"В школьное окно смотрят облака.
Бесконечным кажется урок.
Слышно как скрипит пёрышко слегка,
И ложатся строчки на листок.
"Первая любовь, школьные года..."
Прощай, школа
В этот год мы стали «выпускным» классом, и сколько произошло событий за это время! В первый же школьный день мы были изумлены внешним видом наших «гадких утят», наших прошлогодних одноклассниц. Как же они изменились всего за одно лето! Но глаза разбегались недолго, очень скоро можно было без труда установить, кто с кем «дружит».Традиционные школьные танцевальные «вечера» теперь стали особенно привлекательными-здесь можно было завязать неофициальные, свободные от «урочных» контактов, взаимоотношения.
С первых же дней какая-то сила притягивала меня к той самой длинноногой девчушке из первого урока немецкого языка, которую я почти не замечал в прошлом году, поглощённый вниманием к дружелюбной, смешливой, и «без комплексов» десятикласснице Валюше. За лето эта девчушка превратилась, как мне показалось, в настоящую красавицу-стройную, с гибкой талией, карими глазами в окружении светленьких ресниц и белоснежной кожей лица, а из под длинных белокурых кос выглядывали те же нежные завитушки на тонкой шее, к которым так и хотелось прикоснуться. «Я, кажется, рождён не боязливым», вертелся у меня в мозгу «Борис Годунов», но я непривычно робел, сталкиваясь с ней на переменах, однако сам отчётливо видел, что и она из робкого десятка, хотя врождённая её гордость сразу бросалась в глаза-она как-то стеснительно, но твёрдо, сторонилась приятельских общений с одноклассниками, выглядела немного растерянной, если кто-то из них вступал с ней в разговор, и была не очень уверена в себе при вызовах к доске, хотя урок свой всегда отвечала хорошо. Её молчаливая гордость и замкнутость несколько настораживали парней, и они предпочитали более тесные контакты с весёлыми и общительными одноклассницами.
Я долго не решался хотя бы просто поговорить с ней, и тайно наблюдал, как она сидит за партой, что делает на переменах, страшно переживая, когда ей приходилось раздумывать у доски, что случалось, как правило, на уроках математики, и как же мне хотелось тогда прийти к ней на помощь. Размещение наше за партами больше никто не контролировал, и моим соседом теперь был Нохан, коренастый еврейский паренёк, который был старше меня на два года. Видимо, он уже пару раз оставался раньше на второй год, потому что двойки в его теперешнем табеле были частыми гостями. Однако, Нохан был любимцем всего класса, подкупая своим дружелюбием и коммуникабельностью, и непревзойдённым танцором, а научился он этому искусству в танцевальной студии городского Дворца пионеров.
Городское обиталище пионеров уже давно перебралось из ветхого, ещё дореволюционной постройки, двухэтажного дома в той роще, через которую пролегал наш маршрут на Комсомольское озеро. Там был Дом Пионеров, а теперешнее новое здание с колоннами по фронтону называли уже, и не без основания, Дворцом Пионеров. Нохан жил совсем близко от Дворца, на улице Краснооктябрьской, которая и упиралась в этот Дворец, так что ему надо было всего лишь перебраться через улицу Ленина и, минуя неказистое одноэтажное строение, занятое райотделом милиции, войти под своды Дворца. Маленький саманный домишко Нохана стоял вплотную к широким воротам заднего транспортного двора ликёро-водочного завода, и через эти ворота постоянно выруливали грузовики, гружённые так необходимой народу продукцией этого завода.
Моё соседство с Ноханом смягчало двоечные атаки на его табель-ведь я охотно помогал ему на контрольных по математике, решая задачи и примеры его варианта. Наша с ним парта была у самой стены, рядом с окном, и, приоткрыв его на уроке, я всегда мог видеть «мою девочку», отражённую в оконном стекле. Никакой «моей» она, конечно, не была, но я всегда именно так о ней и думал. Не знаю, что произошло, но все мои мысли крутились вокруг этого «кадра». В классе все её называли Лёля, нечто производное от полного имени Ольга, а фамилия наводила на мысль о её польском происхождении, и это был какой-то рок нашей семьи, если вспомнить причину длительной «отсидки» моего дяди-миномётчика и волоокую Басю-Бэлу. Надо было что-то предпринимать, но я бесконечно робел, хотя и страстно тянулся к ней.
