мероприятия – с довольным видом все это снимал на свою кинокамеру. Играли в волейбол, прыгали, подтягивались – наша брала по всем статьям. И вот тогда вдруг появились боксерские перчатки, видимо, как последний аргумент, с помощью которого хозяева надеялись хоть как-то отыграться. Они помахали нам перчатками: кто, мол, тут из вас смелый? Выходи. Наши посмотрели на меня. Действительно, на кого же еще? Все знали, что я единственный на курсе занимался боксом. Я вышел, натянул перчатки. Соперником мне выставили здоровенного парня, по-видимому, чтобы прихлопнуть меня сразу и наверняка. Встали друг против друга, прозвучала команда. Здоровяк бросился вперед. Та-а-к. Все понятно. Небольшой шаг вправо, левой по печени, правый боковой в голову  и мой спарринг-партнер осел на землю. Колотушка у меня была хорошая. Еще тренер, помню, перед соревнованиями обычно шутил: «А потом мы запустим Феликса с его правой». Общее молчание, никто не ожидал такой развязки. Затем взрыв: с нашей стороны –  восторга, с другой – разочарования. Бедняга, видимо, делал ставку на силу, а к боксу имел отношение весьма отдаленное. Наконец, он с трудом поднялся и вдруг, по-деревенски размахнувшись и сильно шатаясь, опять пошел на меня. Я сделал шаг в сторону, но бить не стал. Хотя и далекий от политкорректности, сообразил – усугублять ситуацию не стоит, все-таки не у себя дома.
- Победила дружба! - попытался мирно закрепить итог поединка подоспевший Борис. Он все это время занимался съемкой, а теперь, встав между нами,  ловил наши руки, чтобы на манер рефери вздернуть их вверх. Но мой напарник молча развернулся и направился к своим. Те с мрачными лицами стащили с товарища перчатки и, не прощаясь, удалились. Ничего себе! Жди гостей.

       Школа, которую нам выделили под жилье, находилась на краю станицы, в огороженном штакетником дворе. Поздно вечером где-то совсем близко послышался неясный шум. Я и еще несколько ребят вышли посмотреть, в чем дело. У крыльца стояли местные парни. Их было человек десять. Выражения лиц не предвещали ничего хорошего.
       - Эй вы, умники! Поговорить бы надо.

     Начало было классическое. Сейчас начнется выяснение отношений. Тут выступил я, как наиболее «виноватое» лицо в сложившейся ситуации.
- Да бросьте, ребята! – я изобразил на лице широченную улыбку, на которую только был способен.- Ну, всякое бывает. Вы отличные парни. А вашего увальня я научу некоторым боксерским приемам. Кстати, где бы здесь разжиться яблочками? А то витаминов не хватает. Уже зубы шатаются. Того гляди, цинга начнется.
Они остолбенело посмотрели на меня, и вдруг расхохотались.
- Ну, ты, молодец! Ладно, мировая. А насчет яблок –  айда с нами.
И вскоре мы оказались в колхозном саду…

         
                Светлана и мой дед

     Для участия в телепередаче из всего курса пригласили нас троих: меня, Серегу и Володьку. Я думаю, здесь не обошлось без Бориса, в благодарность за свое спасение. Передачу готовила редактор молодежного отдела Светлана Казакова: симпатичная, улыбчивая, с короткой стрижкой, зеленоватыми глазами и ямочками на щеках. На вид ей было лет двадцать пять. Она объяснила как вести себя перед телекамерами, ознакомила  со сценарием,  затем ребят отпустила, но меня попросила задержаться. Оказалось, что во время телепередачи мне отводилась роль основного «разговорщика» и комментатора отснятого Борисом материала. Все это нужно было хотя бы в общих чертах отрепетировать. После репетиции мы со Светланой разговорились, и у меня возникло ощущение, что, задавая различные вопросы, она как бы «прощупывала» меня: что я собой представляю? Кажется, я  выдержал  испытание, это было видно по удовлетворенному выражению ее лица. Речь зашла о театре, почему-то вспомнили театр теней. Тут я решил блеснуть своей эрудицией и рассказал, что теневые фигурки назвали  силуэтами по имени бывшего министра финансов Франции Силуэтта. Придуманные им налоги были настолько мелочны и ничтожны, насколько ничтожны теневые фигурки по сравнению с живыми актерами настоящего театра.
- Откуда ты все это знаешь? - Светлана с интересом посмотрела на меня.
- «Мурзилку»  регулярно читаю, - рассмеялся я, - а вообще мне много чего рассказывал мой дедушка.
- Что же это у тебя за дедушка такой? – поинтересовалась Светлана.
- Дедушка, как дедушка, Андрей Алексеевич, - ответил я.
- Уж не Андрей ли Алексеевич Киреев? – ахнула Светлана, вспомнив мою фамилию.
- Ну да, а что?
- Так я у него в университете училась, была его студенткой.
 
       Действительно, мой дед преподавал на филфаке Саратовского университета русский,  латинский и древнегреческий, а также русскую и античную литературу, заведовал кафедрой классических древних языков. Как-то, уже после смерти деда, перебирая бумаги в его письменном столе, я наткнулся на письмо от внучки Н.Г.Чернышевского с просьбой перевести с латинского какие-то его трактаты. Вот не знал, что Чернышевский писал еще  и на латыни.
- Когда Андрей Алексеевич умер, я так плакала. Студенты обожали его, - сказала Светлана, - весь филфак пришел на похороны.

      Я хорошо помнил эти похороны. О смерти деда я узнал в Германии. Мы жили тогда в Потсдаме, по месту службы моего отца – военного врача. Я был дома один, когда явился офицер и принес эту весть. Меня мучила мысль, как я скажу об этом отцу. Но, вот и он пришел. Я стоял, не зная с чего начать. Отец положил мне руку на голову и сказал: «Не надо, сынок. Я все знаю». В тот же день он улетел в Саратов. Остальная семья – мать, я и двое младших братишек, отправились поездом из Вюнсдорфа в Москву, а оттуда самолетом до Саратова. Там на аэродроме уже ждала машина, которая отвезла нас сразу прямо на кладбище – мы еле успевали к похоронам. На кладбище мы оказались первыми. При виде вырытой могилы маме стало плохо. Послышалась траурная музыка и мы увидели, как в ворота кладбища медленно втягивается длинная похоронная процессия. Гроб с телом деда несли студенты. Позже на его могиле установят памятник из лабрадорита, на котором по латыни будет написано: SIT TIBI TERRA LEVIS, «Да будет земля пухом».
 
     Я рассказывал Светлане про своего деда, она  смотрела на меня, и я внезапно осознал, что нас с первой минуты встречи влекло друг к другу. А мой замечательный дедушка только еще больше сблизил нас. Мы стали встречаться. Она писала мне стихи: «…взмах пушистых ресниц, нежность слов, я поверила в жизненность снов…». Еще я помню последние: «…чтоб сказала тепло и светло: это было, но это ущло».
               
       Так оно и получилось. Прошел год, наши встречи были все реже и реже…. Отчасти причиной этому был я. К тому времени мое сердце заняла Юля, и я уже предчувствовал утрату холостяцкой вольницы. А со Светланой мы действительно  расстались «тепло и светло» и у меня о том замечательном времени сохранились самые лучшие воспоминания.

       Ну, а что касается телепередачи, то прошла она удачно, разве что Серега Кващук от волнения перепутал подошву горы с вершиной и под общий смех выдал: «… и когда мы поднялись на подошву горы…».
               

                Цветы в окно

- А не пора ли нам возвращаться? –  проснулась во мне совесть, - наши женщины, наверное, места себе не находят.
- Да, ты прав, - поддержал меня Володька, - пошли.
Стали подниматься по лестничным ступеням, воздух был напоен  цветочным ароматом, особенно выделялся нежный запах розовых пионов.
- Постойте, помогите цветов нарвать, - Володька нагнулся, сорвал один, другой...
«А что? Отличная идея», - подумал я. Правда, идея криминальная. Если нас за этим занятием засечет милиция, то мало не покажется. С другой стороны, хоть как-то оправдаемся перед нашими женами. За цветы они простят нам все.

       Собрав приличный букет, мы двинулись в город. Был уже третий час ночи. Оставив Сашку, у его дома-ресторана, отправились с Володькой дальше по Кировскому проспекту. Как выяснилось, у него были другие виды на цветы. Не доходя до Чапаевской, Володька затащил меня в арку и мы оказались в каком-то дворе. Затем он повернул налево и молча указал мне на окно второго этажа. Также, не говоря ни слова, он вскарабкался по наклонной железной крыше входа в подвал и оказался точно под тем окном. Форточка была открыта.
- Настя! - от его страстного шепота мог проснуться мертвый, - Это я, Володя!
- Дай сюда цветы! – Володька нетерпеливо протянул ко мне руку.
Я безропотно отдал ему букет.
В это время в окне показалось заспанное женское лицо.
- Привет! Это я, Володя! – радостно повторил Володька и бросил в форточку цветы.
- Дурак! – услышали мы в ответ. Причем ответ прозвучал очень убедительно.
Володьку с крыши как ветром сдуло.
- Нет, ты слышал? – обескуражено обратился он ко мне. - Вот верь потом в вечную любовь.
«Любовь-любовью, а цветов-то нет», – прагматично подумал я. –  «Что делать?».

         Было уже светло. Время подбиралось к четырем. Слегка ежась от утренней свежести, уставшие и слегка помятые, мы с Володькой тащились ко мне домой, в тревожном  предчувствии ожидавшего нас «теплого» приема. Честно говоря, я был огорчен потерей цветов, на которые рассчитывал, как на мощное оборонительное средство.  Володька тоже все еще находился под впечатлением «ответа» из открытой форточки.
 
         Чтобы все же не возвращаться домой с голыми руками, я предложил пройтись по нескольким скверикам недалеко от дома. Как назло, везде были деревья, кусты, подстриженная под газон трава, но только не цветы. И вдруг, как это  часто бывает, в самый последний момент, когда мы уже хотели плюнуть на свою затею, я увидал их! Они испуганной кучкой жались к чугунной оградке скверика, спрятавшись за кустом уже давно отцветшей сирени. Это были красные гвоздики. Цветы с древней историей. Когда-то тевтонские рыцари завезли их в Европу после неудачного крестового похода в Палестину за гробом Господним. Любимый цветок революционеров, как символ необретенного покоя.  Мне вдруг стало жаль этого ничего не подозревающего цветочного семейства. Пусть живут!
- Все, хватит, пошли домой, - дернул я Володьку за плечо, ничего не сказав о своей находке.
- Домой, так домой, - согласился он.


             Кинотеатр «Победа» и как я мэра Бристоля встречал

       До моего дома нам оставалось пройти всего какую-то сотню шагов. Стоит лишь обойти кинотеатр «Победа» и мы окажемся прямо напротив ворот нашего двора.  Кинотеатр  этот заслуживает особого разговора, хотя бы потому, что строили его   очень долго. Еще в довоенные времена здесь возвели здание, которое своей задней глухой стеной было обращено в сторону наших дворов. Поговаривали, что это должен быть хдебозавод. Затем стройка замерла, и жители много лет созерцали унылую бетонную громаду. Наконец, в середине 50-х пришли рабочие, и не прошло и года, как появился вполне приличный, трехзальный кинотеатр с колоннами, с большим фойе,  буфетом и даже джаз-группой, что по тем временам казалось невероятным. Эта группа состояла из ударника, пианиста, контрабаса и саксофона. Особенно колоритно выглядел ударник. Внешне он напоминал Олега Лундстрема, но только был намного упитаннее. Звали его Серж. У него были гладко зачесанные назад седые волосы, такие же седые, модно постриженные усики и совершенно непроницаемое лицо. Стучал он на ударных виртуозно. Надо было видеть, как  время от времени он высоко подбрасывал в воздух свои палочки, и почти не глядя, ловил их.

       С этим кинотеатром у меня связано одно забавное воспоминание. Случилось  это где-то в году 58-м, точно не помню. Я возвращался домой, как раз через сквер, в котором располагался кинотеатр. При подходе к кинотеатру увидел большую толпу людей, которые явно чего-то ждали. Когда я начал  пробираться через нее, чтобы пройти к своему дому, толпу стали раздвигать какие-то крепкого вида молодые парни и несколько милиционеров. Я оказался в первом ряду образовавшегося прохода к кинотеатру. «Идут, идут», - послышалось рядом со мной. «Кто идут?», - спросил я. «Да английская делегация из Бристоля. Хотят с Саратовом городами-побратимами стать!». Я посмотрел налево и увидел приближающихся по проходу людей. Впереди шагал  мужчина, как я потом узнал – первый секретарь обкома партии Денисов. Чуть отстав, за ним следовал невысокого роста полноватый  человек в черном костюме. На шее у него висела большущая золотая цепь. Это был мэр города Бристоля! За ними тянулся длинный хвост сопровождавших, и наших и англичан, – человек пятнадцать. Вот мимо, ни на кого не глядя, с ответственным лицом государственника проходит Денисов, за ним мэр…Неожиданно мэр останавливается и поворачивается ко мне. Что такое особенное во мне привлекло его внимание, я не знаю. Хотя, почему бы и нет. Я был довольно симпатичный семнадцатилетний парень, блондин, на мне была модная немецкая вельветовая куртка на молнии, а на левой стороне ее привинчены два значка – ГТО II-й ступени и 2-й разряд по легкой атлетике, которые я заработал еще в школе. Мэр посмотрел на меня, улыбнулся, потрогал значки, что-то сказал, похлопал по плечу, пожал руку и двинулся дальше. Но самое интересное произошло потом. Каждый из проходивших мимо, останавливался около меня и крепко пожимал мне руку. Они так старались, что последнее рукопожатие я почти не чувствовал. Я так и не понял: пожимать вслед за мэром мне руку – так полагалось по дипломатическому протоколу?  Или это чиновничье угодничество? На всякий случай. Мало ли чего! А бристольским побратимам показали советский жизнеутверждающий фильм  «Неоконченная повесть» с Элиной Быстрицкой и Сергеем Бондарчуком в главных ролях. Говорят, что после этого фильма девушки Советского Союза стройными рядами пошли поступать в медицинские институты. 

 
                Наша улица.

