Управление фантасмагориями

Евгений Никитин 55
А Вы никогда не думали, почему музыку всегда лучше слушать вживую, несмотря на то, что в записи произведение выверено, отточено в нюансировке и фразировке?
 Да потому, что зрителю нравится еще смотреть, как музыканты изгаляются и маются за своими пюпитрами, как какая-нибудь втора, солируя, выдает такую серию гримас и ужимок, будто у нее вот-вот случится клиторальный оргазм.
 Первая скрипка, именно сейчас, испытывает серьезное неудобство от заползшей под рубашку уховертки, а дирижер; с него, как с полутяжеловеса на десятом раунде, при каждом резком дерганье головы, веером летит капельный пот.
Все это вкупе – демонстрация вдохновенно-изнурительного труда. Сидя на 4-м ряду партера так хорошо противопоставлять свой личный покой, обремененный разве вздутием желудка после буфетного шампанского, да вялой мыслью о жмущем левом ботинке коллективному музыкантскому пароксизму. При этом, чем больше исполнителей на сцене, тем сильней эффект.
 Разве можно сравнить впечатление от исполнения романсов Михаила Ивановича Глинки, в котором задействовано всего два сценических героя, с действом на сцене «Альбертхолла», где в реквиеме Гектора Луи Берлиоза одновременно поют 300 хористов, а тромбонистов, выдувающих летучую, звучащую бронзу целых 40 человек. Суммированное количество музыкантского народу одновременно насчитывает более 600 человек!
И все они издают нешуточной громкости звуки.
Сначала зритель, ошеломленный таким количеством одновременно поющих и играющих статистов, благовейно пучит глаза и непроизвольно покрывается гусиной кожей. Мало-помалу, он свыкается, и, будучи, находясь на каком-нибудь третьем ярусе, вооружившись серъезнократной бинооптикой, начинает изучать подробности.
 Вон, тот, восемьдесят пятый слева, с бровями кровелькой, неимоверно раздувает ноздри при вдохе, за ним, все время кашляет на лысину первому, хорист в выцветших бакенбардах.
А эта, в седьмом ряду, рядом с вылитой Монсеррат Кабалье, у нее что? Непроходимость слепой кишки?
 С такой миной сидят в досчатых надворных сортирах, явно не оборудованных камерами слежения.
Минут за тридцать все детали досконально изучены, а Эктор Луич, мучимый нотоохотливостью, закончил только экспозицию и приступил к разработке.
В это время можно поразмыслить: сколько же надо гримуборных, чтобы переодеть во фрачные пары и бархатные декольте такое количество народу? Сколько килограмм канифоли истирает на свой смычок средне статический скрипач за свою концертную деятельность? Сколько баррелей слюны за 10-ть лет выливает из своей кулисы во-он тот черноэспаньолочный тромбонист?
А впереди еще реприза, во время которой можно основательно соснуть и крепко испугаться в финале, где все туттисты, как одна большая роженица с дирижером-повитухой долго тужатся, стремясь родить тишину…