Большое зеркало в тёмном окладе с «виньетками» и расплывшимся жёлтым пятном в верхнем левом углу, «списанное», то есть, отбракованное театром из «реквизита», стояло теперь у нас дома в простенке, и я, никогда ранее не заглядывавший в своё отражение, стал частенько рассматривать себя, и безнадёжно чувствовал, что с неприглядной, как мне казалось, моей внешностью и, более чем, скромным «прикидом», никогда не стать объектом внимания этой красавицы. И, действительно, было из-за чего расстраиваться-вихрастая голова, довольно широкоскулое лицо и невыразительные серые глаза в сочетании с «прикидом», то есть потёртым свитерком и настоящими кожаными «прохорями», которыми я так гордился, и которые теперь казались такими уродливыми, резко контрастировали с внешностью «моей девочки», всегда в опрятной школьной «форме» с белоснежным кружевным круглым изящным воротничком, тоненькой и гибкой, да ещё и с двумя, уже вполне сформировавшимися, бугорками, которые она, как бы невзначай, стыдливо прикрывала поднятыми к подбородку и сцепленными руками, вступая в разговор с кем нибудь из одноклассников. Каким явным, но трогательным и наивным был этот жест! Так-так, прежде всего, разберёмся с «прикидом». Долой тюбетейку и «прохоря», и «заначку» от театральных заработков использую с толком-новые туфли, новые брюки и вельветовая куртка с двумя нагрудными карманами на застёжках-«молниях» должны сработать, остальное не исправить, да уж теперь как нибудь!
Развязка наступила внезапно. Впервые в истории бывшей женской школы №3 родители милостиво разрешили небольшой смешанной компании из нашего класса встретить праздник Великой Октябрьской Революции на квартире нашей одноклассницы из «комбурской» семьи. Отец её был, ни много, ни мало, заместителем министра водного хозяйства Киргизии, и жили они недалеко от нашей школы в двухэтажном доме на улице Пушкина, напротив заднего двора бывшего оперного, а теперь Русского драматического, театра в Дубовом парке. Освободившееся здание русской драмы на Первомайской, знакомое до каждого закоулка, теперь занимал Киргизский драматический театр.
На эту вечеринку явились все, как одна, девчонки из той самой знаменитой «галёрки», в состав которой входила сама хозяйка квартиры. «Галёрка» и была инициатором этой встречи, отобрав своих одноклассников для праздничного вечера по «принципу дружбы», предполагая, что моей подругой была Лариса, моя прошлогодняя соседка по парте, а остальные пары были давно хорошо всем известны, только Нохан и Толстый выпадали из этого «принципа». Но Нохан-это Нохан, всеобщий наш любимец, а Толстый был другом моим и Хомы. Другом «моей девочки» считали Витька, сдержанного, спокойного парня, несколько старше всех нас, который частенько после уроков провожал её до дома, по-джентльменски нагрузившись её портфелем, но в школе я никогда не замечал, чтобы она проявляла к Витьку какой-то интерес. Все школьные пары «друзей» были хорошо известны.
Мы, мужская половина, быстро организовали «складчину» и скрытно принесли несколько бутылок вина, и девчонки, наверное, впервые в жизни, не отказались и попробовали этот напиток. Было весело и непринуждённо, мы смеялись и болтали за праздничным столом, вспоминая школьные забавные истории и учителей, а потом стали выступать с самодеятельными номерами. Нохан виртуозно сплясал лезгинку, кто-то читал стихи, я сыграл на гитаре «Цыганочку» из репертуара моего старшего брата, а «моя» славная «полячка» Лёля, нисколько не смущаясь, в дуэте со своей родственницей, которая приходилась ей тётей, училась в нашем же классе и была моложе её на целых 10 дней, мастерски, на два профессионально поставленных голоса, спели несколько старинных русских романсов, которые, наверняка, исполняли не в первый раз, так хорошо и слаженно они звучали. «Не искушай меня без нужды возвратом нежности своей. Разочарованному чужды все обольщенья прежних дней», звучал мелодичный, глубокой окраски, доминирующий «первый» голос «моей» девочки.
