3.
Когда Скрэтчер проснулся, Ионафан уже не спал. Он сидел поодаль от шалаша и смотрел на море. Скрэтчер зевнул, щелкнув пару раз клювом. Ионафан повернулся.
— Привет, Дон. Спасибо тебе за то, что вчера побыл со мною. И за яйцо спасибо.
— Не за что, — проворчал Скрэтчер.
— И Ади передай, я ему тоже очень благодарен.
— Он вечером придёт – сам ему и скажешь. Ты уже поел?
Ионафан покачал головой.
— Не хочется.
— Ну, и глупо! — возразил Скрэтчер. — Без еды долго не протянешь. А на тебе ведь яйцо!
— Я знаю, Дон. Ты не беспокойся – я буду есть, буду охотиться… Потом, попозже. Пока просто не хочется. А попозже – обязательно. Неловко просить тебя, но, может быть, ты сможешь, иногда посидеть на яйце? Ненадолго – я быстро охочусь!
— Само собой. Чего спрашивать лишний раз? — проворчал Скрэтчер. — Ладно, пойду-ка я поймаю себе что-нибудь на завтрак.
— Ты разве не со всеми? — отстраненно спросил Ионафан. — Со всеми вместе ведь не так опасно.
— Я всегда охочусь в одиночку! — гордо заявил Скрэтчер. — Ерунда это всё – насчет безопасности. Да и, как говорится: двум смертям не бывать, а одной… — тут он осёкся, мысленно клюнул себя из всех сил в голову и обозвал «болваном».
— Ну да, ну да… — равнодушно отозвался Ионафан. — Удачи тебе, Дон. Береги себя.
Скрэтчер направился к океану, всё еще кляня себя за бестактность, а Ионафан подошёл к яйцу. Вздохнул, уселся, зажал яйцо между лапами и складкой живота и замер. Он пока не вполне понимал, что ему теперь делать и как относиться ко всему тому, что уже произошло, и к тому, что ещё может произойти. Конечно, его вчерашняя истерическая попытка разбить яйцо была отвратительной выходкой, и Ионафан не был уверен, что её можно было бы оправдать даже его душевным состоянием. Птенец, конечно, ни при чем. И высиживать его, видимо – да нет, точно – придётся. Поэтому, ч т о делать – более или менее ясно. Сидеть на яйце. Иногда, пользуясь любезностью Скрэтчера, идти в море и ловить себе еду. Потом снова сидеть на яйце. Спать, не выпуская яйца. Потом опять: море, охота, еда. Опять яйцо. И так – по кругу. Потом птенец, наверное, вылупится – если только он не застудил яйцо вчера. Нужно будет его кормить… Хотя, скорее всего, вылупившегося птенца у него сразу заберут в Детский Сад: не позволят одинокому папаше рисковать жизнью новорожденного: ведь буревестники и поморники для птенцов – большая опасность. Ну, и пусть забирают… Как раз в том и штука, что сейчас он не мог так уж сильно любить этого будущего птенца. Это его очень беспокоило. Почему он стал так безразличен к нему – почти на грани неприязни? Тут как раз и кроется вторая сторона вопроса: а какой в этом смысл? В чём смысл в этом птенце, в его высиживании, сохранении самого себя ради птенца – и вообще? Непонятно. Скажут: ты глупый пингвин – ведь это всё ради воспроизводства жизни! Но зачем, скажите на милость, её воспроизводить, если она может так внезапно и нелепо оборваться – и ради чего? Только ради воспроизведения жизни акулы? Акулу, кстати, тоже глупо винить… Ведь и он сам, малый пингвин Ионафан, охотится за рыбой, за крилем: он тоже убивает. Выходит, вот так устроена природа, и с этим ничего не поделаешь? Странно, что раньше его не посещали подобные сомнения… Вот взять Скрэтчера – он ведь считает, что то ли природу можно поменять, то ли что природа вообще ничего не определяет, а значение имеет только наша воля и желание. А он, Ионафан, как раз и возражал ему: дескать, к чему идти против природы? Где тут правда, как разобраться? Наверное, он очень глупый – и лучше бы такие вопросы ему и вовсе в голову не приходили!
