отрывок из автобиографической повести "Послевоенное детство мое"
Старшему брату Владимиру, правнуку Яну и правнучке Миле посвящается.
Брат мой Волька, шестнадцати лет от роду, уже полгода работал учеником в сапожной мастерской. В мастерской Волька готовил шпагат для починки обуви: крепко натягивал его и обрабатывал растопленным пахучим варом. Темный вар не сразу отмывался, поэтому руки брата были всегда в черную полоску.
Весной брат начал приносить работу на дом. Волька вынимал приготовленные деревянные пластинки, срезал с одной стороны откос специальным сапожным ножом, и резал на тонкие деревянные гвозди каждую пластинку. Всю весну, вечерами, я была рядом с ним, наблюдала за его работой и старалась ему помогать, подавая инструменты или складывая готовые деревянные шпильки в коробку.
Потом он стал приносить гнутые железные гвозди разных размеров, и несколько вечеров учил меня выпрямлять их. Мы выкладывали гвозди на металлическую планку, и Воля давал мне маленький молоточек.
- Крепко держи левой рукой гвоздь за шляпку, и все время поворачивай, – учил он меня.
-Дзинь!- отвечал ему мой молоточек.
Я, семилетняя девочка, очень старалась. Иногда попадая молоточком по пальцам, но все-таки, я научилась их выпрямлять! Наконец все гвозди выпрямили.
-Когда-нибудь, когда я научусь, то сошью тебе сапожки…- задумчиво пообещал Волька, решив таким образом, меня похвалить. Я улыбнулась в ответ, но в душе осталось сомнение.
В начале лета я очень сильно заболела. Лежала с сыпью итемпературой 40 градусов. Начался бред. Мама вызвала врача.
-Скарлатина,– сказал старенький доктор, осмотрев меня.
-Это серьезная, заразная болезнь. Срочно надо в стационар,- продолжал он, обращаясь к маме.
Меня увезли в больницу. В больнице сказали, что пробуду там я 40 дней, а десять дней из них я буду находиться на карантине, от всех отдельно, в боксе.
В приемном отделении меня остригли наголо, сняли с меня совершенно всю одежду и одели в рубашку с фиолетовым чернильным штампом внизу.
Я заплакала. Меня привели в крошечную отдельную комнатку, смежную с палатой. В комнатке- болезненная белизна замкнутого пространства без окон, поглотившая в себя кровать, тумбочку и …горшок.
Вечером, вернувшийся с работы Волька, узнал, что меня увезли в больницу... Он очень переживал.
–Что же делать? А вдруг она там умирает, а мы тут сидим?…- задергал он всех вопросом.
Утром он отпросился с работы, и на своем стареньком, скрипучем велосипеде поехал в областную больницу искать меня. Он нашел окно палаты, и спросил обо мне. Кто-то из детей ответил, что я в боксе и не могу подойти. Испуганный Волька бросился к врачам.
– Жива она, жива. Сделали укол и дали лекарства, температура немного понизилась. Она на постельном режиме,- объяснил ему врач. И он уехал, немного успокоившись.
Волька, дорогой мой Волька! Он ездил почти каждый день после работы ко мне, подходил к окну палаты.
-Как там Аля?– спрашивал он у детей.
Они мне стучали в дверь, говорили, что брат пришел, но я не могла с ним повидаться.
-Мне стало лучше, передайте ему,- просила я через стенку.
Через неделю мне стало действительно лучше. Я уже начала вставать, тошноты не было, голова не кружилась, ноги не тряслись. Оказалось, если встать на кровать, то можно заглянуть через стекло в соседнюю палату. Наконец я осмелилась, встала на цыпочках на кровать, держась за ее спинку, и посмотрела через стекло. Увиденное потрясло меня: в соседней палате веселые дети хохочут, разговаривают и даже кувыркаются на кроватях! Палата была общая - мальчики и девочки 5-8 лет.
Мне так захотелось в эту палату. И так же кувыркаться! Я уже было решила попробовать совершить один кувырок, но одно обстоятельство не дало мне это сделать…
И вот настал день, когда меня перевели из бокса в палату. Я сразу же подружилась с девочками и была очень рада. На окне в палате была натянута тонкая сетка от мух, и я часто подходила к окну, чтобы посмотреть на улицу. Стояло жаркое лето, окно было раскрыто, только мешала сетка. Утром приехал Волька, стоял поодаль с велосипедом, я его сразу увидела. Подошел он к окну и молчит. И я молчу. Он не узнал меня, не знал, что я теперь– лысая…
-Воль, это я,- наконец произнесла я и прижалась лбом к сетке.
Он тоже прижался лбом к сетке и несколько секунд мы стояли молча.
-Алька, моя Алька, жива! А я тебя не узнал!– враспев сказал он, немного запнувшись в конце. Он мельком взглянул на мою бритую голову, на которой еще несколько дней назад были косички.
-Как ты похудела, одни глаза остались… Как ты здесь?- быстро добавил он.
У меня покатились слезы и закапали на рубашку.
–Сейчас хорошо, а в боксе плохо было,- шмыгнув носом, ответила я.
-Чего тебе принести? Тебе надо поправляться, в первый класс идти скоро…
Пряников принести?– поинтересовался он.
Немного помедлив, я решилась.
-Принеси мне, пожалуйста, трусы,- засмущавшись, попросила я.
– Трусы? –переспросил он, удивившись. Я кивнула.
- Принесу, принесу вечером, - успокоил меня Волька.
Я долго смотрела на его удаляющуюся фигуру на велосипеде, поднимающем за собой столб летней пыли. Вечером вся семья пришла меня навещать, Шуры только не было. Волька всех подвел к хорошо знакомому ему окну. Все заговорили наперебой. Жалели меня, сказали, что передали для меня гостинцы, говорили, чтобы я ела и поправлялась, а то скоро- в школу. Я кивала головой и ждала. Волька подошел к сетке.
– Я трусы тебе принес и рубашечку,- прошептал он.
- Спасибо, Воль, - также шепотом ответила я с благодарностью.
На следующий день я могла кувыркаться вместе со всеми… Время в палате пролетело быстро, в начале августа меня выписали домой. И вот мы– дома, в комнату зашли вместе с Волькой. В центре комнаты, освещенной полуденным августовским солнцем, прямо на столе стояли … маленькие сапожки!
- Я обещал тебе сапожки. Вот, сшил! Принимай!- сказал брат и засмеялся.
Я прижала к себе сапожки, и замерла от переполнившего меня счастья.
Сапожки были необыкновенные: головки хромовые, из черной кожи, а голенища– из серого брезента, комбинированные. Но выглядели они очень симпатично, тем более мне в школу идти. Для послевоенного времени они были просто прекрасны! Я их надела- в самый раз! Внутри- фланелевая подкладка, мягко и тепло. В них я и пошла в первый класс. Носила всю осень, до валенок.
По прошествии времени, я подозревала, что сапожки шили, видимо, всем коллективом мастерской, там все знали, как переживал за меня брат. Но я ни разу никому не высказала своего предположения. Пусть будет так, как сказал мой дорогой брат!