Очарованный, я не сводил с неё глаз, и впервые заметил, что и она, как-то неловко, и как-будто мимоходом, тоже посматривает на меня. Захваченный всеобщим весельем, и не без влияния выпитого вина, я смело пригласил её на танго, и всё зашаталось вокруг, когда она протянула навстречу тонкие свои руки, как будто давно ждала этого, и гибкая талия её вздрогнула у меня под ладонью, и поначалу слегка окаменевшая, она скоро уже податливо прислонялась ко мне, и пушистые волосы её касались моего лица, обдавая тёплым ароматом малины. И улетели куда-то окружавшие нас одноклассники, и не слышен был больше их весёлый смех и шутки... Всё было решено. Я должен с ней «объясниться», иначе кто я такой, в конце концов?
Неожиданный случай ускорил мою решимость. В воскресенье, спустя неделю после этого праздничного вечера, мы «резались в картишки» в комнате Хомы, и наш одноклассник Олег, тоже из «комбурской» семьи, вдруг хвастливо заявил, что «моя девочка» будет теперь его подругой, потому что он уже побывал с ней однажды в оперном театре и провожал до дома после спектакля. Мне не нравился всегда самоуверенный, нагловатый, привлекательной внешности Олег, в отличном костюме и дорогих туфлях, который, даже «схватив» очередной «трояк», отвечая домашний урок у доски, всегда уходил на своё место с видом победителя. «Ты, мне кажется, торопишься с победой», сказал я, находившийся всю неделю под впечатлением нашего танго. «Нисколько не тороплюсь, и могу поспорить, что она теперь будет сидеть со мной за одной партой». «Готов поспорить и я, что этого не будет», упрямо сказал я, и наш спор был публично скреплён традиционным сплетением правых рук, которые тот же Хома «разбил», то есть расцепил лёгким ударом ребра ладони. Спорный заклад составлял целых пять рублей.
Я сразу же смонтировал план действий и пошёл к Вальку в комнату №5. Его мама работала контролёром в кинотеатре «Ала Тоо» и могла «достать» мне два страшно дефицитных билета на вечерний киносеанс завтрашнего понедельника. А в понедельник была давно уже объявлена премьера нового кинофильма «Двенадцатая ночь» по мотивам драмы Шекспира, и попасть на премьеру в нашем городе было практически невозможно из-за массового интереса горожан к «важнейшему» из искусств. В понедельник, на «большой» пятнадцатиминутной перемене, я быстренько сбегал домой в смутной трусливой надежде, что заказанных билетов достать не удалось, что отсрочило бы дальнейшие мои запроектированные действия, но билеты уже ждали меня, и с гамлетовским «Быть или не быть» я вернулся в школу.
Не помню, как я высидел последние уроки, с финальным звонком об окончании занятий первым выбежал на улицу и с безразличным видом замер у выходных дверей. Она почти всегда возвращалась домой вместе со своей «младшей» тётей или в сопровождении Витька, и они пересекали нашу улицу Кирова, спускаясь по центральной дубовой аллее «нижней» части бульвара Дзержинского. Это было последней моей надеждой отложить осуществление намеченного плана, потому что присутствие тётушки отпугивало и усиливало мою необъяснимую робость. Витька я в расчёт не брал, совершенно не считая его помехой. Но «рука судьбы меня вела иным путём»-она вышла одна и, даже не взглянув в мою сторону, приготовилась перебежать улицу. «Царевич я, довольно стыдно мне пред гордою полячкой унижаться», промелькнула у меня решительная фраза Лжедмитрия, и я окликнул её. Видно было, что она растерялась, но я остановиться уже не мог, и скоренько, и довольно связно, пригласил её в кино, ведь это была «Двенадцатая ночь!» «Придёшь ли?» «Приду», и она, не оглядываясь, продолжала свой путь, а я, повернувшись, увидел мою прошлогоднюю соседку по парте, которая стояла неподалёку и, широко раскрыв глаза, смотрела на нас.
Домашние задания мои так и остались невыполненными в тот день-я только и думал о предстоящем свидании. Осенний вечерний туман опускался на город. Гроздья чёрных ворон, прилетающих на зимовку с окрестных полей, уже разместились на голых верхушках дубов и тополей. Необычайно рано пришли в этом году первые пробные заморозки, а было всего лишь 14 ноября. Я прохаживался у входа в Дубовый парк и издалека увидел лёгкий её силуэт в расплывающемся тумане. «Она, вся кровь во мне остановилась», промелькнул этот навязчивый Лжедмитрий, а всё ликовало в душе. Наверное, впервые за столько много пролетевших школьных дней мы внимательно посмотрели друг на друга, глаза её улыбались, но настороженность не пропала. В Дубовом парке, с боковой аллеи, её окликнула какая-то девушка. Была она не одна. Рядом стоял высокий, довольно интересный молодой человек, с усмешкой наблюдавший за нами. «Подожди немного, я сейчас вернусь», сказала она, и правда, быстро вернулась. «Сестра» - только и сказала она, но была очень раздосадована и явно чем-то обижена. Позже я узнал, что в тот вечер, для нас такой важный и всё решивший, ей было приказано немедленно возвращаться домой.