Он вздохнул, машинально наклонился, поправил клювом яйцо и снова замер, нахохлившись в своём каменном шалаше.
— То есть, как одно? — оторопело спросил Адольф. — Этого не может быть! А где второе?!
— Вот так и одно! — раздражённо ответила Адель. — Нет второго! Что я, по-твоему, в море его утопила?
— Ты с ума сошла?! — злобно прошипел её муж. — Да я всем уже рассказал, что будет два!
— А нечего было трепаться, идиот! — в злобности Адель не уступала супругу. Тот уже раскрыл клюв, чтобы продолжить ругаться, но тут ему в голову пришло, что их могут услышать соседи, и он сбавил тон.
— Ты кому-то уже сказала? — тихим шёпотом спросил он. Адель помотала головой. — Умница! И не говори пока! Во-первых, попытайся ещё – мало ли: вдруг второе просто задерживается. А, во-вторых…
Он замолчал.
— Что во-вторых, Ади?
— Н-ничего… Так просто. Сиди пока – и никому не говори. Жди моего возвращения. Возможно, ты мне сегодня вечером понадобишься!
— А ты куда?
— Надо! — бросил он на ходу.
Тем временем, Скрэтчер благополучно выбрался на берег, небрежно отряхнулся и направился к гнезду Лепестогов. Он устроился рядом с Ионафаном и принялся презрительно разглядывать суетящихся на побережье пингвинов.
— Ну, как удачно поохотился? — вяло спросил Ионафан.
— Угу, — коротко отозвался Скрэтчер. Он снова погрузился в молчание, но через некоторое время произнёс: — Но вообще-то ты прав!
— Насчёт чего?
— Насчёт еды. Еда – это тоже привязанность, которая не даёт нам летать. Хоть она и естественная. От неё нужно тоже избавляться. Как и ото всех прочих.
Ионафан не отвечал.
— Привязанности образуют желания, — продолжал Скрэтчер, покосившись в его сторону. — А неудовлетворённое желание причиняет страдания. Следовательно, если не хочешь страдать – не имей желаний. А чтобы не иметь желаний – не имей привязанностей.
— А желание избавляться от желаний? Как быть с ним? — отстранённо спросил Ионафан.
— Не доводи до абсурда, во-первых! — возмутился Скрэтчер. — А во-вторых, очень просто: удовлетвори его! И приблизишься к просветлению, к совершенству!
— Ты знаешь, Дон, — заговорил Ионафан, — я сейчас, наверное, как никогда близок к совершенству: я не чувствую никаких желаний. Но почему мне тогда так паршиво?
— Элементарно, старик! Ты столкнулся с таким состоянием – то есть, с отсутствием желаний – поневоле. Ты же не чувствовал в этом необходимости? Просто так уж само собой вышло… Ты не проявил к этому ни стремления, ни настойчивости. В принципе, твоё нынешнее положение даёт много возможностей, но ведь ты, я боюсь, скоро оклемаешься и вновь превратишься в обывателя.
— Думаешь, это возможно?
— Ха! Ты ещё спрашиваешь! Пингвин – это такое инертное, глупое, приземлённое, лишённое высших идеалов существо, что для того, чтобы случилось то, о чём я говорю, и делать ничего не надо. Просто оставь пингвина в покое, и он самопроизвольно и неминуемо скатится в состояние с наименьшей внутренней энергией системы! К сожалению, сейчас ты исполняешь родительский долг — ну, то есть, не к сожалению, прости: это меня занесло, – но исполняешь... А вот когда освободишься – я займусь тобою плотно!
Ионфан слабо улыбнулся.
— Будем по скалам лазать?
Скрэтчер не пожелал заметить иронию.
— Не только. Работа над собой – большая работа!
Ионафан снова улыбнулся.
— Зря улыбаешься! — заметил Скрэтчер. — Если бы всякое живое существо на земле руководилось теми принципами, которые я стараюсь вбить в тупые мозги тутошних обитателей, жизнь на Земле была бы совсем другой.