      Мы жили на улице, которую  и улицей-то было трудно назвать. Была она совсем небольшой, метров триста, и соединяла Мирный переулок и улицу Чапаевскую. По одной стороне располагалось несколько дворов с патриархальными деревянными воротами и врезанными в них калитками. По другой – тот самый кинотеатр «Победа», большой сквер и Крытый рынок. Этот Крытый рынок тоже достопримечательность города – большое, во весь квартал, красивое здание со стеклянной крышей, стеклянным же куполом посередине и с фонтаном внутри. Знаменательно то, что Крытый рынок был построен в 1914-1915 годах, в самый  разгар первой Мировой войны. А еще говорят, когда пушки стреляют, то музы молчат. Конечно рынок – не муза, но, тем не менее, сам по себе этот факт говорит о многом. Несмотря на свою скромность, улица наша носила громкое название – площадь Чернышевского. Надо сказать, в Саратове с площадями и их названиями происходило что-то удивительное. Наша улица называлась площадь Чернышевского, хотя памятник Чернышевскому был установлен на площади Кирова, там, где консерватория им. Собинова   и парк Липки.  Я еще мальчишкой присутствовал на открытии этого памятника где-то в начале 50-х и видел внучку Чернышевского, которая этот памятник и открывала. Когда-то эта площадь называлась Новособорная, и на ней был памятник Александру II. В 1918 году памятник снесли, а в 1933-м эта площадь стала носить имя Кирова. Сам же Киров, вернее, его гранитный  бюст, стоит, в свою очередь, на улице летчика-героя Рахова.  Справедливости ради отметим, что в 1966 году площадь Кирова все же переименовали в площадь Чернышевского, а нашу  улицу, то-есть, бывшую площадь Чернышевского – в улицу Сакко-Ванцетти. А чтобы не обижать Кирова, его имя, присвоили площади, вернее даже не площади в ее обычном понимании, а обширному пространству, включающему и кинотеатр «Победа» и прилегающий к нему тот самый сквер. Но уже без памятника.   В Заводском районе, на площади Орджоникидзе обосновался памятник Ленину, хотя огромный Ленин уже стоит на площади Революции. А вот рядом с железнодорожным  вокзалом находится памятник Дзержинскому, хотя  площадь, на которой он установлен, называется Привокзальной.

               
                Наш двор. Наш дом

       Когда-то до революции в нашем дворе жили три семьи и занимали они три небольших кирпичных одноэтажных дома. Один из этих домов принадлежал нашей семье, вернее моему деду, Андрею Алексеевичу. В нем было пять комнат, включая детскую, ванная, кухня, столовая и большая прихожая. В 20-х произошло социальное уплотнение жилья, владельцы двух домов куда-то исчезли, но зато туда вселились шесть семей, а в наш дом подселили Головых и Савельевых. Осталось у нас только три комнаты. На месте ванной теперь была кухонька, в которую со двора попадаешь прямо из пристроенных к дому деревянных сеней. Поэтому, чтобы пройти к вешалке и снять пальто и обувь, теперь надо было преодолеть узкий проход между кухонным столом и столиком с керогазом. Потом керогаз сменила газовая плита на две конфорки (с четырьмя не помещалась). Вешалка располагалась между комнатами в коридорчике, который заканчивался темным углом за занавеской. Там находилась голландская печь и стоял здоровенный «бабушкин» сундук, обитый железными накладками, с металлическими уголками и фигурной петлей под замок. На этом сундуке спала наша домработница мордовка няня Даша, милая преданная женщина, работавшая у нас еще с довоенных времен и ставшая почти членом семьи. Здесь же, у вешалки, в уголке приютился умывальник с одиноким краном. Горячей воды не было. А под умывальником стояло ведро, которое надо было регулярно выносить и выплёскивать на землю прямо посреди двора. Зимой из вылитых помоев нарастала ледяная гора и по весне жильцы двора выходили на «субботник», кололи и разбрасывали эту гору, чтобы она быстрее таяла. Лишь в 60-е годы привалило счастье – на этом месте сделали канализационный люк, прикрытый сверху жестяным листом с отверстиями для жидких помоев. В конце двора находился большой деревянный ящик для мусора и такой же деревянный,  как  говорил герой одного фильма, «туалет типа сортира» на три двери. Двери были распределены между жильцами и открывались самодельным крючком из проволоки, который просовывался в отверстие и отодвигал изнутри засов. У каждой квартиры во дворе был сарайчик, в котором находился всякий хлам,  но в основном – дрова. Мы тоже топили дровами. Это потом уже к печкам подвели газ, после того, как его открыли в Саратовской области. А до этого дедя (он не любил, когда его называли дедушкой)  каждый год заказывал дрова, всегда только дубовые. Приезжала машина, сваливала бревна рядом с нашим сарайчиком. Затем нанимались пильщики, которые ходили по дворам и предлагали свои услуги.  Мне запомнилось, что это были спокойные, обстоятельные, молчаливые мужики. Они методично, почти без остановок, пилили, кололи и складывали в сарайчике дрова,  обязательно управляясь за день.

       Наличие ворот имело свои преимущества. Было всего девять семей. Все друг друга хорошо знали и, если во дворе появлялся чужак, он сразу обращал на себя внимание. Замкнутое пространство двора создавало какой-то уют, сближало людей, всё это напоминало большую коммунальную квартиру, с той лишь разницей, что жили мирно. Летними вечерами во двор выносились столики – время для настольных игр. Каждый приходил со своей скамеечкой. Мужики резались в карты или забивали в домино козла.  Женщины и ребятня предпочитали лото. При этом особым шиком считалось цифры на бочонках заменять прозвищами: «Барабанные палочки!», - выкрикивал ведущий,  что означало 11 или: «туда-сюда!», - значит 69.
 
      Когда близилась Пасха, вставал вопрос о форме для куличей. Тут уж шли к дяде Мише.  Всю свою жизнь он был жестянщиком, заработал искривление позвоночника и от этого ходил, скривившись на левый бок. Он жил в глубине двора, там у него стояла металлическая оправка для жестяных работ, и в горячую пасхальную пору оттуда целыми днями доносился стук молотка – шла массовая заготовка форм для куличей
 
 
                Дедя

      Под нашими окнами был разбит  небольшой полисадник, в нем были высажены цветы и росли две вишни – расплетка и владимировка. Весной вся сторона дома была в вишневом цвету, а осенью можно было набрать с полведра на вишневое  варенье. Иногда дедя выносил свою гитару, присаживался на специально оставленный обрезок дуба и наигрывал, тихонько подпевая. Гитара у него была небольшая, с перламутровой инкрустацией, старинная. Во всяком случае, когда деде эту гитару подарили, ей уже было девяносто лет.
 
         13-го мая 1953 года умерла баба Галя. Дедя тяжело переживал ее смерть. Помню, спустя несколько дней после похорон, я, услышав переборы струн, зашел к нему в комнату. Он сидел на своей кровати и тихо наигрывал свой любимый, очень грустный романс. По его правой щеке катилась слеза. Он притянул меня к себе, слегка прижал, потом легонько подтолкнул в спину в сторону двери: «Ну, иди, иди». А четыре года спустя, 13-го мая не стало и моего деди. Он так и остался в моей памяти – спокойным, добрым, мудрым. Я любил походы с ним в баню или театр, в основном, за то, что по пути он всегда мне что-нибудь рассказывал. Дедя прекрасно знал историю России, русскую литературу, древнегреческую мифологию, историю Древнего Мира. Он был старой интеллигентской закваски, еще в царское время окончил словесное отделение Императорского Санкт-Петербургского историко-филологического института. Он же  приобщил меня к опере. В оперу дедя один ходить не любил и обычно брал с собой или мою маму или меня. У него во всем была основательность и неспешность. В театр мы приходили загодя, сдавали в раздевалку пальто и головные уборы. Шапки-ушанки он не признавал и  носил свой неизменный черный каракулевый «пирожок». Мы проходили в зрительный зал, занимали свои места, обычно, в четвертом ряду партера, левее прохода. На мой вопрос «почему левее?» дедя объяснил, что с этой стороны в оркестровой яме располагаются струнные и музыка здесь звучит мягче,  в отличие от правой, где ударные и  духовые,  и где,  как он считал, было больше «шума». После спектакля дедя никогда не «мчался» в раздевалку, он давал номерок билетерше, и та приносила в зрительный зал наши пальто, за что и получала три рубля.

        Когда шли в баню, я как верный оруженосец, тащил его неизменный банный баульчик и слушал, что называется, раскрыв рот. По возвращении из бани дедя вторично менял чистое белье и все садились к столу. После бани обязательным атрибутом на  столе был испеченный няней Дашей пирог с судаком и графинчик водки. Тут же стояла дедина серебряная стопка на сто граммов, которую он называл почему-то золотником. Он выпивал эту стопку и больше не повторял. С этим золотником у меня связано одно воспоминание. Если дедя ходил в магазин, то полученную на сдачу «серебряную»  мелочь он никогда не использовал, а складывал в ящике своего письменного стола. Под Новый год он звал к себе в комнату внуков: меня – старшего, моего младшего брата Алешку и двоюродную сестренку Галю. Мне тогда было где-то лет десять-одиннадцать. Дедя выдвигал ящик с монетами и по очереди подзывал нас. Начинал с меня. Предстояло набить мелочью дедин золотник и то, что в него уместилось, было нашей  добычей. Уж как только мы ни старались трясти этот золотник! Я вспоминаю, мне как-то удалось набить таким образом шестнадцать рублей. На это можно было купить целую кучу мороженого! Или шестнадцать раз сходить в кино!

       Я никогда не слышал от деди жалоб на экспроприацию дома, на необустроенный унизительный быт. Самая страшная и неотвратимая правда жизни заключалась в том, что самостоятельно улучшить свои жилищные условия было просто невозможно. Нельзя было квартиру продать или купить. Ее можно было только получить от государства, как милость, как поощрение за лояльность к власти, за какие-то героические свершения, за понравившуюся какому-нибудь правителю роль в театре или кино, за нужную книгу, но только не за несносные жилищные условия. При этом желательно быть членом партии, уметь льстить и угодничать перед начальством. Но к власти дедя был равнодушен, изворачиваться, угодничать и просить не умел, к тому же был беспартийным. Так что, из всех перечисленных достоинств, ему можно было приписать разве что многолетний добросовестный труд на благородном преподавательском поприще. Меня  удивляло лишь, как это еще ему, беспартийному, доверили в университете заведование кафедрой. Когда дедя умер, дом казалось, осиротел.  Как будто с его последним вздохом дом покинул тот особый дух старой русской интеллигенции, которая стоически выживала при всех режимах, видя свое предназначение в служении не власти, а народу, его просвещению.


                Повинную голову меч не сечет

     Подходя к дому, мы увидели сидящего  на лавке у наших ворот человека. Им оказался помятый мужик с опухшей физиономией и, сразу чувствовалось, с большого бодуна. Я думаю, мы выглядели не намного лучше, ибо он, видимо опознав в нас родственные души, с надеждой поднял свои воспаленные глаза. В них явственно читалась мольба: «Дайте рупь на опохмелку!».  Говорят, чудес на свете не бывает. А если, мол, и случаются  какие-то невероятные совпадения, так это только  в книжках или кино. Меня просто смех берет от таких рассуждений. Еще как бывают! Встретились же мы с Володькой на Волге. Невероятно, но факт.  Вот и сейчас. Хотите, верьте, хотите – нет. Мужик держал в руках… цветы! Здоровый такой букет. Наверняка, оттуда же, что и наш был. Ну, разве не чудо?!
- Ребята, купите цветы! За рупь отдам. Не могу, трубы горят, - взмолился мужик.
Да какой там рупь! На тебе трояк! И откуда ты взялся, Ангел-хранитель ты наш? Мужик показался нам таким симпатичным!
 
     Разделив букет на две части,  мы вошли во двор, миновали наш палисадник, , постучались в дверь. Что-то будет? Дверь открыла мать.       
- Вы что? С ума сошли? Где вы пропадали? Девчонки места себе не находят, - с громким шепотом набросилась она на нас.
- Да мы… - начал, было, я.
- Да мы, да мы, - передразнила меня мать, - идите скорее,  успокойте их, они так и не прилегли за ночь, совесть надо иметь!
Мы вошли в комнату. Наши женщины с каменными лицами сидели рядышком на стульях.
- Ну, вы молодцы-ы-ы! – начала заводиться Юля, - мы тут…
Необходимо срочно перехватить инициативу. Откуда-то из-за спины у каждого из нас в руке появилось по букету цветов. По-рыцарски опустившись на одно колено, и  покорно склонив голову, держа цветы на вытянутых руках, мы одновременно проговорили:
- Простите, Ваши Величества! Готовы понести любое наказание, и, если потребуется, кровью искупить свою вину. И застыли в ожидании приговора. Наступила пауза. Видимо, «наши величества» вели между собой немой диалог. Наконец, решение было принято.
- Ладно, уж. Повинную голову меч не сечет, - послышался миролюбивый голос Юли, - 
на первый раз вы прощены. И благодарите за это цветы. А теперь вставайте, мойте руки и завтракать.
Ура! Сработало!

     Через пару часов мы распрощались. Потом  мне довелось еще несколько раз повстречаться с Володькой в Москве, когда я уже там жил, а он приезжал из Мурманска по своим делам. Постепенно наши от случая к случаю  встречи прекратились, и я потерял Володьку из виду. Так закончилась наша студенческая дружба. И я не видел в этом ничего особенного. Повзрослели. У каждого определились свои интересы, свой круг общения, появились новые друзья. А те времена студенческой дружбы остались в памяти на всю жизнь.

    
 
             Как я нашел Кольку Иванова

     После той встречи с Володькой прошло три года. Я возвращался из Ленинграда с симпозиума по изоморфизму. Прибыл в Москву «Красной стрелой» утром.  Поезд в Саратов был лишь вечером. Свободного времени было полно и я, не спеша, осматривал достопримечательности столицы. Подхожу к Большому театру со стороны Лубянки. Вот и знаменитый скверик с фонтаном и бородатым Карлом Марксом. Говорят, что этот скверик являлся ярмаркой актеров Большого или, если хотите, своеобразной биржей труда. Как-то мой друг, отличный актер Борис Белов, рассказал мне анекдот про этот скверик. Ищет режиссер для своего спектакля героя. Ну, куда? Конечно к скверику. Видит, на скамейке сидит он – герой. Гордо откинутая голова. Густые черные волосы с легким серебром на висках. Благородное лицо как из камня высечено. Ну, просто Чунгачкук.  Только перьев не хватает. Режиссер бросается к нему: «Как Вас зовут? Ваши условия?». А Чунгачкук так сквозь зубы цедит: «Попин-Бубенчиков, главные роли, 300 рублей в месяц, трехкомнатную квартиру, к премьере – «Чайку». Режиссер: «Хорошо, пойдемте на прослушку». Послушал нашего героя и говорит: «Вот что, Жопин-Колокольчиков. Место в хоре, 60 рублей, койка в общежитии, а к премьере – трамвай» - «Согласен!». Так вот, подхожу я, значит, к этому скверику и вижу – стоит здоровенная эстакада из пиломатериалов, а сверху скатывается какой-то человек и устремляется ко мне. Пригляделся, господи, это ж Колька Иванов – пропащая душа! Обнялись.  Мы, говорит, тут фильм о балерине Рябинкиной снимаем, а облако солнце закрыло, съемку остановили. Стал от нечего делать через Конвас публику рассматривать. Кстати, Конвас, кто не знает – это кинокамера. И названа так  по имени своего создателя – Константина Васильевича. Так вот, водил он, водил глазком и вдруг наткнулся на знакомое лицо. Пригляделся – Феликс! И кубарем ко мне. Оказывается, Колька умудрился окончить Высшие курсы кинооператоров при Мосфильме и теперь подвизался на этом поприще. Едва он успел продиктовать свой домашний адрес, как его позвали, и процесс киносъемки продолжился. Если б он знал, да и я тоже, что с этого адреса и начнется мое «завоевание» Москвы.

