Автобиографическая повесть
Заканчивалась последняя зима изнурительной войны, от которой устали не только фронтовики, но и семьи, ожидавшие возвращения своих родных с фронта. О Победе пока еще никто не знал, когда она будет, но все верили, что скоро.
В эти вечера уходящей зимы мама занавешивала окно одеялом и зажигала керосиновую лампу. К нам приходили соседские женщины и вместе с мамой вязали варежки и носки, чтобы послать их любимым мужьям и сыновьям на фронт. А мы, дети, сидели вместе со взрослыми, слушали их разговоры об окончании войны, а иногда и пели потихоньку фронтовые песни. Приходил к нам и соседский мальчик Гена, мы садились с ним на высокую скамеечку и пели для женщин "Синий платочек", "Землянку", "Огонек" и "Офицерский вальс". Особенно всем нравилась песня «Варежки». Гена был чуть постарше меня, ему уже исполнилось 8 лет. Пел он спокойно и серьезно. Начинал он тихим баском,а я подхватывала тоненьким голосом:
« Или в Ковали, или в Рязани
Не ложились девушки спать,
Много варежек теплых связали
И хотели на фронт их послать…»
Все хвалили нас, украдкой смахивая слезы. Именно с этих вечеров 1945 года моя память столько лет цепко удерживает, не отпуская, мои детские переживания и воспоминания, связанные с ранним детством и моей семьей в то непростое время.
Мой родной город Пенза раскинулся на огромном холме, на его верху- громадный парк, или мне это только казалось, тогда для меня все деревья были большими. Ниже – площадь, сквер и центральные улицы: Московская, Красная, Бакунина, Кирова, Свердлова, Калинина...
В то время, в основном, город был расположен на восточном спуске холма, постепенно опускаясь к подножию. Здесь были два завода, река Сура с изгибом у чугунного железнодорожного моста, и железная дорога. Вот за этой железной дорогой, где частные дома перемежались с двухэтажными заводскими домами, и жила наша семья. На нашей рабочей окраине и улицы назывались соответственно: Токарная, Слесарная, Индустриальная.
Жили мы в деревянном доме в два этажа, с двумя подъездами. Наша семья из шести человек занимала комнату в коммунальной квартире на втором этаже. В первый год войны из Харькова эвакуировали машиностроительный завод в Пензу, и прибыли семьи, работающие на нем. С этого времени в нашем заводском доме жили восемь эвакуированных семей – украинские и еврейские. Всего в доме проживали 24 семьи, все жили дружно, и по-соседски никогда не было ссор. Дети ходили вместе в школу, а взрослые трудились на одном заводе.
Отопление в то время было печное, поэтому рядом с домом стояли сараи для дров, образуя небольшие дворы. Вокруг- пустыри и болота, вырытые траншеи для окопов и землянок, а немного подальше располагались недавно построенные бараки для переселенцев и беженцев. Вот такая была юго-восточная окраина Пензы, где прошло мое детство. Из окна нашей комнаты были видны все большие здания города, расположенные на склоне холма: корпуса военного госпиталя, областная больница, баня и хлебозавод на Тамбовской улице. Весь этот пологий спуск исхожен нами пешком, тогда не ходили ни автобусы, ни троллейбусы. А северный спуск холма вел от Дома пионеров и библиотеки имени Лермонтова к центральному рынку, и далее– к железнодорожному вокзалу. За вокзалом располагались Часовой и Велосипедный заводы, туда народ ходил на работу через весь город. Я тоже в восемь лет ходила пешком одна, записавшись в библиотеку имени Лермонтова, за шесть кварталов от дома за книгами. Но это было позже, а пока мне в марте исполнилось 7 лет и я готовилась к школе. Мама мне сшила из сукна сумку-портфель и пришила к ней широкую резинку, чтобы я могла носить ее через плечо, как почтальон,- в сильные морозы.
В семье нашей было четверо детей. Я - младшая. На войну мама проводила, обливаясь слезами, сначала папу, а потом в 1942 году старшего сына- Шуру, когда ему исполнилось восемнадцать лет.
Папа - крепкий, высокий мужчина, с бритой красивой головой и добрым сердцем, очень любил детей, и вообще, людей. Он никогда не ругался, был спокойным человеком и часто помогал людям. Бывало, зимой выпадет много снегу, сугробы огромные, а он рано встанет и вычистит дорожку к нашему общественному туалету, который был один- на 8 домов. Всем на работу к 7-8 утра, а дорожка готова, и соседи благодарили и восхищались папой. Какой дядя Степа молодец, труженик и заботливый человек!