— Не знаю, Дон, — пошевелился Ионафан. — Наверное, ты прав: мозги у нас совсем никуда, а мои – худшие из всех. Мне сложно понять такие вещи. Мне вот тут пришла в голову одна мысль, пока ты рыбу ловил. Ну, пришла, а толку? Я так и не смог её разрешить…
— Что за мысль? — оживился Скрэтчер.
— Какой смысл в нашей жизни? Я как-то раньше об этом не думал: жил и всё… Но ведь как получается? Всё появляется на свет, дает жизнь другому, забирает чужую жизнь, и так живёт – пока не заберут жизнь у него самого. Тебе не кажется, что если всё действительно так и есть, и кроме этого больше ничего нет, то устроено это довольно глупо?
— Неверно! Неверно ты подходишь к проблеме! — Скрэтчер вскочил и принялся взволнованно прохаживаться перед Ионафаном своей скачущей походкой. — Пойми, в рассуждении смысла в первую очередь надо понять, что этого самого смысла не содержится нисколько как раз-таки в вопросе о том, насколько всё мудро устроено! Во-первых, кем устроено? Мы ведь имеем дело не с каким-то творцом, а со слепой похабной дурой-природой, которая, как я подозреваю, в пьяном угаре породила из самой себя весь этот бардак, который зовётся мирозданием – прости мне эту поэтическую пинкуиноморфизацию природы! Ergo, вопрос о смысле устроения бессмыслен сам по себе. Недаром, один из умнейших пингвинов (ты вряд ли слышал о нём) стал в своё время проповедовать в философии смещение акцента с сугубо онтологических штудий в пользу понимания собственно личности каждого пингвина. «Познай самого себя!» - говорил он. И это в высшей степени мудро! Доискиваться, в чём состоит первоначало всего сущего, как сущее устроено, да зачем, да почему – это нелепо, безнадёжно (в силу естественных ограничений для любого эпистемологического поиска) и нерационально (ибо каким образом такое знание могло бы повлиять на наше место в этом самом сущем?). Пойми, в сущем нет никакого смысла – кроме того, каким его наделяет мыслящее существо в своём отношении к сущему при осознании своей различности со всеми иными феноменами бытия! Другими словами, если ты взыскуешь смысла бытия – сам задай его, смысл, своему собственному бытию! Конечно же, приняв перед этим бытие как оно есть, как данность – но!.. не как неизменную, застывшую данность, а как некоторую реальность, хотя и обладающую определённым физическим сопротивлением, но, в то же время, достаточно пластичную для того, чтобы мыслящее существо с волей и характером могло трансформировать её в известных пределах сообразно собственным представлениям о своём месте в ней. Смысл?! Нет смысла в бытии, если в нём такие как Пимпл спокойно и важно таскают своё жирное брюхо по пляжу, а такие как Ирит гибнут в пасти хищника! Даже не пытайся искать этот чёртов смысл! Искать вне самого себя, я имею в виду! Ты понимаешь меня?!
— Пимпл вовсе не такой уж плохой, — помолчав, заметил Ионфан.
— Тьфу! — плюнул Скрэтчер. — Я ему толкую о важнейших вещах, а он… Ты хоть понимаешь, что речь идёт о перемене подхода к жизни – в самых его основах?! Запомни несколько принципов: первое – мир бессмыслен, жесток и опасен; второе – ты одинок в этом мире; третье – нет причин впадать в отчаяние от первого и второго, ибо, четвертое – мир изменить нельзя, но можно изменить соотношение, взаимодействие мира и тебя самого. Мир безличен и бессмыслен, а ты – личность и сам задаёшь смыслы! Вот в чём дело!
— И какой же смысл я могу задать своей жизни теперь? — равнодушно откликнулся Ионафан.