 
                Недовольство

       В моей семейной жизни стали появляться первые трещины. В первую очередь, старой, как мир, причиной были деньги. Вернее их отсутствие. Да, и чего там говорить. Зарплата у меня действительно была нищенской. Нечего было в науку лезть. Известно как там платят. Работают в ней, в основном, вот такие придурки энтузиасты, типа меня. Их еще одержимыми называют. Под таким названием как-то и статья обо мне в газете «Заря молодежи» вышла,  когда я был на втором курсе. Статья так и называлась: «Одержимые». Ну и что? Стипендию мне от этого не повысили. Или вот передача, опять же обо мне, по саратовскому радио. Я к тому времени только-только  окончил университет, работал на кафедре. Так, хоть бы премию какую-нибудь выписали. Ага, дождешься тут. Разве что зав. кафедрой, профессор Константин Михайлович Сиротин, классный петрограф, но мужик ехидный, при встрече состроил на лице страшно заинтересованную ученую мину: «Феликс, что это у тебя там за звездочка такая на карте?». И все из-за той радиопередачи. А готовила  ее корреспондентка Алла Шеко. После беседы со мной она ознакомила меня с текстом сценария. В целом ничего, только в конце стояла  дурацкая заключительная фраза ведущего: «Посмотрел Феликс на карту Советского Союза и увидел новую светящуюся звездочку – это сбылась еще одна его мечта». На записи в студии, я еле упросил Аллу выкинуть эту фразу. Обещала. В назначенный день включил радио – послушать себя любимого. И вдруг, в конце слышу: «Посмотрел Феликс на карту…». Ну, вот, верь потом людям.  А вообще я хотел сказать, что мечта мечтой, но без науки мечту в жизнь не воплотишь. Наука – это инструмент для осуществления мечты. Так что науку подкармливать надо, а то и зачахнуть может, несмотря на одержимость. Пока же подкармливать приходилось себя самому. Каждые выходные, рано утром, я, как на работу, отправлялся на товарную станцию, на разгрузку вагонов. Кто там бывал, знает, что это такое. Разгружать приходилось цемент и соленые огурцы в бочках, картошку и доски, да чего только не было. Иногда перепадало написать какое-нибудь заключение по просьбе геологического отдела местной газонефтяной конторы. Нет. Мы не голодали и на жизнь, в общем-то, хватало. В прошлом году, например, мы все втроем – я, Юля и дочка Иринка, которой, кстати, было уже три года, съездили на юг, в Пицунду. Но жене все было мало. Конечно, ее можно было понять. Человеку всегда хочется больше, чем имеешь. Да к тому же сейчас и всё сразу. Все чаще и чаще раздавались упреки, даже не упреки, а какое-то постоянное унижающе-злобное пиленье нервов: «Кому нужна твоя наука, статьи? Вон шофера у нас в поликлинике по 200 рублей зарабатывают». Вот так вот. Ровно в два раза больше, чем получал в университете я. Но я-то что мог поделать? После университета в шоферы переучиваться? Такая уж политика государства. Значит, работяга гегемон ценнее. Хотя против работяг я, собственно, ничего не имею. Сам отслесарил на заводе полтора года после школы. И много чему научился. Одно из лучших воспоминаний юности.

         В душе у меня зрело и зрело недовольство. Мне надоели упреки жены, вечное подзуживание ее родных, что не с тем связалась. Меня уже не устраивало, чем я занимаюсь в университете. Перестала устраивать тема выбранной диссертации. Меня не устраивал унизительный домашний быт. Прошло 50 лет после Великой Октябрьской революции! За что боролись? Что она дала? Этот туалет во дворе, кухонька проходная, единственный кран с холодной водой? Со срочной службы вернулся брат Алешка уже с женой – телеграфисткой из Нижнего Тагила, которая к тому же ждала ребенка. Они устроились в маленькой комнате, комнату покойного деда занимали мы, а третью – родители с моим младшим братом Андреем, который сам уже был восьмиклассник. Перенаселение. У жителей, если можно так сказать, каждой из этих комнат, был свой режим, уже не было тех семейных обедов за общим столом. Я думаю, женщины внутри себя невольно стервенели, толкаясь у маленькой двухконфорочной газовой плиты. Пришлось вспомнить про добрый старый керогаз и примус.

      Всё! Хватит с меня! Не знаю, что со мной произошло, но у меня было физическое ощущение, что мне не хватает воздуха. В душе поселилась какая-то тревога, ощущение неустроенности, неопределенности, протеста.
     Решение пришло неожиданно. Вернее, не то чтобы неожиданно. Оно зрело давно. А тут вдруг прорвало. Надо уезжать! Наверное, со стороны я выглядел безответственным придурком. А может, так оно и было? Вот так, неожиданно, бросить все и отправиться к черту на кулички. Неизвестность,  неопределенность томили и язвили душу, но  меня уже было не остановить.

      Жена приняла спокойно мое сообщение. Я пытался что-то объяснить, обещал, что как устроюсь, вызову их. Но, мой отъезд, по-видимому, ее даже устраивал, так как буквально  через полгода она официально развелась со мной и вышла замуж за татарина шофера из своей поликлиники. Мечта сбылась. Теперь материальное благополучие ей было обеспечено. А пока что, она отвела меня в суд и там, в какой-то комнатке, в присутствии двух служительниц Фемиды мне присудили выплачивать алименты. В размере одного рубля  в месяц, пока не трудоустроюсь.
       Итак, надо, надо уезжать. Но куда? В голове крутились лишь два города – Иркутск и Москва.
 

                Георгий Тарновский

      С Иркутском меня не связывало ничего, кроме Георгия Тарновского. Он заведовал там лабораторией минералогии в академическом Институте Земной Коры. Фанат и знаток минералов, член Всесоюзного Минералогического общества. Мы познакомились с ним в 1966 году в Москве на Международном Конгрессе кристаллографов. Открытие Конгресса происходило в Кремлевском Дворце съездов. Все было организовано на высшем уровне. После пленарных докладов состоялось переизбрание председателя Международного Союза кристаллографов. Вместо сложившей с себя полномочия леди Лонсдейл был избран академик Белов Николай Васильевич. Это было международное признание нашей кристаллографической школы. Рядом со мной в зале сидел молодой мужчина лет сорока и бурно приветствовал это избрание.  В перерыве разговорились.  Тогда я и узнал, что  звать его Георгий Тарновский, что сам он из Иркутска, а в Москве заканчивал аспирантуру при Минералогическом музее им. Ферсмана. Мы как-то сразу почувствовали обоюдную  симпатию и вечером, на «Лебедином озере», показанном специально для участников Конгресса в том же Кремлевском Дворце съездов, сидели рядом. Тарновский оказался большим любителем музыки, что еще больше сблизило нас. Он поведал мне, что собирает  пластинки с записью  сонат Бетховена и из всех тридцати двух   не хватает лишь шестой. Возвратясь в Саратов, я достал и выслал ему пластинку с этой сонатой  и книгу Гольденвейзера «32 сонаты Бетховена». Тарновский был в восторге и в благодарность выслал мне роскошный альбом «По путям развития жизни» Пражского издания «Артия». Мы с ним переписывались, обменивались книгами.

         Могло ли нам тогда прийти в голову, что спустя десять с лишним лет мы с ним опять встретимся, но только не в Москве, а в его родном Иркутске. Я к тому времени уже жил и работал в Москве, в крупном академическом институте, а в Иркутске оказался в составе делегации    на научной конференции как раз в институте Земной Коры, где трудился Тарновский. Можно себе представить, как мы обрадовались друг другу. Он провел меня по своей лаборатории, показал  замечательную коллекцию минералов, разместившуюся за стеклами витрин. Но предметом особой его гордости было собрание микрокристаллов минералов, которые можно было рассмотреть только с помощью бинокуляра. Тогда среди увлекавшихся минералогией коллекционеров, наподобие филателистов, был распространен обмен микрокристаллами почтой. Вложил в почтовый конверт кристаллик минерала и никаких тебе таможен и дорогостоящих бандеролей. Тарновский вел такую переписку со многими странами. У него рубины из Индии, сапфиры из Таиланда,  аметисты из Бразилии, алмазы из Южной Африки и Якутии, всего не перечесть. Правда, все эти драгоценности были размером с маковое зернышко.
         Тарновский достал из стола какие-то пакетики и минут десять «колдовал» над бинокуляром.
- Смотри! – подозвал он меня.
Я сел за бинокуляр. Передо мной лежали сокровища. Ожерелье из зеленого, загадочного, как глаза персидской кошки изумруда, завораживающего глубиной синего сапфира, кроваво-красного рубина, опьяняюще-веселого фиолетово-сиреневого аметиста, солнечного медово-винного топаза. Они играли и переливались всеми цветами радуги. И все это великолепие венчала сверкающая алмазная диадема.
- Ну, как? – ревниво спросил Георгий.
- Здорово, - совершенно искренне ответил я и тут же выпросил у него зернышко пиропа.
- Зачем тебе?
- Да так, нужно для рентгеновского микроанализатора в качестве эталона.
      
     На следующий день предстояла трехдневная поездка по Байкалу, организованная хозяевами конференции. После экскурсии по знаменитому лимнологическому институту, расположенному на берегу озера, нас посадили на его же научно-исследовательское судно «Профессор Верещагин», на котором мы должны были совершить круиз по Байкалу.   Спальных мест в каютах всем не хватило, и небольшая часть неудачников стала  устраиваться, как могла. Среди них оказался даже крутой Финько — доктор наук из нашего института, который с раздражением бросил свой рюкзак на пол шлифовальной мастерской и, чертыхаясь, стал здесь же на верстаке раскладывать спальник. Глядя на все это, загрустил и Тарновский, который все время находился рядом со мной и  пытался опекать меня. Но Георгий не мог быстро ходить, так как из-за перенесенного в детстве полиомиелита он носил специальную обувь — огромный несуразный ботинок,  при этом заметно хромал. А действовать надо было стремительно. Я оставил его и начал методично, одну за другой, обходить каюты — а вдруг есть свободные места! Но не тут-то было. На каждой койке чья-то заботливая рука уже заранее разложила небольшие листочки с фамилиями очевидно наиболее уважаемых гостей. И вдруг в одной из кают я обнаружил две фамилии, которые были мне очень хорошо знакомы. На верхней койке — доктор наук Борис Михайлович Михайлов, а на нижней — доктор наук Юрий Юрьевич Бугельский. Борис Михайлович — милейший человек, зав. отделом  ВСЕГЕИ в Питере, был моим оппонентом на защите диссертации. Чего стоит одно только, как он начал читать свой отзыв: « Миллионы лет бокситовые залежи  покоились под   болотами  Североонежья, пока ими не занялся ...».  Он  был благородно седововлас, в неизменно синем пиджаке и белой водолазке, всегда вежлив, подтянут, интеллигентен. У нашего отдела были с ним прекрасные отношения, скрепленные общностью научных взглядов на некоторые геологические проблемы. Ну, а Юра Бугельский вообще  наш сотрудник. Большая умница и любитель бардовской песни. Помню, сколько песен мы с ним перепели, когда тряслись в кузове грузовика на пути из Москвы в Киев, направляясь на 9-е Всесоюзное литологическое совещание в далеком 1970-м году. Нас  было четверо — Бугельский, я, Слукин и Новиков, вызвавшиеся сопровождать экскурсионную машину, в то время как остальные отправились поездом. Путешествие оказалось классным! Мы любовались  красотами   мелькавших пейзажей, горланили песни, а за нами, не отставая, катила арендованная Оргкомитетом совещания продуктовая автолавка!  Тогда я впервые и услышал от Бугельского только-только появившиеся  песни Льва Городницкого  «Над Канадой небо синее...» и «...владеют камни, владеет ветер моей дырявой лодкою...».
               
      Короче повезло мне с каютой! Во-первых, это были свои люди, а, во-вторых, я знал, что их не было на конференции, и не факт, что они прилетят к началу экскурсии. Не дрогнувшей рукой я выбросил бумажки с их фамилиями, вырвал из блокнота листы и вписал себя и Тарновского. Затем привел в каюту слегка опешившего Георгия, который начал сетовать хорошо ли мы поступили, и не раскроется ли наше «преступление». Конечно, хорошо быть интеллигентом, но не до такой же степени. Пришлось успокоить его глотком водки, предусмотрительно оказавшейся в моем рюкзаке.

      А Михайлов с Бугельским действительно прибыли сутки спустя, догнали нас на лимнологическом катере, да так и остались на нем. Их там все устраивало: и автономия, и уютный кубрик и возможность почувствовать себя настоящими моряками,  постояв у штурвала. Так, что все обошлось как нельзя лучше. Я не стану здесь говорить об этой великолепной экскурсии, об остановке на  острове Ольхон, о веселых перекусонах на берегу, прямо на разостланном брезентовом тенте. Само собой, все это сопровождалось вспыхивающими то здесь, то там научными дискуссиями, а шибко неугомонные лезли на скалистые выступы, пытаясь обнаружить следы химического выветривания в обнажениях пород. Слава Богу, никто не свалился, и все обошлось без членовредительства.

     Но вот конференция закончилась и вечером, после фуршета, устроенного по случаю ее завершения,  мы ввалились к Тарновскому в гости домой. На фуршете его не было, а мне хотелось с ним попрощаться и заодно познакомить ребят со своим иркутским другом.    Еще с того далекого конгресса в Москве я запомнил несложный адрес: ул. Российская, дом 1, кв.1, 1-й этаж. Со мной было  трое, все сотрудники нашего экзогенного отдела — Борька Богатырев, Володька Новиков и Толька Слукин.  Дверь открыл нам сам Георгий, который, увидев целую ораву подвыпивших мужиков, несколько смешался. Из-за его спины выглядывали испуганные лица двух женщин, как оказалось, тещи и жены. Прямо от порога мы весело вручили ему бутылку коньяка и через небольшую прихожую проследовали в скромную гостиную. Женщины  довольно холодно поздоровались и удалились в соседнюю комнату, откуда послышалось их неодобрительное ворчанье. Да, здесь гостей не ждали. Георгий усадил нас за покрытый скатертью овальный стол и ненадолго удалился. Вскоре на столе появилась тарелка с нарезанным лимоном.  Нависло  неловкое молчание, нарушаемое отдельными репликами. Попытались что-то говорить о конференции, восхищаться красотами Байкала, но Георгий отвечал невпопад, то и дело, поглядывая в сторону своих женщин. Но мы уже поняли, что нарушили тихий патриархальный (или матриархальный?) уклад этой семьи, где не любят шумных гостей и неожиданных визитов. Ясно, что надо сматываться. Мы опрокинули по крохотной рюмке коньяка сразу и за хозяина квартиры, и за женщин, и за славное море священный Байкал, за советскую геологию и с извинениями отбыли. Тарновский с виноватым видом и явным облегчением  проводил нас, и мы направились в гостиницу.
 

              Здравствуй, столица! Здравствуй, Москва!
             
     Думаю, что отправься  я в Иркутск, Тарновский обязательно помог бы мне. Нет! Начнем все же со столицы, а там посмотрим. По крайней мере, в Москве, как я думал, у меня было, где остановиться на первое время. Разумеется, у Кольки Иванова! Я скажу: «Коля, здравствуй, дорогой!», и он с радостью примет меня.  Короче, какая-никакая, но зацепка в Москве имелась.