Но, конечно же, она и не думала возвращаться, и это было началом длинного и непредсказуемого в то время пути, который незримо, но уже лежал перед нами. И что за судьба? И почему, по чьей воле всё это пересеклось-конец сталинской диктатуры и последовавшая школьная реформа, и близкая к нашему «дну» бывшая женская школа №3, и кареглазая, на первый взгляд робкая и неуверенная в себе девочка, в которой не сразу разглядишь такие непререкаемые гордость и деликатность, что забудешь всё, лишь бы она шла рядом и не возвращалась никуда?
Весь сеанс в «Ала Тоо» мы просидели молча, да и после, провожая её домой, я, в основном, молчал, как партизан на пытке, просто не знаю почему, ведь я мог поддержать или организовать любой разговор, столько было видано и читано. Возвращаясь домой, я нещадно ругал себя, убеждённый, что она больше никогда не будет встречаться с таким «рохлей». Успокаивало только то, что теперь я знал, где она живёт, совсем недалеко, почти на углу улицы Пролетарской и Дзержинки, а утром следующего дня я только и видел её глаза, ещё не понимая, что мы смотрим друг на друга, не отводя взгляда, и не было никакого торжества, когда я увидел, что все попытки самоуверенного Олега выиграть пари ни к чему не привели-она не переместилась на его парту. Я спокойно уверился, что с ним всё кончено. Проигранные пять рублей честный Олег несколько раз пытался «всучить» мне, но каждый раз уходил ни с чем, а всем в классе скоро стало ясно, что эта девочка действительно стала моей подругой, ведь скрыть это было невозможно, да мы и не скрывали, на каждой перемене устраиваясь где-нибудь в уголке и, перешёптываясь, глазами ласкали друг друга. Наверное, многие тогда посматривали на нас с молчаливым любопытством, одна лишь пышненькая голубоглазая хохотушка, острая на язык Жанна, проходя мимо, напевала «Толька Лёльку полюбил», и девочка моя, сразу засмущавшись, отходила в сторону.
Зима внезапно задержалась, вечера были тёплыми и туманными, теперь почти все они были нашими, и что за нежность наплывала на меня, когда я брал её за руку и осторожно перебирал тонкие пальчики, один за другим, один за другим. Это была любовь, моя любовь, и я совсем не думал, была ли это и её любовь, не думал, и разговоров таких и не мыслил заводить. Она была со мной, она была рядом, а если и не рядом, то всё равно всегда со мной. Теперь я был не один, и это было для меня так ново, так неожиданно и так прекрасно! Сколько нами было исхожено дорог по вечернему городу, сколько мы наговорили друг другу хороших слов, сколько прочитали мы интересных книг, а, главное, сколько просмотрели спектаклей в моём втором родном доме, русской драме-не перечесть и не вспомнить.
А зима запоздалая всё-таки завернула, закружила позёмкой, прихватила крепким морозцем, почти под самый Новый год, последний наш школьный год. В самый канун Нового года был объявлен традиционный школьный новогодний бал-маскарад, и я через мою реквизиторшу-маму раздобыл чудесный театральный костюм пажа из шекспировского спектакля. В этом костюме, чёрном бархатном берете с пером, из под которого выбивались золотые её волосы, моя девочка и появилась на балу. Тонкое чёрное трико обтягивало её изящные стройные ножки, обутые в короткие сапожки с «отворотами», бархатная серая, с серебристыми галунами, курточка была стянута широким поясом на её тоненькой талии, а к поясу была прицеплена миниатюрная, аккуратная, почти настоящая шпага в ножнах. Мне казалось, что не только я, но многие ребята из наших десятых классов не сводили с неё глаз, но я был настороже и не отходил от неё, ни на шаг, беспрестанно приглашая на все звучавшие под «радиолу» танцы, даже на вальс, который я с большим трудом одолевал. Коварный Вилька, улучив минуту, отозвал меня в сторону и одним духом, почти по Пушкину после «Бориса Годунова», выпалил: «Ну, Хохол, ну, ты и Хохол! Да соображаешь ли ты, какую девчонку урвал? Вот пройдёт ещё пара лет, и у неё отбою не будет от крутых кавалеров! Как ты с ними будешь разбираться? В общем, считай, что я тебя предупредил». Но я только засмеялся, улетая, улетая куда-то в облака.