Мама любила его одного-единственного всю жизнь, и проводив его на фронт, плакала и вздыхала по ночам. Мама была известной в нашей округе пряхой и вязальщицей с "золотыми руками". Когда она работала с прялкой и другими принадлежностями, чтобы из пучка козьего пуха сделать нитки и связать платок, я часто сидела рядом и наблюдала за ее кропотливой работой. Многих женщин мама научила прясть и вязать в войну.
Шура - первый сын мамы и папы, был красавец и умница. До войны он закончил семь классов и двухгодичные бухгалтерские курсы, и уже начал работать. Мама очень гордилась им, говорила, что рядом живущие девушки заглядывались на него. И вот–война… Теперь и Шуру мама проводила, вся почернев от тоски и переживаний.
Мы остались с ней трое.
Моя сестра Женя, очень приятной внешности, скромная и спокойная девушка была старше меня на двенадцать лет. Ей уже исполнилось 19 лет. Она тоже была рукодельницей, любила вязать модные в ту пору скатерти и салфетки из белых ниток. В войну с шестнадцати лет она начала работать кладовщицей на механическом заводе, и в то время была уже барышня, невеста на выданье. Сестре были подготовлены два красивых шерстяных платья и рыжая лиса- к платью, на плечи. Все это лежало в мамином сундуке, и когда мама иногда открывала его, я всегда любовалась лисой. Лиса была красивая и мягкая: пушистый длинный хвост, лапки черные и носик тоже, а на животе – мех белый, пуховый, а глазки- стеклянные. Я гладила лису по пушистой шерсти, а иногда мне позволяли примерить ее на себя. Второй мой брат Володя, или Волька,- как звали его все, и домашние и соседи, был старше меня на девять лет и был моим другом. Он нянчил меня, когда я была совсем маленькая, заботился обо мне, и я его очень любила.
Воля в свои шестнадцать лет был боевым, шустрым парнишкой, любил шутить, незлобливо балагурить, около него всегда было много ребят, друзей и товарищей. Воля был любознателен и очень талантлив. Он много читал, прекрасно рисовал, делал чертежи лодок и машин, которые мечтал сделать, но после семилетки ему тоже пришлось пойти на работу.
К весне 1945 года он уже полгода отработал учеником в сапожной мастерской. В мастерской Волька готовил шпагат для починки обуви: крепко натягивал его и обрабатывал растопленным пахучим варом. Темный вар не сразу отмывался, поэтому руки брата были всегда в черную полоску.
Вскоре он начал приносить работу на дом. Волька вынимал приготовленные деревянные пластинки, срезал с одной стороны откос специальным сапожным ножом, и резал на тонкие деревянные гвозди. Всю весну, вечерами, я всегда была рядом с ним, наблюдала за его работой и старалась ему помогать, подавая инструменты или складывая готовые деревянные шпильки в коробку.
Потом он стал приносить гнутые железные гвозди разных размеров, и несколько вечеров учил меня выпрямлять их. Мы выкладывали гвозди на металлическую подложку, и Воля давал мне маленький молоточек.
-Крепко держи левой рукой гвоздь за шляпку, и все время поворачивай,– учил он меня.
-Дзинь!- отвечал ему мой молоточек.
Я, семилетняя девочка, очень старалась. Иногда попадая молоточком по пальцам, но все-таки, я научилась их выпрямлять! Наконец все гвозди выпрямили.
-Когда-нибудь, когда я научусь, то сошью тебе сапожки…- задумчиво пообещал Волька, решив таким образом, меня похвалить.
Я с надеждой улыбнулась в ответ, но в душе осталось сомнение…
Брат Шура уже три года был на войне, писал нам, как взрослый боевой солдат, что имеет награды, и что скоро будет Победа. В начале марта 1945 года мы получили от него очень тревожное письмо. Он писал, что когда их часть форсировала Днепр, он в ледяной воде очень простыл и застудил легкие. В том письме он признался, что скрывал от нас, что в последнее время он болеет и безрезультатно лечится в госпиталях. Мама, Женя и я плакали над этим письмом.
Каждый день мама ждала у подъезда нашу почтальоншу, скрестив на груди руки и сжав губы. Писем больше не было. Мама скоро слегла, ни с кем не разговаривала.
Но вот – какая радость! В апреле Шура приехал сам! Счастью не было конца …в первые минуты. Потом Шура сказал, что его комиссовали по болезни и направили на лечение в госпиталь. Комиссовали его за месяц до Победы.
Папа был еще на фронте, мама одна с нами переживала все тяготы судьбы.
На следующий день она собрала Шуре с собой рюкзачок, Волька старался шутить. Посидели перед дорогой, и проводили Шуру в наш Пензенский Военный госпиталь.