        Итак! В Москву! Время для отъезда я выбрал самое «подходящее» - зима, декабрь, скоро Новый Год. Да какая разница, в конце концов! Ехать, так ехать! 12 декабря я уволился из университета, а 19-го стоял на платформе у вагона поезда Саратов-Москва. Был вечер, порошил снег. Провожал меня отец. «Ну, прощай, сынок! Береги себя. И удачи тебе!», - тихо сказал он. Поезд тронулся, я вскочил на подножку и долго смотрел на отдаляющегося отца, проплывающее здание вокзала. В душе защемило. Прощай, Саратов! Почему-то пришли в голову последние строчки из «Детства» Горького: «Ну, Лексей, ты не медаль, чтобы на шее у меня висеть. Иди-ка ты в люди. И пошел я в люди…». Что ожидало меня?
   
       «Здравствуй, столица! Здравствуй, Москва! Здравствуй, московское небо…», - раздалась утром из репродуктора в купе знакомая с детства песня. Ага, подъезжаем. Вот  Ожерелье, Михнево,   пролетело Расторгуево. Скоро Бирюлево, Москва-Товарная и… наш родной Павелецкий вокзал! Ну да, конечно, родной.  Все-таки, какая-то ниточка, соединяющая с Саратовом.  Сколько раз мне приходилось бывать здесь, когда приезжал в Москву. Но, впервые я появлюсь в новом, непривычном для меня статусе. Беженца? Искателя приключений? Наверное, и то и другое. Если б я знал, что когда-то  мне  придется встречать и провожать здесь мать, отца, брата. Что время от времени меня будет тянуть на вокзал – вдруг встречу кого из знакомых? – «Привет, землячок! Как там у нас в Саратове?». Ладно, хватит лирики. Надо взять себя в руки. Все будет нормально. «Вставайте, граф, рассвет уже полощется…». В таком приподнятом настроении и преисполненный решимости, я подхватил свой чемодан и «походкой юного Вертера» двинулся по перрону к зданию вокзала. Там спущусь в метро и…мне нужен Ленинский проспект, дом 86. В нем  живет Колька Иванов. Я у него здесь ни разу не был. Вот обрадуется встрече! Я же не предупредил его. Сюрприз! Поднялся на второй этаж большого «сталинского» дома. Звоню. Никого. Еще раз. Никто не открывает. Ну, что ж, подождем, будний день, люди на работе. Вышел на улицу. Ба! Рядом с Колькиным домом, буквально в нескольких шагах находился ресторан «Кристалл»! Можно и подкрепиться. Я зашел, поднялся на второй этаж. В зале пусто, ни одного посетителя, кроме меня. Столы застелены белоснежными скатертями. Воздух свеж, чист и прозрачен.   Лепота! Словно ты в родовом английском замке сидишь утром за длинным столом, перед тобой серебряные приборы, вдоль стен стоят рыцарские доспехи, а с картин в тяжелых позолоченных рамах смотрят мудрые лица предков. «Овсянка, сэр!». Это старый добрый слуга Берримор, который нянчил еще твоего отца, стоит, почтительно склонив голову, и держит поднос. А на подносе блюдце саксонского фарфора с тремя чайными ложками драгоценной овсянки.

       Нет, сегодня обойдемся без овсянки. Не тот случай. А закажем-ка мы вареное яйцо, фаршированное кетовой икоркой, несколько ломтиков нежнейшей розовой чавычи и сто граммов водочки. А что? Повод есть. Ведь сегодня начинается новый этап моей жизни.


                Здравствуй, Коля!

       Ровно в час я снова стоял под Колькиной дверью. Звоню. Ну, слава Богу! Слышу шарканье и, до боли знакомый голос спрашивает: «Кто там?».
- Кто-кто. Конь в пальто! Да, я это, Феликс.
Дверь открылась. Передо мной стоял Колька, в шлепанцах на босу ногу и в запахнутом халате.
- Какие люди. И без охраны. Ну, входи, входи, чего на пороге стоять. – Колька, пропуская меня, шире распахнул дверь. – Рад тебя видеть. Какими судьбами? – спросил он, бросив взгляд на мой совсем не командировочный чемодан.
- Дай раздеться. Не все сразу.
Я снял с себя шапку, куртку, прошел к вешалке.
- Давай обнимемся, что ли. Давно не виделись, – сказал я, повернувшись к Кольке.
Мы обнялись.
- Уехал я из Саратова, Коля. В поисках лучшей доли. А если серьезно, надоело мне там все вот так уже, - и я провел ребром ладони по горлу. – Как говорится, кризис жанра. Думаю, ты меня поймешь.
Мы прошли в комнату.
- Кстати, ты что, все это время дома был? Я два часа назад заходил, никто не открыл.
- Я звонок слышал, но не успел. Спал. Поздно лег вчера, а сегодня у меня свободный день, вот и решил отоспаться.
- Так ты все там же, на «Мосфильме»? Кино снимаешь?
- Да, все там же, только кино уже не снимаю. Работаю в мосфильмовской многотиражке. Лучше скажи как дела у тебя, что случилось?
- Наверное, то же, что и у вас с Володькой когда-то. Словно в омут стало затягивать. Что в университете, что дома. Короче, сбежал я. Чувствую, что надо что-то менять в своей жизни, не мог я больше там оставаться.
    Я открыл чемодан, достал бутылку коньяка.
- Давай, выпьем за встречу. Да и вообще, что за разговор на сухую.
- Так, пошли на кухню, там и посидим.
На кухне Колька достал рюмки, приготовил яичницу – извечный завтрак холостяка. Я тоже выложил свои припасы – приличную связку сушеных лещей.
- Вот это да, - обрадовался Колька лещам, -  Классная закусочка под пиво. Ну ладно, рассказывай!
       И я, как на духу, поведал Кольке обо всем, что меня за последнее время раздражало и мучило.
- Правильно сделал, - поддержал меня Колька, когда я закончил изливать ему свою душу,
 -  оставайся в Москве, я думаю, с твоей головой ты здесь не пропадешь, только об Иркутске забудь, нечего тебе туда забираться. Оттуда потом уже не выберешься, так и будешь до старости  омулей ловить. Поживешь пока у меня, ну а дальше видно будет.
Закончив тираду, Колька наполнил рюмки.
- Давай за тебя. Чтобы у тебя все получилось. Я уверен, все будет нормально.

     Нормально! Любимое Колькино  словечко. Оно прозвучало для меня как музыка, как  жизнеутверждающий мажорный аккорд. Конечно, все будет нормально!
Ай, да Колька! Ну, дружище! Сам предложил остановиться у него! С таким тылом я могу спокойно заниматься поисками работы. Но не любой, не лишь бы остаться в Москве. Я сразу решил для себя: буду заниматься только тем, что мне интересно, чем хочу, чему меня учили в университете – геологией.
- Спать будешь на полу, на матрасе, а то у меня только один диван, - прервал мои мысли Колька.
- Коля, дорогой, о чем речь!  - радостно ответил я, - нашел, чем геологу грозить.

       Колька жил в двухкомнатной квартире, но занимал лишь одну большую комнату с балконом, а в соседней маленькой комнатке жила средних лет женщина, татарка Ася. Она работала в кафе то ли уборщицей, то ли посудомойкой, в квартире вела себя тихо, ее было совсем незаметно, и, как я позднее убедился, готовила очень вкусные настоящие татарские беляши.
 

                Москва. Куда пойти, куда податься?

     Я отдавал себе отчет, что найти работу в Москве будет нелегко. Первый мой визит был в Геологический институт АН. Я отыскал там Вадима Ерощева-Шака, своего старого знакомца и земляка, и он принял активное участие в моем трудоустройстве. Вадим был наш университетский выпускник, правда,  на десять лет раньше меня. Их было трое, кого по распределению тогда направили в Москву! Вадим, с ним Борис Золотарев и Володя Бурков. Лихие были ребята. Это потом  они станут докторами наук, академиками, а тогда…. К месту работы они отправились не каким-то примитивным поездом, а на теплоходе по Волгодону. Мало того, они умудрились споить команду и где-то в Цимлянском водохранилище посадить теплоход на мель. Вот такие ковбои. У Вадима в Саратове оставались бабушка и мать. По его просьбе я их время от времени навещал. За чаем его престарелая бабуля обычно вспоминала что-нибудь из «царского времени», вроде того: «Я училась в Смольном, в институте благородных девиц. Выходим мы однажды с девочками из Смольного, вдруг смотрим, подъезжает автомобиль и из него выходит Григорий Распутин в подпоясанной ремешком рубахе. Он огляделся и увидел нас. У него были голубые глаза и пронзительный взгляд. Когда он посмотрел на нас, у меня что-то ёкнуло внутри и ослабели ноги».

       Но куда бы Вадим не звонил, ему задавали один вопрос: имеется ли московская прописка? В свою очередь, я тоже обращался в различные геологические организации и институты, перечислением которых не буду утомлять. Ездил даже в подмосковный академгородок в Черноголовке – в Институт экспериментальной минералогии. В большинстве случаев меня готовы были взять на работу, но при одном железном условии – нужна московская прописка. Да-а, вот этого я и не учел. Наивный человек. Чего захотел. Да если всех желающих принимать в Москве, это что получится? Подумать страшно! И потом, она же не резиновая. Как бы хорошо жилось москвичам без приезжих! Кругом чистота и порядок. В магазинах прилавки ломятся от еды и одежды. Достаточно и того, что сюда, по осьминожным щупальцам железных дорог, в радиусе не менее тысячи километров,  один за другим едут и едут за продуктами «колбасные поезда». Я знал даже одного грузина, Отара Кондахишвили, который из Москвы в Грузию (!) вез  своим  родным апельсины, когда отправлялся туда в отпуск.  Помню, как в  60-е годы в Саратове из магазинов исчезли продукты. Нет, они вроде как были, но не купишь. Только по продуктовым карточкам, которые распространяли на работе и по домам. По ним можно было купить по установленным нормам крупу, макароны, маргарин, немного колбасы, мяса. Верхние полки уставлены плюшевыми игрушками — мишками, зайками.   Но их не съешь! Ниже расположились закрутки для консервирования.  Стеклянные витрины у прилавков, где раньше привычно лежали колбаса, ветчина, сосиски, сардельки и пельмени, теперь были заполнены прозрачными целлофановыми пакетами с  семечками. Лузгай себе на здоровье, и на базар ходить не надо. На витринах  могло находиться все, что угодно, лишь бы сохранялось главное и непременное условие —  пустовать они  не должны! На хлебных полках появился лишь один сорт хлеба – «Забайкальский». Ровными армейскими рядами стояли буханки этого замечательного изобретения изощренного кулинарного ума. Даже появилась частушка: «Ладушки, ладушки, Куба ест оладушки, а саратовский народ забайкальский хлеб жует». Наш университетский городок располагался недалеко от железнодорожного вокзала и поэтому, выходя из университета, сразу можно было определить приезжего из Москвы. Представьте себе человека, стоящего на троллейбусной остановке, а из его авоськи нагло выпирают булочки, халы и батоны. Люди, косясь,  проходили мимо, а некоторые останавливались и завистливо смотрели на все это богатство.

       Так вот о московской прописке. Вариантов заполучить ее, наверное, было множество, но  мне были известны два основных. Первый – фиктивно жениться на москвичке, второй- эту прописку купить, т.е. дать взятку. То и другое стоило бешеных денег, которых у меня, естественно, не было. Да мне и в голову не приходило идти по такому пути. Так безрезультатно прошло около двух месяцев.
 

                Культурная программа

        В свободное от поисков работы время  я любил бродить по Москве. Особенно мне нравились тихие переулки и тупички Арбата или улицы Горького с их старинными особнячками, читать надписи на мемориальных досках: «Здесь жила великая актриса…», «Здесь жил великий актер…», «…крупный ученый, «…известный писатель», «…выдающийся государственный деятель». Да, что ни говори, Москва –   великий город,  и здесь жили и творили действительно великие люди. Посетил Третьяковку, Музей изобразительных искусств им. Пушкина, побывал в Большом театре  на «Тоске» и даже на выставке столового серебра шведской королевской семьи. На «Тоске» народный тенор Пьявко в сцене расстрела переусердствовал и так грохнулся на покатый деревянный настил сцены, что еле поднялся и его под руки и аплодисменты, кстати, заслуженные, увели за кулисы.    

        Свою культурную программу пребывания в Москве я выполнял не только за счет посещения музеев, театров и выставок.  Поскольку Колька работал на Мосфильме, проблем с пропуском на эту кузницу отечественных фильмов у меня не было: он выписывал пропуск, встречал меня в вестибюле и…отпускал в «свободное плавание». Бродить по съемочным павильонам было интересно. Вот в одном из них еще  сохранились декорации апартаментов шведского короля из недавно снимавшегося здесь фильма «Посол Советского Союза». На стенах висели грубоватые копии картин в огромных «позолоченных» рамах. В другом павильоне стояла та самая красная палатка из одноименного фильма. Иногда удавалось подсмотреть сам процесс съемки.
 
        Как-то, находившись по павильонам, я присел передохнуть на одной из скамеек, стоящих вдоль стены по внешней стороне МКАД, так я прозвал широкую асфальтированную дорогу, опоясывающую изнутри  здание Мосфильма. По ней время от времени проносились автокары с декорациями и различным реквизитом, рабочие таскали какие-то трубы, доски, листы фанеры. Но в основном было тихо. Смотрю, идут рядышком Янковский и Любшин. Вдруг в одном из павильонов, где-то совсем близко, раздался оглушительный грохот. То ли декорации рухнули, то ли еще что. От неожиданности наши актеры здорово вздрогнули, но, заметив меня (вот оно актерское мастерство и реакция!), тут же разыграли блестящую мизансцену. Янковский, схватясь за сердце и закатив глаза, начал заваливаться назад, а Любшин, подхватив «смертельно раненого друга», не дал ему упасть. Затем  Любшин закинул руку Янковского себе на шею и они медленно побрели «с поля боя». Через несколько шагов оглянулись, подмигнули мне, и уже нормально, как ни в чем не бывало, пошли дальше по своим делам.

       Когда в съемках объявлялся перерыв, все устремлялись в буфет. Зрелище было, надо сказать,  не для слабонервных. Здесь и короли, и дипломаты, гестаповец в обнимку с советской радисткой. Ленин просит прикурить у Троцкого, а прекрасно стоящий на своих собственных ногах Рузвельт передает через головы кефир и бутерброды Сталину. Шум, гам, смех. Я просто балдел от удовольствия, глядя на весь этот карнавал. Кстати, о перерывах. Здесь тоже свои заморочки. Тогда была в ходу, так называемая, черная суббота. Я уж подзабыл в чем, собственно, была ее суть. Вроде как за каждый день набегала какая-то недоработка. Кажется, 12 минут. И вот накопившиеся минуты выливались в дополнительный рабочий день – черную субботу. Забрел я как-то в павильон, где проходили съемки фильма. И слышу, как режиссер в мегафон громко объявляет: «Перерыв ровно 48 минут». Это как бы хитрость такая – получается на 12 минут съемочный день дольше, т.е. клали мы на вашу черную субботу. Умора.