— Это личное дело каждого! — важно ответил Скрэтчер. — Но что касается меня, то я лично вижу для себя смысл в том, чтобы стать максимально свободным от мира, от его ограничений. Мы порабощены миром. Он порабощает нас, во-первых, особенностями, рамками, , если угодно, оковами нашего естества, а, во-вторых, аффицируя в нас желания, которые нашим естеством, в отличие от случая с потребностями, даже и не обусловлены, а вызваны только нашими волевыми актами! И тут мы возвращаемся к началу разговора: если само естество мы так легко победить не можем, то уж с не так уж необходимыми желаниями мы справляться обязаны! А желания такие появляются зачастую на почве привязанностей! Победи привязанность – и ты сможешь сопротивляться желанию. Победи желание – и вот мир уже потерял часть власти над тобой!
Он замолк, очевидно, ожидая ответа. Ионафан молчал, сидя неподвижно, прикрыв глаза. Наконец, он произнёс:
— Ты, наверное, устал со мной, Дон? Ты не беспокойся, я теперь в порядке – ничего не сделаю: ни с собой, ни с яйцом. Если хочешь, иди, пожалуйста – у тебя ведь своих дел много. Я посижу тут…
— Но ты обещаешь подумать над тем, что я сказал?
— Конечно, Дон, — устало проговорил Ионафан. — Непременно. Спасибо тебе. Ты такой умный.
— Да не об уме речь! — буркнул Скрэтчер. — Ладно, мне и, вправду, нужно кое-чем заняться. Ты уверен, что можешь остаться один? Есть не захочешь?
Ионафан покачал головой.
— Вечером, Адольф обещал заглянуть. Продержишься?
— Продержусь, — слабо улыбнулся Ионафан. — Спасибо, Дон, не волнуйся.
— Ну, тогда до скорого, — проворчал Скрэтчер и направился прочь. Ионафан снова прикрыл глаза, но тут Скрэтчер издалека прокричал ему:
— Помни: «Познай самого себя!»
Ионафан кивнул, и Скрэтчер, потыкав крылом в небо, а потом ударив себя в грудь, повернулся, намереваясь шагать дальше, но споткнулся и чуть не упал, невольно толкнув толстую пожилую пингвиниху, которую все звали мадам Скарамуш-Ямпольская. Та возмущённо заверещала, подняла гвалт, к ней присоединились соседки, их мужья принялись пихать Скрэтчера прочь и довольно чувствительно клевать. Скрэтчер, огрызаясь и отбиваясь, пробивался на свободу, и над пляжем еще некоторое время слышались его негодующие крики: «Рабы!.. Мещане!.. Клинические имбецилы!.. Ты на кого клюв разеваешь, чувырла!..». Ионафан улыбнулся и закрыл глаза…
Он просидел с яйцом весь день до заката. К вечеру он почувствовал, что и в самом деле проголодался. Тем не менее, Адольф не появлялся, а попросить кого-то ещё Ионафан стеснялся, да и опасался. Наконец, когда солнце уже почти закатилось, пожаловал запыхавшийся Адольф.
— Привет, Фан, ну как ты? Скрэтчер давно ушёл?
— Привет, Ади. Да, давно – я сам ему предложил. Мне уж и так неудобно: у вас ведь у всех дела. Как там Адель? Что-то получилось?
— Да знаешь… Пока ещё, так сказать, в процессе! И вообще… — Адольф неопределённо покрутил крылом в воздухе, стараясь не смотреть на приятеля. — Да всё в порядке будет, не боись! Лучше скажи, как ты-то справляешься?
Ионафан вздохнул.
— Да, вроде справляюсь. Вот, проголодался только…
— А, ну, это дело поправимое! — оживился Адольф. — Давай, я посижу на яйце, а ты сходи, поймай себе что-нибудь. Да и вообще: тебе не помешает проветриться. Размяться, понимаешь ли!
— А не поздно? — с сомнением в голосе спросил Ионафан. — А то ночь уже скоро – все спать готовятся, мне одному придётся в море идти.
— Ну, и что? — ободрил его Адольф. — Зато сейчас и монстры спят! Ты по-быстрому!
— Ну, ладно, — согласился Ионафан. — Спасибо, Ади, я, правда, постараюсь быстро.