Мама стала ходить к нему каждый день. В госпитале врачи сказали ей: -Только питание хорошее может помочь сыну.
- А где его взять, это питание? - размышляла я после рассказа мамы.
Мама стала думать, что можно продать, чтобы по совету врачей носить Шуре сливочное масло, мед и молоко в такое голодное и трудное время. У нас в семье из ценных вещей было только большое трюмо в старинной резной раме, да сундук с приданым и красавицей- лисой. Я заплакала, предчувствуя участь лисицы. Мне было очень жаль ее, казавшуюся мне необыкновенным сокровищем.
- Это нужно для здоровья Шуры,- просто сказала мама, и я успокоилась, согласившись. Я огляделась по сторонам комнаты. Взгляд остановился на этажерке для книг и подставке для цветов. Они были очень аккуратно сделаны и покрыты лаком.
-Тоже неплохие вещи,- предложила я маме. Вот с них и начали.
Когда их продали, то мама сразу купила на базаре мед и масло сливочное для старшего сына, все это перемешала и сложила в банку. Это так аппетитно выглядело, так вкусно, что конечно, и мне очень захотелось попробовать. Но я не просила, знала- это только для Шуры. На следующий день мама взяла меня с собой, и мы с ней очень долго шли по Тамбовской улице, все в гору и в гору, вверх до военного госпиталя.
Шура лежал на кровати. Он был бледен, при нас не вставал. Мы немного поговорили, он сказал, что его скоро выпишут, дома он будет пить лекарства, и может быть, ему станет лучше. Мама положила ему белый хлеб и банку с медом и маслом на тумбочку. Мы поцеловали его и ушли.
Вскоре его, действительно, выписали, но не вылечили. Врачи поставили страшный диагноз- туберкулез. Лекарств хороших и пенициллина тогда не было, и я не знаю, чем он лечился. Посуда у него теперь была отдельная, и это его очень угнетало. Мама, как могла, успокаивала его.
-Скоро поедем в деревню, а там -молоко, яйца, масло- все же подешевле. Вылечим тебя!- говорила она.
И вот долгожданная Победа! Брат Волька где-то узнал о Победе раньше всех. Быстро сделал из красного полотна флаг, залез по пожарной лестнице на крышу нашего дома и начал бегать по крыше, размахивая стягом.
– Победа! Товарищи, Победа! Что вы спите? Вставайте, Победа у нас!- изо всех сил кричал он на всю округу. Это было ранним утром, он был босиком и в черных сатиновых трусах. Все стали выбегать на улицу, обниматься, радостно восклицать: «Победа! Победа! Победа!»
В атмосфере всеобщего счастья я стояла около дома и восхищенно смотрела вверх на крышу. Радость и гордость переполняла меня. -Победа!Победа! Но только у меня такой смелый брат, ни у кого такого нет!
Через несколько дней, ночью, мы уже спали, кто-то начал стучать сильно- сильно кулаком в стену. Мама сразу вскочила с кровати.
-Это мой Степа вернулся! – закричала она. Мы выбежали в чем попало в коридор и увидели нашего дорогого папу. Все повисли на нем, мама заплакала.
- Степа, Степа вернулся,- без конца повторяла она. Мы смотрели на уставшего, худого и измученного папу, такого родного, но на вид немного смешного: вместо сапог у него были ботинки и обмотки, галифе, выгоревшая гимнастерка и пилотка. Все это было так непривычно. Мама сразу нагрела в большом баке воды на плите, достала большое корыто и вымыла его на кухне. Одел папа все чистое, довоенное, и стал таким родным, прежним. Только рука у него была ранена. Так мы и дождались своих фронтовиков!
В начале лета я очень сильно заболела. Лежала с сыпью и температурой 40 градусов. Начался бред. Мама вызвала врача.
- Скарлатина, – сказал старенький доктор, осмотрев меня.
- Это серьезная, заразная болезнь. Срочно надо в стационар,- продолжал он, обращаясь к маме.
Меня увезли в больницу. В больнице сказали, что пробуду там я 40 дней, а десять дней из них я буду находиться на карантине, от всех отдельно, в боксе.
В приемном отделении меня остригли наголо, сняли с меня совершенно всю одежду и одели в рубашку с фиолетовым чернильным штампом внизу.
Я заплакала. Меня привели в крошечную отдельную комнатку, смежную с палатой. В боксе - болезненная белизна замкнутого пространства без окон, поглотившая в себя кровать, тумбочку и …горшок. Там я и проведу в одиночестве несколько дней.