      Иногда я поднимался к Кольке в его редакцию. Здесь мне нравилось,  уютно устроившись в кресле, перебирать страницы вышедших номеров многотиражки. Там можно было узнать много интересного из будничной жизни Мосфильма, о наших и зарубежных актерах, побывавших или снимавшихся на Мосфильме ну и проч. Как-то наткнулся на большое интервью Кольки с Мариной Влади. Время от времени заходили какие-то люди, иногда известные актеры. Я прислушивался к их разговорам, было интересно, хотя бы косвенно, приобщиться к жизни такого гигантского организма, как Мосфильм.   Само  помещение редакции было небольшое. В нем уместились лишь два письменных  стола, шкаф, журнальный столик и пара кресел. Сотрудников    было всего два – редактор Светлана Кардаш и Колька. За спиной Кольки к стенке был пришпилен кнопкой бородатый Хэмингуей – идол интеллигенции 60-70-х.

      В коридоре, прямо дверь в дверь, когда-то находился штаб съемочной группы фильма «Внимание, черепаха!». Хотя картина уже года два как вышла на экраны, эта табличка продолжала  трогательно висеть, как напоминание о кинематографическом таланте Ролана Быкова. Вот в этой комнате и располагался этот замечательный актер. Однажды сидел я в редакции, по обыкновению, в кресле за журнальным столиком, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появился Ролан Быков. Он стремительно прошел к столу Светланы, что-то буркнул ей и, развернувшись, так же стремительно вышел. Я глянул на журнальный столик – нет стакана. Лишь сиротливо стоял графин с водой. Куда он подевался? Ведь минуту назад наливал себе воды. Каким образом исчез стакан, до сих пор остается для меня загадкой. Только Быков, больше некому. Но мне было видно каждое его движение! Казалось, ничего не могло ускользнуть от моего настырного взгляда. «Светлана, стакан исчез»,- наябедничал я. «Да они там отмечают что-то, а стакана не хватило»,- не поднимая головы, привычно ответила она. «Ну-ну», -   только и сказал я и взялся за «Советский фильм».

      Как-то завел меня Колька в дубляжную. Туда, где актеры озвучивают фильмы. Пойдем, говорит, там сейчас Олег Янковский на озвучке. Зашли мы. Кругом полумрак, только экран светится. Наконец, глаза пообвыкли, смотрим, Янковский стоит за высоким столом, типа кафедры. Смотрит на экран, что-то говорит. Вот наступил небольшой перерыв, мы к нему – привет, Олег. Он с нами тепло поздоровался, поболтали о том, о сем. Ну, Кольку-то он знал, встречались на Мосфильме. А меня – нет. Но нас что объединяло? – земляки мы были, все трое из Саратова. А этого уже было достаточно. Волжане народ такой, чувство землячества у них в крови. Но только не в самом Саратове, а за его пределами, скажем, в Москве или во Львове. Кстати, о Львове. Именно со Львова пошла кинослава Олега Янковского. А было это так. Режиссер и отличный актер Басов приступал к съемкам фильма «Щит и меч». И никак не мог найти актера на роль Вайса – племянника какого-то  важного  нацистского функционера. Объездил он все города и веси, ну нет подходящего Вайса и все тут. Хоть вешайся. Наконец, занесло его во Львов. Вот обедает он со своей свитой в ресторане, а сам сидит, оглядывается. Режиссерская привычка, а вдруг? Смотрит, значит, смотрит, и действительно, чуть ли не за соседним столом сидит Вайс! Вылитый! Именно о таком он мечтал. Посылает к «Вайсу» своего помощника. Узнай, мол, кто таков? Скорее всего, какой-нибудь командированный инженер. А жаль было бы. И чтобы вы думали? Чуть не опрокидывая стулья, мчится обратно его помощник, весь красный от волнения. Какой там инженер, говорит. Это актер Саратовского драмтеатра! Они здесь на летних гастролях. О, его Величество Случай! Так в один миг была решена судьба Олега Янковского – будущего великого актера театра и кино.
 
        Однажды пригласил меня Колька в просмотровый зал. Пошли, говорит, не пожалеешь. Просмотровый зальчик был небольшой – рядов на 8-10. Там уже собрался киношный народ, в том числе – сам председатель Комитета по кинематографии Романов и  режиссер киноэпопеи «Освобождение» Ю.Озеров. Если кто помнит, эпопея эта состояла из пяти фильмов. Съемки ее растянулись на целых четыре года. Проходили они тяжело. Работа  съемочной группы  курировалась непосредственно ЦК КПСС. Ленты приходилоь переделывать по нескольку раз. Один только фильм «Прорыв»  переделывался четыре раза. На этот раз собрались обсуждать третий фильм – «Направление главного удара». Все расселись, фильм пошел. Но, буквально через полчаса показ прекратился. Видимо, спорные вопросы были сняты. Смотрю, один из присутствующих обращается к Романову. Тот согласно кивнул головой, и  через несколько минут «закрутили» наш советский боевик «Белое солнце пустыни». А через три месяца этот культовый фильм шел по всей стране. Я действительно не пожалел, что Колька затащил меня на этот просмотр. Не каждому простому зрителю выпадает посмотреть фильм еще до выхода его на экраны.


                Григорий Коновалов

     В один из январских дней мы сидели у Кольки дома и уплетали вкуснейшие беляши, которыми нас угостила соседка Ася по поводу какого-то их семейного торжества у нее на родине.
- Пойдем, поздравим одного хорошего человека, - вдруг сказал Колька.
- Кого именно?
- Ты его должен знать. Нашего саратовского писателя Григория Коновалова. Он только что получил литературную премию им. Горького за свои «Истоки».

      Ничего себе! Литературная премия им. Горького – это не шутки. Среди писателей эта премия ценилась даже выше Ленинской! Она присуждалась за действительно выдающееся писательское мастерство и, в отличие от Ленинской, не была столь политизированной. Григория Коновалова я не то чтобы хорошо знал. Читал некоторые его рассказы. Помню, мне понравилась его «Былинка в поле» - драматическое повествование о сельском быте, о нашей русской деревне. Но одна встреча с ним мне хорошо запомнилась.

     Сашка Нос наконец-то закончил свою повесть о футболистах. Кажется, она называлась «Запасной игрок». Дал прочесть мне. А через некоторое время приходит и говорит: «Завтра на литературном семинаре состоится обсуждение моей  повести. Волнуюсь страшно. Приходи, мне как-то спокойней будет».

      Обсуждение состоялось в небольшой комнате на втором этаже самого крупного в Саратове книжного магазина с таинственным названием «КОГИЗ», что находился на углу улицы Вольской и Кировского проспекта. Обстановка в комнате была скромной: небольшой канцелярский стол, да расставленные по двум стенам стулья. Председательствующий представил Сашку, объявил тему семинара, и обсуждение началось. Присутствовало человек десять. Некоторые из них, по-видимому, были уже ознакомлены с текстом повести, они выступали с критикой, в целом доброжелательной, иногда зачитывались отрывки. Эти отрывки разбирались.  В общем, заседание шло по заведенному порядку. Вдруг с одного из стульев поднялся невысокого роста, худощавый, средних лет человек, чем-то напоминавший Василия Аксенова. На нем были дешевые джинсы и клетчатая рубашка. Все затихли. Он, не торопясь, достал из кармана пачку «Беломора», закурил, и неожиданно начал говорить что-то совсем не относящееся к обсуждению повести Сашки. Это и был Григорий Коновалов. Так вот он какой. известный писатель Коновалов. Присутствующие не сразу поняли, о чем шла речь:
- Но в это самое время Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движением лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение, - размеренно,  даже буднично, но с какой-то сдержанной внутренней силой, Коновалов наизусть читал знаменитую картину скачек из «Анны Карениной»!
- Вронский ударил ее каблуком в живот и опять стал тянуть за поводья. Но она не двигалась, а, уткнув храп в землю, только смотрела на хозяина своим говорящим взглядом, - закончил он свое выступление и, не сказав больше ни слова, сел опять на стул. Такое уничтожающее сравнение текста великого Толстого, казалось, было подобно полному провалу. Но, я не думаю, что Григорий Коновалов хотел как-то унизить Сашку. Мне кажется, что цитируя Толстого, он просто напомнил – вот пример русской словесности, вот та планка, тот ориентир, которого надо держаться.

        Сашка с надеждой посмотрел на меня. Нужен был «голос из народа». Я встал. Селезенка моя куда-то неожиданно сместилась, засосало под ложечкой, сердце готово было выпрыгнуть из груди.  В общем, полная патология анатомии. Все-таки, предстояло выступить перед литературными монстрами. Это чувство предстартового состояния мне было знакомо, так же как и многим спортсменам. Но стоит выйти на ринг и весь этот мандраж куда-то исчезает, в голове только одна мысль – низвергнуть соперника. Конечно, здесь я никого низвергать не собирался, после первой же фразы успокоился, и меня понесло: «С первых страниц повесть захватила меня и я, не отрываясь, прочел ее до конца». Дальше я сказал о том, что повесть написана увлекательно, со знанием футбола, что помимо своих литературных достоинств она имеет большое воспитательное значение, так как прочитав эту повесть, ребятня дружно бросится в футбольные секции.

        В общем, семинар оказался для Сашки удачным, поучительным, а в конце было сказано, что с учетом замечаний повесть вполне может быть опубликована. Начали расходиться. В какой-то момент я оказался рядом с Коноваловым.
- А вы зубастый молодой человек, Молодец! Вон как за друга встали, - с улыбкой сказал он  и пожал мне руку.
 Так, что, можно сказать, я в прямом смысле прикоснулся к высокой литературе.
 
      Мы с Колькой доехали на метро до «Проспекта Маркса», там же в переходе купили три роскошных красных розы, и направились в гостиницу «Москва», в которой остановился Коновалов. Поднялись на шестой этаж, вот и номер 605. Постучались.  Никто не открыл. Мы к дежурной по этажу.
-  Его сейчас нет. А что вы хотели? – спросила она.
- Да вот, поздравить с присуждением премии.
- Так, давайте я вам открою, и вы оставите свои поздравления.
Она открыла дверь, вошла вместе с нами. Середину комнаты занимал круглый стол с вазой, в которой уже стояли цветы. Дежурная сняла с серванта еще одну вазу, наполнила ее водой:
- Вот держите.
Мы c Колькой поставили в вазу свои розы. Потом он достал чистую поздравительную открытку и написал: «От саратовцев». Ну что ж, как говорится, скромненько и со вкусом.


                Григорий Малахаткин

      В другой раз Колька потащил меня опять в ту же гостиницу «Москва». И тоже с поздравлениями. Я был дома, когда входная дверь  распахнулась:
- Бросай все, - прямо с порога начал он, - поехали поздравлять Григория Малахаткина с принятием в члены Союза писателей. Наш, саратовец. Он поэт. Уже несколько книжек стихов выпустил. Ты представляешь, он таксистом работает!
Колька, не раздеваясь, ждал меня у двери. Я быстро собрался. Марщрут уже знакомый: станция метро «Проспект Маркса» - цветы в переходе – гостиница «Москва». На этот раз купили гвоздик. Зашли в гостиничный номер на третьем этаже. Там уже сидела веселая компания.
- А где Гриша? – спросил Колька, не обнаружив именинника.
- Пошел за добавкой, - сказал один из гостей, - раздевайтесь и присоединяйтесь.
- Кто это? – тихо спросил я.
- Это Николай Палькин, известный песенник, тоже наш, саратовский, - также тихо ответил Колька.
Вот это да! Кто же не знает Палькина! Его песни исполняют известные эстрадные артисты страны. Чего только стоит его, ставшая по сути народной, песня «Окрасился месяц багрянцем».
Мы сели к столу.
- Ну-ка, ребята, по штрафной, - обратился к нам тот же Палькин, наполняя рюмки.
Поприветствовав сидящих за столом, мы выпили.
Кроме Палькина в комнате находился симпатичный, располагающий к себе молодой человек, которого я сразу узнал – Вася Шабанов, поэт, меня с ним недавно познакомил Колька.
- Ну, вот и виновник торжества явился! - воскликнул Вася.
Все повернули головы. В дверях стоял огромный, под два метра, смугловатый человек цыганистого вида, с шапкой густых черных волос, в длинном черном пальто.
- Еще раз приветствую почтеннейшую публику! – проговорил гигант неожиданно приятным баском и, распахнув пальто, начал изо всех карманов доставать и ставить на стол бутылки с горячительным. Я насчитал их восемь штук! Да-а, сегодня, очевидно, день открытых дверей и продолжится он, судя по всему, с утра завтра. Гриша сел рядом со мной. Тосты и поздравления продолжились.
- Гриша, прочти что-нибудь из  своего, - попросил Колька.
- Нет, нет, нет! – замахал своими ручищами Малахаткин, - только не сегодня! Пусть лучше Вася прочтет свои, я их здорово люблю.
- Давай, Вася, давай! – поддержали его Палькин. Видно было, что он Шабанову симпатизировал.
- Ну, что ж, ладно, - Василий встал:
«Я оттуда, где светлы просторы,
Где рассолом пахнут погреба,
Вы видали нити, на которых
Над степями виснут ястреба?»

    Знакомые строки. Это были стихи из только что вышедшего Васиного сборника «Белая запруда». Он мне подарил его во время нашего знакомства. А между тем, Вася продолжал:

«Вы слыхали в полуденье русом,
Ни за что из сердца не отдашь,
Как поет степей моих Карузо,
Златогорлый жаворонок наш.

Раздувает ветер колокольчик,
Как в войну крестьянки уголек,
И сторожкий ветер у околиц
На хлеба росистые прилег.
               
Мне Россия ввек не отоснится,
Как в медалях, в дынях огород,
И ромашки, словно выпускницы,
Хороводят прямо у ворот.

О, Россия, край мой голубиный…"

- Молодец, Василий, хорошие стихи! – Палькин, прервав Васю, одобрительно похлопал его по плечу. 
- Про кафе еще прочти, - не унимался Малахаткин.
Вася заколебался:
- Что-то не хочется мне их читать.
- Да, - вмешался Палькин, - стишки, честно говоря, не очень.
- А мне нравятся. Ну, Вася, для меня сделай одолжение. Прошу тебя.
- Если только для тебя, - усмехнулся Василий.
Он махнул налитую Гришей рюмку и начал:
               
«А было все в кафе, как водится,
Кафе играло под отель.
Соломинки искусно воткнуты
В мудрено названный коктейль.
И все, присев на стульев краешки,
Смотрели как лощеный хлыст
С девчонкой, кукольно раскрашенной
Откалывали а ля твист.
Во всю гремела тарабарщина,
Тянулось в трубочки вино.
- Ребята, это что ж за барщина,
Такое ль петь нам суждено!
Встал бедово, двинул стулом,
Хрустнул рюмкой мой сосед.
Где мы! Дома иль не дома!
Или здесь на Русь запрет!
Выходи на круг, девчата!
И в чужое, барное,
Парень бросил как взрывчатку
Удалую барыню.
Он плясал легко, богато
И девчата в круг пошли,
И соломинки в бокалах
Русской нивой зацвели.
………………………….
И рубашка нараспашку
Песня шла по мостовой:
Коля, Коля, Николаша,
Что ты делаешь со мной!».