— Давай, давай! — подгонял его Адольф. — Без еды не проживёшь!
Охотился Ионафан с отвращением. Ему казалось, что хватая рачков и рыбёшек, он совершает с чьими-то близкими то же самое, что акула сделала с его женой. И сознание того, что ему не дано никак изменить такой порядок вещей, весьма угнетало его и чрезвычайно снижало шансы на то, что он смог бы когда-нибудь, как учил его Скрэтчер, убеждать самого себя в собственном совершенстве. Но охота охотой, а, с другой стороны, он очень не хотел вылезать из воды: ему чудилось, будто здешние волны всё еще сохраняют неким таинственным образом присутствие Ирит, и иногда ему даже казалось, что в неясных тенях, мелькавших в потемневшей воде, он видит её стремительный силуэт, скользящий сквозь толщу океана, милый и знакомый абрис, которому плотная морская стихия придаёт столько грации в движениях и такое изящество линий.
«Я мог бы плавать рядом с ней и любоваться ею всю жизнь! — думал он. — И никаких полётов мне не надо. Разве полёт заменил бы мне Ирит? Как же я мог бы отказаться от привязанности к ней ради полёта? Мне скажут: летай вместе с ней! Но ведь и ей, чтобы летать, нужно тоже – как там говорил Скрэтчер? – очищать сознание и освобождаться от привязанностей. И от привязанности ко мне – тоже. Но зачем тогда мне и ей нужно было бы летать, если нельзя летать вдвоём? Ведь мы стали бы равнодушны друг к другу! Нет, конечно, Скрэтчер – он всё-таки умный… И так складно рассуждает! И как только он до всего этого додумался и откуда столько всего знает? Очень умный! Но всё равно – как-то непонятно… Вот, если представить: я ничего не хочу, ни к кому не привязан – то есть, ни с кем не дружу, ничего и никого не люблю. Как странно! Но ведь чем же я тогда жив? Если я ничего не хочу, никого не люблю, и всегда один – то ведь тогда я как будто и вовсе не существую! Дон говорит: зато ты свободен. Но ведь свобода нужна же для чего-то? Что с ней делать? Нет, что-то тут не так!»
Он почувствовал, что наелся и стал выбираться из воды. Когда он отряхивался у кромки прибоя, заметил, что сумерки стали ещё гуще. Он побрёл к своему убежищу, стараясь не побеспокоить тех соседей, кто уже дремал в своих гнёздах, лежащих у него на пути.
Адольф встретил его преувеличенно радостно.
— А, вот и ты, бродяга! Ну, что удачно? Наелся? Молодец! На здоровье! А пока тебя не было, представь, тут Адель приходила – ей посоветовали прогуливаться перед сном, мол, это полезно для будущих яиц! Жаль, не застала тебя! Она передаёт тебе привет!
— Тшш, Ади, переполошишь всех, соседи уже спят! — испуганно прервал его Ионафан. — Спасибо тебе, огромное, дружище! И прости, что тебе пришлось в такое время сидеть тут из-за меня… У тебя и так забот полно. И Адель вот ещё…
— Ну, что ты, старик! Для чего же ещё нужны друзья?! А насчёт Адель не беспокойся – всё будет тип-топ! Ну, я поскакал? Тебе больше ничего не нужно?
— Иди, конечно, Ади! У меня всё в порядке! — поспешил заверить его Ионафан. — Еще раз благодарю тебя!
— Пока, пока! — весело помахал ему крылом Адольф и засеменил к себе.
Ионафан остался один. Он вздохнул и полез в свой каменный шалаш. Пристроив, как положено, яйцо, он почувствовал, что засыпает – сказывалась смутная, наполовину бессонная предыдущая ночь. Он успел только подумать: «И что это Ирит говорила про яйцо: мол, округлый конец – девочка будет? А мне кажется, вроде бы, скорее заострённый. Мальчишка вылупится. Назову его… Как бы назвать?.. Назову… Назову…». И тут он провалился в сон.
А утром Адольф и Адель Эдельберги официально объявили о том, что их пара снесла два яйца…
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/12/21/1391