Ледяной каток на футбольном поле нашего спорткомплекса «Трудовые резервы» гремел музыкой, сверкал огнями высокой, установленной в центре, голубой тяньшанской ёлки, а толпа любителей побегать на коньках «накручивала» круг за кругом в одном, строго регламентированном, направлении. Начались продолжительные зимние каникулы, и сколько же было знакомых лиц на этом катке! Раздобыл я маленькие «дутыши» с конькобежными ботиночками на плоской подошве для моей подружки-неожиданно помог отец, который с осени «уволился» из пожарки и перешёл работать в хозяйственный отдел местного Университета, самого престижного в то время высшего учебного заведения республики. Я очень скоро понял тайный замысел отца, который, предвидя мой недалёкий «аттестат зрелости» об окончании полной средней школы, готовил «блатную» почву среди сотрудников Университета, чтобы подстраховать на приёмных экзаменах своего единственного «перспективного» сына и, наконец-то, получить доступ к недосягаемому пока для всей семьи «высшему» образованию.
В чудесные эти каникулярные денёчки мы с ней почти не расставались. Я уже был «вхож» в её дом, небольшой и уютный, на две комнаты, с садом, засыпанным толстым слоем снега, с узенькими дорожками между сугробами. Её мама, невысокого роста, миловидная и приветливая, уже хорошо знала меня по школе. Я сразу заметил, что она уважительно, и с какой-то даже лаской в голосе, встречала моё появление в их доме. Она и «младшая тётя» были сводными сёстрами «по отцу», но отца их я никогда не видел. Здесь же жила и хозяйка дома, её мачеха и неродная бабушка моей подруги.
В маленькой комнатке обитала молодёжь. Главной среди них была большеглазая, с резкими, но правильными чертами лица, девушка лет двадцати, старшая сестра, которая недавно так строго отчитала свою младшую в Дубовом парке в нашу первую встречу. Сёстры совсем не походили друг на друга. Вскоре я раскрыл истоки вокального искусства моей девочки, которые так запомнились мне на нашей ноябрьской вечеринке. Из маленькой комнаты нередко доносился красивый, глубокой, такой знакомой по услышанному недавно русскому романсу, окраски голос старшей сестры-в этом году она заканчивала вокальное отделение городского Музыкального училища. Отца сестёр я почти не видел, потому что при его приходе моя девочка старалась сразу покинуть дом, и мы отправлялись с ней нашими знакомыми, и такими любимыми, маршрутами.
Эти маршруты почти каждый вечер заканчивались на городском катке. Поначалу не очень умелая на коньках, она быстро привыкла к ним, да и я был всегда рядом, так, что мы образовывали спаянную пару с перекрещенными «крест накрест» руками, причём, она всегда была с внешней стороны, потому что на крутых поворотах я на своих «норвегах» выполнял роль «опорного» бегуна, слегка внутренне содрогаясь от прислонявшегося ко мне её лёгкого тела.
Ледяное поле катка было окружено сугробами снега, и всегда можно было передохнуть ото льда, воткнув коньки в этот податливый настил. Крепкий морозец почти не ощущался, я даже не надевал шапки, а у неё на аккуратной головке была трогательная, домашнего изготовления вязаная шерстяная шапочка с белыми «крестиками» по окружности и серенькие «варежки» на руках. Однако ноги всё-таки подмерзали, и тогда мы уходили в тёплую «раздевалку», где можно было отдохнуть, переобуться, и которая также использовалась, как «прокатный» пункт коньков и небольшой буфет с горячим чаем и холодными пирожками. Деньжонки у меня уже водились, сказывалась моя "внештатная" работа электрика-осветителя в русской драме. Усадив её на низенькую длинную скамейку, я приносил пирожок и стакан горячего чая, снимал с неё ботиночки с коньками и осторожно растирал маленькие её ножки в шерстяных носках всё той же домашней ручной вязки, и часто подносил их близко к своим губам, отогревая тёплым дыханием. Не знаю, что творилось в её душе, а моя рвалась на куски от непереносимой нежности.