      А мне стихи понравились. Может, они и показались мэтру Палькину несколько корявыми, наивными, но в них была  русская удаль, певучесть, патриотизм, наконец.
- А ты, парень, ничего, как я погляжу, крепкий, - неожиданно обратился ко мне сидящий рядом Малахаткин, - ну-ка, давай на руках померяемся.

     Что он имел в виду? Крепок на выпивку или крепок с виду? А тот, опершись локтем на стол, уже призывно выставил свою огромную медвежью лапу. «Начинается, - подумал я, - только этого мне не хватало. Потом еще скажет, давай на кулаках – извечная русская забава. Своеобразно на Гришу подействовали стихи Василия!». Правда, кулаки меня, как раз, и не пугали. До этого я десять лет занимался боксом, дорос до кандидата в мастера. Хотя не считал это большим достижением - за такой срок можно было бы и большего добиться. Но я не относился к боксу, как к делу всей моей жизни. Кроме того, не последнюю роль играла моя специальность геолога.  Ребята уезжали на все лето на сборы, а я на все лето –  в экспедиции. Но, и слабаком себя не считал. Пальцами гнул в кольцо гвозди сотку и без открывалки срывал металлические крышки со стеклянных банок с солеными огурцами.

      Вызов был принят и поединок начался. Я почувствовал, как на меня навалилась огромная первобытная мощь. Спортивное самолюбие не позволяло мне вот так, сразу сдаться. Рука занемела, боль охватила плечо, прошла куда-то под лопатку и дальше к пояснице. Моя рука все ниже и ниже клонилась к столу и вдруг остановилась.
- Ну, что же ты, давай дожимай, - выдохнул я, все еще отчаянно сопротивляясь.
- Дальше нельзя, там салат, - добродушно пробасил Малахаткин. Он даже не покраснел от напряжения! Да. Не обеднела еще Россия-матушка силушкой молодецкою!
      Мы с Колькой переглянулись – пора прощаться. Может после нас еще гости будут. Не мы первые, не мы последние. К нам присоединился и Вася Шабанов.


                Василий Шабанов

       Вася жил в гостинице «Юность». Жилье это было у него временное, так как он ждал обещанной квартиры, которая полагалась ему по статусу. А статус по тем временам у него был достаточно высокий – занимал в ЦК ВЛКСМ, ни много, ни мало, должность зав. отделом  литературы и поэзии России. Со слов вездесущего Кольки, до этого Вася работал в отделе культуры при горкоме комсомола Саратова. Колька иногда помещал свои небольшие рассказы в газете «Заря молодежи», в которой Вася сотрудничал, так они и познакомились. Как только Василий освоился на новом месте, он пригласил к себе в гостиницу Кольку – повидаться с земляком. Колька прихватил меня. Номер, в котором устроился Василий, был небольшой, одноместный, но с телевизором, что по тем временам было  редкостью. Колька достал из кармана пальто коньяк, и мы расположились за журнальным столиком. Начали с легкого трёпа, вспоминали Саратов, потом Вася рассказал немного о своей новой работе. С его слов я понял, что ему, по крайней мере, на первых порах, приходится не просто. Совсем другая ответственность, другие масштабы.
- Одних только стихотворных сборников в России за год выходит более четырехсот, - то ли сетовал, то ли восхищался Вася творческой плодовитостью молодого поколения российских поэтов.

       Василий показался мне начитанным, эрудированным, спокойным, доброжелательным, Наверное, вот таких парней и надо приглашать в Москву, чтобы обновить застоявшуюся кровь закоснелых столичных функционеров. Я уж здесь не говорю о нынешнем диком и неуправляемом потоке приезжих, каждый из которых, чуть зацепившись, считает себя москвичом: «Девушка, вы москвичка?» - « Да, а шо?».
- Слушай, Вася, можно как-то помочь Феликсу с работой? – спросил Колька, когда мы уже собрались уходить.
- Не знаю, надо подумать, - отозвался Василий, - приходи завтра в ЦК Комсомола. Я тебя встречу, а там посмотрим, -  уже ко мне обратился он. Вот тогда  Вася и подарил нам с Колькой по своей недавно вышедшей книжке «Белая запруда».
 
       А судьба Васи Шабанова оказалась и счастливой и трагичной. Он стал  известным и любимым поэтом. Подобно Есенину воспел русскую деревню, Россию. Но в 1975 году пуля негодяя оборвала жизнь Василия. Это случилось в Туркмении. Машину, в которой Шабанов ехал со встречи с сельскими читателями, расстрелял солдат-дизертир.


                Визит в ЦК Комсомола.

       Как и договорились, в 10 утра я был  на ул. 20 лет ВЛКСМ, в вестибюле Главного штаба великой молодежной организации – надежды и верного резерва партии. Я без шуток. Это действительно было так. Здесь даже структура руководства была скопирована с ЦК КПСС. Те же отделы промышленности, строительства и т.д., лишь с некоторыми поправками на молодежную специфику. Высшие чиновники ЦК Комсомола старались даже дублировать действия их старших вождей. Помню, как-то Михаил Горбачев, еще в свою бытность Генеральным секретарем ЦК КПСС,  совершал на своем ИЛ-60 инспекционную поездку по городам Сибири и Дальнего Востока. А затем, буквально вслед за ним, в такую же поездку, но только уже на ЯК-40 отправился первый секретарь ЦК ВЛКСМ, кажется, Мироненко. Прямо в самолете он давал интервью корреспондентам. Все это потом транслировалось на ТВ. Без пиджака, в белой свободной рубашке с закатанными рукавами, говорил убедительно, по-пролетарски открыто, с комсомольским задором. «Каждый человек, - наставлял он, - имеет свой показатель степени. Если показатель степени у него единица, значит и человек достойный. А если у него показатель степени ноль, то и человек представляет собой ноль». В целом, мысль его была понятна. Только вот с математикой он явно не дружил. Первый секретарь и не подозревал, что число, каким бы огромным или бесконечно малым оно ни было, в степени ноль в любом случае равно единице! Откуда у партийных функционеров эта неистребимая самоуверенность, чтобы вот так, на всю страну, говорить нелепицу? Конечно, не все работники центрального аппарата комсомола были самовлюбленными невеждами. Я уверен, что в большинстве своем там работали нормальные честные трудяги, у которых дел было невпроворот, чтобы организовывать и направлять многомиллионную комсомольскую братию.
 
       Шабанов встретил меня и повел на второй этаж.
- Мы сейчас пойдем к Виктору Рыбину, - сказал Вася, - он занимается организацией комсомольских строек, разных патриотических начинаний, ну и так далее. Виктор в курсе куда, сколько и кого нужно по всей стране.
Вася уже вел меня через просторный холл. Краем глаза я ухватил примостившийся в углу гипсовый бюст Ленина и, к моему удивлению, стол для настольного тенниса. Значит не такие уж здесь и небожители обитают, а нормальные люди, и ничто  человеческое им не чуждо. Кстати говоря, ничем особенным меня внутренний интерьер не поразил. Все было довольно скромно. Никаких  дверей под орех и прочей роскоши, разве что за исключением ковровых дорожек. Но, без них никуда: и паркет бережется и шаги приглушает. Коридоры были малолюдны и напоминали больше больничные или какого-нибудь НИИ. На дверях прикрепленные таблички с фамилией и должностью. Мы подошли к одной из них. Что было на ней написано, я не успел прочитать, так как дверь распахнулась, и навстречу нам стремительно вышел молодой мужчина, как оказалось, сам Рыбин.
- Привет, Виктор, ты куда это? – спросил Василий.
- Привет, привет! – Рыбин быстро пожал нам руки, - заходите ребята, я буду буквально через несколько минут, - и он, пропустив нас, быстро пошел куда- то по коридору.

      Мы вошли в кабинет. Я окинул взглядом помещение – оно было совсем небольшим. В глубине кабинета находился письменный стол с настольной лампой и двумя телефонными аппаратами. К нему был Т-образно приткнут стол для посетителей. За спиной хозяина кабинета находилось большое, во всю стену, окно. В одном углу стоял телевизор, в другом – шкаф с полным собранием сочинений Владимира Ильича и Большой Советской Энциклопедией. Я думаю, по такому шкафу стояло у каждого владельца отдельного кабинета. На стене висела здоровенная карта Советского Союза с воткнутыми там и сям разноцветными флажками. «Прямо, карта полководца. Только еще стрелок с широкими, как у комет, хвостами не хватает», - пришло мне в голову. В это время вошел Рыбин.
- Да вы садитесь, - обратился он к нам, усаживаясь за стол для посетителей.
 Мы расположились напротив.
- А ты, значит, тот самый Феликс? – продолжил он, - мне говорил о тебе Василий. Какие   проблемы? Где бы ты хотел работать?
Я вкратце изложил Виктору свою ситуацию.
- Понимаешь, мы не можем направлять на работу в научные организации. Вот на промышленные предприятия, на комсомольские стройки, в экспедиции, наконец, пожалуйста!
- В экспедицию согласен, - ухватился я, - можно на Землю Франца-Иосифа?
И с чего это мне в голову пришло?
К удивлению, Виктор отнесся к моим словам совершенно серьезно.
- Эх, немного бы пораньше! Недавно мы отправили туда четверых на год вместе с большой научной группой из ленинградского НИИГА. Это Институт геологии Арктики. А хочешь на Шпицберген? На угольные шахты? Сейчас вот 300 человек туда отбираем.
Но на меня  что-то напало – Земля Франца-Иосифа и всё тут.
- Ну, тогда ничем помочь пока не могу, Феликс. А то, смотри. Если надумаешь, мы пошлем тебя на любую комсомольскую стройку, прямо по путевке ЦК ВЛКСМ.
Так безрезультатно закончился мой визит в ЦК Комсомола. Но я ни сколько не жалею. Когда бы я еще побывал в самом сердце кипучего комсомольского организма.


                Новые надежды

     Мосфильм, интересные встречи, – все это было, конечно, хорошо, но пока же я ни на шаг не приблизился к моей главной цели – найти работу по моей специальности, по душе. Уже март на носу, а в конце туннеля не просматривалось даже малейшего проблеска света. Время от времени я заходил в Геологический институт к Ерощеву-Шаку, поболтать, узнать, что новенького в геологическом мире.

      Однажды, в один из таких визитов  в комнату Вадима зашел парень лет под тридцать, невысокий крепыш, с быстрыми, с хитринкой, глазами и дружелюбным, располагающим лицом.
- О, Ваня, привет! – крикнул Вадим, - хорошо, что ты пришел. Познакомься – это Феликс из Саратова, мой друг, геолог.
Мы с Иваном пожали друг другу руки.
- А это – Ваня Бебешев. Наш аспирант, он у нас всё знает и все может, - полусерьезно, полушутливо сказал Ерощев-Шак. 
В том, что Ваня «все знает и все может» я убедился позже. Как и в том, что он от природы был наделен цепким, предприимчивым умом и редкой способностью быть верным и надежным товарищем.
- Тут вот какое дело, Иван, - уже более серьезным тоном продолжал Вадим. Феликсу надо остаться в Москве, а он не может найти работу. Да еще без московской прописки не берут.
У тебя ничего нет на примете?
- Надо подумать, - Иван слегка наморщил лоб, - хотя, стоп! Кажется, знаю. Я недавно в ИГЕМ был у ребят из экзогенного отдела. Так Борька Богатырев говорил, что им аспирант нужен, но пока не могут подыскать подходящего человека.
- Так это то, что надо! – воскликнул Вадим.
-  И я о том же. Чего резину тянуть! Пойдем туда прямо сейчас, - обратился Бебешев ко мне, - слышал об этом институте?      
       Еще бы! Конечно, слышал. Институт геологии рудных месторождений, петрографии, минералогии и геохимии АН СССР, а сокращенно – ИГЕМ. Авторитетнейший институт с мировым признанием! Здесь трудились такие светила отечественной геологии, как Ферсман, Бетехтин, Коржинский и многие другие. Работать в таком институте было большой честью.

       ИГЕМ находился совсем рядом, в нескольких минутах ходьбы. Стоило только свернуть с Пыжевского переулка на Старомонетный и пройти сотню метров. Мы вошли во двор института, открыли парадные двери в выступающем полукругом стеклянном фонаре здания и оказались в просторном холле. Поднялись по двум маршам широкой лестницы на второй этаж. Первое, что я увидел, это стоящий на полу огромный, в два обхвата кристалл горного хрусталя. Едва я оторвал глаза от этого минералогического чуда, как в нескольких шагах от себя прочел: «Петрографический музей». С правой стороны от дверей, на которых была прикреплена эта табличка,  как заколдованный стражник, стоял шестигранный столб черного базальта.
- Нам направо, - сказал Иван и через пару шагов мы остановились перед дверью с номером 201. Неужто  с этой двери  начнется новая страница моей московской эпопеи? Сезам, откройся! Мы вошли и сразу услышали громкий смех. Несколько молодых людей хохотали над чем-то, что им рассказывал, немного картавя, невысокий худой парень с аскетическим лицом. Что ж, смех – это хорошо. Где смех, там доброжелательность и понимание. При нашем появлении, ребята замолчали.   
- Здоро;во, Иван! – приветственно взмахнул рукой рассказчик, - с чем пожаловал?
- Здоро;во, здоро;во! – Бебешев, а за ним и я, со всеми обменялись рукопожатиями.
- И не с чем, а с кем,  вот познакомьтесь – Феликс Киреев, приехал из Саратова, окончил Саратовский университет, геологический, хочет поступить в аспирантуру, как тут у вас с этим? – телеграфным стилем проговорил Бебешев.
- аспирант нам нужен, - ответил тот, что выглядел постарше, - надо к шефу пойти, как он решит.
- Не один же он к нему пойдет, надо чтобы его кто-то отвел, представил. Сходи ты, Борис, Сапожников к тебе прислушивается.
- Ладно, пошли, - обратился ко мне Борис.

      Надо было подняться на третий этаж. На повороте лестничных маршей нас встретил, стоявший на деревянном постаменте бронзовый геолог. На нем был грубый свитер под горло, одна нога покоилась на выступе скалы, а в руке он держал геологический молоток. Чуть откинутая голова, была мечтательно устремлена куда-то вдаль. Это про меня. Может бронзовый мечтатель, принесет мне удачу?
      Мы постучали в дверь №323. Вошли. Поздоровались. В большой комнате находилось несколько рабочих столов для сотрудников, но из живых существ на месте было только двое. Справа, средних лет мужчина, повернув голову, слегка кивнул и снова уткнулся в поляризационный микроскоп. Слева, за большим письменным столом сидел представительный худощавый человек в отличном сером костюме, седовласый, с короткими «ворошиловскими» усиками. На вид ему было лет под шестьдесят.
- Проходите, я слушаю вас, - оторвавшись от каких-то бумаг и поздоровавшись, обратился он к нам.
- Дмитрий Гаврилович, вот привел к вам Феликса Андреевича Киреева из саратовского университета. Хочет поступить к нам в аспирантуру.
- Что ж, очень хорошо. Вы, Борис Александрович, можете идти, а вы, Феликс Андреевич, присаживайтесь сюда, поближе.