Альтернативная кода

Если вспомнить о том, что человек больше всего любит смотреть на огонь, воду и на труд другого, идеальная фантасмагорическая ситуация может произойти во время исполнения третьей части «Largo – Allegretto», четвертой симфонии Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
На восьмой минуте, когда оркестр играет проникновенно-монотонно-моторный запил, вдруг весело занимается огнем левая кулиса, потом правая. Из трубок соборного органа внезапно вырываются, как из огнемета длинные бензиновые языки пламени. И тут же в проходах между рядами в зрительном зале из проснувшихся источников появляется вода. Она быстро прибывает и через пару секунд проход превращается в небольшую, бурливую речку. Длинношерстный колышущийся зеленый ковролин напоминает водоросли. Между тем, уже  горит вся одежда сцены.
Невозмутимые оркестранты играют в едином порыве в вакхическом пламенеющем обрамлении. В музыкальной ткани, в кажущееся пасторально-флейтовое спокойствие, беззастенчиво вмешивается тема противоборства лукаволенинскосмотрящего, большевистски настроенного, бородатого театрального солдатушки с неизменной трехлинейкой – легендарной винтовкой Сергея Ивановича Мосина, и явного вражины – оловянносмотрящего белого офицера с вызывающе выскобленным подбородком, и явно ухоженными усиками-стрелками, играющего изящной сабелькой и именным маузером. Воистину, тема муштры и вольнодумства, порядка и анархии.
Пламя уходит вверх, к звукам оркестра примешивается огненный стон и гул вентиляционных установок.  Сверху начинают падать черные ошметки, прогоревшие тубусы оветительной техники, куски оплавленных проводов, пылающие головешки, с гудением льется вниз расплавленная пластмасса. Трубки органа раскалились докрасна и оплывают, как свечки. Колосники плохо справляются с эвакуацией дыма, становится жарко и  едко.
Начинают тлеть фраки музыкантов, дымиться раритетные скрипки и альты. У первой скрипки, явно Гварнери. Как активно он смачивает слюной полированную верхнюю деку!
 Духовики прикасаются к своим раскаленным инструментам, как к картошке, вытащенной из костра. Мундштуки обжигают губы, все фибровые и фетровые детали обугливаются.
 Барабанщику-литавристу сверху на пышную шевелюру упала какая-то горящая дрянь, но он самозабвенно бьет искрящимися колотушками в тревожно вибрирующую кожу.
Вот она, ложная кода, бах!, пол проваливается, и оркестранты разом исчезают в ревущем огне, но, как ни странно, музыка звучит также вдохновенно из-под сцены.
 Вся сценическая коробка напоминает пылающее нутро домны.
Зрители оцепенели, передним хуже всех, им, как рабочим у мартена, лишенных смотровой защитной маски, ядреная жара опаляет брови, высушивает глаза. Чудовищная топка тянет в свое ненасытное жерло гигантское количество кислорода. Сзади, из вентиляционных решеток со свистом завывает воздух, потоки его треплют волосы, рушат сложные дамские прически. Но никто этого не замечает, это – часть действа.
 Между тем, из преисподней раздаются зловещие звуки медных духовых, им проникновенно вторят струнные. Все зрители со сверхъестественной чуткостью прислушиваются, как таинственно вступает волшебная челеста, играет две минуты, и, звук ее, подобно голосу Орфея, следуя извивистым лабиринтам царства Персефоны, истаивает вдали… все…
И тут, как всегда, с небольшим опозданием появляются пожарные, разодетые в радостно-красные парадные робы с золотым шитьем. Шлемы их празднично сияют, напоминая раструбы сгинувших туб и валторн.
 Они попарно плывут по рекам-проходам в гондолах украшенных венками из несгораемых цветов. В каждой гондоле насос с двумя гидрантными патрубками. Носы лодок мягко стукаются в авансцену. Дробя оставшиеся цветные стекла рамповых прожекторов, молодцы браво выкатываются на сцену, и закипает работа, а тут еще ожила водяная система пожаротушения. Тонны воды начинают низвергаться сверху в гудящую огненную яму; шипение, пар, искры, копоть. Все сценическое пространство заволокло не просматриваемой завесой.
Зрители, казалось, приплавились задницами к виниловой обивке кресел. 
 Повисла многозначительная пауза… и вдруг, из ничего не обещающей мглы, на неверных ногах, ведомые деловитыми пожарными появляются музыканты. Они в одежных лоскутьях, мокрые, грязные, и, счастливые!
Все срываются с мест, со слезами, радостным ревом обнимаются, целуются. Конечно, без жертв не обошлось.
 Больше всех пострадал литаврист: у него перелом ноги и ожог кожи головы.
 Лежа на носилках, он, превозмогая боль, улыбается, позирует фотографу, и одновременно рассказывает обозревателю модного журнала, что даже рад, что с ним это случилось.
Перелом заживет, а вот постричься налысо он давно мечтал, да все не решался, а тут случай помог.