Вечером, вернувшийся с работы Волька, узнал, что меня увезли в больницу...Он очень переживал.
– Что же делать? А вдруг она там умирает, а мы тут сидим?…- задергал он всех вопросом. Утром он отпросился с работы, и на своем стареньком, скрипучем велосипеде поехал в областную больницу искать меня. Он нашел окно палаты, и спросил обо мне. Кто-то из детей ответил, что я в боксе и не могу подойти. Испуганный Волька бросился к врачам.
– Жива она, жива. Сделали укол и дали лекарства, температура немного понизилась. Она на постельном режиме,- сказал ему врач.
И он уехал, немного успокоившись.
Волька, дорогой мой Волька! Он ездил почти каждый день после работы ко мне в больницу, подходил к окну палаты.
-Как там Аля? – спрашивал он у детей. Они мне стучали в дверь, говорили, что брат пришел, но я не могла с ним повидаться.
-Мне стало лучше, передайте ему,- просила я через стенку.
Через неделю мне стало действительно лучше. Я уже начала вставать, тошноты не было, голова не кружилась, ноги не тряслись. Оказывается, если встать на кровать, то можно заглянуть через стекло в соседнюю палату. Наконец я осмелилась, встала на цыпочках на кровать, держась за ее спинку, и посмотрела через стекло. Увиденное потрясло меня: в соседней палате- веселые дети, хохочут, разговаривают и даже кувыркаются на кроватях. Палата была общая- мальчики и девочки 5-8 лет. Мне так захотелось в эту палату! И так же кувыркаться !
Я уже было решила попробовать совершить один кувырок, но одно обстоятельство не дало мне это сделать…
И вот настал день, когда меня перевели из бокса в палату. Я сразу же подружилась с девочками и была очень рада. На окне в палате была натянута тонкая сетка от мух, и я часто подходила к окну, чтобы посмотреть на улицу. Стояло жаркое лето, окно было раскрыто, только мешала сетка. Утром приехал Волька, стоял поодаль с велосипедом, я его сразу увидела. Подошел он к окну и молчит. И я молчу. Он не узнал меня, не знал, что я теперь– лысая…
-Воль, это я,- наконец произнесла я и прижалась лбом к сетке.
Он тоже прижался лбом к сетке и несколько секунд мы стояли молча.
- Алька, моя Алька, жива! А я тебя не узнал!– враспев произнес он, немного запнувшись в конце. Он мельком взглянул на мою бритую голову, на которой еще недавно были косички.
-Как ты похудела, одни глаза остались… Как ты здесь?- быстро добавил он.
У меня покатились слезы и закапали на рубашку.
–Сейчас хорошо, а в боксе плохо было,- шмыгнув носом, ответила я.
- Чего тебе принести? Тебе надо поправляться, в первый класс идти скоро… Пряников принести? – спросил он. Немного помедлив, я решилась.
- Принеси мне, пожалуйста, трусы,- засмущавшись, попросила я.
– Трусы? –переспросил он, удивившись. Я кивнула.
- Принесу, принесу вечером,- успокоил меня Волька.
Я долго смотрела на его удаляющуюся фигуру на велосипеде, поднимающую за собой столб летней пыли. Вечером вся семья пришла меня навещать, Шуры только не было. Волька всех подвел к хорошо знакомому ему окну. Все заговорили наперебой. Жалели меня, сказали, что передали для меня гостинцы, говорили, чтобы я ела и поправлялась, а то скоро- в школу. Я кивала головой и ждала. Волька подошел к сетке.
– Я трусы тебе принес и рубашечку,- произнес он шепотом.
- Спасибо, Воль, - также шепотом ответила я с благодарностью. На следующий день я могла кувыркаться вместе со всеми…
Время в палате пролетело быстро, в начале августа меня выписали домой. И вот мы –дома, в комнату зашли вместе с Волькой. В центре комнаты, освещенной полуденным августовским солнцем, прямо на столе стояли … маленькие сапожки!
- Я обещал тебе сапожки. Вот, сшил! Принимай! - сказал брат и засмеялся.
Я прижала к себе сапожки, и замерла от переполнившего меня счастья. Сапожки были необыкновенные: головки хромовые, из черной кожи, а голенища– из серого брезента, комбинированные. Но выглядели они очень симпатично, тем более мне в школу идти. Для послевоенного времени они были просто прекрасны! Я их надела - в самый раз! Внутри- фланелевая подкладка, мягко и тепло. В них я и пошла в первый класс. Носила всю осень до валенок.
А в декабре 1945 года начались новые проблемы со здоровьем брата-фронтовика Шуры, стал он себя чувствовать хуже, и его снова направили в госпиталь.