     У Сапожникова было приятное интеллигентное лицо и умные проницательные глаза. Он не стал «окидывать меня испытующим взглядом», интересоваться семейным положением  и расспрашивать, почему я уволился с прежней работы, а сразу повел разговор на  различные геологические  темы. Особенно его интересовало мое отношение к вопросам, связанным с корами выветривания, чем, собственно, и занимался руководимый им экзогенный отдел.  Меня отпустило напряжение, я чувствовал себя легко и непринужденно. Все это напоминало научный семинар. Не было никаких коварных «на засыпку» вопросов, просто шла беседа научных работников. Это был классный пример проявления интеллигентности и такта. Этот человек, возможно, мой будущий научный  руководитель, сразу вырос в моих глазах.
- А у вас имеются какие-то публикации? – спросил меня Сапожников.
- Да, конечно, Дмитрий Гаврилович, - только сейчас их у меня нет при себе, но завтра могу принести.
- А как насчет кандидатского минимума?

    Уж здесь-то  у меня вообще был полный ажур. Едва окончив университет, я стал готовиться к сдаче кандидатских экзаменов – по философии и иностранному языку. Я твердо знал, и другой мысли  не допускал, что буду заниматься наукой, а для защиты диссертации требовался этот пресловутый кандидатский минимум. И потом наличие кандидатского минимума особо ценилось руководителями аспирантов, дабы те не отвлекались от основной цели – написания и защиты диссертации. - Все сданы, Дмитрий Гаврилович, кроме специальности.
- Вот и хорошо. Жду вас завтра, а так, я думаю, вы нам подойдете. До свидания.

      До свидания! У меня в душе все пело и играло! Я знал, как трудно попасть в академическую аспирантуру. Здесь не принято объявлять через газету конкурс. Все решает личное собеседование руководителя с соискателем. Значит, не зря я корпел над истматом и диаматом, над немецким! Не зря, подобно Мартину Идену я развешивал на растянутых по комнате нитках бумажные «шалашики», на одной стороне которых было написано неизвестное мне слово, а на другой – ответ.  После утренней пробежки я, растираясь полотенцем, «листал» этот своеобразный словарь, обновляя его каждые пару дней.      
- Ну, как? – бросились ко мне ребята, когда я возвратился в 201-ю.
- Вроде бы нормально. Дмитрий Гаврилович сказал, что я подхожу вам, вот только завтра принесу оттиски своих статей, и он даст окончательный ответ.
- Поздравляем! – сказал за всех тот самый худой парень, который чем-то смешил компанию, когда мы пришли с Иваном. Потом я узнал, что это был аспирант Вадим Шишаков – весельчак и большая умница. Его главным девизом было «умный в гору не пойдет – умный гору обойдет». Поэтому в экспедиции он не ползал по обрывистым обнажениям, а собирал осыпавшиеся образцы пород у подножья.
- С меня причитается, отметим завтра, - сказал я.

        На следующий день принес Сапожникову свои статьи, он ими остался доволен и сразу же направил меня к зав. аспирантурой. Закончив необходимые формальности, я пошел в комнату 201. Там уже была разложена импровизированная закуска, стояла выпивка. В общем, прописка состоялась. В процессе разговора выяснилось, что у каждого, как аспиранта, так и научного сотрудника отдела, была своя научная тема и свой регион. Никаких пересечений не было, и каждый обхаживал «свою ниву». Интересно, какой регион ожидает меня?


                От Коли к Ване.

      Колька обрадовался, когда узнал о том, что меня берут в аспирантуру. Но я чувствовал, что он был рад еще и тому, что я, наконец-то, смоюсь из его квартиры. Ведь иногородним аспирантам предоставляется общежитие! Конечно, его можно было понять. Кому это понравится, когда у тебя два месяца кряду каждую ночь на полу кто-то спит, да, еще, не дай бог, храпит? Даже, если это лучший друг. Никакой личной жизни! Да и соседка Ася стала потихоньку ворчать. Хотя, чем я ей мешал? Короче, назревал психологический, если не конфликт, то перелом, который теперь вот так удачно разрешился. Но, оказалось, что общежитие предоставлялось аспирантам, а не соискателям, и мне, волей неволей, все равно предстояло напрягать Кольку еще, по крайней мере, месяц-полтора, пока я не сдам экзамены. А экзамены должны были состояться лишь в конце апреля. Об этом мне сказал зав. аспирантурой. В принципе, экзамен должен быть всего один – по специальности, и сдавался он непосредственно в институте. Пришел, договорился о сроке сдачи, да хоть завтра, и дело с концом. Но, по закону подлости, именно в этот год из идеологических сфер спустилось высочайшее постановление: при приеме в академическую аспирантуру обязательно сдавать Историю КПСС. Сдавать этот экзамен надо было на кафедре философии Института марксизма-ленинизма, что на Волхонке. А экзамены они там изволили  принимать в апреле. Вот незадача. Мне еще предстояло выучить Историю КПСС! Да там только от одних дат съездов, конференций, решений, постановлений с ума сойдешь. Все эти народовольцы, разночинцы, эсэры, меньшевики, большевики, Плехановы, Аксельроды, Мартовы, Бухарины, Зиновьевы, Троцкие,  Кировы!      Поехал в ГИН к Ерощеву-Шаку, поплакаться на неожиданно свалившийся на меня экзамен, и в надежде достать там учебник по Истории КПСС. Чем черт не шутит. Как ни странно, с учебником повезло. Вадим сходил к парторгу института и на время попросил у него книгу «для себя». Представляю, в каком восторге был парторг – сотрудники сами, по собственной инициативе, интересуются историей партии! Чтобы вот так, вечером, сидя в кресле у торшера, вместо «Трех мушкетеров» перелистывать страницы Истории КПСС, время от времени, протягивая руку за рюмкой томатного сока. Выходя от Ерощева-Шака, я столкнулся в коридоре с Ваней Бебешевым.
- Слушай, завтра иду в гости к одному хорошему знакомому, давай пойдем вместе, развлечешься немного, - сказал он, – жду тебя здесь в шесть часов.

        Придя домой, то бишь, к Кольке, я «порадовал» его перспективой задержаться у него еще на некоторое время. Надо отдать ему должное, он стоически воспринял эту информацию и не выказал никакого неудовольствия. А, может, я выдумываю всё и накручиваю себя? Может ему одному, наоборот, скучновато и он даже не помышляет о моем выселении? Но  за ужином я не стал высказывать ему свои сомнения, а лишь  сказал о том, что завтра иду с Иваном Бебешевым в гости и, что теперь надо вот учить эту чертову историю.

       Прямо из ГИНа мы с Иваном доехали на метро до Курского вокзала и пошли к расположенной поблизости девятиэтажке. Дверь открыл пожилой мужчина с чуть насмешливым лицом и хрипловатым голосом рассказчика охотничьих баек. Мы прошли в небольшую, скромно, но со вкусом обставленную однокомнатную квартиру. За накрытым столом уже сидели гости. Их было немного – две бальзаковских женщины и мужчина. Как потом выяснилось, им оказался известный художник-карикатурист Капитонов. Тот самый Капитонов, который помещал свои рисунки в центральных газетах наравне с Кукрыниксы и Борисом Ефимовым. Хозяина звали Владимир Иванович Тараканов.
- С днем рожденья, Владимир Иванович! – сказал Иван, пожимая ему руки.
Мне оставалось лишь последовать его примеру. Ну, Иван! И ничего мне не сказал. А как же подарок? Но за подарком дело не стало. Иван полез в свой портфель, достал бутылку коньяка и какой-то сверток. Владимир Иванович развернул сверток и даже крякнул от удовольствия. В руках у него оказалась полированная пластина синего байкальского лазурита.
- Ну, Ваня, ну, удружил, спасибо большое, спасибо вам, ребята!
В комнате, в серванте за стеклом я увидел небольшую выставку камней. Там расположилось несколько неплохих агатов, яшма, нефрит, родонит, но лазурита не было. Что ж, отличное пополнение коллекции.

       Откуда Ваня знал Тараканова? Что их связывало? Впрочем, какая разница?Работал он во ВТЭКе, в трудмедэкспертизе.  Интересен Владимир Иванович оказался тем, что во время войны был врачом в партизанском отряде самого Дубчека – Генерального секретаря компартии Чехословакии!
- Как только у них какой праздник, меня приглашают в посольство и обязательно чем-нибудь награждают, - сказал именинник, демонстрируя многочисленные грамоты и правительственные награды.

      Праздник продолжался, Владимир Иванович сыпал анекдотами и рассказами из партизанской жизни. Как он вообще оказался в партизанском отряде Дубчека, я так и не услышал, а может, и слышал, да не запомнил. Все уже были навеселе. Гости разбились между собой по интересам. Ваня что-то рассказывал Владимиру Ивановичу, женщины увлеченно болтали друг с другом, мы с Капитоновым деловито обсуждали картину Кранаха Старшего «Мадонна с младенцем под яблоней» и пришли к выводу, что яблоко, которое младенец держит в руке, слишком велико по сравнению  с его маленькой ладошкой и он не смог бы удержать его своими крохотными пальчиками.

      Вдруг раздался звонок в дверь. Открывать пошел Иван. Вернулся он не один. Рядом с ним стоял…, я чуть рот не раскрыл от неожиданности. Рядом с ним стоял Колька! На нем было, несмотря на зимнее время, его неизменное демисезонное пальтишко с черным бархатным воротничком, а в руке он держал мой чемодан!
       Поздоровавшись со всеми и извинившись за вторжение, Колька обратился ко мне:
- Понимаешь, Феликс, я случайно узнал, что ты здесь, и вот решил занести тебе сюда твой чемодан - как-то многословно и суетливо проговорил он. – Ну, я пошел, до свиданья. И Колька также внезапно исчез, как и появился.

        Прерванный появлением Кольки застольный разговор возобновился. Но мне уже было не до этого. Что делать? Куда податься со своим чемоданом, да еще, на ночь глядя? Откуда Колька узнал адрес Тараканова? Единственное, что можно было предположить, так это то, что он мог из моей записной книжки узнать телефон Бебешева и, позвонив ему в институт, под каким-нибудь предлогом выведать у него адрес, куда мы собирались сегодня пойти. Ход моих тягостных размышлений прервал голос Ивана.
- Чего загрустил? Поехали ко мне. У меня места хватит.
 
Ваня! Дорогой! Ей богу, он ниспослан мне свыше. Второй раз выручает меня. То с аспирантурой, теперь вот с жильем.  От Тараканова мы с Иваном отправились к нему.


         Жизнь у Вани дома. Валерий Золотухин

        Иван жил  недалеко от метро «Рязанский проспект», в двухкомнатной квартире панельной  16-тиэтажки. Обитателей квартиры было всего трое: сам Иван, его жена Жанна – фигуристая красавица с роскошными каштановыми волосами, и овчарка Найма. Меня разместили в большой комнате, служившей гостиной. «Ну, вот, пока удача сопутствует тебе»,- мысленно поздравил я себя.

       С утра засел за Историю КПСС. Так проходили дни. Жили дружно и весело. Иногда к Ивану заваливались гости, и он устраивал обильное застолье. Вечерами я помогал ему убирать снег около соседних домов, где он подрабатывал дворником и вообще старался, как мог «отрабатывать свой хлеб». Ознакомившись с темой его диссертации, внес несколько толковых замечаний, а также написал одну неплохую статью, которая вскоре была опубликована в солидном академическом журнале. На своем авторстве я не настаивал.
        По вечерам мы шли прогуливать Найму. Местом прогулки служил поросший кустами и редкими деревьями участок земли между длинным рядом панельных пятиэтажек и железнодорожными путями, по которым время от времени проносились электрички. Недалеко была платформа Вешняки. По ту сторону железнодорожного полотна виднелось бывшее имение Шереметевых «Кусково». Все собачники хорошо знали друг друга. Среди них был и Валерий Золотухин. Он жил в одной из этих пятиэтажек и его можно было часто видеть на собачьем променаде с шустрым жесткошерстным фокстерьером. Обычно он пристраивался к нам, мы, прохаживаясь, болтали, а Найма с фокстерьером носились рядом. Как я понял, Иван с Золотухиным были в приятельских отношениях.

      Я не считаю себя хорошим знакомцем Валерия  Золотухина, но,  тем не менее, так получилось, что по жизни мне пришлось несколько раз встретиться с этим замечательным актером.

     Как-то в один из воскресных дней Иван взялся за приготовление плова. Делал он это мастерски, в специальном казане, привезенном из Таджикистана. Там, в предгорьях Памира, на Гиссарском хребте, он проводил свои экспедиционные полевые работы, там же научился готовить настоящий плов. На мой вопрос, по какому поводу праздник, Иван хитро посмотрел на меня: «Потерпи до вечера, узнаешь». К вечеру на покрытом белой скатертью столе появилась аппетитная закуска, были разложены столовые приборы, выставлены сверкающие хрусталем рюмки. Но настоящим украшением стола был огромный арбуз, присутствие которого по причине зимнего времени выглядело просто роскошью. Иван глянул на часы, достал из холодильника литровую бутылку «Столичной» в экспортном исполнении. Вскоре раздался звонок в дверь, и появились гости, да какие! Сам Валерий Золотухин со своей женой Ниной Шацкой! Валерий выглядел уставшим, оказалось, он только-только вернулся с трудных киносъемок. Тем не менее, водочка под плов и арбуз прошла на ура и в конце нашей вечеринки мы услышали знаменитое золотухинское – «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…».

        Спустя лет восемь после этой встречи, мне пришлось  некоторое время пожить рядом с метро Академическая, в большом кооперативном доме, который белым лайнером выделялся среди серых пятиэтажек, вытянувшихся вдоль Профсоюзной улицы. Дом этот считался элитным, здесь жили довольно обеспеченные люди, большей частью работающие за границей или министерские чиновники. Мной был замечен также наш знаменитый комик Карцев, который регулярно совершал утренний моцион,   разъезжая на маленьком складном велосипеде вдоль подъездов с неизменным яблоком в руке. В этой компании я оказался случайно, приглядывая по знакомству за квартирой одного спеца, уехавшего на два года по контракту в Алжир. Но  то, что в этом доме с недавних пор живет Золотухин  я узнал от Ваньки Бебешева. Как-то  утром он неожиданно появился у меня и спросил, не найдется  ли  бутылочки пива.
-  Ты чего, Вань? Ехал сюда от Рязанского проспекта за пивом?
- Да нет, мне для Золотухина надо.
- Ради бога! – сказал я, доставая из холодильника случайно оставшуюся с вечера бутылку Жигулевского, - но Золотухин-то здесь причем? Он что, рядом? Зайти стесняется?
- Ты что? Не знаешь?  Он уже месяц, как живет в твоем подъезде, на первом этаже. С женой и сыном Сережкой.
- Ничего себе! Ну, а ты-то чего тут с утра?
- Понимаешь, мы с Валерием договорились, что я сегодня утром заеду к нему помочь с машиной, отбуксировать ее на станцию техобслуживания. А у него голова раскалывается с похмелья, видно принял вчера на грудь прилично. Пивко было бы в самый раз.
 
      Через полчаса я вышел из дома, чтобы ехать на работу к себе в институт и, прежде,  чем залезть в свой «Москвич», увидел Золотухина с Бебешевым. Они стояли перед машиной Валерия и озадаченно смотрели куда-то вниз под ноги. Я подошел к ним. Действительно, было, отчего почесать в затылке. Левое заднее колесо отсутствовало, а ось шасси покоилась на аккуратно подставленном деревянном продуктовом ящике, видимо из уважения к владельцу автомобиля.
- Лихо! – сказал я, - запаска имеется?
- Сейчас посмотрю, - ответил Золотухин, - вроде была.
Он полез в багажник и достал запасное колесо.
- Есть! - торжествующе воскликнул Валерий, -  наверное, спереть не успели, сволочи.
- Думаю, что они просто не нашли багажник. Полезли, а там мотор, ну и растерялись, - сострил я, намекая на особенности «Запорожца», у которого, если кто помнит, багажник находился спереди, а двигатель – сзади. А это был именно он – вершина конструкторской мысли украинских автостроителей.
- Ладно, - обратился я к Ивану, давай колесо поставим.
Мы быстро приладили запаску.
- А трос для буксировки у тебя есть? - спросил Иван у Валерия.
- Не знаю. Сейчас посмотрю. Нет, не вижу.
Иван пошел к своим «Жигулям».
- Черт возьми! Надо же, и у меня нет, куда-то делся, - растерянно сказал Иван.
Наступил мой черед. Я пошел к своей машине и достал новый буксировочный трос.
- На, дарю, - сунул я его Золотухину.
Иван начал цеплять трос к автомобилям.
- Знаешь, Вань, - остановил его Валерий, - ну ее к черту! Что-то настроение пропало, давай в следующий раз, а?
- Как знаешь, - с готовностью откликнулся Иван и начал сворачивать трос.
- Ну, вы тут разбирайтесь, а мне пора,- сказал я.      
Когда я вернулся, «Запорожца» на месте не было. Наверное, Валера отвез  все же его на станцию техобслуживания и, возможно,  сдал там на запчасти, а может быть, подарил какому-нибудь пенсионеру садоводу. Во всяком случае, больше я этого ушастого народного любимца во дворе не видел.

        Спустя несколько лет после драмы с «Запорожцем», мне опять пришлось встретиться с Золотухиным. Дело было в том, что ко мне приехала погостить  из Саратова моя дочь и сказала как-то, что очень хотела бы побывать  в театре на Таганке. Достать туда билеты обычным способом в то время было из области фантастики. Очередь от входа была не меньше, чем когда-то в мавзолей Ленина. Счастливчики с зажатыми в кулак билетами, кто в рубашке с оторванным воротником, кто – в блайзере без пуговиц, еле протискивались сквозь напиравшую толпу, чтобы выбраться обратно на улицу. «Таганка! Девочка! Пижонка! Дрянь!  Что ты наделала?  Ты только глянь!... Кассирша в ботиках и бигуди, кричит «О, Господи, не погуби!», - вспоминаю  я стихи то ли Леонида Филатова, то ли  Бориса Хмельницкого,  в которых сам Расул  Гамзатов предлагал кому-то достать путевку хоть в Гонолулу, но только не на Таганку, так как это было не в его силах. К тому времени,  я уже не жил вместе с Золотухиным в одном  доме, и мне пришлось отправиться прямо к нему  в театр. Незадолго до начала спектакля зашел в небольшой дворик с обратной стороны театра, где был служебный вход и в это время подъехали красные «Жигули», а из них, прямо как по заказу,  вышел сам Золотухин. Я к нему со своей просьбой. «Давай, зайдем сначала», -  сказал он. У раздевалки, находившейся прямо напротив дверей, Золотухин скинул с себя дубленку и полез во внутренний карман пиджака.
- Так, - сказал он, листая какую-то узкую книжицу, которая оказалась расписанием занятости Золотухина в спектаклях театра и прочих мероприятиях, - здесь я уезжаю на киносъемки, здесь у меня телевидение, концерт. Ага, вот.  Три спектакля на той неделе. Администратора я предупрежу. Скажете ему: «Золотухин для Феликса» и он выдаст контрамарки на эти спектакли. Партер, шестой ряд.  На этом мы с ним распрощались.

       И, наконец, последняя наша встреча состоялась лет через пятнадцать. В это время я работал во Вьетнаме по контракту в одной крупной нефтедобывающей компании. Прилетев в Москву в отпуск, решил сходить в театр на Таганке. Да, прошли те времена. Перед кассами было пусто, ни одного человека. Я подошел к окошечку и попросил два билета на «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита». Этот булгаковский шедевр я ставил в один ряд с лучшими из прочитанных мною книг. Мне казалось, что в нем есть что-то общее с «Процессом» Кафки или «Сто лет одиночества» Габриеля Маркеса,  с их завораживающей мистикой, поиском справедливости, показом противоборства добра и зла.  Поэтому спектакль «Мастер и Маргарита» я смотрел с особым чувством и ожиданием, но то, что увидел, меня не тронуло. Возможно, эта вещь вообще неподвластна ни театру, ни кино. Недаром многие попытки постановок сопровождались неудачей и драматическими событиями. «Мастер и Маргарита» настолько необычное произведение, что навязывание зрителю своей воли даже гениальным  режиссером вызывает невольный протест. А «Доктора Живаго» я читал в ранней юности, да так, не дочитав, и поставил обратно на полку нашей домашней библиотеки. И вот недавно, буквально накануне моего приезда в отпуск, мне попалась на глаза эта книга. Я прочитал ее на одном дыхании, впечатление было сильное, хотя и не все я принял однозначно. Мне показалось каким-то надуманным, с притянутой за уши мистикой, уральский этап жизни доктора Живаго. Так что, на спектакль я пошел во всеоружии, под свежим впечатлением от прочитанного. Наверное, это и навредило моему восприятию происходящего на сцене. Я невольно сравнивал ход спектакля с содержанием книги, все мне было не так и не эдак. Но больше мне запомнилась игра Золотухина. Играл он, конечно, здорово, мастер есть мастер. Но меня угораздило взять билет во второй ряд партера, и мне были видны все мелочи игры актеров, их движения, мимика. В отдельных эпизодах, когда Золотухин находился особенно близко к зрителю, я обратил внимание на его какую-то отрешенность.   Возможно, он устал, возможно, был озабочен проблемами, далекими от театра, возможно, ему просто осточертел этот спектакль, но меня поразило  равнодушие на лице и ничего не выражающие глаза. Боже! Валера, что случилось? Конечно, я понимал, что не могут актеры в каждом спектакле вынимать из себя душу, хотя и должны стремиться к этому. И потом, они тоже люди, только, может, более впечатлительные и ранимые, чем мы, они также устают от своей работы, а надо несмотря ни на что лицедействовать на сцене под пристальными взглядами сотен зрителей.

      После спектакля я вышел из зала в фойе, повернул направо и…наткнулся на Золотухина. Он стоял уже одетый в черный костюм, за небольшим столом, на котором стояла стопка книг.
- Привет, Валера!
Он удивился, увидев меня. Столько лет прошло! Тепло поздоровался.
- Ты что делаешь? – спросил я, хотя и так уже догадался.
- Книгу свою продаю.
- Беру, - сказал я и широким жестом достал стольник, считая, что книга стоит не больше пятидесяти рублей.
- Двести, - почти одними губами быстро проговорил Золотухин.
 Ну, двести, так двести, я со своим Вьетнамом совсем отстал от жизни в России. Валерий раскрыл книгу, оставил памятную запись. Вспомнили Ваню Бебешева,  Володю Панина, безвременно ушедшего из жизни – отличного товарища, выпускника бауманки, великолепного знатока автомобилей. Золотухин сказал, что собирает деньги, чтобы поставить храм на своей родине  на Алтае и доход от продажи книги тоже пойдет на это. Надо сказать, что мечту свою Валерий осуществил и храм построил. Честь ему и хвала. Он сделал мне знак глазами, я обернулся. За моей спиной выстроилась очередь, которая терпеливо ждала окончания нашей беседы.

        Что еще запомнилось? Перед каждым спектаклем, когда публика уже расселась по своим местам и при медленно гаснувшем свете в зрительном зале наступала тишина, по внутреннему радио звучал голос Любимова: «Уважаемые господа! Прошу вас во время спектакля вести себя тихо, громко не разговаривать, выключить свои мобильники и не приклеивать жвачку к сиденьям кресел». Это было самым ярким впечатлением от посещения Таганки. 


                Я зачислен!

      Между тем, время шло, и незаметно подобрался апрель – месяц, назначенный для сдачи экзамена по Истории КПСС, который так задержал мое поступление в аспирантуру.

      Экзамен я сдал на отлично. Уже проставляя в экзаменационном листе отметку, одна из экзаменаторов, а их было трое, неожиданно спросила: «А как вы относитесь к августовским событиям 1968 года в  Чехословакии?». Проще вопроса для меня не было. Так же, как и ответа. Конечно, положительно! Я совершенно искренне был уверен в правильности действий нашего правительства. И почему только нашего? Ведь тогда войска в Чехословакию ввели и Польша и Германия и Венгрия. Честно говоря, я  и сейчас не стал бы торопиться осуждать то решение стран Варшавского договора. Тогда время такое было и, видимо, международная обстановка того требовала. Короче, экзаменатор удовлетворенно кивнула головой и меня с миром отпустили. Мне же, как геологу, хотелось бы еще добавить, что именно в эти августовские дни в Праге проходил Международный Геологический Конгресс, который и был благополучно сорван. Участники Конгресса чертыхались, а советскую делегацию вывезли в Братиславу и оттуда самолетом переправили в Москву.

         Оставался теперь самый грозный экзамен – по специальности. Состоялся он через неделю в кабинете директора института – академика Федора Васильевича Чухрова. В экзаменационной комиссии было четверо: сам Сапожников, затем Василий Васильевич Калинин – старший научный сотрудник из «нашего» экзогенного отдела, еще доктор наук Данчев и представитель дирекции Георгий Дмитриевич Гладышев. Мне вручили листок с вопросами и на десять минут оставили одного в кабинете. Ответами моими остались довольны, но этого показалось мало, и я попал под самый настоящий перекрестный огонь вопросов. Особенно изощрялись Данчев и Гладышев. Неожиданно Гладышев сказал: «А вы знаете, что будете получать стипендию не 120 рублей, а 78?». Меня отпустило, я понял, что экзамен выдержал и принят в аспирантуру. Плевать на эти несчастные 78 рублей – следствие того, что у меня оказался перерыв в стаже. Ничего, проживем. Главное – кончились мои мытарства и я – аспирант академического института. Как я потом узнал, Гладышев был зам. директора по научным кадрам и его слово в этих вопросах было решающим. Уже, будучи аспирантом, а затем и сотрудником института, я ни разу не видел, чтобы он выступал на каких-то научных совещаниях, семинарах. Если он не научный сотрудник, тогда кто? И почему у него отдельный кабинет прямо напротив двери директора? Это  была для меня в некотором роде  таинственная личность.  Я видел, что его боялись или, во всяком случае, опасались. Он был невысокого роста, слегка сутуловатый, с тихим голосом и умными, чуть насмешливыми глазами, курил,  вставленные в дешевый черный мундштук дешевые сигареты «Прима». Завесу над таинственной личностью Гладышева мне приоткрыл Валерка Романенко. Работал он в столярке  института. Как-то я зашел туда, чтобы заказать лотки для образцов пород. Заказ принял Валерка, так мы с ним познакомились, а потом и подружились.  Мне нравились его рассудительность, начитанность, он на все имел свою точку зрения, но больше всего нас сблизила любовь к камням. Потом уже, когда мне приходилось бывать у него дома, я каждый раз любовался его замечательной коллекцией минералов, аккуратно расставленных на многочисленных застекленных  полках, сделанных, само собой, собственными руками. Валерка скромничал, но я слышал, что его коллекция была одной  из лучших частных коллекций в Москве. Сблизившись с ним, я и узнал, с немалым удивлением, что они с Гладышевым были свояками, то-есть, женатыми на родных сестрах. Валерка и поведал мне, кто такой Георгий Дмитриевич или Гоша, как его за глаза называли сотрудники. Оказывается, Гладышев окончил Новосибирский университет и стал работать по урановой теме. Он был одним из открывателей в 1948 году уранового месторождения на севере Сибири, а в 1953 году его пригласили (а, скорее всего, назначили) в ИГЕМ заведовать только-только созданной режимной лабораторией №1, которая, как раз, и занималась радиоактивными минералами. Кстати, лаборантом у него одно время был даже сам Лаверов – будущий академик и председатель Комитета по Науке и Технике. Так вот откуда эта секретность! Научные публикации у тех, кто занимался ураном, были закрытыми, равно как и научные конференции. Сам же Гладышев был известным в своих кругах «уранистом» и к тому же доктором наук! Оставались неясными лишь те доверительные отношения, которые были у Гладышева с директором института. Но и здесь нашлось объяснение, и довольно банальное. Как говорится, «шерше ля фам». Назревал скандал, и звание академика, несмотря на научные заслуги, отодвигалось на далекую перспективу. Вот здесь-то и пришел на помощь Гладышев. Он был в это время секретарем парткома института и, употребив все свое влияние и связи, выручил Чухрова. После этого директор приблизил к себе Гладышева и полностью ему доверял, передав значительную часть властных полномочий.
   
       А с Колькой, после того как он приволок мой чемодан к Тараканову, в одночасье лишив меня крова, мы не виделись много лет. Лишь почти через четверть века  затащил меня к нему Генка Буря, наш саратовец. Он окончил физфак СГУ, работал в Москве в каком-то оборонном ящике и даже был моим соавтором по одному изобретению. Генка тоже хорошо  знал Кольку Иванова и как-то в одну из наших редких встреч спросил меня: «Давно не встречался с Николаем? Хочешь повидаться?». Мы поехали на Шаболовку, зашли в какой-то замызганный подъезд четырехэтажки, поднялись на второй этаж. Дверь открыл сам Колька. Первое, на что я обратил внимание – он мало изменился, лишь черные его волосы покрылись густой сединой, да на лице от переносицы к уголкам губ протянулись глубокие морщины. Жил он один, в тесной однокомнатной квартирке. Обстановка была спартанская, много места занимали стеллажи с распиханными в них книгами. Увидав меня, Колька несколько смутился. Выпивка по случаю встречи не состоялась: Генка был к ней безразличен, я с этим давно завязал, а Колька, как выяснилось, не мог из-за того, что принимал какие-то таблетки. Поговорили о разных пустяках, разговор не клеился, Колька сказал, что он куда-то спешит, и мы распрощались. Больше я его не видел. Так потухла еще одна юношеская дружба. Но Николаю я буду всегда благодарен за то, что помог мне в одну из самых трудных минут в моей жизни.